ГОЗА ЛЕТА43-го ГОДА

За ужином мать объявляла свои загады на завтра, и я с нетерпением ждал, какой для меня будет её загад?
Но она начала с бабушки Анны.
- Мам, тебе завтра придется телят пасти, - объявила она, ставя на стол чугунок с затирухой.
- Ну, и что ж, - берясь за свою большую деревянную ложку, покорно согласилась бабушка. – Дело привычное. Погоню, коли черед подошёл.
Мать посмотрела на меня, и я завертелся под её пристальным взглядом.
- А с меньшими вот большак останется, - зачерпывая половником из чугунка, кивнула она в мою сторону.
И сердце моё оборвалось. Это означало, что мне ни речки завтра, ни леса, ни игр с ребятами.
А мать стала оправдываться:
 - И сама бы рада, да бригадир не велит - подсолнухи в поле зарастают.

Но я уже не слушал её; мальчишеская тоска сдавила грудь
Поставив чугунок на загнет, мать опять остановила глаза на мне.
  – А ты смотри тут,- строго приказала, -  девку, чтоб из зуб не выпускал. Случись что с Валькой, с тебя взыщется.
Конечно, с меня, с кого же ещё? Я же большак, читать про складам выучился, осенью в школу пойду.
 Это с Юрки никакого спроса, он и младше-то всего на два годика, а забот ему никаких. И он мог бы понянчит, да не очень-то его заставишь. Только и знает обруч гонять по дороге.
И таким несчастным я себя почувствовал, даже плакать захотелось. Навязали на меня эту Вальку! Ей в мае годик сравнялся. Уже  на ножки встает, но и плакать здорова. Я и умывай её, и соску ей давай, и пеленай, и на себе таскай, и в люльке укачивай. А Юрка, как барин. От такой несправедливости по шее хотелось ему шлепнуть. Ну, ничего, он ещё у меня получит ... Пусть только не послушается, я ему, пузану, быстро подзатыльников навешаю...
Мне и ужин стал не в ужин, и за столом расхотелось сидеть. Хлебнул ложки четыре этой затируха и ушел в горницу за голландку, в наш с Юркой закуток.
Лежал на кровати и думал; всё-то против меня. Даже эта очередь с пастьбой телят. Если бы не подошла она, с Валькой бабушка бы осталась.
Пока так думал, Юрка притащился, лег и в утешение обнял меня. А мне и досадно, и душно от его обнимания. Двинул его локтем,  он чуть с кровати не слетел. Собрался матери пожаловаться. Но я поднёс ему кулак под нос,  и он успокоился.
 А мне  не успокоиться. все думалось про завтрашний день, как управляться буду?  И спалось неспокойно. На заре слышал, как бабушка телят на пастьбу погнала, как бабы у двора, смеясь, говорили:
 - Смотри, не кувыркнись, бабка Анна! Они ведь, черти, бестолковые. Задерут хвосты да понесутся, куда глаза глядят. Погонишься за ними, сама рассыпишься прежде  смерти.
Не слышал, что бабушка ответила, опять в сон провалился. Уже сама мать подняла меня перед тем, как ей в поле идти.
Уходя, не забыла и наказ дать:
- Не набедокурьте тут без меня. Цыплят, смотри, как бы коршун не потаскал. НЕ доглядишь, сам знаешь, кому будет баня!..
Как не знать? Вон он, веник, под порогом...
 Без отца  теперь мать правит в доме. Отец уже второй год, как на фронте. После ранения в Сталинграде, прислал письмо  откуда-то уже с Днепра. А больше пока не было.
И у всех моих дружков отцы на фронте. И мы, бывает, спорим между собой: чей отец лучше воюет. Получается, у всех воюет лучше. И лишь, когда  кому-то в дом приносят похоронку, тут уже и спорить нечего - ясно же написано: «пал смертью храбрых»!
