Свет обманчивой звезды

Реалистическая новелла

I.
Стройные, словно нарочно выпрямленные клены тихо шелестели над старым кладбищем. Состарившаяся в молодости акация своими кривыми ветками гребла по земле, гоняясь за собственными крошечными листьями-монетками; но короткие сучья не доставали до увертливых беглецов — и акация, смирившись с тем, что ей уж больше никогда не добраться до них, временно отступалась от бесполезного занятия.
Ветер угомонился только к утру. Целая ночь прошла беспокойно. Константин Игоревич Лебедев, чей дом белел прямо возле кладбищенской ограды, потянулся и сел на кровати, ощущая пакостную смесь скуки и усталости.
Первыми на глаза попались часы. Пять сорок. Что ж, ему случалось просыпаться и раньше. Так он раздумывал, засыпая горстку перемолотого кофе в турку. Кофеварки он не держал по той же причине, по которой не имел семьи: незачем.
«Вот еще день, - сказал он себе, - вот, вот опять начинается…»
Кофе вскипел. Лебедев выключил плиту, опрокинул турку в подставленную чашку. Горячий поток лился долго, пока часть кофе не выплеснулась на стол. Лебедев вяло выругался и поплелся за тряпкой, но половины пути не прошел и остановился. И полчаса стоял так, словно бы мечтая замедлить время. Затем тем же неспешным шагом возвратился обратно.
Кофе в чашке уже остыл. Лебедев плеснул туда кипятку и начал пить, попутно разглядывая стены. Пауки щурились на него из темных углов, не решаясь выползти, но об их присутствии красноречиво напоминали подрагивающие тенета, которые кое-где прикрывали отставшие от стен желтые обои. Лебедев смотрел на них равнодушно, как будто так оно  и должно быть. У него с пауками было молчаливое соглашение — они его не трогают, он их, соответственно, тоже. В сущности, приятные создания, намного лучше людей. Те вечно спорят, а пойди им навстречу — сожрут. С потрохами...
Свежий воздух ворвался в открытое окошко. От марта явственно несло ноябрем: сырыми листьями и холодом. Все-таки необыкновенно холодный март в этом году. Лебедев зябко повел плечами. Потом приподнялся на цыпочках и захлопнул форточку.
Оглянулся — уже семь пятнадцать. Лебедев отставил чашку в сторону (мыть посуду он не любил и занимался этим только в крайних случаях), посидел еще немножко и отправился в гостиную собираться.
Рубашки он почти никогда не гладил, только вывешивал на улицу, где они с утра до ночи вздувались и топорщились унылыми полотнищами. От такого небрежного обращения рубашки часто трепались, мялись, покрывались пятнами, которые упорно не сходили, невзирая на титанические усилия самого Лебедева. Получалось нехорошо: уважаемый человек без малого сорока лет, учитель геометрии в школе номер двадцать восемь — и ходит в мятых рубашках. Коллеги неодобрительно косились на него, суетливая директриса Елена Павловна однажды даже вызвала его к себе в кабинет, дабы прояснить этот щекотливый вопрос. Лебедев пробурчал что-то недружелюбно, директриса расчувствовалась, напоила его чаем, который он терпеть не мог, и отпустила с миром.
С тех пор к мятым рубашкам Лебедева стали относиться вполне терпимо. Но мало кто глядел без улыбки на истрепанный кусок кожи, схваченный грубым швом с обоих боков. Его Лебедев таскал с собой везде, ласково называя «сумариком». Когда-то кусок кожи был довольно приличной сумкой на широком длинном ремне. Подарили ее Лебедеву друзья из далекой студенческой юности. От долгого ношения ремень перетерся и лопнул, поэтому теперь Константину Игоревичу приходилось тягать сумарик за две пластиковые петли, на которых он раньше крепился. Лебедев мог бы купить новую сумку, но его удерживало осознание, что старая сшита «из настоящей кожи», а сейчас такие не делают — одна сплошная синтетика. За этот ветхий сумарик он, кстати, и получил в стенах родной школы оскорбительную кличку Сумчатый.
...Уходя, Лебедев забыл выключить свет в ванной. Голая тусклая лампочка продолжала печально светить в одиноком доме.

II.
На улице веяло свежестью. Пробившиеся сквозь промерзшую землю вялые пучки трав покрывал мелкий сверкающий иней. Островки лежалого снега почти растаяли, оставив после себя грязные лужи. Дырявый асфальт вмещал их литрами, тоннами, они лежали везде, где только может ступить человек, и потому все надежды Лебедева сберечь новые ботинки оказались пустыми: пока он добрался до школы (а идти было недалеко — школа тоже располагалась возле кладбища, только с другой стороны), липкие брызги усеяли и обувь, и даже брюки. Пришлось до учительской завернуть в туалет. Там Лебедев с горем пополам отчистил испорченные вещи. Одной водой, поскольку мыла в школьном туалете, кажется, не существовало вовсе. По крайней мере, в последний раз Лебедев видел его году в 1989, когда сам учился в этой самой школе. Потом оно загадочным образом исчезло, будто поглотила его какая-то бездонная пропасть и не выплюнула до сих пор. Нет и нет — ну и Бог с ним, не на одном же мыле свет клином сошелся.
В учительской Лебедева встретили неласково. Преподавательница русского языка Анна Воздвиженская, полноватая высокая женщина с частично выбеленными прядями, жеманно держа чашку кофе (мизинец оттопырен на сантиметр, рука изящно изогнута), заявила нагло-равнодушным тоном:
- А мы думали, Вы сегодня не придете.
- Почему это? - опешил Лебедев, водрузив свой сумарик на шаткий деревянный стол.
- Вас же в субботу не было, - доверительно пояснила ему Валерия Семашко — учительница химии, на вид добродушная девица, недавняя студентка. - Елена Павловна сказала, что…
- Елена Павловна преувеличивает, - оборвал ее Лебедев. И дальше сердитым шепотом:
- Нельзя уже на день приболеть… Из всего делают шумиху. Доброе утро.
Вскоре он ушел. Все присутствующие почувствовали дружное негласное облегчение, будто с их плеч сняли какой-то общий груз. Лишь робкая Семашко сочла нужным боязливо поинтересоваться:
- Что это с ним сегодня?
- Да ну его, - презрительно бросила Воздвиженская. - Он вечно такой.
В перечень предметов, которые ее интересовали, Лебедев с его мятыми рубашками уж точно не входил. У Анны Петровны имелись два высших образования, неудавшаяся карьера филолога и болезненное самолюбие. Последние десять лет она занималась преимущественно тем, что отпускала язвительные комментарии по адресу всех, кому посчастливилось с ней встретиться. Это доставляло ей весьма сомнительное удовольствие, которое хоть как-то скрашивало рутинную действительность. Каждый, говорила она, спасается по-своему. Лично ей нравилось так.

