Viva la miseria!

Талант – это неуверенность в себе и мучительное недовольство собой и своими недостатками, чего я никогда не встречала у посредственности.
Ф.Раневская.
Как часто путешествуя по Риму Караваджо, переходя из музея в музей, от церкви к церкви, от ранних работ к вехам исканий и познания, а от них – к зрелости и экстазу его гения, художественного и философского, соединяющего в себе совершенство кисти, проникновение в тайну света, глубину философского и нравственного понимания человека и действительности, я вспоминал эти простые и полные смысла слова Ф.Раневской. В них – тайна способности человека на бесконечность исканий, работы над собой и своим талантом, стремления к совершенству. В них же – трагизм личностного и творческого начала в человеке, всего истинно человеческого, с чем связаны смысл и достоинство человека, его таинственная задумка, и – его страдание. Показательно, что великая актриса связывает здесь талант человека не с наличием у него тех или иных внешних и экстраординарных способностей, а с нравственной сущностью человека и трагической природой творчества и развития как такового, со способностью человека на то страдание поиска, работы над собой и неудовлетворенности, неуверенности, с которым неразрывно связано творчество. Мучение самосовершенствования, исканий и развития видится ею как сущность таланта и созидательной способности… Но возможно ли? Приемлемо ли считать правомочными ее суждения в мире, который неуверенность в себе и результатах собственных дел, неудовлетворенность настоящим, тем, что сделано, самим собой и вообще – наличным положением дел, мыслит как главное препятствие человека на пути к самореализации, точнее – к социальному процветанию и преуспеванию, которые считаются смыслом таковой? Перед нами проходят персоны и судьбы художников, словно и не ведающих никаких «мук творчества», терзаний творческого поиска, неудовлетворенности собой и вообще – какой-либо неудовлетворенности бытием, пресловутых слез отчаяния и бессилия молодого Ф.Шаляпина, который раз за разом, в мучительных поисках творческого пути, познавал крушение своих начинаний и попыток. Быть может, суждения великой актрисы устарели, и современный мир, отыскав для человека возможность «жить не страдая», и не страдая влачить свой путь к смерти, нашел для него рецепт того, как творить, не страдая, и не страдая, быть человеком?   
О, да... увы, ничто так не связано со страданием, сжиганием себя, опытом мучений и утраты уверенности, «почвы под ногами», как творчество... надо почитать поздние дневники Л.Толстого, чтобы убедиться, как этот человек, прижизненно признанный гением и «великим писателем земли русской», до последних дней, после величия и значимости всего им сделанного, мучился ощущением недостаточности сделанного и собственного несовершенства. Увы, в этом смысле психология – «идол и библия» современности – задавая человеку установку на удовлетворенность и «всепоглощающее счастье», отдаляет человека от истоков его созидательности, которая связана со страданием, увы. И, увы – эта установка дает отвратительные, но обильные плоды. Творчество как таковое уходит, но в качестве «мира творчества» перед нами проходит парад самодовольных ничтожеств, муке исканий и попытке родить что-то, достойное вечности, предпочитающих заботу о грамотном «пиаре» и эффективной социализации довольно жалких потуг и усилий. Потому что в сознании эпохи «априори» не может быть сочтено значимым и талантливым то, что не обрело максимально значимой социально, практически и финансово результативности. Так учит психология, так мы стараемся жить и поступать, и подобного рода деятельность ныне называется «творчеством». Благодарение богу, и до конца ХХ - начала ХХI века во всех областях творчества и искусства было сделано «кое-что», и приговором, расставляющим все на свои места, отрезвляющей эстетической «пощечиной», способной вернуть сознание того, что же есть творчество и искусство, является простое, доступное сравнение плодов «классического гения» с тем, что сегодня почитается «гениальным». С.Бондарчука с Н. Михалковым, Ф.