Дневник 2

ДНЕВНИК №2

           15.02. 1982 г.
           Я и прежде хотел вести личные записи, даже несколько раз начинал, да так и бросал, даже не развернувшись как следует. Не хочу загадывать насчёт нынешней попытки, – авось что-нибудь да выйдет.
           Как известно, самый первый вопрос, который человек ставит перед собой, начиная вести личные записи, всегда один и тот же: зачем? Что нового самому себе могут сообщить записанные слова? Ответ не ищу, его просто невозможно найти, единого для всех. Но самый, пожалуй, главный, всё же есть. Он таков – когда-нибудь, на исходе дней, покряхтывая и сетуя на старческие болести, дрожащей рукой перелистаешь страницы, уронишь на них скупую пересоленную слезу, и спросишь: каким ты был в те годы, когда жизнь только начиналась, что ты представлял собой…
           Толчком к возобновлению попытки корябать на бумаге отражение пришедших мыслей, основным импульсом стала книга Эсфири Цюрупы «С правдой вдвоём». Как раз сегодня я её случайно купил и тут же начал сначала читать, а потом и заглатывать целиком страницу за страницей. Молодец, Эсфирь! Я давно порывался последовать своим затаённым позывам, а вслед за ними и совету В.С. Кострыкина записывать всё, что встречается вокруг интересного и достойного перенесения на бумагу. Правда, я не знал, в каком виде оформлять записи. Держать при себе записную книжку не считал удобным: наши сотрудники отнеслись бы к этому с явной предубеждённостью и даже подозрением: может, он доносы строчит! Но очень хотелось записывать обо всём, что встречается приметного. Ведь часто фраза, мысль, даже редкостное слово так и улетают прочь, даже не помахав напоследок крыльями. Такая жалость!
           Сейчас я пишу повесть «Храм Великого Уйши». Работа подвигается со скрипом, дымит, но не горит. И всё из-за того, что голова занята выдумыванием, а не черпанием загодя приготовленных запасов. Выдумывать тоже интересно и полезно, что и говорить! Иногда кажется даже, что получается очень неплохо, но столько сил напрасно истает, пока доищешься до самого нужного слова, самой точной мысли. А, перечитывая, становится дурно: и то плохо, и это из рук вон. Взял бы да и замарал всё синей пастой, да так, чтоб с кляксами! Но делать нечего, уже скоро ложиться на скрипучий диван, к жене под бок, а повесть ждёт, простаивает, бьёт копытами. Поэтому ставлю многоточие, и откладываю свои «дерзновенные» и «эпохальные» записи до следующего раза.


