Круговерть Глава 1

     В моём воображении с давних пор стал возникать образ этого человека. И я теперь, по прошествии десятков лет, не взялся бы утверждать, что образ этот стал для меня совершенно определённым, законченным и предельно ясным. Образ этого человека так же не конкретен, не целен, не определенен, как и тогда, когда он непонятно как и зачем начал рисоваться в моём воображении. Тогда я не спрашивал себя, с какой целью представляю себе подобного человека и зачем это мне нужно. Однако с годами я начал понимать, что таким способом в моём представлении созидается образ человека как такового, образ человеческой сути, не ограниченной телесными, личностными или индивидуальными проявлениями.

     Внешний облик этого человека был для меня расплывчат и неконкретен. Черты его характера, темперамент, наклонности не имели для меня определяющего значения. Сюжет его жизни: где и как родился, где и как воспитывался, где и как женился, где и чем зарабатывал себе на прожитьё, где и как умер — тоже не имели для меня определяющего значения. Из чего же, спросите вы, состоял образ этого человека, если ничего перечисленного выше в этом образе не было? И я до недавних пор не смог бы ответить на этот вопрос ничего вразумительного.

     Только совсем недавно я уяснил для себя, что образ этого человека составился в моём воображении из круговерти смыслов. Бешеной и неудержимой круговерти разрозненных смыслов: то кружащихся и вьющихся, как снежинки в метели, то медленно, крупными хлопьями, опускающихся на нас, подобно ночному снегу в ясную и тихую погоду. И единственной целью моего воображения было слепить из этих смысловых наносов и завалов что-то цельное и осмысленное. Всей этой смысловой и стихийной неопределённости моё воображение пыталось придать ясный и понятный смысл. Скорее всего, затея глупая, но как же иначе я мог понять людей, человека и, в конечном итоге, самого себя?! Как?! Чем я мог руководствоваться в жизни?! В жизни, которая с годами, как мне представлялось, не обретала, а наоборот — теряла свой смысл?! Чем?! «Всё материальное и телесное так же растает, как снег весной», — говорил я себе, и мне всё меньше и меньше хотелось лепить свою жизнь из такого вот «реального» снега. Скажу больше, мне хотелось забежать себе за спину: увидеть себя со спины и понять, кто я такой и куда я иду. Однажды мне захотелось не просто что-то делать, что все привычно и обыденно делают, а захотелось понять, зачем я делаю то, что я изо дня в день делаю.

     Для этого мне нужна была модель человека, по которой я смог бы в дальнейшем выстраивать нового себя, себя осмысленного. Это была задача задач: как тот неясный человеческий образ, который преследовал меня, превратить в реального — хотя бы и на бумаге — человека. После многих лет наблюдения за людьми я знал, что подобный человек есть; или был, или он может быть; или он должен был бы быть. К несчастью, мне такого человека в жизни встретить не довелось, но мне очень хотелось бы, чтобы он материализовался хотя бы в моём воображении.
 
     Суть этого человека проста: у него абстрактное мышление развивается несколько дальше, чем у среднего человека, и он перестаёт быть исполнителем воли других сил и других воль, а вместо этого становится по-настоящему свободным, то есть своевольным. Мне предстояло, в сущности, решить по этой моей модели простой вопрос: реальна ли для человека истинная, без оговорок, свобода? Ведь, согласитесь, интересно же посмотреть, как предельная для человека свобода превращается в конкретный поступок конкретного индивидуума. Другими словами, расплывчатый образ человека, живущего по своей воле, мне нужно было обрядить конкретными чертами индивидуальности и смоделировать жизненные ситуации, в которых подобный человек будет жить и действовать.
 
     Явившись на свет, каждый отдельно взятый человек очень далёк от того, чтобы сделать свой первый свободный поступок. Так же, как и человечество, которое уже вступило на путь абстрактного мышления, весьма далеко от того, чтобы самому стать источником своего собственного волеизъявления. Пока что оно покорно следует за своими «естественными» потребностями. Тогда как поступательное развитие абстрактного мышления приводит, в конце концов, к конкретному и простому выводу: чтобы быть, чтобы состояться — нужно стать не исполнителем воли, закона, силы, а стать самому источником воли, закона, силы. В этом смысл развития абстрактного мышления, которое и отличает человека от всего животного мира. Становиться человеком, стать человеком, быть человеком означает ведь одно: быть свободным от животной в себе сути. И самое поразительное, что, чтобы быть человеком, нужно быть, как оказывалось, свободным и от самого разума, который является лишь инструментом освобождения и инструментом проявления свободы.