III.
Кабинет математики гудел от собравшихся в нем школьников, и шум волнами расходился по коридору. Лебедев поморщился, ощутив, как проснулась давнишняя головная боль, начала стучаться изнутри черепной коробки. Идти не хотелось. Но Константин Игоревич все же решительно переступил порожек (через который в обычные дни он не раз спотыкался, так как порожек был сделан чересчур высоко для человека среднего роста) и вошел в класс. Шум несколько улегся, поутих. Потом, спустя минуту или две, возобновился с прежней силой.
Лебедев привычным взглядом окинул свое рабочее место. Потертый стол в коричневых следах от кружек, стул, обитый вычурным пыльным плюшем, в дальнем углу, у окна — аккуратная стопка учебников математики для разных классов, затем тетради и выдранные из тетрадей двойные и одинарные листочки; походя Лебедев вспомнил о работе, предназначавшейся ученикам 7 «Б», чьи звонкие юношеские голоса как раз гремели в кабинете, тревожа привыкший к благостной тишине слух Константина Игоревича.
Он неспешно опустил свой сумарик на плюшевый стул. Посмотрел на стены — обшарпанные, выкрашенные в режущую глаз голубую краску. Рядом с исцарапанной доской висел календарь. Семнадцатое марта. Лебедев пальцем передвинул прозрачный квадрат, указывающий число, чуть ниже и левее и обернулся к ученикам.
- Здравствуйте. Садитесь, - сухо приказал он.
Ученики подчинились, но в классе от этого тише не стало. После беспечного «Здрасте!» поползли шепотки, шушуканья. Проскальзывали отдельные громкие словечки. Кто-то барабанил ладонями по парте, кто-то хихикал. Двадцать девять круглых голов вертелись, будто насаженные на палку живые шары, крутились во все стороны, упорно не желая замечать присутствие учителя. Одна из голов нарочито грубо выругалась, подняла бесстыжие глаза и на время затихла. Остальные так и покатились от хохота. Дети… Лебедев прищурился на свет. Кажется, он должен был их чему-то учить. Но нужно ли им то, чему он собирался их учить? А ему зачем? Так хлопнул бы дверью и ушел, куда — не ведая.
Но вот они сидят перед ним, эти двадцать девять головешек — неумные, привередливые, враждебно-насмешливые, и им позарез необходимо вдолбить хотя бы начальные знания из курса планиметрии. Нужно ли, полезно ли, благодарно ли?  Таких вопросов ему выяснять не пристало.
- Итак, тема сегодняшнего урока…
Опять галдят. Сущее наказание! Проклятый он, что ли? Вот он им про свойства окружности, а на кой этой суматошной ораве какие-то там окружности? Им до окружностей и дела нет.
Так он распалялся все больше и больше, пока под конец  не пришлось рявкнуть единым духом:
- Что ж, по плану сегодня у нас с вами сегодня самостоятельная работа. Убрать со стола все вещи! Чтоб телефонов я ни у кого не видел.
Головешки жалобно заморгали. Жалобно и растерянно, будто и не к ним обращаются. На задних рядах некоторые затряслись в нервической лихорадке. Еле слышно прокатился по классу возмущенный ропот — первый сигнал протеста. Но Лебедев ему не внял. Хладнокровно ухватил кипу листочков, бухнул на переднюю парту возле своего стола:
- Раздавайте.
Тут уж ропот перерос в панические шептания. Ученики испуганно переглядывались. Девочка с третьего ряда слабо вскрикнула:
- Но Вы ведь не говорили…
- Про что я не говорил? - он круто развернулся к ней. - Запомните: вы учитесь для себя! Я не обязан предупреждать вас об очередной самостоятельной или контрольной, вы сами должны понимать, что после того, как пройдена новая тема, будет ее закрепление. Неужели в четырнадцать лет нельзя до этого додуматься? Вам как-никак экзамен сдавать в девятом классе. Вам, а не мне! Или вы там тоже станете кричать «нас не предупреждали»?
Лебедев вошел в раж: он яростно жестикулировал, втолковывая неразумным существам азбучные истины под непрерывное шуршание расходящихся по кабинету листков.
Вдруг с пятой парты среднего ряда поднялся ученик. Он смотрел на учителя прямо, не таясь, и эта пронзительная прямота пригвоздила Лебедева к месту. Он умолк, впившись глазами в лицо мальчика. Тот даже не шелохнулся.
- А я считаю, что Вы не имеете права так поступать!
Эти слова точно разом вышибли из него дыхание. Лебедев не отрываясь глядел на дерзкого выскочку, но сил для строгого замечания почему-то не находилось. Вместе с учителем замер и класс.
- Вы не предупреждали нас о самостоятельной. Спросите кого угодно — каждый Вам скажет, что не предупреждали… Если бы предупредили, мы бы подготовились. Ну, дадите Вы нам сейчас эту работу, мы ее все напишем на двойки — и что? Вам выговор почти наверняка сделают, нас родители поругают. Разве это выход? Кому от этого будет лучше? Знаете, если Вы хотите нас заткнуть, так бы и сказали. Мы бы поняли. А теперь я Вас не уважаю. Никто здесь Вас не уважает. Спросите, если не верите…
Щеки Лебедева налились краской, а затем разом побледнели, словно их обсыпали мукой. Он с трудом опустил голову, чтобы заглянуть в распахнутый классный журнал, потом вновь поднял ее и зашевелил губами:
- Фамилия?
- Юрченко, - четко произнес ученик.
Глаза перескакивали со строчки на строчку, пока не добрались до пятой с конца и не выхватили накаляканное скверным почерком «Юрченко Владимир».
Лебедев вновь перевел взгляд на мальчишку. Из-под высокого покатого лба смотрели с каким-то недетским, печальным, даже скорбным выражением глубоко запавшие серые глаза. Зачесанные назад русые вихры упрямо торчали во все стороны. Нахально выдвинутая вперед нижняя челюсть заметно грубила эти задумчиво-поэтические черты, открывая шею — такую тонкую, жилистую и сухую, что от нее отставала горловина свитера.
Лицо его Лебедеву неуловимо кого-то напоминало; он все не мог выскрести из памяти, кого. Давно это было — ужас. Но было. Существовала, значит, какая-то тончайшая нить, какое-то расплывчатое мутное пятно, за которое он цеплялся бессознательно и беззащитно всю свою жизнь. Свежая досада больно терзала нутро. И чего он раньше-то не заметил? Не до них как-то было. Не то что имен — Лебедев фамилий собственных учеников не знал и знать не хотел. А тут вдруг случилось. Юрченко. Чужая фамилия, такой он вроде бы не встречал раньше. Но глаза…лицо…ох, непросто здесь, непонятно, путано.
- Юрченко, - нерешительно повторил Лебедев, по неведению сделав ударение на предпоследнем слоге.
Мальчишка осклабился, углы сухого рта дрогнули в усмешке.
- Юрченко, Константин Игоревич, - снисходительно поправил он.
Лебедев снова побагровел. Память билась в конвульсиях, выдавая неясные видения, и вворачивала, как штопором, шепеляво-ласковое «...Не Лида, Кось...Лидочка».
- Марш за дверь. И не забудь привести завтра в школу родителей. У меня к ним будет серьезный разговор.
Юрченко хмыкнул, пожал плечами и вышел. После него на класс напало дружное молчание. Листочки лежали на партах, абсолютно чистые, нетронутые. Лебедев сам собрал их костенеющей рукой и объявил:
- Самостоятельную переношу на среду. Попробуйте только сказать, что не слышали. Оценку поставлю соответствующую.