Раневской с сериальными актрисульками, «Таганки» эпохи Любимова с современной «Таганкой», Улановой с Волочковой, Баскова с Козловским, Ротко с Левитаном, Шостаковича с Малером или Бетховеном. Искусства, наполненного философски, способного пробуждать и побуждать к экзистенциальному диалогу, с искусством, которое превратилось в антураж, в не слишком отвлекающий внимание декор безразличной ко всему и самоудовлетворенной пошлости. Увы, это сравнение становится безжалостным приговором и рентгеном ничтожеству времени, которое вместе со способностью обрекать человека на страдания и искания его духа, утратило способность созидать нечто, спустя века  поражающее своей значимостью и загадкой. Вместе с открытостью трагедии человеческого бытия и обращенностью к духовным исканиям, утратило и творческую потенциальность. Увы, чтобы не делалось сегодня – не писалось, не сочинялось, не звучало – отовсюду проступает лишь безразличный ко всему и празднующий временность бытия обыватель, вовсе не желающий, чтобы что-либо нарушало упокоенность его вырожденного и удовлетворенного существования. Превратившийся в «короля моды и стиля», в «законодателя вкусов и идеалов», простым поднятием или опусканием пальца, означающим коммерческий успех проекта или его крушение, он принуждает удовлетворять и распалять его страсти, щекотать его жажду зрелищ и наслаждения. Превращает то, что должно терзать и пробуждать, задавать вопросы и возвышать в то, что призвано приумножать забвение и наслаждения повседневного бытия. Безразличный ко всему, и даже к смерти человек, превратившийся в «героя и законодателя времени», желающий безразлично и безмятежно использовать дар бытия, разменивать его на ничтожество сиюминутных целей, забот и выгод, превратил искусство в декор своего нигилистичного, не омраченного страданиями и терзаниями, удовлетворенного данностью существования. Но увы. Приговор неотвратим. Требуя наслаждения, торжества безмятежности и удовлетворенности, отказываясь признавать императивную силу того, что связано с терзаниями, страданиями и мукой поиска, эпоха и ее «герой» оказываются не способными созидать, дух времени делает его неспособным порождать истинный созидательный гений. Превращая творчество и искусство из обители духа, его исканий и протеста в сферу социально-повседневного преуспевания, эпоха уничтожила способность человека подлинно созидать. Как максимум, он оказывается способен лишь эксплуатировать его таланты в нацеленности таковых на вполне обыденные, практичные и «разумные» в этом смысле цели. Проповедь «удовлетворения и счастья» обращается той импотентностью и бедностью души пусть и одаренного человека, что даже там, где есть талант, творчество – увы – не благословляет своим присутствием. Торжество обывателя и обывательской настроенности на упокоенность и удовлетворенность наличным бытием, сокрытость и затушеванность «проклятых», вечных и мучительных вопросов, в конечном итоге оппозитивны творчеству и обращаются его своеобразным исчезновением. Безликость и посредственность не страдает, даже там, где, как кажется, нельзя не страдать, где и разум, и последнее достоинство требуют этого, где неспособность на страдание, на трагическое осознание и ощущение происходящего, означает лишь одно – недостаток человечности человека. Безразличие и удовлетворенность в конечном итоге становятся оборотной стороной нигилизма, в особенности – если они торжествуют там, где нечто подлинно человечное требует неудовлетворенности, протеста, мучений и исканий. Мы желаем, что бы даже смерть близких – неотвратимое напоминание о нашей собственной судьбе – не заставляла нас страдать, не омрачала покоя и удовлетворенности, безмятежной бездумности, не мешала нам «покойно влачить будни» в ожидании судьбы. Творчество есть боль. Совесть есть боль. Разум – и тот есть боль. Свобода и ответственность за себя несомненно есть боль. Бытие есть боль, ибо оно есть смерть, временение по пути к ней, одиночество свободы и ответственности за себя, совести и противостояния. Любовь – это боль. Мы неотвратимо начинаем страдать, если что-то – жизнь ли, другой ли человек – становится для нас подлинной ценностью. Безразличие, отсутствие всех истинно человеческих привязанностей, и главной из них – привязанности к дару бытия, становится тем гипнозом, анабиозом, который позволяет нам жить, избегая страдания, при жизни омертветь духовно, душевно и нравственно. Будто бы онеметь в нигилистическом безразличии, духовно и душевно умереть, и потому не страдать, ибо такова загадка, что жизнь души и духа, их «бодрствование», связаны со страданием. Сознание смерти есть боль. Творчество жизни, ответственность за жизнь, борьба за смысл, вознесение жизни над пустотой и бессмыслицей будней есть боль, по сути – подлинное и человечное существование есть боль, страдание. Самоопределение и движение в неизвестность – сущность свободы – это страдание, свобода человека обрекает его страдать настолько же, насколько таит в себе его бесконечные возможности и экстаз его созидательности.  