           16.02. 1982 г.
           Трудно начать вести свои собственные записи, ещё труднее их продолжать. Лень, неспособность усталого за день мозга ежечасно исторгать из себя афоризмы или хотя бы дельные мысли, – всё противится, всё восстаёт внутри, и ручку к руке хоть цепями приковывай.
           Прожит день. Что о нём можно написать? Что можно рассказать такого, о чём не стыдно будет потом вспомнить?
           Итак, начнём. Первым делом я с утра съездил в шахту. На стволе и в клети жуть морозная, я поднял воротники в своих двух куртках, втянул голову в плечи, да и застыл болванчиком.
           Свои стопы я направил к подготовительному участку. Проходчики готовят подъезды и подходы к добычному участку, перекрепляют «зажатые» горные выработки. Встретился бригадир Михеенко, волокущий за собой кусок лязгающей транспортёрной цепи.
           – В шахту, значит, собрался? – спросил он походя.
           – Да вот решил, – согласился я браво.
           – Ну, ну, – поощрил меня Михеенко и направился дальше, согнувшись и скрежеща своей цепью.
           Стоило присесть, и выяснялось, что я тут же начинал кому-то мешать. Проходчики народ к начальству уважительный, особенно к тем, которые им начисляют деньги. Виду они не показывали, только движения стали стеснённее. Они словно говорили: «Ты, конечно, сиди, но лучше бы встал и шёл себе. Ибо мешаешь!»
           Я сделал то, что полагалось – посчитал перекреплённые рамы, мелом изящно на них расписался – и удалился, с достоинством неся голову. Правда, тут же и поплатился: каска вместе с головой ощутимо треснулась о железную балку. Даже тут проходчики не усмехнулись: выдержка.
           Выехав на-гора, в бане услышал печальную новость: на соседнем участке тяжёлую травму получил бригадир проходчиков Александр Николаевич Вилков. Открытый перелом руки. Потерял много крови. Районный травматолог Тимофей Матвеевич Семений был вызван прямо в шахту, чтобы в подземном медпункте оказать помощь.
           Позже, ближе к вечеру, выяснилось, что положение бригадира сложное. Переливают кровь и т.д. Хотят сохранить руку. Будем надеяться на лучшее.
           Условия, в которых работает бригада Вилкова, просто страшные. Температура воздуха близка к +36;C, влажность одуряющая. Люди работают только в трусах, да и то из приличия. После работы эти трусы выкручивают – настолько они мокрые от пота. За неделю сгнивают. Этот труд выдерживает не всякое сердце. Ко всему ещё нужно добавить грохот работающего проходческого комбайна, от которого долго ноют уши. Добавьте ещё пыль – от неё видимость как в молоке. Трудятся в респираторах – «намордниках». Маркшейдер – довольно молодая, лет тридцати, женщина, тучная. Не выдерживает, остаётся в кальсонах и лифчике. Говорят, за полгода сбросила пятнадцать килограммов. Труд этих людей нужно описывать, используя только превосходные степени.
           Всё, выговорился. Пора приступать к повести. Это как зубная боль – она всегда с тобой. Но это и приятная боль. Особенно когда закончишь писать. А перечитаешь написанное – и снова заноет.
           О войне: «…это были годы, когда глаза плакали кровью».
           О нравственном уроде: «…в его прогнившей душе копошились кишечные палочки».


           17.02. 1982 г.
           Снова прожит день, и снова передо мной тетрадь с записями.
           Где-то там, вдали, за нашими неприступными границами, идёт повседневная борьба за мир, счастье и равноправие. В Сальвадоре люди умирают, пытаясь в муках родить новую жизнь. На юге Африки, в Палестине, в Юго-Восточной Азии, в полицейских государствах – везде, где человеку мешают стать гордым и свободным, идёт борьба. Забитый до крокодильей тупости латиноамериканский крестьянин больше не в силах исполнять роль удобрения на своей собственной земле. Он берёт в руки винтовку или автомат, и идёт на смерть, чтобы его дети росли свободными, образованными и равноправными меж равными.
           А в это время я сытно ем, хожу на работу, беспокоюсь по пустякам, нервничаю из-за того, на что стоило бы махнуть рукой – словом, веду растительный образ жизни.
           Но приходит полночь, и душа взмахивает вдруг выросшими крыльями. Я беру в руки моё шариковое перо – и нет уже дрязг, забыт пустой, ничтожный день. Есть только я, и есть чистый лист бумаги, которому так идёт исписанный и даже измаранный вид. Попробуй тогда кто-нибудь сравниться со мной – я становлюсь выше любого на голову. Потому что я, – пусть неумело пока, – но создаю вторую жизнь, которая течёт, невидима, рядом со мной и во мне. Лишь бы не угасло страстное желание писать…
           Честно говоря, очень хочется верить, что когда-нибудь увижу своё имя напечатанным на обложке книги.
           Мне скоро исполнится двадцать восемь лет. В этом возрасте Лермонтова уже убили. Пушкин написал многое из того, что сделало его имя бессмертным.
           Но мы ещё поборемся.


           18.02. 1982 г.
           Тяжело бороться с собой, чтобы писать каждый день. Анатоль Франс, говорят, заставлял приковывать себя к письменному столу. Виктор Шкловский вспоминает, что «Серапионовы братья» при встрече вместо «здравствуй!» говорили друг другу: «Здравствуй, брат. Писать очень трудно». Ещё как трудно! Голова пухнет. Назавтра после бессонной ночи нет сил разлепить глаза.
           Вот и сегодня я чувствую бесконечную усталость и пустоту в голове. Хочется лечь и спать десять, пятнадцать часов подряд. Увы, эта роскошь доступна лишь в выходные. А завтра только пятница.
           Спешу закончить записи, ведь ждёт повесть.