     К тому времени я уже знал: не бывает свободы вообще. Просто свобода — это абстрактная бессмыслица. Свобода если и существует, то существует конкретно от чего-то или от кого-то. Значит, мне надо было смоделировать образ человека, освобождающегося как от животной плотской зависимости, так и расстающегося с зависимостью от своего разума и направляющего свой разум туда, куда ему, человеку, надо. Порой это кажется немыслимым, потому что это всё равно, что пытаться забежать себе за спину. В мире телесном, в мире вещном, — как его иногда называют, — это действительно невозможно. Однако в мире абстрактного мышления это единственно необходимое условие: сделать самого себя предметом своего собственного суждения. Этим самым ты как бы и «забежал» себе за спину, и перестал быть тем, кем был до этого. А тот, кем ты был, так и остаётся стоять, где стоял. И с новыми «забеганиями» он, который был когда-то тобой, всё удаляется и удаляется от тебя… Так возникает круговерть забеганий, обеспечивающих продвижение наверх…

     Прежде всего, мне нужно было погрузить моего героя в конкретную среду. Во-вторых, хотелось бы исследовать жизнь человека, его жизнь, в её переломные моменты, в переходных пунктах человеческого развития, когда наиболее ясно определяется связь прошлого человека с его будущим. В этих пунктах можно исследовать разницу между тем, каким человек был и каким он станет, а значит, можно чётко определить вектор его развития.

     У нас в России таким критическим и переломным временем стал ХХ век. Россия  вошла в этот век, состоящая из человека земледельческо-скотоводческой формации, а вышла из ХХ века, состоящей из человека финансово-промышленной формации. Из одной формации в другую меньше, чем за 100 лет, — это не просто очень быстро, это, что называется, стремглав. Такого в истории человечества, кажется, ещё не было. Причиной этого перелома был тектонический подъём в развитии абстрактного мышления. В этом подъёме и заключался, на мой взгляд, смысл русской революции.

     И я этим, конечно, решил воспользоваться, потому что я видел и знал этих людей, людей большого перелома. Мой герой родится где-то в 50-х годах. Скажем, в 1953-м году. Пускай он родится у меня в марте месяце, 9 числа, чтобы он не был современником Сталина, его антипода. Но главное, мне нужна эта дата для того, чтобы он воспитывался родителями, рождёнными в конце 20-х, начале 30-х годов, и бабушкой и дедушкой, которые появились на свет в самом начале века. В моём представлении, мой герой должен был соединить в себе угасающие черты человека старой формации и зарождающиеся черты человека новой формации. И мне хотелось бы именно это разобрать и исследовать, так как это было самым замечательным и интересным в ХХ веке — спрессованное во времени перерождение человека.

     Итак, родился он 9 марта 1953 года в Советском Союзе, в небольшом посёлке, в самом сердце средней полосы России. В этот день хоронили Сталина, в посёлке, как и в стране, был траур, но роддом в посёлке работал как обычно, и мой герой, как и ещё несколько новых жизней, появились там на божий свет. На улице протяжно гудели паровозы, в родильном доме — надрывно кричали младенцы. (Это у меня явилось уже что-то вроде художественного образа, как, собственно, и должно быть в прозаическом произведении.) Но в прозаическом потоке жизни ничего в этот день особо не поменялось: жизнь как шла себе, так и продолжала идти. Паровозы отгудели, люди отстояли на митингах, младенцы откричали своё и выписались по домам. Так оно, наверное, и было, ничего тут особенно художественного не придумаешь: кто-то умер, кто-то родился.
 