Горе товарища, всю нашу деревенскую ребятню наливает такой яростью, что Руки даже чешутся: эх, нас бы допустили до фронта, в один миг расколошматили бы этого фрица!Установили бы "катюши" в ряд, дали бы залп, немцы бы сами разбежались...
Витька Кузьмичёв для фронта даже настоящий поджег смастерил. И они с Колькой Белым опробовали его в огороде за амбаром. С пяти шагов так саданули, что пол-литровая банка только склянками брызнула! И сухая трава задымилась от огненного заряда.
Но Витьке с Колькой чего не готовиться к фронту? Они почти взрослые, им доверяют даже сено сгребать на конских граблях. А тут только знай нянчи эту глупую Вальку,  за непослушным Юркой смотри,да цыплят стереги...
Утро и началось для меня с люльки. Перед тем, как уйти, мать сестрёнку покормила,  оставила пузырек с резиновой соской, а на словах сказала: «Проголодается девка, станет реветь, для сытости тряпичной соской с размоченным хлебушком покорми».
Эту тряпичную соску бабушка Анна придумала. Она для сестренки и отдельный пирожок печет из чистой муки. Мы-то хлеб с отрубями, или с толченой картошкой едим, а этой барыне - булку!
 А ещё совсем недавно в глиняной пекульке для неё варили манную кашку. Нам с Юркой лишь облизывать  её доставалось. Но теперь и для Вальки манки не стало,  вот она капризничает.Мать и дверью хлопнуть не успела, как такого задала крика, что не успокоить и не унять. Пришлось обратно в люльку положить да баюшки петь, подлаживаясь под материн голос:
 - А баю, баю, баю,
Не ложися на краю.
Придёт серенький волчок,
И ухватит за бочок...
Уж, Иван, ты Полков,
Разгоняешь ты волков,
Бери косу, молоток,
Отправляйся в город.
 Там кум и кума...
О, и плакать перестала; ворочается, не хочет спать. Вот и хорошо, и мне качать люльку не больно охота. День-то  за окном вон как разгорался - радужной играй солнца слепит, на улицу манит.
В палисаднике с широко раскинувшимся клёном, с густой сиренью и кустами жёлтых акаций нарядные бабочки порхают, без конца воробьи гомонят. А на тонкой ветке прямо перед  окошком красногрудая зарянка по-весеннему радостно заливается.
Мыслями и я был уже на улице. Эх, залиться бы теперь на речку, или с дружками в наши мальчишеские игры поиграть! Да разве с этой надоедой поиграешь. ТО на руках таскай, то сиди  и качай  люльку. Она противно поскрипывает на железном крюке матицы среди сонной горницы, отливающей жаром крашеного пола, и самого вгоняет в глубокую дрему. А эта пигалица лежит себе в люльке, радостно гукает, пускает пузыри да таращит глазёнки. Никак не укачаешь.
 Вот и теперь моё терпене кончается. Надо на улицу выносить, в коляску сажать.
Счастливчик Юрка уже давно на улице; макнул в солонку запечённую картошину, схватил ломоть хлеба - только его и видели! Сразу же в свою забаву влепился: ржавый обруч с рассохшейся кадушки по дороге гоняет.
Вот жизнь у кого – никаких забот ему! А ты и  нянчи, и по дому убирайся, и  за цыплятами смотри. Где теперь наседка с выводком? Не увела ли со двора голодным коршунам на потраву?
 Усаживаю сестрёнку в коляску, бегу на карду.  Наседка под навесом квохчет, и цыплятки при ней- все двенадцать писклявых желтеньких комочков.
Теперь можно с сестренкой за калитку выезжать. Коляска у нас мировая! Легкая, на четырех деревянных колесиках, дедом Василием из сухой липы выточенных. В этой коляске раньше Юрку возили, а теперь и Валькина настала очередь. Если бы не коляска, мне бы погибель была полная. Сестренка хотя и маленькая, но тяжелая, будто песком набита. Даже бабушке жалуется, что таскать её, все руки отмотаешь. А в коляске - красота! Будто пушинку катишь; колесики сухо гремят, как бы разговаривают между собой...