           19.02. 1982 г.
           Сегодня день выдался хлопотным. Вчера вечером заныл зуб, а утром боль стала нестерпимой. Пришлось пойти к врачу, благо он у нас орудует прямо на шахте, в здании административно-бытового комбината. Врачом оказалась довольно приятная женщина, но я, как и все мающиеся зубами, немного её побаивался. Вопреки ожиданиям, она не стала удалять зуб сразу, а положила на него мышьяк, чтобы умертвить нерв. От этой процедуры зуб так препакостно разошёлся, что стал дёргаться правый глаз, а челюсть стянуло так, будто она раскусила по меньшей мере половину лимона. И ещё эта щёлкающая боль, от которой чуть не капают слёзы.
           Сердобольные сослуживцы наперебой советовали отпроситься с работы и перележать боль дома. Так я и сделал. Пальцы онемели, дрожали и едва шевелились. Глаз продолжал дёргаться. Наверно, я представлял собой жалкое зрелище.
           Неприятностей добавили мороз и ветерок. Мир казался окрашенным в чёрную краску. Нервы разболтались. С языка сорвались бы грубости всем попавшимся под руку, будь язык хоть немного послушнее. Но он смирно лежал на своём месте, надеясь хотя бы сегодня отдохнуть, не болтая попусту и ничего не пережёвывая.
           Сойдя с последнего автобуса и выйдя на финишную прямую, в конце которой уже различался дом, – от нетерпения ли поскорее улечься и затихнуть в недвижности, а может, ещё от чего-то, но боль стала просто непереносимой.
           И вот тут-то, ещё бодрствующим закоулком мозга, я воспринял разговор двоих мужчин, шедших чуть позади. Один из них говорил другому о каком-то незадачливом автолюбителе, нарушившем правила и врезавшемся в грузовик. Об испорченной машине и о перебранке двух водителей, попавших в аварию, а также о вмешательстве милиции, говорили бегло и мало, а вот о том, что у автолюбителя, владельца «Москвича», разбился полный десятилитровый бутыль самогона, вспоминали весело и охотно.
           Мужчины разошлись в разные стороны, но один из них, лицо которого не попало в поле зрения, так как я смотрел в основном на дорогу и под ноги, считая последние шаги на пути к дому, так вот этот шофёр шёл рядом и пытался заговорить со мной. То ли от полноты жизни, то ли от выпитой рюмки водки, настроение у него было приподнятое и говорил он весело, отрывисто и бойко, широко размахивая руками.
           – А ведь правда, интересно, что бутыль с самогоном – вдребезги? – говорил он мне, пытаясь подстроиться под мой широкий шаг.
           Я замычал что-то неопределённое, пытаясь на лице изобразить страдание, если для шофёра было недостаточно просматривавшейся на нём естественной боли.
           Шофёр ещё что-то говорил, но я уже не слушал, потому что переживал некстати пришедший очередной приступ боли.
           Прямо на дороге катались на коньках двое ребят лет десяти.
           – Эй вы, конькобежцы, – строго, но задорно окликнул их шофёр. – Зачем выехали на дорогу? Хотите, чтобы машина сбила, а шофёра из-за вас посадили?
           Ребята на него даже не взглянули. Шофёра это не смутило, и он снова обратился ко мне:
           – Смотри ты, синицы запели, – показал он куда-то вверх. – Весну чувствуют птички. В это время на севере уже поют зарянки.
           Эта фраза: «В это время на севере уже поют зарянки» осталась в памяти. Собственно, из-за неё я и сел за стол с ручкой в руке.
           И ещё один сегодняшний разговор, происшедший ещё до моего визита к зубному.
           Возвращаясь после завтрака из столовой, в вестибюле АБК я столкнулся лицом к лицу со своим знакомым, Сашей Шушкевичем, мужем Лилии Викторовны, заведующей нашей шахтной столовой. Работает он машинистом комбайна на одном из добычных участков. В прошлом году с помощью жены поступил в торговый институт, и только что закончил сдавать первую сессию.
           Разговорились об учёбе, о требованиях к знанию математики в Донецком политехническом институте и в Донецком институте советской торговли. Постепенно разговор перешёл к тому, где легче и прибыльнее работать. Шушкевич сказал:
           – Теперь в торговле не очень-то разживёшься. Комиссии приходят по пяти раз на день.
           – Да торгаши эти комиссии напаивают и загружают товаром под завязку, – подначивал я его.               
           – Э, нет, – не согласился Саша. – Это так, если приходит одна комиссия в месяц, или даже в неделю. Но когда пять раз на день – тогда хоть разорись.
           – И что же тогда делать? – настаивал я. – Всё равно нужно с комиссией работать: вдруг закроют магазин?
           – Пусть закрывают. Лучше заколотить двери досками крест-накрест, чем платить из собственного кармана.
           – Прежде было полегче, – я намекал на времена, бывшие до известного «Постановления».
           – Да, теперь стало хуже, – согласился он. – Остались только две профессии, где ещё можно чем-то и как-то поживиться. Это – начальник участка на шахте и нормировщик.
           – Причём тут нормировщик? – возразил я, не желая давать в обиду собственную профессию.
           – Не прибедняйся, – подмигнул Саша и похлопал меня по плечу. – Знаем, знаем.
           – Не представляю, что ты там знаешь – защищался я.
           – Перестань, – ухмыльнулся он и поспешил отойти. – Ну всё, моя Лилька на горизонте, пойду денег просить.
           Вот такое выслушал мнение о моей профессии. Что ж, надо знать, что о тебе думают. Пригодится для будущих романа или повести из жизни шахтёров.