     Но, тем не менее, надо придумывать дальше, чтобы художественный образ становился бы более правдоподобным. Дальше: мать привезла его домой, в сталинский дом, хрущёвок тогда ещё не строили. У его родителей была комната, а кухня была общая — большая комната с керогазами по периметру стен. Давайте сделаем так, что этот дом станет для моего героя самой сильной привязанностью детства. Этот дом так и останется у него в памяти самым сильным и самым притягательным ощущением дома. И подъезд, где скрипели ступени, особенно — нижние; и запах кошек в подъезде; и керогазы с их шумом и запахами; и скатёрки на комоде у мамы, на которых стояли слоники, а во главе слоников стоял гипсовый Горький с усами и с тёмной щербиной на кончике носа. Это навсегда запечатлелось в его памяти. Но это было не главное, а главное, что делало этот дом детства настоящим домом, было то, что там его все любили. Да, это было самое-самое главное в становлении моего героя. Хотя он сам не понимал этого ещё очень долго, потому что в детстве не жил в атмосфере нелюбви. Не с чем было сравнивать, ему всегда все были рады. Это было единственное  время в его жизни, когда ему все были рады. Родители в нём души не чаяли, а соседи были не злые, а наоборот — добрые люди. Такое бывает — так сложились звёзды.
 
     Его и привечали везде, и подкармливали, и баловали при случае сладеньким. И он вырос (в этом доме и вокруг дома) и сформировался как человек с благоволением к людям в душе. А потом, повзрослев, так уже и не сумел в себе истребить этого благорасположения к людям. Он даже если и злился когда на людей, то злился очень не долго, а потом быстро начинал их жалеть. И, в основном, это была заслуга его родителей. У него в памяти отец и мать так по себе и оставили — чувство любви: и к ним, и от них, и вокруг них. Но поймёт он это только через много-много лет, когда их уже не станет. А попытавшись их вспомнить, он, к немалому своему удивлению, вдруг поймёт, что не может припомнить их голоса, что как-то неясно представляет их внешность и почти ничего о них не знает. Так вышло, он о друзьях и своих невестах знал много больше, чем о папе и маме. Но вместе с тем понимал, что никогда и никто его так не любил и, главное, не полюбит, как его любили родители.
 
     Бывало, по прошествии лет он пытался представить их во плоти, но видел только руки и открахмаленные манжеты на запястьях матери и узел на её волосах, а лицом она как будто отворачивается от него, и черты её лица никак не всплывают в воображении. И с отцом было то же: он помнил его кепку, и капельки воды на ней с мороза, и её запах, и самого отца запах, а лица тоже не возникало в воображении. Но все эти воспоминания будут потом, а тогда, в их доме, — скажем, номер семь, по Рябиновой улице, — родители были просто его домом и его миром, и ему представлялось, что их мир, их сталинский дом и они в этом доме будут существовать всегда. Он тогда настолько был частью всего этого, что отдельно от этого себя не мыслил.

     Ещё у него пускай будут дедушка и бабушка, которые жить будут в деревне, но крестьянствовать уже не будут, естественно, а будут служить в колхозе. Хотя им и оставили на огород сорок пять соток приусадебной земли, которую вскорости после его рождения Хрущёв урежет до пятнадцати соток, чтобы люди работали на производстве, двигая прогресс, а не сидели бы у себя на огородах. От настоящей крестьянской жизни ко времени рождения моего героя ничего почти и не оставалось, только что на задворках гумно и овинная яма, куда стали сносить консервные банки. Другого мусора тогда ещё не было, всё шло в дело.
 
     Но наш герой ничего этого, разумеется, ещё не знал и не интересовался узнать. Нам тут важно другое: чтобы в детстве он успел бы, через бабушку и дедушку, глотнуть из того воздуха, из того шлейфа уходящей земледельческой жизни, которой его предки и его страна жили до него, жили тысячу лет. Важно, чтобы он воспитывался так, что «Русь мужицкую» знал бы не только по книжкам, а чуял бы нутром. Поэтому мальцом в деревню к дедушке и бабушке он будет у меня ездить часто. Для пацана и раздольнее в деревне, да и сытнее там было: в хозяйстве была и коровка, пара-другая кабанчиков, козы, куры. Деревню назовём Житово. Если уж придумывать название, то пусть оно будет символичным. Пускай будет Житово. Житово это, по-хорошему, даже и не деревня была — когда-то это было большое село возле кирпичной, с зелёной крышей и с золотыми луковками, церкви. А в этом селе поколение за поколением жили свою жизнь русские крестьяне.