IV.
На второй или третьей перемене 7 «Б» снялся с насиженного места и перебрался в кабинет русского языка, оставив Лебедева в гордом одиночестве. Нельзя сказать, чтобы он слишком огорчился по этому поводу: меньше народу — меньше шума, а шум он на дух не переносил. Следующий класс не спешил с прибытием, поэтому у Константина Игоревича было несколько минут тишины и покоя. Он занялся привычным делом — глядеть в заляпанное окно на кладбище.
Кладбище было старое, чуть ли не ровнявшееся по возрасту с самим городом. На нем уже давно никого не хоронили, и оно постепенно обросло новостройками, скрылось за сплошной стеной пятиэтажных домов. Старинные кресты и каменные статуи, сидевшие на могилах, рисовались темными фигурами на фоне кирпичных стен. Каменные дорожки едва виднелись сквозь буйную растительность, которая успела за полвека покрыть целое кладбище. На верхушки крестов иногда садились птички с коричневым оперением и рыжими подпалинами возле хвоста, и пели своими резкими, неприятными голосами бесконечно повторяющуюся однообразную песню.
«Так проходит слава земная» - разобрал Лебедев на одной из мраморных плит, которая располагалась ближе всего к нему. Ниже эта же надпись была написана по-латыни и на древнегреческом. Буквы мертвых языков почти стерлись от времени, но надпись на русском еще более-менее проглядывала сквозь нанесенный на нее слой прошлого.
Эту надпись Лебедев читал уже не в первый, даже не в сотый раз. И каждый раз думал: кто все-таки похоронен под этой плитой? Какой-нибудь знаменитый человек? Художник, быть может? Скиталец, несчастный при жизни? Или тщеславный богач, чьи мстительные родичи пожелали ему, хотя бы и умершему, спуститься с небес на землю?
Лебедев зевнул и отвернулся от окна, хлебнул немного кофе из кружки с отколотой ручкой, которая стояла рядом со стопкой учебников.
В кабинет шумно вкатился 9 «А». Эти казались повзрослей да посерьезней, но на деле хлопот с ними возникало еще больше. Все три девятых класса должны были в текущем году сдавать экзамены, и Елена Павловна, директриса, тряслась за них, как за родных детей, особо уповая на Лебедева и Анастасию Васильевну, преподававшую алгебру.  Между тем мозги девятиклассников, как подозревал Лебедев, были заняты отнюдь не математикой. Честно говоря, он слабо надеялся, что там найдется хотя бы малый уголок для школы и усвоения обрывочных, малопонятных научных терминов, которые скорее всего никогда им не пригодятся.
«Самому-то пригодились, - в душе злорадствовал он, - вон, про свойства окружности рассказывать».
- Итак, - предварительно откашлявшись, суховатым голосом завел он, - сегодняшний урок мы посвятим решению задач на вычисление площади заданной фигуры…

V.
Остаток дня прошел относительно мирно. К вечеру у Лебедева разболелось горло, голос сел и превратился в хриплый шепот. Хорошо, сегодня догадался прихватить с собой таблетки. Кофе не спасал надолго — приходилось прибегать к лекарствам.
У Лебедева с рождения было слабое горло. Кто-то, без сомнения, сказал бы ему, мол, зачем же в учителя идти, если со здоровьем проблемы.
А он и не хотел идти. Хотел поступить на инженера — в другой город. В одиннадцатом перелопатил кучу книг, на экзамен шел, как на запланированную и тщательно подготовленную казнь, взвесив своим расчетливым умом все до мельчайших деталей. Сдал. Но внутренние университетские испытания провалил начисто. Так закрылась для него еще одна дорога, по которой он мог бы, да не сумел вырваться к сиявшей вдали, как мечта, «настоящей» жизни. Потухла она, грубо истоптанная, брошенная, никому не нужная.
Вскоре он вернулся обратно. Родителям на глаза попадаться было стыдно, поэтому он снял квартиру в одной из тех ободранных многоэтажек, что теснятся угрюмыми громадами на окраине города. С грехом пополам поступил в педагогический институт. За это время у матери случился инсульт, через три месяца — второй инсульт, а через неделю она скончалась. На похороны Лебедев не приехал.
Когда матери не стало, отец загоревал, запил, и как-то раз соседи обнаружили его под забором — уже холодного. И снова Лебедев не явился на похороны. Для него они всегда ассоциировались с жалким спектаклем, пародией на реальное, живое действие. Смерть родных вызвала в нем чувство, близкое к недоумению, перешедшее затем в глубокое непрерывное раздумье. Однако все-таки душа его тронулась: он оставил хозяйке ключи и переехал в родительский дом. Устроился в ту самую школу, где когда-то учился, и в первый же год напоролся на пятиклассников.
Лебедев не любил детей. Особенно таких, которые вот-вот готовились пересечь черту, отделявшую их от окончательного взросления. Тогда они становились невыносимо наглыми, мерзко-бесстыдными, и ему было страшно глядеть на их развязно скалящиеся физиономии. И с каждым годом количество подростков, имевших налет мнимой взрослости, увеличивалось в геометрической прогрессии. Ему приходилось молча терпеть эти издевательства. Защищаться или бить в ответ обидными замечаниями он не умел — не научился вовремя. Поэтому вся его власть над бедовыми умами школяров сводилась к устраиванию неожиданных облав в виде самостоятельных и контрольных работ, к резким окрикам, а для охлаждения сильно зарвавшихся применялись каверзные вопросы, которые моментально выщелкивались в мозгу Лебедева, точно жареные орешки из поврежденной скорлупы. Если отвечал — садись, молодец, пятерка. Если нет — сразу двойка в журнал, без разговоров.
Лебедев чувствовал, что его ненавидят (такое не ощущают только совсем уж прожженные, пропащие в своем деле), но на злобные ворчания, раздраженные взвизги в коридоре ему было откровенно наплевать.
Постепенно лица учеников начали казаться ему одинаковыми, а их крики слились в единый полудетский хор, который тревожил его по временам, но не прорывал прочной оболочки обыденности, где он застрял, видимо, навеки.
А сегодня выяснилось, что из этого безличного хора порой мог выскочить совсем иной голос — дерзко-решительный, негромкий, но потрясающий своей силой и смыслом слов, которые он произносил. Новый голос (и Лебедев отчетливо осознавал это) способен смести его устоявшийся быт, всю вялотекущую процессию событий, что он привык называть жизнью, расшевелить и убить надежды на вожделенное благополучие — разумеется, в том смысле, в каком понимал его Лебедев. Страх, что за первым голосом с большой вероятностью зазвучат и другие, не оставлял его. Да, Лебедев мог заставить их замолчать, но вот вопрос: надолго ли?
Снова перед ним всплыло полупечальное, полунасмешливое лицо мальчика, вызывавшее в памяти крепко забытое, но не потерянное… И каждую минуту он возвращался к нему, и проступали все яснее мягкие, не замутненные прошлым черты.