           20.02. 1982 г.
           Сегодня был суматошный день. Решили купить Лиде к 8 Марта платье. Исходили весь Донецк, но ничего путного не нашли. Оксана показала себя молодцом: не жаловалась на большой пеший переход, за что и была вознаграждена покупкой семи детских грампластинок. Себе же я купил ежегодник «Человек и стихия» за текущий, 1982 год. Он стал хорошим дополнением к недавно купленным ежегодникам «Лес и человек» за 1981 и 1982 годы. Вообще, чем дальше, тем больше я становлюсь почитателем леса. А ведь настоящего леса я так и не видел, не считая насаженного леса в окрестностях Комаровки Черниговской области. Поэтому я так рвусь летом в Славяногорск и мечтаю о походе там в лес, раскинувшийся на берегах Северского Донца.
           За день впечатлений и интересных встреч почти не было, так что и записать нечего. Разве что эпизод, когда мы уже возвращались домой. В троллейбусе маршрута №8 запомнилась девица. Лицо длинное, – такое называют «лошадиным», – усталые глаза, тяжёлый, малоподвижный подбородок. Хорошее пальто, норковая шапка. Из-под шапки едва видны длинные, судя по всему, уши с массивными серьгами, украшенными зелёными камнями. Девица вставила билеты в компостер, сдавила дрожащими пальцами язычок механизма, но безуспешно. Обратилась к подругам:
           – Вот видите, за день  так настучалась в кассе, что не хватает сил пробить билеты.
           Подруги, стоявшие ко мне спиной, промолчали, устало ссутулив плечи. У каждой в руках доверху набитая сумка. Оттуда выглядывали палки копчёной колбасы и банки сгущённого молока. Стало понятно, что передо мной продавцы из продовольственного магазина, ведь ни такой колбасы, ни сгущённого молока в свободной продаже нет.


