Александр Македонский. Погибший замысел. Глава 17

      Глава 17

      Несмотря на облака, затянувшие небо, дневной свет был ярок и после полусумрака шатра заставил Гефестиона прищуриться — прежде чем внимательнее рассмотреть лицо незнакомца, он услышал его голос:

      — Луций Аврелий. — Грудные интонации были чарующи и затронули в глубинах души струны, которые обычно звенели только в присутствии Александра.

      — Очень приятно. Гефестион Аминторид.

      — И мне.

      Рука Гефестиона была пожата на римский манер — захватом пальцами предплечья выше запястья.

      Привыкнув к свету дня, синие глаза наконец рассмотрели странника — он обладал типом красоты, совершенно отличавшейся от эллинских стандартов. Тёмно-серые глаза, густые волнистые пепельные волосы, нос с чуть заметной горбинкой, высокий рост и тонкая кость, однако, не помешавшая широкому развороту плеч. Кожа Луция слегка загорела, но лик его был светел, в нём угадывались скорее лёгкость и беззаботность, чем беспечность. Римлянин был чист и свеж, и Гефестион должен был признать, что друзья-македоняне, хоть и обладали и впечатлявшей внешностью, и красивыми статями телосложения, на четвёртый год похода значительно поистрепались и явно проигрывали цветущему гостю.

      — Входи! — пригласил Луция Гефестион. — Только… твои спутники…

      — Не беспокойся. Это сопровождающие.

      Гефестион отметил деликатность римлянина, не обозначившего прибывших с ним ни «слугами», ни «рабами», и снова подивился тому, как быстро в его глазах иноземец обрастает положительными характеристиками.

      — Позаботьтесь о людях и конях! — отдал он приказание охране и вошёл в шатёр вслед за без колебаний принявшим его приглашение Луцием. — Располагайся! С провиантом у нас теперь лучше, и я могу предложить тебе прекрасные персики. В Риме они редкость или я ошибаюсь?

      Луций улыбнулся:

      — У нас их хотели бы видеть чаще, хотя поставки из Египта идут регулярно. Торговля ожила после того, как Александрия стала большим портом. Однако… ты удивишься, но в последний год я узнавал о снабжении Рима продовольствием только из писем.

      — Почему? — Гефестион и удивился, и улыбнулся вслед за Луцием, и тут же подумал, что гость вызывает у него слишком много приятных эмоций.

      — Последний год я провёл в Афинах. У нас входит в хороший обычай отшлифовывать своё образование в этой колыбели философии, знаменитых учёных и прекрасных искусств.

      — А я и не знал… Так вот почему ты так прекрасно говоришь по-гречески! Значит, прожил в Афинах… И как тебе эллины?

      — Они прекрасны и умны, но неблагодарны: опять подыгрывают Спарте и призывают всех к сплочению против Македонии.

      — Ах, не сыпь мне соль на рану! — Гефестион не смог сдержать горечи. — Это отравляет Александру жизнь. Сколько он сделал для эллинов! Он не трогал Афин, а ведь мог стереть их с лица земли; он пощадил бунтарей, провокаторов и зачинщиков мятежей, хотя даже сами афиняне готовы были обойтись с ними сурово; он сохранил жизнь Демосфену («О, этот подлый Аристион!» — подумал про себя Аминторид); его первая победа в Азии украсила храм Афины тремястами щитами, отвоёванными у персов; он освободил эллинские города в Малой Азии; он восстановил в них разрушенные храмы, вернул на родину греческих наёмников — отпустил, а мог бы растерзать; только благодаря ему после покорения Финикии греки прибрали к рукам всю морскую торговлю в Эгейском море и на востоке Срединного и богатеют ныне; персидское золото поступает в оборот и оживляет производство; за вторжение персов в эллинские города, за разрушение их национальных святынь Александр заставил заплатить Дария сокрушительными поражениями, он и сейчас не успокоится, пока не уничтожит всю мощь персов и не отдаст им долг сполна. Для чего был создан Коринфский союз? Для борьбы с азиатами. А сколько в нём греков? Меньше одной пятой — воюют македоняне. Даже иллирийцев и фракийцев, которые ничем Пелле не обязаны, в армии больше, чем греков. Александр делает всё, а они загребают жар чужими руками и не могут успокоиться! Если бы только! Так нет: собираются идти войной! Ну скажи мне, разве это справедливо?