Быть человеком, собственно и подлинно человеком, являть величие и мощь свободы, чудо созидания, бесконечность нравственных и творческих возможностей человека,  означает страдать. Болью и страданием по своей сути является все то, что делает человека собственно человеком – разум, восстание против смерти и абсурдности бытия как «ожидания смерти», свобода и ответственность перед совестью, любовь и созидание. И отдаляя человека от бытия как страдания, от сущностного трагизма бытия, пытаясь симулировать бытие как «вихрь бесконечного счастья и наслаждения», проносящийся над бездной, эпоха в конечном итоге попросту отдаляет человека от того, что делает его в собственном смысле человеком. Мы желаем жить «не страдая», что бы ни что – ни смерть, ни разлука, ни тяжесть ответственности, ни сама жизнь не заставляли нас страдать, чтобы не было ничего, что чревато страданием, терзаниями, неудовлетворенностью и конфликтом с наличным положением вещей. По крайней мере – мы не желаем знать о существовании чего-то «такого», даже если речь идет о самом бытии и нашей собственной сути. Мы убеждены, что это возможно, что мы имеем на это право, нас уверили в том, что именно для этого мы рождены на свет, что в этом состоит наша цель и предназначение. Мы желаем, чтобы жизнь была для нас водоворотом счастья, наслаждения, удовлетворенности и покоя, мы закрываем совесть, разум и органы чувств, замуровываем себя от всего, что может развеять эту иллюзию, даже если речь идет о том, что неотвратимо будет, что неумолимо происходит «здесь» и «сейчас». Мы не желаем страдать, при этом не замечая, что в бегстве от страдания бежим от самой жизни и самих себя, предаем себя, убивая в себе все собственно человеческое, становимся холодными, безразличными и безотносительными ко всему уродами. Мы избавляем себя от страдания, при этом умертвляем в себе совесть, способность подлинно что-то и кого-то любить, ощущение ценности бытия. Бегство от страдания становится смертью любви к бытию, утратой решимости человека на что-то подлинно значительное, его неспособностью на созидание и свершения духа, на путь совести, свободы и разума. Ибо все это – увы, увы – связано со способностью человека страдать, связано своей сутью. Бегство от страдания и неудовлетворенности, от терзаний и исканий, проповедь жизни как «водоворота счастья и наслаждения», в конечном итоге обращаются неспособностью человека на путь совести, разума и свободы, его творческой импотентностью, его неспособностью на собственно человеческое. Пытаясь избегнуть страдания, мы отдаляем себя от того, что делает нас собственно людьми – от путей разума, от любви и созидания, от свободы и ответственности перед совестью. Бытие есть страдание, ибо оно есть смерть, разум есть страдание, ибо он открывает бытие как движение к смерти и его абсурдность, порождает отрицание бытия как покорного ожидания судьбы. Творчество есть страдание, ибо оно есть бросание в бездну и неизвестность, бесконечность поиска и неудовлетворенность любыми результатами творчества. Бесконечность поиска, неудовлетворенность результатами творчества, мучительные и пронизанные терзаниями, связаны со смыслом творчества как противоборства человека смерти, власти времени и забвения, с недостаточностью любых результатов и свершений перед лицом вечности, перед трагизмом смерти. Творчество своими истоками связано со страданием осознания смерти, восстания против смерти, отрицания бытия как покорного «ожидания смерти» в водовороте повседневности. Совесть есть страдание, ибо ответственность перед совестью делает человека столь же свободным, сколь и обреченным на одиночество и противостояние перед лицом извращенного мира, а преступление против совести становится гибелью человека, ибо обессмысливает его бытие. Свобода есть страдание и трагическое испытание человека, его силы и человечности, ибо она обрекает его на обрушение в неизвестность, утрату очевидных путей и ценностно-целевых маяков бытия, становится катастрофой бытия человека, тяжестью ответственности за себя и необходимости решать. То, что делает человека собственно человеком – свобода, разум, совесть, созидательность – является источником страдания и противоречий бытия человека, «усложняет» его, становится помехой человека на пути к социальному процветанию и преуспеванию. Более того – навсегда лишает его удовлетворенности данностью его бытия и судьбы. Созидательность человека – это его воля к вечности и противоборству смерти, она означает его восстание против пустоты и бессмыслицы будней, его оппозицию способу бытия социальной обыденности, ценностям и целям обыденности. Бегство от страдания обращается неспособностью человека к подлинным созидательным свершениям, раскрытию его бесконечных созидательных возможностей, существованию