- Ну, во-от и захныкала! Чего хнычешь? Кто обидел? Юрка?! Ох, мы этому Юрке нашлёпаем; будет знать, как маленьких обижать...
На ручки хочешь? Ох, и хитрющая! Маленькая, а знаешь, где лучше.
Ну, идем, идем.  Тебе-то приятно, а мне каково с тобой?.. Хорошо, что материну шаль прихватил.
Подвязываю себе на шею, вроде лошадиного хомута получается. В него и сажаю сестренку. И ей мягко, и мне удобно...
Вот привереда,тужится, кряхтит, ручонку  к палисаднику тянет.
 Зайдем и в палисадник. Смотри, как здесь тенисто! Сирень так разрослась, что даже прохладно под ней.
 А вот и мальвы грядка под окном, нарядная, в глазах пестрит.
О, загукала, запрыгала, готова из рук выскочить. Бордовый цветок увидела.
- Что, цветочек хочешь? Да бери хоть два, только сиди спокойно, ножками не сучи, не пинай мне в животик.
 О, опять в коляску просишься? Давай в колясочку. Она хотя и без рессор, зато пуховая подушка постелена. А на ней  мягче,чем в председательском выездном тарантасе на железных рессорах.
Успокоилась? Вот и славненько!.
А теперь посмотри, какая зеленая да просторная наша деревенская улица. Травка-муравка такая густая, что и коляску не везде легко протащишь.
 А вот и дорога, набитая лошадками, и такая она гладко, что черной лысиной блестит. Вон Юрка катает по ней колесо. И мы поскачем бегом!
Ух ты, застряли,с места не сдвинешь!В песок запахались. Сколько тут его нанесло! Это ветром навеяло...
  Ну, вот вылезли, можно и оглядеться.
Улица пустым пуста – все на колхозной работе! Даже в огородах никого, одна старуха Лукичева полет картошку.
Завтра и нам с бабушкой, наверное, будет материн загад на картошку. Но это ничего, это можно. Бабушка не даст в самое пекло огород полоть. Она и сама в жару отдохнет, и мне даст время на речку сбегать.
Эх ты, ёлки зелёные, глухонемая тетка Прасковья с туеском в лес натрапилась! Это же верный знак того, что земляника пошла. Вот бы слетать! И для Юрки  бы кисточку самых крупных набрал. Да от этой куклы разве слетаешь?
Остается лишь с досадой грудью наваливаюсь на коляску и ехать дальше.
 А солнце-то как печет! Вот жарит, вот жарит, аж, затылок горит!..
Из Кузьмичева двора ватага моих дружков высыпает, и все, как один, с панками. У Шурки он, известно, какой. Самый тяжелый, дубовый, до блеска склянкой оструганный.
Но и мой из кленового корня-не хуже: упругий, весь из древесных жил скрученный. Прошлый раз, когда в городки играли, так засандякал сначала «пушку», а потом и «бабу в окошко», что чурки метра на три разлетелись...
 Ага, ребята вышли на дорогу, мету чертят, в чижик будут играть. Тоже, что ли, подъехать, сыгрануть? Но разве с этой куклой сыграешь! Только и стой возле неё,  хоть бы какая сорока её унесла!..
Эх, быть бы мне Юркой, гонял бы обруч да, раздувая щеки, пыхтел бы, как паровоз. Только кому тогда с Валькой нянчиться?.. И бабушка вон говорит: «Тебе, сынок, до конца нести этот крест».
 И я с тоскливой завистью думаю о ребятах, у которых нет маленьких сестрёнок; и они могут целыми  днями и в чижа заполаскивать, и в прятки, и в войну играть...
