Пашка-немтырь

Похоронка на единственного сына Пашку, прилетевшая из далекой Польши в пору майского цветения, свалила Татьяну с ног. От натиска щемящей боли и житейской несправедливости лопнуло натруженное сердце горемыки, избавив от злой доли материнского сиротства.

Надрывный петушиный клич и голодный писк обитателей закрытого курятника, растревожили хозяйку соседнего дома. Пробравшись в избу Татьяны через подполье, она обнаружила бездыханное тело подруги с зажатым в руке казенным письмом. Похоронили Татьяну на деревенском погосте, окружившим горестным кольцом разрушенную церковь. Когда первые комья земли упали на крышку домовины, поднялся ветер. Он пригнал слезливую тучу и запорошил погребальный холмик снежным цветом черемухи. Хлопотавшая в ее ветвях неприметная птаха, как по заказу, затянула поминальную тризну по угасшему роду.    
А через год после кончины Татьяны в деревне объявился сам Пашка, изменившийся до неузнаваемости. Его былая златокудрость исчезла, обнажив корявый шрам через лысый затылок. Перетянутый шов на голове невольно приподнимал левую бровь, придавая лицу удивленно-смущенный вид. Пашка, бывший деревенский балагур и силач, не смог объяснить своего нечаянного воскрешения. Из глотки великана вырывалось только натужное мычание, кривившее рот. 

Продравшись через крапивные заросли палисада, Пашка отворил скрипучую дверь отчего дома. В нос шибануло застоявшимся  духом запущенности. Цепкая паутина затянула угол горницы с образами. Оконные занавески, вышитые матерью, расцветились ржавыми разводами. Засохший фикус беспомощно распластался по полу. Настенные семейные фотографии под слоем белесой пыли походили на безликие картинки.

Через пару дней родительский дом преобразился.
Засияли яичным желтком половицы пола, отдраенные хвощем. 
Осветились лампадным светом иконы в красном углу. 
Участливое присутствие родных лиц с настенных фотографий разбавило боль горького одиночества.
Домовито засопел самовар, начищенный до блеска речным песком.
Куриный выводок, сохраненный соседкой, привычно захлопотал  под приглядом ухажористого петуха.
В сенях обосновалась приблудившаяся брюхатая сука, найденная в заросшем саду под цветущей ранеткой.

Крепился Пашка, пока разгребал углы родного дома, но оказавшись на кладбище, не сдержался. Потекли едучие слезы по заросшим щекам, оплакивая мамашу; 
отца-звонаря, сгинувшего за веру в Соловках;   
деда с бабкой, сгоревших в тифозном  жару;
погибших друзей-фронтовиков;
себя, недобитого немтыря-калеку.

Тоска перетянула горло петлей, вытягивая из души мучительные стоны. Собака-найденыш, приспособившись к немоте хозяина, ткнулась влажным носом в мозолистые руки и принялась вылизывать их шершавым языком. Заботливое поведение хвостатой приживалки слегка смягчило душевные муки, вернув в детство.

Припомнилась пасхальная служба, когда Пашка-подзвонок помогал отцу творить последнее колокольное волшебство. Врожденное чувство ритма позволяло  мальчонке  безошибочно регулировать музыкальный рисунок звона педалью или веревкой, вплетая  в него гулкий хруст ледостава по реке, хлесткие удары березовых кос о ставень, очищающую строгость весенних гроз. Мелодичный перезвон, наполнивший памятную ночь ликующим звуком дробного дождя и весенним птичьим пением, создавал удивительное колебание звуков. Оно наполняло колокольный  разгул благовестными басами, вселяя в души прихожан святость и ликование небес.

Не успел Пашка постичь тонкостей звонарного мастерства, как церковь разорили, а служителей храма, в том числе и отца, сослали к далекому холодному морю. Правда, к приезду минеров, неведомо куда исчезли колокола и часть икон в добротных окладах. Местного священника долго пытали на дознаниях, да толку не добились. Свою тайну тот унес в могилу.

Семейное захоронение Пашки было неподалеку от могилы деревенского мученика. Вечернее солнце стекало с перекладин его креста, обнимая скорбную обитель и лысого визитера. Неприметная птаха, уловив прохладу, выстроила в черемуховой кипени свой благозвучный звукоряд. Ее веселый щебет осушил соленые дорожки на Пашкиных щеках, уменьшив тоску и вдохнув надежду в добрые перемены.

А перемены ждали Пашку на скотном дворе, куда он устроился дояром. Его немое мычание было благосклонно принято рогатыми обитательницами. За силу мужских рук, за понятный диалог, за влияние на сумасбродного быка. Именно бык, чрезмерно впечатлительный к ярким дамским нарядам, одарил Пашку встречей с судьбой. Ею оказалась новая учительница начальных классов, на которую бросился очумевший от цветастого женского сарафана рогатый бедокур. Если бы не Пашка, заарканивший взбесившегося бунтаря, деревенскую школу пришлось бы закрывать из-за увечья педагога.    

Скромную свадьбу Пашки с учительницей справили на Успение, а в яблочный спас не дано было молодоженам разговеться яблоками. Отцовская любимая ранетка сбросила лист, не дав привычного душистого изобилия. Расстроенный  Пашка, просмотрев увядание наследной яблони, решил посадить новое деревце. Когда обнажились нижние корни ранетки, лопата звякнула по металлу. Расширив яму под засохшей яблоней, Пашка обнаружил отцовский схрон. Позеленевшие колокола с церковной звонницы были уложены в  глубокой траншее. Чуть поодаль обнаружился кованый ларь с иконами и  медной утварью.

Когда рассеялся угар черного мракобесия, вознеслась белокаменная сельская церковь к небесам. К пасхальной неделе звонница обрядилась найденными колоколами. Бывший подзвонок Пашка, памятуя отцовские советы, перекрестился, оттянул язык десятипудовика и отпустил его в свободный полет. 

Гул взорвал утреннюю тишину грозовым ударом. Мощью органных труб прозвучал второй удар. Это было хлынувшее через преграды половодье, ломающее лед и заливающее окрестности неуправляемым вешним разливом. В унисон десятипудовику  умело вступил благовестник. Рисунок звона, растворяясь в небесной синеве, выстраивался в гимн всепобеждающей любви к усопшим и здравствующим. От колокольных переборов оживало дикое разнотравье, вселяя в души прихожан томление душевного очищения. Малые колокола, вплетаясь в общий оркестр, заголосили заливчатым пением неведомых птиц, жужжанием проснувшихся пчел, клекотом диких гусей, вернувшихся на родину. Мелодии восторга беспрепятственно неслись над  окрестными деревнями и обнимали праздничным ликованием столпившихся у колокольни прихожан. Среди них, не сдерживая слез радости, стояла Пашкина судьба со златокудрым наследником на руках.

 Многоголосье колокольного торжества ввергло Пашкино сознание в магический транс. Следуя своему чутью, от земли и неба идущему, он высекал из благодатного металла все новые и новые тембровые оттенки. Они слагались в особый, чудотворный звон, наполненный всевышней благодатью. Этот звон распечатал немые уста звонаря. Не отдавая себе отчета в случившемся, бывший немтырь Пашка машинально произносил отцовскую молитву вслух:

«Боже, дай мне разум и душевный покой принять то, что я не в силах изменить! Опираюсь на силу твою, любовь твою и понимание твое, предначертанные тобою на моем жизненном пути…»