           21.02. 1982 г.
           Сел слушать купленный вчера «гигант» Владимира Высоцкого. Его песни я люблю с детства, с ними рос, ума-разума набирался. До конца не понимал тогда, да и сейчас не очень продвинулся, в чём же их очарование, в чём таинство, когда слушаешь запоем этот хриплый, судорожный голос, когда мысли стремительно летят, едва поспевая за словами певца, бешено скачущими в каком-то отчаянном танце, раскрывая тему песни до конца, досуха. В особенности любил его песни-сказки – о Соловье-разбойнике, о лесной нечисти и Иване-дураке – и баллады на историческом материале: например, о вещей Кассандре. Позже, в студенческие годы, посчастливилось впервые увидеть Высоцкого воочию. Было это в самом начале 1973 года, в театре имени Артёма, в Донецке.
           Театр на Таганке гастролировал по Союзу, и заехал в столицу Донбасса. Поместились мы на галёрке, на самом верху, под потолком. Мы – это я, а также Николай Фролов, чья любовь к песням Высоцкого не перевелась и по сей день, Наташа Школьник, и ещё кто-то.
           Высоцкий выступал во втором отделении. В первом были заняты Анатолий Васильев и Борис Хмельницкий. Ждали Золотухина, но он не приехал.
           Высоцкий вышел под гром аплодисментов. На сцене ничего лишнего – только он и гитара.
           Пел Высоцкий стоя. У нас имелся взятый в театре напрокат один на всех маленький биноклик. Мы вырывали его друг у друга из рук и впивались взглядом в Высоцкого.
           Начал он необычно:
           – Я слышал много разных толков о себе. Поражался фантазии людей, их сочиняющих. Говорили, что я и в тюрьме сидел, и в ссылке побывал. А я вот он, весь здесь.
           И снова гром аплодисментов.
           – Родился я в семье военнослужащих, – продолжал Высоцкий. – Раннее моё детство пришлось на войну. Может быть, поэтому у меня так много песен о войне. С них я и начну наш сегодняшний вечер.
           И он начал петь: о друге, который не вернулся из боя, о Яке-истребителе, о чёрной земле войны.
           Неописуемо впечатление от песен Высоцкого. Позже я начал понимать, в чём прелесть его образов. Это – настоящая поэзия, написанная сердцем, кровью, и исполненная не только и не столько голосом, но скорее душой, раненой душой поэта.
           В этом своём понимании я ещё раз утвердился, когда читал фотокопии стенной газеты Московского Клуба самодеятельной песни (КСП) с последними стихами Высоцкого. Место им в Золотом фонде русской поэзии.
           Эти фотокопии дала мне прочесть Елена Васильевна Попсуева, редактор шахтной многотиражки «Горняк». Она достала их будто бы через знакомых своего мужа.
           О самой Елене Васильевне разговор особый. По её словам, она – побочная дочь писателя Павла Бляхина, автора повести «Красные дьяволята», удочерённая впоследствии мужем своей матери. Отчима многие помнят как пьяницу, человека малодостойного. Жаль, что с Еленой Васильевной я знаком лишь мимолётно. Уверен, что она может рассказать много интересного.
           Возвращаюсь в Высоцкому. Слушая сегодня его виниловый «гигант», не мог отделаться от мысли, что это «не то». В сопровождении оркестра мелодия песен принижается, сам голос певца становится натянутым, словно бы даже извиняющимся за эту навязанную ему постороннюю оркестровку.
           Всё же я надеюсь услышать его натуральные записи, исполняемые Владимиром страстно, от души, в кругу друзей. Такие записи должны иметься и у фирмы «Мелодия», и она должно выпустить их в виде диска, и не одного.
           И ещё. Хотелось бы взять в руки и раскрыть книгу стихов Высоцкого. Они заслуживают отдельного издания, отдельной главы в истории отечественной поэзии.
           Для памяти: нужно справиться у Е.В. Попсуевой, сохранились ли у неё фотокопии, и нельзя ли из размножить, чтобы и я имел их у себя. Спросить завтра же, не откладывая в долгий ящик.