 О,  мне кричат, руками машут; в чижика приглашают играть.  Пришлось нагнуться, сделать вид, что починкой коляски занят.
Перестали кричать, поняли, что не могу.
А это с чего они так расшумелись? Поднимаю голову: а-а, поня-я-тно. Шурка так запустил чижа, что он шагов на двадцать улетел!
 Ну, и чего шуметь? Да если бы я своим кручёным ударил, ещё дальше бы запустил...
- А ты чего, кукла, носом клюёшь, глазёнки таращишь? Баюшки хочешь? Вот и хорошо! Уложу тебя, может, тоже слетаю в чижика сыграть. Только не очень- то скоро тебя убаюкаешь; глаза, как на распорки поставлены.
О, закряхтела, тужится,  гуртычит, меня хочет понять. Весь цветок измяла и обмусолила. Пусть мусолит, мальва не горький цветок, сам пробовал.
Деревенская улица с зеленой травой, с палисадниками,с птицами, с ветлами над соломенными крышами домов и плетеных мазанок, светится окнами изб, изнывая в навалившейся духоте.
Лопухи в ближнем проулке обвисли от зноя. Они вымахали в рост со мной, мы хоронимся в них, когда играем в войну и в партизан.А бабушка Анна как-то сказала, глядя на эти лопухи, что не нужно, дуриком растёт, только  не хлеб на колхозном исхудавшем поле. И мать, услышав её, озаботилась: придётся ли что-нибудь на трудодни нынешний год?..
По ключу, высохшему после апрельского половодья, осока сизой зеленью блестит. А над мохнатыми кочками, набитыми коровьим стадом, чибисы кружат с тоскливым плачем.
Гурт рогатого молодняка потянулся на стойло, в тенечек высоченных вётел с начёсами шерсти на корявой коре.
Моя тень  совсем короткой стала - на полдень показывает.
 Тут и подкралась  тёмная грозовая туча, выползшая из-за леса. Её тонкий, раскаленной край, будто лезвием срезал высокую часть небесного склона и быстро заслонил собой солнце.
Сразу же поднялся ветер, зашумел в деревьях, задрал солому крыш, стал пучками выхватывать её и уносить  вместе с вихрями серой пыли. В мгновенье сделалось темно, несколько жиденьких молний плеснулись над огородами, и гром со страшным грохотом раскололся над всей деревней. По моей голой шеи и босым ногам холодно шлёпнули первые дождевые капли, холодные, тяжелые, как крупные стеклянные бусы.
Куры, растопырив крылья, враскачку понеслись под навесы дворов.
Ребята, игравшие в чижик, сверкая пятками, мигом разбежались. Вся деревенская улица опустела в один миг.
Сестренка заревела, испугавшись грома. Юрка, нагнув голову, с задранным подолом рубахи, не замечая нас, пронесся мимо, волоча за собой свою дорогую игрушку - неизменный ржавый обруч.
Колёсики моей коляски запутались в густой траве, и я, тужась, со слезами на глазах  с трудом тащил её.
Молнии теперь заблистали со всех сторон, и гром загудел одним беспрерывным гулом. Сестренка плакала, сморщив личико, и я обмирал от страха, думая о том, как бы по нам с нею не шарахнул этот страшный гром.
Мы были уже на крыльце, когда из тяжело ворочавшейся тучи обрушился самый настоящий потоп. Он катился одной сплошной стеной, и вода во дворе кипела, пузырилась, расползаясь жидкими грязными жгутами.
В избу мы ввалились уже совсем  мокрыми; за окнами творилось что-то страшное - улица превратилась в одну кипящую, беспрерывно рычащую жуть.Вершинки акаций в палисаднике скручивало в огромные зеленые жгуты с беспрерывно трепещущей листвой. Старый клён гнулся и трещал, какая-то невидимая сила ломала и крушила его сучья. Вспышки зеленого света то и дело зловеще озаряли сумрак нашей теплушку с её низким потолком, большой русской печкой и темными углами. Дрожали стены избы, гудела печная труба.