      — Чёрная неблагодарность, — согласился Луций. — Не случайно именно у Аристотеля, грека и вашего учителя, родилась пословица «Ничто не стареет так быстро, как благодеяние»

      — Именно… Он знал, о чём говорил… Но извини, у меня стал скверный характер, раньше я не замечал за собой привычки к ворчанию.

      — Это вовсе не твоя отрицательная сторона — наоборот, ты взываешь к справедливости, твои оценки и взгляд на положение вещей правильны, и я полностью с тобой согласен.

      — Правда? — обрадовался Гефестион.

      — Конечно. Тут ещё одно, — добавил Луций. — Зависть. Греция пережила пору своего расцвета, идея существовать отдельными городами-полисами оказалась неудачной. Они сплачиваются только для того, чтобы противостоять угрозе или самим крупно кому-то напакостить, а в остальное время оспаривают друг у друга земли и прочее, вплоть до завязок кошелька. В разобщённом состоянии трудно добиться чего-то в политическом отношении. Отец Александра умело этим пользовался.

      Гефестион улыбнулся.

      — Я помню. Как-то два полиса оспаривали друг у друга что-то, никак не могли договориться и в конце концов обратились к Филиппу за судейством — он и решил: повёл войска на обоих, подчинил своей силе — и всё стало тихо-мирно. — Сын Аминтора печально улыбнулся, он никак не ожидал, что придёт тот день, когда он будет вспоминать о Филиппе с оттенком ностальгической грусти.

      — Забавный эпизод, — выразил своё мнение Луций. — Но Александр предпочитает доказывать своё превосходство по-другому. Впрочем, это отступление… Да, так вот, только Македония со своей профессиональной армией, которую Филипп создал, а Александр получил в наследство, могла стать и стала ядром, вобравшим в себя другие, меньшие центры силы, — так возник Коринфский союз, и его глава — стратег-автократор, гегемон, царь Македонии, Малой Азии, Финикии и далее по побережью, фараон… Ни один грек никогда не сосредотачивал в своих руках и одной десятой такой власти. У эллинов двенадцать богов и Олимп, они считают это своим национальным достоянием, но… оказалось, что сын верховного бога — македонянин. У них всё отобрали — ну как такое пережить? Они едут к вам за деньгами, нанимаются в учителя, работают архитекторами, строителями, врачами, ожившей торговле они тоже обязаны вам — перечислять всё можно бесконечно. Александр держал в своей руке судьбу Афин и великодушно сохранил их, не смёл с лица земли, а великодушие того, кто вознёсся до вершин, которых ты не заслужил, уязвляет, являет широту души соседа и унижает тебя самого. Когда твою жизнь держат в руках, незамеченным это не проходит. А, это из той же пьесы о благодеянии… Они держат протянутой в ожидании дальнейших щедрых подачек руку, они начинают считать постоянную подкормку должной, едва ли не обязательной, а другой рукой плетут интриги за спиной благодетеля… Вот и теперь сошлись друг с другом, снова против Македонии собираются воевать, выталкивают вперёд спартанца Агиса.

      — И снова проиграют.

      — Бесспорно. Антипатр времени зря не теряет, его таланты хорошо известны — разобьёт коалицию и правильно сделает, да только наука, как всегда, впрок не пойдёт: склочные греки, склочные — это неисправимо.

      Гефестион только кивал головой, он и сам раздумывал над этим — тем больше, чем дольше оставался один. Греция не хотела принимать Александра. Никаким. Ни сыном Зевса, ни царём, ни просто равным — сколько бы он для них ни делал, как бы ни уважал, в каком бы масштабе ни проводил эллинизацию покорённых земель. Он оставался для них варваром; по сути дела, они не могли простить ему своей собственной дряхлости и по старой памяти всё ещё мнили себя могучими и всесильными, хотя великими у эллинов оставались только науки и искусства.

      — Ну хорошо, оставим больную тему, тем более если это неисправимо. — Гефестион улыбнулся и перевёл разговор: — Ты был в Афинах, но как же оказался здесь?

      — Не мог отказать себе в удовольствии посмотреть на божьего отпрыска. — Луций улыбнулся. — А если серьёзно, меня действительно интересует ваша армия: экипировка, техника, скорость передвижения — в том плане, что она может противопоставить Риму.

      — И как?