           22.02. 1982 г.
           С фотокопиями КСП не получилось. Елена Васильевна сказала, что состояние фотографий столь нехорошее, что ещё одну копию делать с них нет никакого смысла. А жаль.
           Сегодня так сильно, просто смертельно устал, что и жить не хочется.
           Но произошла одна встреча.
           В поисках чистых бланков Формы №32, которую я заполняю, позвонил на шахту имени XXV партсъезда, к Лене Рудовой. Насчёт бланков с ней договорился, и приехал на эту шахту, чтобы их забрать. Конечно, разговорились. Лена хочет, чтобы в этом году отпуск мы провели вместе, двумя семьями. Посмотрим, что из этого выйдет. Лена хороший, милый человек. От своего имени и имени своего мужа Шуры пригласила отпраздновать 8 Марта у них. А что, поедем. Шура любит литературу, особенно фантастику. Отличный знаток фантастики! И, вдобавок, друг и кум.


           24.02. 1982 г.
           Вчера я сделал себе «выходной». Ради праздника. И вчера же купил несколько книг. Одна из них – сборник научной фантастики за номером 25. И тут же, ночью прочёл сценарий Стругацких «Машина желаний». Первоисточник – повесть «Пикник на обочине» понравилась больше. И вчера же перечитал уже знакомую повесть Виктора Колупаева «Толстяк» над миром». Вот это сильная вещь! Мне бы научиться так писать. И прочёл сегодня восторженную статью Вл. Гакова «Сказание о Марсе и о Земле».
           А сегодня вечером, во время дежурства в «комнате горного мастера», позвонил Игорю Савостину домой в надежде, что он уже вернулся с работы. Но его дома не оказалось. Трубку сняла мать. Я удивился, так как знал, что она живёт под Москвой. Потянулся разговор. Мать сокрушалась: Игорь никак не женится. Оказывается, она и её муж, отец Игоря, специально уехали из Донецка, чтобы дать Игорю возможность жениться, завлекая невесту собственной квартирой. А он, негодник, и не думает жениться. Вот такой разговор.
           Вечером же, но позже, уже дома, пришла в голову мысль написать рассказ. Холостяк, внешне живущий весело, любитель дружеских пирушек, несколько отстранённо взирающий на чужое счастье. Домой всегда возвращается неохотно – там его ждёт химера, собственный двойник.
           – Что, пришёл? – хрипит двойник, лишь только холостяк входит в квартиру.
           – Замолчи, скотина! – морщится холостяк, стараясь не смотреть на ненавистное лицо.
           – Ха-ха, – скрипит двойник. – Опять таскался по женатикам, тряпка.
           Холостяк молча готовит ужин. На одного.
           – Вот пойду к врачу, и объявлю о тебе, – ворчит холостяк.
           – В твою храбрость я не верю, – усмехается двойник. – Впрочем, я к тебе и в палату проберусь. Ведь я твоя тень.
           Вечер проходит в молчании холостяка и болтовне двойника. Химера рассуждает о своей неотделимости от хозяина, явно старается разбудить в нём ужас, внушить безысходность, подавить волю. В этом трёпе иногда прорывается страх двойника потерять хозяина.
           Спасти от сумасшествия холостяка должна любовь к женщине. Этого двойник боится, как чёрт крестного знамения.
           Смысл рассказа в невозможности, неестественности для человека находиться в состоянии полного одиночества. 
           Загвоздка в диалогах. В них должен быть виден изощрённый ум двойника, на первый взгляд неотразимая логика его рассуждений.
           Хочется воплотить этот замысел. Хотя сюжет и не нов, но обыграть ещё раз не помешает, тем более, что основная мысль повёрнута, мне кажется, довольно неожиданной гранью.               
           А Игоря Савостина жаль. Хочется, чтобы у него всё было в порядке.