VI.
Вечером, пробираясь по отсыревшей за день улице к себе домой, Лебедев обернулся на внезапно раздавшийся за спиной шорох. Уличный фонарь светил тускло, однако ж не настолько, чтобы Лебедеву не удалось разглядеть вечно бледный, выпуклый лоб и блестящие серые глаза.
- Юрченко! - окликнул он, отчего мальчик зябко повел плечами, будто от холодного ветра. - Вы кого здесь поджидаете, молодой человек?
- Никого. Просто гуляю, - почти равнодушно бросил тот.
- Уже девять часов!
- Но не десять же, - прозвучал упрямый ответ.
- Ну смотрите, Юрченко, - со вздохом проговорил Лебедев. - Помните, что завтра я хочу видеть Ваших родителей.
Мальчик наконец-то соизволил обратить мало-мальское внимание на учителя. Ковыряя носком ботинка влажную грязь, выдавил с глухим пренебрежением:
- Только мать придет. Устроит?
Не сразу, но у Лебедева возникло осознание искусственности всего происходящего. Перед ним выступили чересчур контрастно, как на карикатурном плакате — косой луч фонаря, неровно прорезавший темноту, недвижная фигурка, отвернувшая нос к школьной ограде, сморщенные сугробы, черный провал дороги и такое же черное небо. И он, почему-то не смевший даже приблизиться к человеку, что стоял в круге меркнущего сияния, точно мелом отчерчен этот круг от него, Лебедева, как от губительной и злой силы.
- Наверное, хорошо бы и отца, но… - перехватив упреждающий взгляд ученика, Константин Игоревич мгновенно оборвал свою речь и нарочито громко произнес:
- Имя-отчество матери хоть помнишь? Чтоб я знал, как обращаться.
Ход был ложным, но надо же чем-то успокоить ноющую совесть.
- Лидия Михайловна, - все так же глухо отозвался мальчик.
«Лидия...Лида, Лидочка… Какое отвратительное имя — Лидочка!» - мысленно отметил Лебедев, заворачивая за угол. Рыжая кирпичная стена закрыла от его глаз одинокую фигурку у фонарного столба.

VII.
В дальней комнате у Лебедева хранилось множество старых книг. Художественной литературы он не держал: его библиотека состояла в основном из технических словарей, справочников и руководств по эксплуатации различных устройств. Сегодня, после довольно позднего ужина, вместо того чтобы лечь спать, как и всегда, он пошел в бывшую спальню, захламленную пыльными стеллажами с обтрепанными книгами. Зажег лампу, болтавшуюся под затертым зеленым абажуром, подошел к стеллажам и взял в руки первый попавшийся томик. Это оказался «Самоучитель инженера-конструктора».
Лебедев развернул книгу. На форзаце чьим-то торопливым угловатым почерком были записаны четыре четверостишия. Константину Игоревичу пришлось напрячь зрение, чтобы разобрать косоватые, ползущие то вверх, то вниз строки.

Свет обманчивой звезды,
Сон и пропасть, миг и вечность,
Скучно-броской красоты
Ледяная безупречность,

Гордый профиль, смелый век,
Превосходство чётких линий,
И размытые в воде
Тени сумрачной долины.

Всё так зыбко, так прерывно,
Удержать не суждено
То, что кануло, как рыба,
В глубину, во мглу, на дно.

В уходящем зное лета
Льется звук заветных слов:
Мне сказали, будто где-то
Счастье есть и есть любовь...

Лебедеву с грустной теплотой вспомнился Андрей Кривин, его одноклассник, один из тех, с кем он крепко дружил. Смешной было парень, немного сумасбродный, можно сказать — романтическая натура, не от мира сего. Частенько его одергивали на уроках: замечтается, бывало, и пропустит мимо ушей объяснения про каких-нибудь кольчатых червей или квадратные уравнения. На замечания он невинно моргал и смотрел жалобно-растерянно, будто не понимая, за что его так яростно распекают. Вечный ребенок, он был неподвластен влиянию разочарования и обиды на судьбу. Лебедев, в общем-то, порой немного завидовал ему. Сам он оптимистическим мировоззрением не обладал никогда. Зато часто представлял себе людей, примотанных цепями к гигантскому маятнику, и с каждым шагом этого маятника кто-то из них обязательно умирал. А Андрей, надо думать, воображал людей, парящих, точно птицы, над землею; порой один не выдерживал, падал камнем вниз и — дух вон.
Легкий был человек, слов нет. Занесло его, пушинку бескрылую, на Кавказ в девяносто четвертом, и сгорел он, без остатка сгорел. Эх, Андрей, Андрей… Есть такие люди: мечутся по свету, не зная, куда приткнуться; забывшись, рискуют, рвут последние нитяные корешки, что связывают их с домом, геройствуют напропалую, пока не отыщут смерти своей. Не пожалел-таки Кривина маятник: скосил. Хочешь рваться — рвись до конца.
За пять лет до своей гибели, после выпускного, Андрей всучил ему зачем-то этот самоучитель. Твердил: «Тебе пригодится! Тебе, мол, нужнее!» Вот и пригодился. Зря Кривин-старший жертвовал из личных запасов. Обрадовался-то как старик, когда услышал, что друг сына готовится в инженеры! Лебедев клятвенно заверял его, что вернет книжку после того, как поучится кое-чему в университете. А как в город вернулся, сразу затолкал самоучитель подальше в набитый пылью угол.
И тут — на тебе! — стихи. Совестно стало вдруг, горько и болезненно, словно что-то важное снова упустил, что-то невозвратимое. О чем ему желал поведать Андрей, теперь знает только сам Кривин. Следовательно, никто не знает.
Только и осталось у него от прежнего друга, что четыре четверостишия, непонятные ему от начала до конца. Смысл, заключенный в хитросплетениях мудреных выражений, словно спрятанная в раковинах перламутровая жемчужина, ускользал от него. Лебедев вчитался в строки стихотворения раз, другой и третий, пока луна, боком протискиваясь в окошко, не капнула на лист своим полупрозрачным светом. Лебедев подумал, что уже, должно быть, достаточно поздно. Впихнув самоучитель в выпирающие книжные ряды, погасил лампу и пошел спать.

VIII.
Вовка Юрченко был человеком самым обычным — по крайней мере, так считал он сам. В школе к нему относились одинаково ровно и сверстники, и те, кто учился классом ниже или выше. Никто из них его не дразнил, не цеплял, потому как в глазах подростков у него не имелось никаких особенностей. Всегда тихий, неприметный, точно воробышек, он почти ни с кем не заговаривал и близко не общался. Учился, как умел: тройки и даже двойки хватал открыто, не стесняясь, пятерки принимал без особого восторга. Он будто все время о чем-то думал, и отвлечь его от этого занятия могли очень немногие вещи.
Весть о том, что Юрченко «укоротил» ненавистного всем Лебедева-Сумчатого, разлетелась по школе за две перемены.
- Здорово ты его! - шептали виновнику происшествия проходившие мимо ученики.
Вовка напряженно сопел и ничего не отвечал. Изредка на глаза ему наворачивалась соленоватая муть; он бешено тер ее рукавом, растирая веки до красноты.   
Из школы он ушел, как и всегда, один. Его одноклассники домой шли целыми компаниями по пять-семь человек в каждой. Большинство из них жили в центральной, старой части города, густо застроенной низенькими, толстостенными, в сто слоев оштукатуренными домами. Некоторые ходили чуть дальше, к рынку, где тесные жакты темнели винно-бурыми зарослями дикого винограда. А Юрченко проживал, по меркам школьных товарищей, в немыслимой дали — где-то возле железнодорожного вокзала, в сорока минутах езды от центра на трамвае. Таскаться в такую глушь по доброй воле никто бы не стал, кроме Вовки. Хотя районной у него, кажется, была какая-то двадцать вторая школа, он со второго класса упорно ездил в тридцать восьмую (раньше Юрченко, как и все приличные люди, квартировался в центре). Причину этого понять не могли ни его сверстники, ни учителя.
Мало знали и о его семье. Мать появлялась только на первом и последнем в году родительских собраниях. Пару раз ее видели на школьных праздниках. Отца его вообще не встречали, а он сам о нем совсем не рассказывал.
Да и как рассказать о том, чего не помнишь? Жалел Вовка, что человек так мало держит всего в голове — целых три или четыре года изымаются из мыслей его, как будто их не существовало вовсе! А они, эти годы, может, самые важные и самые счастливые…
Домой он вернулся во втором часу дня. Мать уехала по каким-то своим делам еще в двенадцать и до сих пор не освободилась. Вовка пообедал, пошатался по округе и решил снова смотаться в центр. Трамваи днем ходили гораздо чаще, чем утром или вечером, через каждые десять минут, возили каких-нибудь трех разморенных сонных старушек, мам с колясками и таких, как Вовка, малолетних бездельников. С ветерком добравшись до главной площади, мальчик выскочил и побрел куда глаза глядят, захаживая в каждый пустой переулок. Проболтался он аж до девяти часов, по чистой случайности столкнулся с Лебедевым и решил ехать обратно. Прождал на остановке около сорока минут, пока не показался грохочущий трамвай. Запрыгнул в неосвещенный вагон и покатил на вокзал.