      — Всё отлично. Мы сильнее.

      Гефестион был обескуражен и, как благожелательно ни был расположен к римлянину, не мог не обидеться:

      — Это с чего? — И тут же покраснел, поняв, как по-детски и по-деревенски одновременно прозвучал его вопрос, а ведь он разговаривал с аристократом — и самых голубых кровей! Пришлось срочно исправляться: — На каком основании ты сделал такой вывод?

      — Во-первых, фаланга. Она себя оправдывает, но ей на смену должно прийти другое построение, мы его разрабатываем. Мечи — за основу наших мы взяли пиренейские клинки, они легки и удобны. Техника — здесь мы равны, но мы постоянно идём вперёд, и я не знаю, сможет ли Александр в Азии продвигаться в техническом оснащении в том же направлении. Впрочем, ты знаешь, что на войне важнее всего то, что к сражению не относится. Ваша медлительность недопустима, три года тому назад вы передвигались куда как быстрее. Обоз — конечно, обязательное зло, но вы растянули его… просто непристойно. Бо;льшую часть того, что ему нужно, воин должен нести на себе, вплоть до провианта. Мы ограничиваем сейчас число всех этих повозок до минимума, а у вас оно, наоборот, сильно увеличилось. Непозволительно разросшаяся канцелярия, актёры, комедианты, скульпторы, летописцы, учёные, философы — все они должны приходить после. Завоевали территорию — пусть потом на неё ступают инженеры и архитекторы. Дороги, коммуникации — налаженное снабжение поможет строительству. Встанут новые города, в них откроются театры, школы, палестры — тогда проводите эллинизацию, а вы всё валите в одну кучу. Пока вы воюете с персами, вы будете сильнее, но за их столицами вас будут ждать кочевые племена — быстрые, мобильные. Это гражданская война, а обоз в ней страдает в первую очередь. Складывается впечатление, что у Александра нет чёткого плана. Все эти женщины: дешёвые блудницы, дорогие гетеры, походные жёны, их дети — мы обходимся без всего этого.

      Гефестион помрачнел.

      — Тебе легко говорить, а воины не видели своих семей годами…

      — Значит, должна быть налажена чёткая ротация. А пленные? Александр Линкестид третий год тащится в обозе в кандалах — и себе, и вам в тягость. Зачем? Проведите расследование. Виновен — казните, нет — отпустите.

      — Да виновен, но он родственник Антипатра — Александр просто не решается.

      — А то, что он щадит его таким способом, сможет Антипатра успокоить? — Луций умолк, но после небольшой паузы продолжил: — Дядя Александра и одновременно муж его сестры, тоже Александр, только не Македонский, а Эпирский, воюет сейчас с италийскими племенами. Он использует приёмы своего племянника, но римлян не трогает, с нами у него дружественные отношения и соответствующий договор — он знает, что делает.

      — И это вас успокаивает?

      — Даже не это в первую очередь. Вы завязли здесь, даже не знаю, на сколько лет. Сам посуди: на Малую Азию и Египет с побережьем между ними вы потратили три года, а прикинь на карте, по площади — сколько вы завоевали? Отсюда до восточных границ империи Ахеменидов с Индией — втрое большее расстояние, чем то, которое разделяет вас и западный берег Малой Азии, да ещё Вифиния на её севере умело пользуется своим географическим положением, она независима и спокойно живёт в своей обособленности. Границы персов на востоке тянутся с севера на юг на тысячи стадиев, там огромные горы, вечно покрытые снегами, с ледяным ветром, а здесь вы видели только горный массив Тавр — как вы будете перебираться со всем своим скарбом через кратно превосходящие его гряды?

      По спине Гефестиона пробежал холодок.

      — Откуда ты знаешь это… про размеры и горы? — тихо спросил он упавшим голосом.

      — Сидел в библиотеке, раскапывал древние манускрипты, свидетельства и рассуждения, выкладки географов. Ойкумена намного более велика, чем мы себе это представляем.

      — Я тоже так думаю… — «И этого боюсь, а Александр это… не видит или так уверовал в свои звезду, вседозволенность и божественность?» — докончил Гефестион про себя.