И мы дрожали. Юрка с ревом пополз под стол. Сестренка заходилась плачем. И мне хотелось реветь.
Я метался по избе, не зная, что делать. Наконец, сообразил стащить с печки бабкину шубейку, материно фуфайку и толстую дерюгу, сплетённую из цветных тряпиц. Свалил все в дальний, самый темный угол, вытащил из-под стола Юрку, усадил  на шубейку; выхватил из коляски плачущую сестренку, вместе с нею сел рядом с Юркой и с головой укрыл всех дерюгой.
Так и сидели, притаившись в темноте, будто нас и вовсе в избе не стало. Сестренка сопела, уткнувшись мне в щеку. Потом ротиком добралась до моего уха и радостно принялась его слюнявить.
Юрка при каждом грохоте замирал у меня под рукой. Мы все плотнее прижимались друг к другу, и нам становилось спокойней  от нашей близости.
Я думал о матери, как теперь она там, в поле? Вдруг громом убьёт? И сердце мое обмирало от невыносимой жалости к ней. Ей ведь там  спрятаться некуда.
 За бабушку я был спокоен. Она в перелеске пасет. Спрячется под большой дуб, никакой гром её не достанет.
Так и сидели, леденея от страха.Выползли из–под дерюги, лишь, когда последнее громовое рычание смолкло где-то вдали. Нас сразу же ослепила сияющая ясность, брызнувшая из окон.
Сестренка уснула у меня на руках, и я потихоньку перенес её в люльку.Она так сильно намучилась, что и не шелохнулась, когда укладывал, лишь губки растрепала.
Юрку тоже сморило от переживаний, он молча забрался на печку, прижался к теплой трубу и там затих.
 Я побежал смотреть наседку с цыплятами; не побило ли их громом, не унесло ли водой?
 Во дворе было мокро и ясно. Солнце блестело каким-то новым умытым блеском. Радуга с неба одним концом свесилась в ручку, чтобы набрать воды для нового дождя.
По всей улицы бежали грязные ручьи. И по ним, задрав штанины и радостно повизгивая, вприпрыжку носились Шурка Кузьмичев с Вовкой Авачевым.
Насадка оказалось умницей - в клетушке курятника со своими цыплятками переждала грозовую бурю. 
И мне стало спокойней: оставалось лишь дождаться возвращения матери с бабкой. Не успел я об этом подумать, как далеко-далеко услышал песню, донёсшуюся со стороны девятого поля. Там как раз и были посеяны подсолнухи.
Звенело сразу несколько женских голосов,лилось что-то широкое и раздольное. У наших матерей всегда было так; и в радостях, и в горестях хвататься за песню. И какие это были голоса! И как слажено пели!
 Сердце моё задохнулось от радости - среди десятка голосов узнал и материн высоко дрожащий голос. И такой умилительной сладостью охватило меня, что к горлу подступили слезы. Мать жива, возвращаются домой! Какая теперь прополка в такую грязь?
Через полчаса в мокром платье, липнувшим к коленям, с мотыгой на плече она уже входила во дворе. Я кинулся к ней и со слезами обнял её.
Следом и бабушка пригнала мокрых телят.
- Ох, - засмеявшись, воскликнула она, увидев меня,  - измочило, сынок, саму хоть выжимай! Но это нечего, это к урожаю.
Не знаю, что происходило тогда со мной.
Освободившись от всего, что висело на мне, испытывая невыносимо сосущее облегчение от пережитого, я потихоньку убежал за дворы, уткнулся в набитую глиной плетневую стену сарая и заплакал. Плакал  зло, долго и безотрыдно, радуясь, что мать с бабушкой вернулись, что сами целы, что  не кончается война, на которой отца могут убить...
---------


Рецензии