IX.
Первое, о чем Вовка незамедлительно вспомнил на следующее утро, едва переступив порог класса с опозданием на пятнадцать минут — он не сделал домашнее задание. Не в новинку для него было предъявлять тетрадь, белоснежно-чистую после последней классной работы. Но на этот раз он опоздал на геометрию.
- А-а, Юрченко? Заходите, заходите, - сухо сказал Лебедев, отложив в сторону ручку (он отмечал отсутствующих). - Домашнее задание выполнили? Несите тетрадь.
Конечно, Вовка преспокойно притащил тетрадь, получил заслуженную оценку и полез пробираться к своему законному месту. Его окликнули:
- Юрченко, с сегодняшнего дня Ваше место — первая парта у окна.
Вовка безо всяких возражений, хотя и неохотно, переместился на ряд левее. Первая парта вплотную примыкала к учительскому столу. Сидеть за ней считалось сущим наказанием, потому что во время уроков Константин Игоревич не имел привычки прохаживаться по кабинету, как другие учителя, а держался небольшого клочка пространства между доской и столом. Поэтому списать здесь или еще как-нибудь поводить за нос математика не представлялось возможным. Вовка целый урок глядел в окно, где маячила сплошная седая пелена тяжелых облаков. Лучи солнца сквозь нее не пробивались. Под боком разгоралась нестерпимым жаром невыключенная батарея, а из щелей, плохо замазанных растрескавшейся краской, дул порывистый, кусачий ветер. Парта позади Вовки была свободна — ни поболтать, ни обернуться лишний раз. Лебедев, если заметит, одернет с буйным остервенением. Одним словом, тоска.
Еле высидел Вовка урок, но только задребезжал звонок, как мальчика тут же остановили:
- Юрченко, - сипловатый голос поддел его снисходительной насмешкой, - задержитесь, пожалуйста.
Все ушли, а он остался стоять посреди кабинета, угрюмо уставившись в пол. Отыскав в старом линолеуме дыру, он как будто даже обрадовался, что нашел наконец объект для наблюдения, и принялся с удвоенной силой сверлить ее глазами.
- Родителей привели?
- Да не придет она! - неожиданно сорвался на крик Вовка. - Не может она, ясно Вам?! Она работает до двух ночи! А сейчас спит.
- Я бы попросил тебя не повышать голос, - со страшным спокойствием оборвал его Лебедев, бледнея и от внутреннего волнения жуя верхнюю губу. - Есть понятия, о которых ты, кажется, не имеешь никакого представления. Вот по поводу этого я и хотел побеседовать с твоей матерью.
Вовка состроил непроницаемую мину и ничего не отвечал.
- Не придет она, - повторил он упрямо, не поднимая головы.
- Что ж, тогда мне нужно ее навестить.
Мальчик испуганно и немного недоверчиво посмотрел на учителя.
- Сейчас поедете?
- Зачем же? В перерыв. Когда у вас занятия закончатся.
- Вы не знаете, где я живу, - решительно возразил мальчик.
Лебедев впервые за долгие годы улыбнулся.
- Так я не один поеду.
Замерший от удивления Вовка чуть рот не раскрыл. Брови его взметнулись вверх, на высоком лбу образовались три глубокие складки. Лебедев хлопнул его по плечу и заключил:
- Ладно, беги на урок, Юрченко, а то опять опоздаешь. После подождешь меня в вестибюле, внизу. Или в учительской спроси.