      — И это ещё не всё. Почему вы не оставляете свои трофеи под надёжной охраной на обжитой территории? Ваши полководцы путешествуют, каждый с целой толпой оруженосцев, постельничих, массажистов, виночерпиев, песок из Египта везут для гимнастических упражнений в палестре… Очень, очень обременительно, этот ваш обоз делает вас похожими на персов, словно не вы побеждаете их, а Азия победила вас. Я не удивлюсь, если скоро вы впереди войска поставите магов и раззолоченные колесницы.

      Но, после того, как Луций коснулся размеров империи Ахеменидов, Гефестион оставил без особого внимания прозвучавшее далее, неприятный холодок продолжал пробегать по его спине: Луций касался самого больного, самых печальных размышлений, которым сын Аминтора часто предавался, оставаясь наедине. Громада неизведанных земель пугала его. Александр всё это хочет завоевать, а ведь простой подсчёт был очевиден — после трёх лет у македонян в руках лишь малая часть Азии, и разве она безусловно их? Сатрапы, оставляемые Александром на местах за их лояльность, непротивление войскам коалиции и сдачу казны, не внушали Гефестиону доверия: вчера они кланялись Дарию, сегодня пресмыкаются перед Александром — перед кем они будут ползать завтра? И сколько, сколько ещё упрёков можно было предъявить любимому…

      — Да знаю я, знаю… — Гефестион огорчённо махнул рукой.

      — Я тебя расстроил? Извини…

      — Не расстроил, а напомнил, я это не раз в голове прокручивал и предполагал, что размеры на самом деле чересчур велики, но… я утешусь хотя бы тем, что из нас двоих одному всё же хорошо, пусть и не мне: вторжение Александра, его честолюбие вам не грозят.

      — И всё же мне неудобно.

      — Да нет, всё в порядке. Льстецов рядом с Александром всегда хватает, а я не думаю, что они помогают.

      — Но, может быть, тогда ты повлияешь на него, попросишь его быть осмотрительнее? О вашей любви ходят легенды — ты должен иметь на него влияние.

      — А, здесь никакое влияние не поможет. Когда он идёт вперёд, его ничто не может остановить.

      — Ну да. Впрочем, мы простые смертные, пусть и из знатных родов, а он царь, к нему нельзя подходить с обычной меркой. «Nihil actum reputans, si quid restaret agendum*».

------------------------------
      * Слова приписываются Цезарю, но наглый аффтар вложил их в другие уста и состарил на триста лет.
------------------------------

      — И… как это по-гречески?

      — «Он полагал, что не сделано ничего, если что-то ещё оставалось сделать».

      — Да, это точно про Александра… Девиз всех сыновей богов войны и славы… Ах, если бы я остался в Македонии, я бы мог выучить латынь, но третий год в этой стране сделал из меня дремучего провинциала.

      — Сын Аминтора не может быть провинциалом. Это обстоятельства, к тому же всё поправимо. Поезжай со мной, неужели Александр не отпустит тебя на полгода? Посмотришь Рим, увидишь наш город на семи холмах, уже через пару месяцев будешь свободно изъясняться, я тебя ещё литературой нагружу.

      Гефестион грустно покачал головой:

      — Нет, со мной уже всё предопределено. Я не покину его.

      — Раз так… Это твой выбор, я его принимаю. Жалко, конечно. И всё же… скажи, что я могу для тебя сделать, я ведь чувствую, что испортил тебе настроение, заставив дольше вспоминать о неприятном. — Луций встал, подошёл к Гефестиону и положил руки на его колени.

      — А ты… расскажи мне о Риме, процитируй что-нибудь на латыни, она так красиво звучит… Да и что там в Греции происходит, а то мы здесь безнадёжно отстали от жизни: ничего, кроме писем из дому и военных донесений.

      — Изволь.

