Ван Гоги

Я не хотел писать рецензию на «Ван Гоги». И спорил с этой картиной, подобно тому, как спорю с эстетическим восприятием Достоевского. Местами спор перерастал в драку. Обменявшись увесистыми ударами, мы расходились зализывать раны при взаимном несогласии и взаимном же ощущении части личной правоты. Это живо напоминает соцсети, но не имеет отношения к диалогу, не говоря уж о беседе.

Онтологически ошибочно видеть и отображать только одну сторону бытия – трагическую. И на её основе утверждать (а подчас и проповедовать) собственное мировоззрение, как объективное. Дух в том, чтобы отыскать диалектичность всякой трагедии и научиться созидать вопреки.

«Ван Гоги» более спектакль, нежели кино. Фильм периодически рвёт душу, давя на эмоции. Это очень по-русски: в нашей традиции бить наотмашь по слабым местам, как бы «любя от неравнодушия». Алексей Серебряков в этой роли органичен, но и Даниэль Ольбрыхский весьма точно сумел воплотить сценарий и постановку режиссёра Сергея Ливнева. А вот умный психологизм, лучик мудрой философичности, тонкое осмысление в деталях присутствуют в динамике сюжета и раскадровке. Но в диалогах их явно недостаёт – это либо мучительные открытия из прошлого, словно в соответствии с психотерапией Артура Янова и его книги «Первородный крик», либо прямая пикировка с взаимными обидами и ощущением тупика подобного выяснения отношений. При этом внешняя «праведность» аргументации прямо пропорциональна перспективам отыскать хоть ниточку истины, и вот это отображено в фильме прекрасно.

Присутствует большое искушение написать, что вся картина – о совместимости гения и злодейства, отвергаемой лишь неофитами. О фатуме трагического непонимания крупного художника и его же собственном эго высотой с Кафедральный Собор, безжалостно пожирающим остальных и превращая их в статистов, а то и прислугу, потакающую его бесконечным прихотям. Даниэль Ольбрыхский (79-летний дирижёр Гинзбург), можно сказать, вжился в эту роль: весь Мир – декорации его успеха. А сын-неудачник (52-летний Алексей Серебряков с нелепым прозвищем «Птицын Серый») обречён всю жизнь выслушивать поток упрёков: я оплачивал все твои счета, устроил в престижный ВУЗ, ни в чём не отказывал, а ты не способен реализоваться даже частично. Ни карьеры, ни жены, ни детей, ни почёта в обществе. Этот смертельный клинч непонимания обречён сохраниться до смерти.

Так случается: в человека от Таинства Рождения словно вставляют «флэшку способностей», которые он способен вместить и реализовать, но не может достойно пронести по жизни. Однако, достоинство это, опять-таки, свойство духа: внимание к себе, здоровый аскетизм и молитва, в том числе. Тогда гений благодатно совмещается с добродетелью. А внешняя физическая болезнь – лишь следствие разбрасывания личными талантами: это имеет отношение более к законам физики и медицины, а не сугубо гуманитарной сфере.

Дирижёр Гинзбург, что характерно для многих не просто выживших, но и преуспевших, самонадеянно полагает, что признание в обществе – вопрос лишь ума, талантов и погружённости в профессию. Несостоявшиеся – слабы как личности, не обладающие совокупностью внешних качеств. И когда Бог годами бессилен достучаться до захламленной души, случается последняя стадия прозрения: смертельная болезнь.

Рецепт прямо по Достоевскому. Однако аллюзии на сцену прозрения Раскольникова на берегу режиссёр не предлагает, и в этом – огромная часть жизненной правды: подлинное восстановление падшей личности во всей утраченной полноте – вопрос воли не только человека. Чаще всего, не воли, а благодати и милости. И покаяние – не спасение, а лишь лучик жизни Нового Века. В этом смысле, режиссёр Сергей Ливнев благодатно свободен от неофитства и предельно честен.

Финальная сцена прощания отца и сына вызывает бесконечную грусть. Не от сентиментальностей, а глубинного осознания уже непоправимых (в земной плоскости) вещей. Дирижёр Гинзбург поломал всю жизнь сына. Слишком глубокая родовая травма, и даже люди, с которыми Птицыну везёт на жизненном пути, не в силах что-либо исправить. Его любит чудесная и умная девушка, тоже художник, из прекрасной интеллигентной семьи. У него появляются перспективы добиться большего, но в том-то и суть, что даже в сравнении с отцом (до болезни) он похож на безнадёжного старика. И так и останется «Серым». Тенью самого себя, несостоявшегося.

Тогда жертва исповедуется палачу («Папа, не уходи, у меня кроме тебя никого не осталось!»). При том, что его отец стократ хуже душой даже приёмной матери, изгнанной великим дирижёром из дома по причине новой влюблённости.

Неспособность перешагнуть низшее кровное родство и есть трагедия язычества. Трагедия падшего духа.

Финал (который я назвал бы, скорее, постскриптумом) вселяет, тем не менее, надежду. Персонаж Алексея Серебрякова открывает собственную мастерскую, где делится талантами со столь же одинокими людьми. У него меняются глаза. Потому что смерть отца, на самом деле, освобождение.

У меня нет желания выводить некую мораль – простите, если она местами присутствовала; я поделился лишь субъективным видением. Но мне созвучен ответ режиссёра Звягинцева на критику картин «Елена», «Левиафан» и «Нелюбовь». Он сказал о том, что немногие прочувствовали их главный message, безотносительно сюжета и акцентов. Вернитесь домой, обнимите близких, цените каждое новое мгновение и души, с которыми вам повезло отыскать внутреннее созвучие. Их совсем немного.

Отчасти, но это – неявно, на уровне ощущений – я увидел и в «Ван Гогах». И, конечно, известную истину о том, что лучше драться за, пускай даже самую внешне серую, но собственную жизнь, чем прозябать в тени таланта.