X.
Дом Юрченко приткнулся в самом конце узенького переулка. Над разоренным палисадником, заросшим жестким сорняком, ржавел козырек крыши, весь в покореженных завитушках. Пока Вовка возился с ключами, Лебедев разглядывал осыпавшееся крыльцо и бывшую дверь, заложенную кирпичами наглухо. Над дверью выпукло синело число 1964 (верно, дата постройки).
Скрипнув, калитка медленно распахнулась, открывая чахлый дворик. В глубине его была навалена груда прогнивших досок.
- Вова, почему сегодня так поздно? Тебя задержали в школе?
Женщина в полинялом домашнем халатике пугливо оглядела Лебедева. Ее лицо хранило отпечаток прежней красоты, как измятая глина хранит оттиснутый на ней орнамент. Но красота ее казалась истертой, выцветшей, усталой, растратившей былую живость и свежесть.
- Я учитель Вашего сына, - сдержанно начал Лебедев. - Видите ли, поскольку он не поставил Вас в известность…
- Кость, это ты? - будто не веря собственным словам, произнесла она.
- Я, - как-то обыденно отвечал Лебедев. И только потом достало у него смелости еще раз взглянуть в глаза женщины.
Нет, сходство было слабое: он ни на миг не посчитал бы правдой то, что перед ним — Лида Пономарева. Не может такого быть. Потому что Пономарева-предательница и Юрченко-мать —  совершенно разные люди. Потому что слишком много времени прошло. Потому что жизнь одна, а личин — бесконечное количество.
- Проходи, - сказала она голосом, отдаленно напоминавшим по звучанию пономаревский — глубокий, волнующе-мелодичный.
Лебедев прошел за ней в кухню. Вовка сразу же юркнул в свою комнату, и больше его в этот вечер не видели.
Кухонька была маленькая и чересчур чистая. Возникало впечатление, будто бы хозяева ни разу не готовили в ней. Никаких сковородок и кастрюль на плите, никаких жирных пятен на гладкой, почти образцово-белой глянцевитой поверхности, никаких брошенных вилок и грязных ложек в раковине. Безукоризненная, абсолютная чистота.
Лебедеву стало неловко среди этого царства подчеркнутой аккуратности. От него веяло циничным холодком и одиночеством — одиночеством худшего сорта: вынужденным. Оно пахло синтетическим яблоком.
- Будешь кофе?
- Сядь, - он не видит смысла что-либо маскировать за нагромождениями любезностей. - Мне нужно с тобой поговорить.
Она села напротив Лебедева. Ее выщипанные светлые брови сошлись в тонкую полосу на узкой переносице.
- В чем дело, Кость?
- А кто его знает… - Лебедев помотал головой, точно желая избавиться от посторонних мыслей, и крепче вцепился руками в столешницу. - Может, в тебе. Может, во мне. Как...как ты вообще?
Она робко улыбнулась.
- Не очень. Иван уехал.
- Давно?
- Одиннадцать лет назад.
Он наклонился к ней ближе.
- И до сих пор не возвращался, что ли?
- Ему некогда. У него работа.
Лебедев прикусил изнутри щеку. Взгляд его упал на подоконник: бело, чисто, вытерто.
- Он очень занятой человек. Трудится с утра до ночи.
- Нда-а… - он заметил на серой стене большую кривую царапину, напоминающую след громадного когтя. - А тебя, значит, с собой не взял…
- Это его дело.
Последняя реплика просто взбесила его. Он саданул кулаком по столу с такой силой, что стоявшая рядом с салфетницей солонка опрокинулась. Соль высыпалась.
- Его дело?! Он бросил тебя с ребенком трех лет и сбежал!
- У него не было другого выбора, - тихо, но твердо возразила она.
- Выбор здесь может быть только один. И я не понимаю, к чему обелять человека, который вывалял тебя в помоях!
Она отвернулась от него. Прядь пушистых каштановых волос упала ей на лоб. На секунду проникший сквозь стекло солнечный луч подсветил ее; прядь засияла обманным блеском фальшивого золота.
«Неужели я когда-то ее любил?» - мимоходом пронеслась недоуменная мысль, и он почти без жалости отмахнулся от нее: да, было, но не стоило того.
И все же — как он мог зачерстветь настолько, чтобы ее светлый, чуть скошенный, но высокий лоб начал казаться ему обычным? Настолько, что быстрый, жгучий взгляд ее глаз не вызывал в нем ничего, кроме скребущегося в душе досадного раздражения? А ведь отчасти именно из-за Лиды он когда-то решился бесповоротно уехать из этого «затхлого» города. Еще в юности она выстроила по кирпичикам сказочный замок их общего будущего: квартира в центре, два ребенка, а чуть попозже — отдельный домик в тихом месте, где-нибудь в дачном поселке, в окружении пахучих лип и лохматых кустов крыжовника. Но стоило лишь одной неудаче разрушить эту благостную картину, как она отступилась от него.
Лиде он прежде родителей рассказал о своем чудовищном провале. Она выслушала его тогда, после чего дрожащим, полным обиды голосом произнесла:
- Не приходи ко мне больше.
И все. Три коротких гудка, и он пропал для нее — она думала, навсегда.
Но вот он всплыл. Всплыл будто нарочно, стремясь напомнить ей о ее прошлых ошибках. Явился в самый неподходящий момент, когда она только-только зализала старые раны, стараясь оторвать от себя все воспоминания, связанные с этим человеком и ее мужем.
- Твой сын очень похож на тебя, Лида, - вдруг ни с того ни с сего заметил Лебедев.
Его замечание ощутимо кольнуло ее. Несмотря на многочисленные уверения знакомых, она с редкой фанатичностью была убеждена в том, что Вовка более походит на своего отца, чем на нее. И в Вовкиной ямочке на подбородке, и в его упрямстве, и в начавшемся ломаться голосе она узнавала Ивана. Словно хлестали ей память мелкие, ничтожные в глазах других признаки. Она выискивала их в сыне с педантичностью человека, одержимого боязливым сомнением. И слова Лебедева вновь потревожили затаенную тревогу.
- Разве только лицом. Характер весь в него, - Лида горько усмехнулась. - Да и тебя он иногда напоминает… Понимаешь?
Лебедев затрясся всем телом, точно его внезапно охватила лихорадка.
- Нет, слава Богу, не похож на меня, нет! Не говори так!
...В дверь стукнули трижды. Лида метнулась в прихожую. В доме запахло дорогим терпким мужским парфюмом и кожей, послышался густой басовитый смешок, а потом пришедший сказал:
- Лидочка, ну что Вы… Вот, решил Вас навестить. Умоляю, не суетитесь, я всего на минутку. У Вас гости?
Лебедева как ожгло. Он резко поднялся, подхватил свой сумарик, взглянул прямо в глаза появившемуся в проходе незнакомцу — дородному, упитанному мужчине — и поспешил проронить сквозь зубы:
- Нет-нет, я уже ухожу.
Прихожая окутала его, задушила клейкой темнотой. Насилу он вырвался из этой паутины и, глотнув свежего воздуха, ощутил облегчение.

XI.
Следующие два дня Лебедев прохворал в постели. На третий он все еще чувствовал довольно сильную слабость, но решил прогуляться. Спустился по главной улице к набережной. Старинная брусчатка, исщербленная до рытвин, будто нарочно подбивала его, и он, споткнувшись в пятый раз, сошел-таки на асфальтовую дорожку.
С моря дул холодный ветер, водная гладь некрасиво морщинилась и отливала серо-зеленым, мшистым оттенком. Лебедев прислонился к железной ограде, при этом брезгливо следя за тем, чтобы не испачкаться налипшей на нее паутиной. Небо брызгало рассыпчатой моросью; капли попадали на лицо. Лебедев отвернулся от моря и стал смотреть на набережную. Маленькие кучки людей прохаживались вдоль ограды. Среди этих кучек, низко опустив голову, семенила одинокая фигурка. Лебедеву она показалась знакомой. Как только фигурка приблизилась к нему, он окончательно убедился в своей правоте и крикнул:
- Юрченко, разрешите узнать, что Вы здесь делаете в учебное время?
Выспренно-вежливое обращение на «Вы» нисколько не покоробило Вовку. Наоборот, он безо всякого стеснения приблизился к Лебедеву с громким:
- Здравствуйте!
- И тебе не болеть, - невольно улыбнулся Константин Игоревич. - Ты чего по улицам шастаешь?
- У нас замена. Анастасия Сергеевна ведет вместо Вас. Вот я и решил…
- Прогулять урок, - спокойно закончил за него Лебедев. - А если я матери позвоню и расскажу про твою самостоятельность?
Вовка вроде задумался, но потом с поразительной уверенностью заявил:
- Да не скажете Вы ей ничего.
- Почему ты так думаешь?
- В прошлый же раз… - мальчик запнулся. - Я сидел в комнате и слышал, что Вы…Вы про меня ни слова не сказали, только перед тем, как Эдуард Михайлович пришел…
- Кто пришел? - с живейшим интересом переспросил Лебедев. Память услужливо нарисовала ему давнишнего незнакомца — плотного, в длинном кашемировом пальто. Кровь прилила у него к ушам, к щекам, в висках застучало нетерпимо, зло.
- Эдуард Михайлович, мамин начальник. Он иногда приходит к нам в гости.
Лебедев машинально закивал, пытаясь унять всколыхнувшееся внутри непонятное чувство.
- А хороший он человек, как считаешь?
- Наверно, - пожал плечами Вовка. - Он мне на днях телефон подарил. Дорогой. И маме он постоянно что-нибудь дарит. То часы, то кольца.
Немного подождав, он добавил:
- А еще он стихи любит читать. Немецкие часто.
Помолчав чуть-чуть, продолжил:
- Но мне не нравится, как он читает. Будто бы душу из него вынули… Вы понимаете, о чем я? - оборвал он сам себя, смутившись чересчур взрослыми замечаниями.
Но либо Лебедев настолько увлекся своими мыслями, либо действительно принимал всерьез рассуждения Вовки, но на лице его возникло выражение глубокой сосредоточенности.
- Да, конечно. Понимаю. И как же, по-твоему, следует читать стихи?
- Не знаю. Но точно не так! Вы бы его слышали. Я вообще в стихах не очень разбираюсь, но разве они для того писались, чтобы Эдуард Михайлович их пережевывал?
Не «нудил», не «растягивал», а «пережевывал» - именно этот оборот он употребил, и Лебедев подивился его меткости. Паренек едва ли четырнадцати лет, большелобый подросток, говорил с ним на равных совершенно взрослым зрелым языком. Разительный контраст снова бросился в глаза Лебедеву.
«Подумать только, - пронеслась непрошеная мысль, - если бы он был моим сыном...»
- А твоя мать как к этому относится?
- Ей нормально, - проронил Вовка. И с присущей его возрасту циничностью присовокупил:
- Они, наверное, поженятся скоро.
Лебедев закутался поплотнее в пальто: ему показалось, что ветер в короткое время необычайно усилился.
- Ну хорошо… - вырвалось у него. - А ты весь день собираешься гулять?
- Не-а. У нас четвертый урок литература, Анна Петровна — наш классный руководитель. Она уж точно маме позвонит! До свидания, - он протянул Лебедеву обветренную ладонь, тот пожал ее, и Вовка вприпрыжку поскакал вниз по набережной.