      И Гефестион словно перенёсся в Элизиум. Мягкий голос Луция звучал сладчайшей флейтой и рассказывал о красивейшем граде на семи холмах, об истории его — сначала царского, а потом республиканского, о пока ещё небольшом государстве, которому будет суждено три века спустя стать величайшей империей мира, о древнейших и знатнейших патрицианских родах и системе правления, консулах, римском праве, которому ни до, ни после не будет равного, которое останется непревзойдённым по мудрости и справедливости, об удивительных духах-хранителях домашнего очага и маленьком святилище им, устраиваемом каждым в своём жилище, и гадании по полёту птиц. Гефестион слышал, что римлянки — самые красивые во всей Ойкумене женщины, но в первый раз узнал, как их жизнь далека от примитивного деления на почтенных матрон, предназначенных только для выведения и ращения потомства, и гетер, нацеленных исключительно на ублажение мужчин, причём бесправны были и первые, и вторые — бесправны, подконтрольны, считались низшими созданиями, — нет, римлянки были воспитанны, образованны, умны и благочинны и с младых лет объединялись в союзы и общества по интересам, обсуждали литературу, историю и философию, состязались в стихосложении, разыгрывали домашние спектакли и не забывали при этом и о познаниях об устройстве семейного очага, навыках хояйствования и кулинарных опытах — всё было равновесно и гармонично… Инженерная мысль спускала на воду мощные суда, строила многоэтажные дома, прокладывала дороги и водопроводы, устраивала фонтаны, изобретала хитроумные системы подогрева и охлаждения, поэты поднимались до философии, а философия облекалась в поэтику. Блаженный край тепла и мягкого климата, спокойное море, свобода и независимость, но способность в любой миг взяться за оружие и биться за родину до конца…

      Ухо ловило звонкую благозвучную латынь, внимала переводу, голова вникала в смысл и стремилась удержать всё это в памяти, но не только дела Апеннин были освещены прекрасным молодым пришельцем — он говорил и о Греции, об отличившихся поэтах, о развитии концепций платоников и пифагорейцев, об изящных искусствах и исторических трудах. Последние театральные постановки, свежие ораторские приёмы и вошедшие в силу знаменитости, популярные драматурги, новое в интерьере и моде — о чём только ни говорилось! Конечно, Гефестион и раньше беседовал с относительно недавно покинувшими родные края соотечественниками и их соседями, выспрашивал их о переменах на континенте, но разговоры с ними не шли ни в какое сравнение с речами Луция: у них не было того образования, способности к философскому осмыслению, умению выделить главное и уловить тенденцию, спрогнозировать развитие, не было лёгкого изящного слога и возможности литературной подачи. Гефестион ловил каждое слово и останавливал Луция, когда слышал очередную фразу на латыни:

      — Подожди, возьми пергамент, запиши это в оригинале.

      — А рядом перевод?

      — А перевод допишу я, чтобы даром время не терять.

      — Я говорил не о слишком серьёзных и потому скучных вещах? Мы, римляне, любим и посмеяться, сатира у нас тоже на высоком уровне. Но я уже столько наболтал — теперь ты поделись со мной, расскажи о Македонии.

      И Гефестион рассказывал о том, что оставил, о Пелле и родителях, о детстве, о своих тринадцати годах и Миезе, о Гревене и первых убитых варварах, о юношеских страстях, не трогая настоящего: он не видел в нём ничего хорошего, не хотел ни думать, ни распространяться об этом — к чему, когда как живые перед глазами встают зелёные рощи, стада барашков, празднующие приход весны стаи птиц, летние солнечные дни, купание в звонких чистейших родниках, урожайная осень, первый снег, мальчишеские игры на морозе и вечное возвращение к теплу родного дома, к семейному очагу. Сестра, мать, отец, знакомые юноши и девушки, Мария, Миеза, Аристотель — где всё это?

      — Ты так интересно рассказывал, что мне захотелось всё это увидеть. Решено: еду в Македонию, — загорелся Луций. — Может быть, вместе? Ведь в мире ещё столько интересного…

      Гефестион вздохнул.

      — Да нет, моё будущее уже определено.

      — Так ведь не навсегда — ну отлучишься на полгода.

      Но сын Аминтора только покачал головой.

      — Я не могу его оставить. У нас… в общем, это будет как предательство.

      — Ну хорошо, я не настаиваю. Но хоть письма напиши. И в Гревену, и в Миезу, и в Пеллу — я передам, со мной это выйдет быстрее, чем с обыкновенными курьерами.

      — Ты и в Гревене хочешь побывать?

      — Конечно, пройдусь по местам твоей боевой славы.

      Луций улыбнулся, Гефестион рассмеялся и подумал про себя: «Почему же с иными людьми бывает так легко и свободно? Почему они ведут себя так, что не оставляют во мне никакого осадка тревоги и безотчётных нехороших подозрений в отношении будущего? И почему всего этого нет у меня с Александром?» Но на существовавшие ещё тысячи лет назад «Кто виноват?» и «Что делать?», как и многие века спустя, не нашлось никаких ответов…

     Продолжение выложено.