в духе творчества, свободы, ответственности за себя. Жизнь есть смерть, временение над бездной, и желание жить «не страдая» в конечном итоге делает человека безразличным как к трагедии жизни, так и к ее безграничной ценности, неспособным реализовать таящиеся в ней возможности. Путь и бытие человека, путь совести и разума, свободы и созидания, в их сути связаны со страданием. Поэтому эпоха, духом которой становится гедонизм, ориентирующая человека на «бегство от страдания», на безграничность обывательского счастья и удовлетворенности, в конечном итоге отдаляет человека от истоков его человечности и созидательности, от реализации его бесконечных возможностей. Установка жить «не страдая», не конфликтуя и «наслаждаясь», в конечном итоге обращается предательством человека всего истинно человеческого в себе – совести и ответственности за бытие, свободы и созидательности. Быть человеком означает решиться принять страдание как саму сущность бытия, сущность свободы, разума и любви, подлинной ответственности за бытие, творчества и самоопределения. Тайна заключена в том, что в человечности и созидательности человека, в его личностном начале и свободе заключено его проклятие, испытание, его страдание. Проповедь счастья, наслаждения и безразличной удовлетворенности, бегство от страдания и признания трагической сущности человека и его бытия, в конечном итоге обращаются неспособностью человека на свершения духа и созидания, становятся повсеместным торжеством вырожденного существования, которое упокоенно и удовлетворено своей данностью в той же мере, в которой нигилистично. Жизнь есть страдание – эта истина была известна еще Будде. Быть означает страдать. Быть человеком, сознавать свою судьбу – это значит страдать. Быть свободным и отданным своим силам, ответственным за себя и обязанным решать – это значит страдать, ибо свобода становится здесь движением и падением в неизвестность, катастрофой бытия человека, утратой им привычных и очевидных путей, ориентиров. Со времен Будды в судьбе и трагической сути бытия человека мало что изменилось, кроме возможности человека в комфорте повседневности, в вихре ее аффектов и страстей, предавать забвению трагедию его бытия, страдание разума и любви. И вот – истина «жизнь есть страдание» кажется чем-то абсурдным в мире, который тонет в забвении и «празднике» опошленного бытия.  Поразительно то, что человек празднует бытие как временение над бездной, стремится к удовлетворенности бытием, над которым властвуют смерть, забвение, уничтожение, желает ощущать «источником счастья и наслаждения» то, что является лишь временением по пути к смерти. Без какой-либо необходимости задуматься о собственной судьбе, ужаснуться ее трагизму, восстать против нее, против обреченности над временение над бездной небытия, отданности в безраздельную власть времени и смерти. Обречь себя на борьбу и страдания, на испытания и утрату будничной удовлетворенности и упокоенности, но вместе с этим – суметь победить судьбу, восторжествовать над ней. Будто судьба вещи, отданной в безраздельную власть ничто, времени и забвения, ничуть не смущает и не возмущает человека, не порождает его воплей страдания и протеста. Будто страдание от этой судьбы и ее осознания предается забвению в «празднике счастья и наслаждения», в нацеленности на безмятежную удовлетворенность, которые по сути означают безропотность, покорность и безразличие перед лицом судьбы. То есть – нигилизм, а не любовь к бытию, которая является здесь в большей мере источником страдания, протестов и непокорности, борьбы и исканий, нежели удовлетворенности. Поразительно то, как обреченность на небытие и забвение не является для человека источником страдания и причиной для протеста, возмущения против судьбы, насколько человек, нигилистически безразличный к самому себе, оказывается безразличен к чудовищной, трагической сути его судьбы и положения, его бытия. Когда замерев над бездной и уцепившись за хрупкое древо жизни, которое неумолимо подтачивают день и ночь, глядя в лицо ужасу того, что неотвратимо ожидает, человек пытается сохранить удовлетворенность и согласие с судьбой, с данностью бытия, безразлично использовать его, словно не замечая бездны, которая ожидает и неумолимо приближается. По сути дела, проповедь «счастья», удовлетворенности данностью бытия и судьбы, становится оборотной стороной утверждения нигилистического безразличия человека к самому себе, не иначе. Бегство от страдания обращается неспособностью человека на любовь к бытию, торжеством нигилизма повседневности, созидательной импотентностью эпохи, водоворотом безликих, бесплодных и отвратительных своей ординарностью судеб, который становится ее лицом. Бегство от страдания в конечном итоге становится неспособностью человека быть человеком, отсутствием тех свершений духа и созидания, которые завоевывают вечность и способны победить смерть, подарить надежду и смысл во всей трагичности судьбы человека, поразить бесконечностью его возможностей. Как подлинны, как очевидны и несомненны в их правоте простые слова Ф.