XII.
В субботу Лебедева у ворот школы встретила Лида. Она была одета преувеличенно скромно. Отсутствие макияжа сбавляло ей лет пять, и Лебедеву с трудом верилось, что она его ровесница. Руки ее комкали и мяли миниатюрную круглую сумочку.
- Кость, я на минуту, - покаянно заговорила она. - Я вчера от Володи добилась…он о тебе рассказал, о том, что встретил тебя… Пожалуйста, не приходи к нам больше. И Володю не трогай.
- На уроках его тоже не спрашивать? - усмехнулся Лебедев. Ощущение гадливости въелось ему в душу. Оно-то и показало ему Лиду такой, какой она являлась на самом деле: моложавой, но постаревшей изнутри женщиной, отчаянно хватающейся за свое вновь обретенное подобие счастья. Похожее с ней уже случалось, когда она торопливо вышла за «подающего надежды» Ивана Юрченко. Теперь ее героем был хозяин бара на Тавлинской. Как в плохой комедии, поменялись только персонажи и их окружение, а сюжет остался тот же.
- Кость, это не шутки, - хлопотливо затревожилась она. - Он не должен знать…
Лебедев не утерпел.
- Господи Боже, Лида, он у тебя не пятилетний несмышленыш! Взрослый парень, паспорт недавно получил. А ты до сих пор решаешь, что ему знать, а что — нет! В конце концов, из-под твоей опеки вырастет слабовольный маменькин сынок вроде меня, ты еще все глаза проплачешь по нему.
- Не вырастет! Если ты с ним не будешь общаться — не вырастет! - яростно защищалась Лида. Лебедев уголком глаза уловил, как на них косятся мимо проходящие. И вероятность того, что они заступятся за маленькую слабую женщину, была более чем велика.
- Послушай, - сказал он ей, - ты напрасно стараешься. Хватит морочить мальчику голову, он и без того от тебя отдалился настолько, что ты понятия не имеешь о его жизни. Лучше научи его не прогуливать уроки каждую неделю.
С этими словами он скрылся в ближайшем переулке. Лида стояла, прижав ладони к лицу, и тихо плакала.

XIII.
Придя домой, Лебедев обнаружил, что ничего не хочет делать. Свидание с Лидой нарушило его привычный распорядок, напрочь выбило его из колеи. Не раз и не два ему приходила в голову назойливая мысль о необходимости извиниться перед Лидой, как-то загладить свою вину, хотя разумом он понимал, что извиняться ему незачем — он просто ответил на обращенную к нему бесполезную, глупую просьбу. Но его вина была вечной, и корни ее уходили на невообразимую глубину, до его рождения, и дальше…
В дверь лихо забарабанили. Лебедев, подавив зевоту, пошел открывать.
- Ты, что ли? - с неподдельным удивлением осведомился он.
- Я.
Вовка Юрченко переступил порог его дома с такой легкостью, словно жил здесь всегда. Под мышкой он держал пакет, в руках — портфель.
- С матерью поругался?
- Да так… - Вовка задумчиво обвел глазами небогато обставленную кухню. - Я теперь у вас буду жить.
- Долго? - несмотря на странность происходящего, Лебедев не смог сдержать улыбки.
- Дня два. Может, три. Пока все не уляжется.
Порой Вовка казался куда старше своих лет, а порой из него лезло такое посредственное ребячество, что Лебедев чувствовал жгучую досаду.
- Ты думаешь, она не будет тебя искать?
- Будет. Но Вы же меня не выдадите?
«Выдам», - твердо решил Лебедев. Но когда в тот же вечер позвонила Лида, он, поколебавшись с полминуты, сказал ей:
- С какой стати ты предполагаешь, что он у меня? Ты пробовала в школу звонить??
- Он из школы сегодня пришел, Кость, - чуть не плача объяснила она. - А потом ушел гулять и не вернулся…
Вовка обнаружился в дальней комнате, которая у Лебедева была отведена под библиотеку. Мальчик сидел, закинув ногу на ногу, и с серьезнейшим видом читал «Энциклопедию инженера».
- Там твоя мать звонит, - сообщил Лебедев. - Что ей сказать?
Влажные, строгие серые глаза глянули на него из-под нависшего лба.
- Скажите, что я у родственников Эдуарда Михайловича ночую. Она поймет.
В конце концов Лебедеву кое-как удалось уговорить Лиду. Она причитала и раза три прощалась перед тем, как повесить трубку.
- Ну ты даешь, парень, - подавленно выдохнул Лебедев. Он ощутил, как на висках у него капельками выступил пот.
- А чего я? Она мне с Вами говорить запретила. Вот и я с ней теперь разговаривать не буду. Вы не знаете, что такое автооператор?
- Но ведь ты не сможешь целую вечность отсиживаться у меня! - Лебедев был готов отругать себя за излишнюю, как ему казалось, мягкость, которую он проявляет к этому мальчишке. К чужому сыну, хотел он добавить, но не посмел.
- Я и не буду вечность отсиживаться. Я уйду потом.
Он перелистнул страницу. У Лебедева будто камень с души свалился.
В тот миг он даже не обратил внимание на последнюю фразу Вовки. И не задумался о том, куда уйдет сын Лиды после кратковременного пребывания в его доме.