     По сути, мой герой будет воспитан бабушкой и дедушкой, которых, в свою очередь, воспитали простые и самые что ни на есть настоящие крестьяне. Те, которые самостоятельно могли существовать в природе, которые всё производили для себя сами и только кое-какие излишки продавали, чтобы заплатить подати и что-нибудь купить для себя или чего-нибудь по хозяйству. Бабушка и дедушка на своём веку стали свидетелями, как вся эта крестьянская жизнь канула в лету. Они пережили революции, гражданскую войну, разруху, голод, большую войну, опять голод, опять разруху и восстановление разрушенного. И не просто пережили, а ушли из жизни уже в стране с иной общественной формацией, уже не крестьянской, а новой и чуждой для них. Ничего этого мой герой знать, естественно, не мог. Достаточно будет и того, что он с самых пелёнок живал у дедушки с бабушкой и напитывался их смыслами и их отношением к действительности. Это создало в нём, в итоге, ту противоречивую двойственность, которая и создала напряжённость его духовных исканий. В нём всю жизнь будут пребывать два смысловых центра: патриархально-крестьянский и гораздо более сильный смысловой центр — центр финансово-промышленной формации, в которой ему предстояло себя реализовывать. Это напряжение он будет обречен испытывать всю жизнь, потому как между разнозаряженными полюсами всегда возникает напряжение.

     Давайте так и сделаем — представим моего героя в таком располовиненном внутреннем  состоянии. Это-то и должно, как мне думается, определить интерес к нему и желание проследить его поведение в тех или иных жизненных перипетиях. Думаю, в общих чертах у вас уже вырисовывается образ этого человека. Можно добавить ещё, конечно, индивидуальной конкретики, чтобы сделать его более правдоподобным для восприятия. Пускай их посёлок будет называться Труд-Коллектив. Пусть отец его будет работать на фабрике по производству шпуль. Шпули эти производились для ткацкой промышленности. На них потом наматывались нитки, и бобины с нитками заряжались в ткацкие станки. Фабрику можно так и назвать в духе времени — «Красная бобина». Мне всё это нужно для того, чтобы от отца моего героя пахло деревом, когда он приходил домой с работы, потому что шпули тогда точили из дерева. В его памяти отец всегда будет приносить с собой запах лесопилки и столярки.
 
     Ещё надо устроить так, чтобы деревня Житово была бы совсем недалеко от Труд-Коллектива, в пределах пешей доступности. Там мы и поселим дедушку и бабушку моего героя, допустим, по материнской линии. Деда назовём Петровичем, а бабушку по-деревенски — Нюша или баба Нюра. Они оба во внуке также будут души не чаять, и будет мой герой до школы жить практически на два дома: то у родителей, то у деда с бабкой, в деревне. Пускай в нём с самого первого детства формируются и перемешиваются деревенские и городские ценности и представления. Их причудливое соединение и сочетание и даст тот строй мышления моего героя, который меня особенно в нём занимает.

     «Герою». Я всё называю его просто моим героем, а ведь уже, наверное, самое время дать ему какое-нибудь имя. Пускай он будет Андреем, и фамилию я дам ему самую простую — Назаров. А с детства будут звать его все по-деревенски — Дрюшей. И в их посёлок это его прозвище из деревни тоже перекочует. Так этот мальчонка и будет зваться в их околотке: Дрюша Назаров. Маму Дрюши назовём Мария Дмитриевна. И имя это своей дочери, по преданию, даст её отец, Дмитрий Петрович, в память девы Марии, и в честь её бабушки, которая тоже была Марьей. Вот, собственно, и всё окружение, которое и сформирует у подрастающего мальчика его первые представления о земном. Только его отцу мы ещё не дали имя. Пусть отца его зовут ещё проще — Иван. В конце двадцатых годов ещё много было таких простых крестьянских имён. Так что мой герой в документах будет везде числиться как Андрей Иванович Назаров.

     На этих страницах я всё это выдумал для него, а в жизни именно так для него всё это могло бы сойтись и случайно, как, впрочем, и для любого из нас. Но дело-то ведь не в случайном. Ведь всё дело в том, чего добьётся человек сам и добьется сознательно, в том, что он в себе взрастит уже отнюдь не случайное, но законное и своё. Именно об этом я и намеревался придумать эту книгу.


     Продолжение: http://www.proza.ru/2019/09/05/1750