Раневской, но как они противоречат мировоззрению и духу эпохи, тому отношению к жизни и судьбе, которое она диктует! Творчество трагично и связано со страданием, с мучениями поиска, движения в неизвестность, с неудовлетворенностью и терзаниями в стремлении к совершенству, к созиданию того, что его значимостью сумеет побороть смерть и забвение, окажется достойным вечности. Прежде всего – самой его сутью, ибо творческий акт  порождения чего-то, дарования бытия из ничто жертвенен и пронизан страданием столь же, сколь и экстазом вдохновения, означает бросание человека в неизвестность, утрату им уверенности и «почвы под ногами», его одиночество перед неизвестностью. Кроме того, саморазвитие и работа над собой, раскрытие творческих возможностей, изначально вдохновляющая творчество воля к вечности через совершенство творения, связаны с мучением и терзанием поиска, познания своего таланта, требуют жертвы, самоотдачи и самостоятельности в работе над собой. Бесконечность творческих возможностей человека, подчас удивляющая и пугающая его самого, их реализация, связаны с мерой его воли к работе над собой и саморазвитию, его ответственности за свой талант, а значит – с терзаниями и жертвой, со страданием. Ну, и главное – самими своими духовными, нравственными истоками творчество трагично и связано со страданием бытия, поскольку в истоках оно подразумевает способность человека на путь разума, на открытость трагедии смерти, восстание человека против смерти и наличной пустоты бытия. Творчества не может быть  там, где человек удовлетворен абсурдной данностью его бытия как ожидания смерти, временения над бездной смерти и уничтожения, не отвергает ее, не являет возмущение и протест, волю к вечности и противоборству смерти. Таковы истоки творчества, что к нему человека приводит восстание против власти смерти и времени, против наличной пустоты, бессмысленности его бытия, трагическая неудовлетворенность бытием как временением на пути к смерти. В конечном итоге – трагическое восстание против власти смерти и времени, против данности судьбы, обращается мучительной, бесконечной неудовлетворенностью человека результатами его жизни, борьбы, творчества, ощущением недостаточности и неудовлетворительности любого творческого результата перед лицом вечности, перед тайной и трагизмом смерти как судьбы человека. Борьба со смертью, с конечностью во времени, устремленность в вечность обращаются бесконечной неудовлетворенностью человека результатами творчества, бытия и борьбы, его бесконечным стремлением к совершенству результатов творчества и жизни, порождающим эту неудовлетворенность.  Бесконечная неудовлетворенность и воля к совершенству, мучительные и побуждающие человека страдать, стремиться к новым свершениям и обрекать себя на новые испытания, таковы в той же мере, в которой бесконечны воля человека к вечности и его любовь к бытию, мощь его восстания против смерти.Подлинно утверждать, что творческий дух и гений человека бесконечны в стремлении к совершенству так же, как они бесконечны в их воле к вечности и борьбе со смертью, как бесконечна любовь к бытию и жажда вечности, победы над смертью и временем, которая ими движет. Поэтому, уводя человека от необходимости принять страдание как само бытие, как сущность его свободы, человечности и созидательности, ориентируя его на «наслаждение» и удовлетворенность данностью бытия и судьбы, эпоха отдаляет человека от его человечности, от его способности на путь совести, разума и любви, на свободу и созидание. Сама свобода есть страдание, ибо она подразумевает ответственность за себя, бросание в неизвестность и одиночество перед ней, предоставленность человека собственным силам в решении судьбы, поиске пути, в раскрытии своих возможностей и талантов. Безликая и бесплодная эпоха, взбесившаяся от «праздника бытия» и торжества жадно вдыхающего «счастье» обывателя, приравнявшая гений к коммерческому успеху и способности эпатировать, а дар бытия – к возможности изведать наиболее разнообразные наслаждения и обладать вещами, в попытке пережить возрождение, обновление, вспомнить о ценности человека и бытия, обращается к опыту тех эпох, которые знали, что человек рожден «чтоб мыслить и страдать»…