XIV.
Эти четыре дня были для него спасением — спасением мимолетным и ненадежным. Лида больше не звонила, словно убедившись в бесплодности своих попыток. Почему-то ему было приятно воображать, что она отреклась от своего сына. Мерзкие мысли не давали ему покоя, и он баюкал их, как самое дорогое сокровище, как пушистого котенка, который, свернувшись калачиком и мурча, согревал его сердце. Так уж устроен человек — несчастье других часто составляют его счастье. И Лебедев наслаждался этим эгоистическим счастьем, пока мог.
На первый взгляд все осталось прежним: Вовка так же ходил в школу, правда, ленился по утрам вставать, но никогда не опаздывал, так как Лебедев, собиравшийся на работу, будил его ровно в семь.
- Рано еще, Константин Игоревич, - возмущался Вовка. - Тут близко же. Можно мне поспать хоть полчасика?
- Нельзя, - говорил Лебедев, а сам уходил на кухню, давая таким образом мальчику фору минут в десять. Когда он возвращался, Вовка, бывало, только сладко потягивался в кровати, а из двух глаз у него открывался один.
- Опоздаешь ведь, - добродушно усмехался Лебедев.
- Не, - мотал головой мальчик. - Я быстро.
Благодаря появлению в его доме Вовки Лебедев реже впадал в апатию, зато обнаружил в себе доселе неизведанные запасы жизненной силы. Среди бела дня у него могло возникнуть хорошее настроение, и он не брался объяснить, по какой причине. То ли оттого, что солнце, додавая тепла за холодные мартовские дни, празднично засияло, раскидывая по земле горячие, но по-весеннему ласковые лучи; то ли оттого, что теперь в его сером существовании таился подлинный смысл. Мальчишка-семиклассник, у которого не было с ним ничего общего, вдруг сделался для него тем, что обыкновенно называют духовным источником. Он остро чувствовал неистовую привязанность к людям и живым существам вообще. В него словно влили другую кровь, заменив мутную жидкость, текшую до определенного срока в его жилах.
В школе он увидел, что все дети, казавшиеся ранее одинаковыми, разные до пестроты. Он ужаснулся собственному грубому сравнению голов детей с насаженными на палки шарами. Каждого ученика, подходившего к доске, он рассматривал так, точно встречал его в первый раз. Шептания в учительской перестали его раздражать. На кладбище за окном он поглядывал с веселым полузабытым чувством, похожим на облегчение после ночного кошмара.
Вовка занимался усердно, гораздо чаще помнил заданное на дом. На третий день он даже умудрился получить две пятерки. Одну из них — по геометрии — Лебедев поставил ему собственноручно.
- Не узнаю я тебя, Юрченко, - сокрушался он после того, как Вовка неожиданно решил трудную задачу, из тех, что «со звездочкой». Мальчуган по этому поводу смолчал, но его лукавая улыбка врезалась в память Лебедева надолго.
Вечерами Вовка пропадал в домашней библиотеке. Лебедев втайне гордился им. Мальчик оказался очень сообразительным и с удовольствием зачитывался технической литературой. Некоторые книги он подклеил (в основном это были любимые книги самого Лебедева, он брал их так часто, что корешки и обложки поистрепались). Между делом Вовка засыпал Лебедева вопросами, на которые тот отвечал, лелея радостную надежду: мальчик, возможно, пойдет по его стопам. Вот как далеко он забрался в своих мечтах!
Да, ему следовало остановиться на том, что досталось на короткий срок по воле случая. Но он увлекся настоящим — и это была самая главная его ошибка…
- Почему бы Вам не попробовать поступить на инженера еще раз? - спросил Вовка на четвертый день после ужина, когда Лебедев взялся растолковывать ему основы аэродинамики.
Лебедева смутил этот простой детский вопрос, которого он совсем не ожидал.
Действительно, почему? Почему он оступился так скоро от намеченного пути? Смалодушничал? Не захотел обжигаться во второй раз?
- Видишь ли, - сказал он, - увлекаться и иметь талант — совершенно разные вещи. Я только увлекался, этого достаточно для объяснения сути уже существующих явлений. Но чтобы создавать что-то новое, нужен талант, а его-то у меня, к сожалению, нет.
- Талант есть у всех, - заявил Вовка, переворачивая страницу. - Вон у Дашки Пеструхиной — она за мной сидит, помните? - талант украшать ручки. Она уже три шариковые ручки в школу принесла. Очень красиво. У Никиткина талант к рисованию, он даже в художественную школу ходит. А у меня талант смотреть в окно и ничего не делать, - Вовка беззлобно рассмеялся, отложив том в сторону.
- То, о чем ты рассказываешь, как раз-таки увлечение, не талант. Талант — это не то, что у тебя лучше всего получается. Талант — это дар. А дар всем подряд не раздается.
- Полностью — редко кому, - согласился Вовка. - Я думаю, его дают по частям, чтобы другим обидно не было. Но некоторым достаются такие малюсенькие кусочки, о которых трудно догадаться. Как звездный свет, знаете? Звезды ведь не светят поодиночке. Зато когда их много, люди не могут оторвать от них глаз. Лебедев с жадным вниманием вслушивался в его слова.
«Да, - подумал он тогда, - просто ты не знаешь, что звезды далеки от нас, и их свет порой выводит нас на ложный путь».
Так оно и оказалось.
На следующий день Вовка исчез.

XV.
Лида, кажется, знала все наперед и совершенно не удивилась, когда Лебедев позвонил ей.
- Сбежал? - бесцветным голосом спросила она. - А ты думал, он у тебя будет жить? Он из дома ушел с паспортом. Я не стала заявлять в полицию, пока он у тебя. Теперь придется…
- Я пойду с тобой.
В отделение полиции они явились вместе и почти одновременно. Лида избегала его взгляда, а под конец обвиняюще бросила ему в лицо:
- Все ты!
Лебедев был поражен, но не ответил ей. Лишь повернулся спиной и, сгорбившись, будто его ударили, зашагал по влажной, размякшей от сырости дороге.

XVI.
Спустя две недели Вовку нашли в одном из причерноморских поселков. Днем он отсиживался в палатке, устроенной в глубине дикого пляжа, а ночью слонялся по поселку. Его выдал местный житель. После короткого допроса и воспитательных нотаций Вовку отправили домой.
Лида обеспамятела. Двух дней не прошло с момента Вовкиного побега, как она окончательно перебралась к Лебедеву. С тех пор он, приходя с работы, неизменно натыкался на молчаливую женщину, которая то мыла ложки и чашки, то вытирала пыль на полках, то убирала скопившийся по углам мусор. На хозяина дома она обращала внимания не больше, чем на мебель. Зато довольно часто Лебедев слышал за закрытой дверью (Лида предпочла поселиться в гостиной) всхлипывающие, подавленные рыдания и бесконечную сбивчивую речь. Он ни на минуту не сомневался, что разговаривает она с Эдуардом. Потом эти беседы постепенно сошли на нет — Лебедев не интересовался о причинах. Наверное, очередной разрыв.
Когда ей сообщили о том, что ее сын цел и невредим, она проворно собралась и с мертвенной улыбкой обратилась к Лебедеву:
- Поедешь?
Он оторопело кивнул, натягивая пальто. На неделе опять похолодало.
В прихожей Лида задержалась и украдкой утерла рукавом выступившие слезы.

XVII.
Вовка за время своих странствий заметно похудел и посерьезнел еще больше.
- Я хотел вам передать…вот это, - и он при встрече вложил Лебедеву в руку сложенный вчетверо листок бумаги. Лебедев развернул его.
Кусок обложки «Энциклопедии инженера» с написанным на нем стихотворением Андрея Кривина. Четвертая строфа, самая последняя, подчеркнута три раза.
- Я понял, - прибавил он, низко опустив голову.
И это «я понял» для Лебедева затмило все будущие рассказы мальчика. Конечно, потом он рассказал ему о многом — о море, о звездах и о небе, о заросшем камышом пляже и едва видимых протоптанных тропках, ведущих к ослепительной водной глади… Но сейчас Лебедеву хватило только двух коротких слов.
«Я понял...»  На первый взгляд это казалось смехотворным и нелепым, ведь как ребенок мог понять то, что недоступно и взрослому? Но Лебедев верил ему, верил безоговорочно и беззаветно, как верят самым близким людям.
- Ты же придешь к нам? - голос Лиды звучал словно откуда-то издалека, из туманной, потусторонней дали.
Лебедев крепко стиснул Вовкину ладонь.
- Обязательно. Только ты за ним присматривай, хорошо?
Лида смеялась одними глазами. Влажные дорожки на ее щеках еще не успели просохнуть.
Наконец-то все вернулись домой.