           25.02. 1982 г.
           Сегодня поеду в шахту, в третью смену, на хронометраж. Поэтому пишу днём, перед сменой. Только что прочёл повесть Эрика Фрэнка Рассела «И послышался голос». Потрясён. Вот как здорово, оказывается, можно писать! Обычные фразы, вроде бы ничего особенного в каждой нет, а все вместе как динамит, взрывают мозг, душу и сердце. Повторяю: потрясён. Главное в повести – мысль, на неё нанизывается сюжет, даются штрихи к характерам. И всё. Хотя нет, не всё. Нужно ещё показать развитие характеров. Обстановка в повести будто бы и не нагнетается, всё идёт размеренно, неторопливо. Сюжет подстёгивается лишь в самом конце. Возникают рубленые фразы, рубленые мысли. И – парадоксальный финал, ключевые заключительные реплики, как вовремя подброшенные в костёр поленья. Костёр вспыхивает и разгорается мгновенно, чтобы в душе читателя оставить впечатление разрыва бомбы. И – отсвет костра в душе, заставляющий вспоминать о силе огня и намного позже прочтения. Вот оно, мастерство! И талант, конечно. Талант ещё и в том, чтобы всё подавать вовремя, соизмерять части для того, чтобы целое получилось стройным, стремительным и мощным. Как ель.


           26.02. 1982 г.
           Сегодня беседовал с Кострыкиным. Он сказал, что ждёт не дождётся выхода своей третьей книги. Руки, говорит, сложил, работа на ум не идёт. В жизни всё подчинилось ожиданию: когда же, наконец, придёт время взять в руки и погладить новенькую, пахнущую типографской краской книжку стихов. Признаюсь, я позавидовал ему. Вот ведь чего достиг человек! А ведь начал писать и издаваться, когда на пороге стояло сорокалетие. Ничего, и у меня должна выйти книга. Должна, чёрт возьми!
           Я похвалился, что начал вести дневник. Володя в ответ вынул из кармана записную книжку. На ней синей пастой жирно выведена цифра 20.
           – Ношу всегда при себе, – сказал он с гордостью. – Стараюсь не лениться и заносить в неё всё, что может пригодиться. Советую и тебе, если ещё не завёл, обязательно завести.
           В его словах есть зерно. Но как же будет неловко, если достану её из кармана у всех на виду! Эта мысль гложет, не даёт завести книжку. Дневник всё-таки вести легче, он пишется дома, когда все уже спят. Как же побороть постыдную неловкость?


           28.02. 1982 г.
           «Кто зевает днём, тот не зевает ночью», – забавная поговорка с подтекстом.
           Записываю разговор, случившийся сегодня в шахте. Попутчиком в дороге на участок №1, где я должен был произвести замер, оказался горный мастер Гришин. Работает он на подготовительном участке №2. Оба участка находятся рядом, поэтому почти весь путь мы прошли вместе. Гришина я знаю довольно давно. Прежде он работал в какой-то крупной шахтопроходческой организации. У нас на шахте он уже успел, – правда, ненадолго, – стать начальником участка, но директор вовремя опомнился, и Гришин очутился на должности горного мастера. Он человек бойкий, разговорчивый, но вплоть да сегодняшнего дня старался болтать только о пустяках. Но сегодня его прорвало.
           Начали с недавнего повышения окладов. Гришин пожаловался, что денег всё равно мало, ведь участок план не выполняет, и премий, конечно, нет. Живут бедно. Я возразил, напомнив ему, что «бедность» не помешала начальнику подготовительного участка №1 приобрести автомобиль «Волга» ГАЗ-24.
           Гришин засмеялся.
           – У Зыбенко денег на четыре «Волги».
           – Да? – удивился я.
           – Конечно. И не у него одного.
           И он назвал известную мне фамилию. Этот человек недавно тоже занимал должность начальника одного из подготовительных участков.
           – Почему же он не берёт «Волгу»? – недоумевал я.
           Гришин не ответил.
           – Это ещё что, – сказал он. – У Арутюнова, начальника треста, где я прежде работал, как-то спросили: «У тебя, наверно, тысяч четыреста на книжке? Признайся». Тот ответил, что четырёхсот, конечно, нет, но тысяч сорок, пожалуй, найдётся.
           – Сорок – это в новых деньгах?
           – В новых. Помню такой случай. Банк нашему тресту отказал в части аванса. Арутюнов спросил: «Много не хватает?» Не хватало тридцати тысяч. Он тогда снял со своей книжки эти тридцать тысяч, и уплатил рабочим. Потом деньги ему вернули.
           – Похоже на легенду, – не поверил я. – Откуда же у него такие деньги? У него, наверно, большой оклад?
           Гришин рассмеялся.
           – Не знаю. У меня там был оклад сто девяносто пять рублей. Теперь им повысили до двухсот тридцати. Работал я заместителем начальника отдела. Представь себе, приходит представитель подрядчика. Есть такая «Форма два». Так он у меня сутками сидел, клянчил, чтобы я подписал её. А денег по этой форме мы могли выделить до двух миллионов.
           – Ух ты, – ахнул я.
           – Это ещё что, – распалялся Гришин. – Ты бы видел, как дело шло, когда я приезжал принимать объём работ. Малейшее замечание влекло за собой брак. Всё зависело от меня. Был один начальник участка, Герой труда. Ногой открывал двери высоких кабинетов, никого не боялся. А я приехал и забраковал ему сто пятьдесят метров горной выработки из двухсот. Он сначала крепился, грозился, но я не отступал. В конце концов пришлось ему клянчить, в ногах у меня валяться.
           – Ну уж? – не поверил я.
           – А ты как думал? Я ему говорю, что мне эту выработку заказчику сдавать, то есть шахте. Кто за брак платить станет? Трест? Нет уж, лучше заплатишь ты, из кармана подрядчика. Как он упрашивал меня, ты бы видел. Герой труда. А брак-то пустяковый… Всё в моих буках было. А ты говоришь – оклад. Тут думать приходилось. И ты знаешь, этот Герой труда многое понял. Он теперь в Москве, заведует отделом в главке. Отличный человек.
           Вот такой разговор произошёл в шахте. Я и прежде слышал, что Гришин на руку нечист, и тут такое неожиданное подтверждение.


           4.03. 1982 г.
           Несколько дней не писал вовсе. Дала знать суматошная пора замера и сдачи рапортов. С работы возвращался около полуночи, безмерно уставший, так что сил на писание не оставалось никаких. Да и сейчас работа на шахте заела настолько, что сам себе к вечеру кажусь опустошённым, вывернутым наизнанку. А писать надо. Писать просто необходимо. Повесть в загоне, её нужно домучить любыми путями, чтобы всерьёз заняться подготовкой рукописей к перепечатке и отсылке (или отнесению) в редакцию издательства «Донбасс». Рукописей много, времени мало, да и нелегко заставить себя вернуться к уже законченным вещам. Но – надо.


           8.03. 1982 г.
           Прошёл праздник. Закончились хлопоты. Праздновали вместе с семьёй Рудовых. Встреча оказалось хорошей, сердечной. Приятно, что в этом мире есть люди, к которым хочется ходить в гости. Их осталось немного, и все они на вес золота. Если когда-нибудь опубликую свои вещи, многим из них предпошлю посвящения друзьям.


           9.03. 1982 г.
           Ежедневно, вечерами, перед тем, как сесть писать, читаю запоем оба альманаха «Лес и человек» за 1981 и 1982 годы. Пью каждую строчку, каждое слово. Уже появилась мечта: в нашей лесопосадке, что около дома, высадить хвойные деревья. Правда, наша сотрудница Таня Пархоменко сказала, что в своё время привезла с Урала саженцы пихты и кедра – и все они погибли. Думаю, что она их высадила не так, как надо, и не там, где надо. Не может быть, чтобы у нас не могли расти хвойные. Растут же перед АБК шахты десятки елей и около десятка сосен. О саженцах я и не мечтаю. Вот семена бы достать. И ещё посадить редкие у нас лиственные: липу, осину, ольху, бук, граб. Выращивать сеянцы хочу на балконе, в специальном ящике, который ещё не сделал.


           14.03. 1982 г.
           Только что посмотрел телевизионную передачу: «Ираклий Андроников рассказывает». Истинное наслаждение. К сожалению, Андроников стар, но я счастлив, что и на моё время выпала часть его жизни. Как хорошо, что его устные рассказы телевидением своевременно записаны, и многие, очень многие поколения будут иметь счастье наблюдать рождение чуда Андроникова.


ВАСИЛИЙ ТОЛСТОУС