5

Случилось то, чего вообще никто из нас никогда не ожидал. Антону пришла повестка в военкомат. Он недоуменно крутил в руках мятый листочек и не знал, что и  сказать. В его жизни не было места такой досадной обыденности, как армия. Не говоря уже о «долге родине» – эти слова вообще не имели смысла и только вводили в ступор.  Вообще-то к строевой службе он был негоден. Ни один сын богатых и влиятельных родителей к ней негоден. Об этом он и заявил лично военкому.
- Ты хоть знаешь, кто мои родители?
Это была самая смешная фраза на свете, Антону едва удавалось сохранять суровое лицо каждый раз, как он ее произносил. Кто были его родители, все знали, а вот в каких они отношениях – к делу не относилось.
Родители Антона работали в администрации города (вернее, сначала в администрации города, а потом в двух администрациях двух разных городов) и никогда не были женаты, но это не помешало им народить аж двоих сыновей. У Антона есть старший брат, которого зовут, как отца, и который остался с ним после окончательного разрыва родителей. Антон остался с матерью и носил ее фамилию. Между собой братья никогда не общались и практически ни разу не виделись, но оба призваны были продолжать серьезное дело родителей. Брата Антона сразу же определили в экономику, а самого Антона в международную дипломатию. Все его детство и юношество занято было прописями, словарями, репетиторами и разъездами. Мать не жалела средств ради светлого будущего сына, но средства эти были… изобретательны. К примеру, Антон, уже будучи гораздо успешнее и подавая больше надежд, чем ровесники, никогда не учился в спецшколах, только в обычных общеобразовательных. Делать там ему было нечего, возможные (невозможные!) пробелы в знаниях моментально ликвидировались очередным репетитором или курсом по обмену, обязательно заграничным. Идея матери состояла в том, чтобы максимально увеличить контраст между обычным отечественным средним классом и им самим – привилегированным, значимым, не четой пролетарию. Чтобы он сам рвался за кордон, осознав ущербность окружения. Вышло или не вышло – судить сложно, но можно. Тош умеет вести себя отвратительно высокомерно, но лишь с теми, кто этого заслуживает, и с теми, кого он не хочет к себе подпускать. С матерью отношения всегда были прохладными, по его словам, она только откупалась от него своими деньгами и не давала того, чего ждут от любящей матери. Как будто он был просто воспитанником, а не сыном, или еще хуже – ее проектом, инвестицией. Единственной отдушиной стали для него художественная и музыкальная школы, но и туда он был записан только ради общего развития и кругозора. Ни одну из них он так и не закончил, зато открыл для себя прекрасный мир искусства и, получив очередной жизненно необходимый заграничный сертификат, потребовал за это гитару. В редкое свободное время он поигрывал на ней по гаражам с приятелями по музыкалке и набрасывал карандашом обложки для их самопальных записей. Его терзания понимала только бабушка, она же и оставила ему эту двухкомнатную квартиру в спальном районе, единственным полноправным владельцем которой он стал, достигнув совершеннолетия. Ни мать, ни отец, ни тем более его почти незнакомый брат не могли, согласно завещанию, претендовать на нее. Да и зачем она им, такая конура? Сдавать за бесценок? Никто бы и не стал забивать себе голову его квартирой. А вот заморозить все его счета, которые до сих пор находились под родительской опекой, – запросто, как только сам Антон стал неугоден. Все произошло так быстро, что мы едва успевали осознать.
Первой к нам пожаловала его мать. Я уже к тому времени неплохо обжился у Антона и чувствовал себя, как дома. Я же и открыл ей дверь (к слову, с Инной мы уже были знакомы, но вместе еще не жили, и я был уверен, что это она пришла). Антон предупреждал, что его мать истеричка и королева драмы. На меня она бросилась прямо с порога, требуя знать, кто я такой и почему хожу голый в доме ее сына. Я был просто в расстегнутой рубашке. Еще в шортах и босиком, но если это «голый», то Антону за его майку-алкашку точно влетит. И ему влетело за все на свете. Мать прознала, что он разорвал контракт с заграничным университетом, в котором проходил подготовительный курс, и вернулся в город. Причины (точнее, одна, но большая) ее не интересовали, Антон был виновен априори. В том, что подвел ее, в том, что она впустую потратила столько денег, сил и лет, что вложила в него все, что имела, а он поступил, как неблагодарная свинья, с нею и с отцом. Что они надеялись сделать из него человека, а он живет здесь, в этой дыре, с каким-то голым проходимцем, и что если бы его бабушка была жива, то ее точно хватил бы удар от того, каким предателем и ничтожеством стал ее любимый внук. Сначала она просто кричала, потом замахала руками и затопала ногами, а потом и вовсе разрыдалась. Это была настолько низкая и так топорно разыгранная манипуляция, что даже «голый проходимец» и явный непристойный намек на наши с Антоном отношения вызывали у меня одно недоумение и никак не обиду. Мне только было беспокойно за Антона, потому что сам он купился на эту дичь сразу же. Видимо, это был давно обкатанный, если не единственный сценарий их общения. Он негодовал, спорил – безуспешно – с обвинениями, требовал сочувствия к собственным интересам и запрещал оскорблять его самого и его друга (меня). А в идеале – вообще оставить в покое, потому что все эти курсы у него давно уже в… (красочный жест с не менее красочным пояснением), крики «как ты разговариваешь с матерью?!» и, пожалуй, на этом стоило бы закончить. Ведь все аргументы, что Антон не бросил курса, а сдал экстерном, и вернулся не просто так, а поступит в институт, разбивались о каменную стену непонимания. В ее мире отечественное образование просто не считалось за образование. И тогда Антон заявил, что быть голодным, но свободным художником достойнее, чем сытой за чужой счет канцелярской крысой, и что он раньше затянет себе на горле свои струны, чем еще хоть раз близко подойдет к зданию посольства. Это было лишним и шло только от эмоций, но что сказано, то сказано, назад пути нет. Антон повторил для убедительности угрозу и довел мать до картинного нервного срыва. Она сделала удивительный вывод о том, до чего доводят гитары и гаражи, проклинала «этих лицедеев» за распущенность нравов и недалекость, оскотинивание и сомнительные убеждения и прочила Антону с его «голым проходимцем» небесные кары, нищету и смерть от сифилиса (!!!), а уходя, клялась тотчас же связаться с его отцом и в красках рассказать, как (как же?) и с кем (с кем же?) его сын собирается жить дальше на его деньги.
Я видел, как обычно собранного и сдержанного на эмоции Антона трясло мелкой дрожью.
- Ты в порядке?
- Да. Просто немного сдал. Эта сука мертвого доведет.
Он действительно быстро вернулся в норму, и мои нервы тоже улеглись. И зря, потому что отец Антона не заставил себя долго ждать, и в этот раз все было гораздо, гораздо хуже.
Он оказался еще невменяемее матери, претензии предъявлял те же, но в разы жестче и безапелляционней. Он сорвался из своего города специально, чтоб вправить сыну мозги, и даже за это Антон был ему должен. На резонный вопрос Антона, не отец ли тут «должен» на самом деле: образование, воспитание, перспективы – ответ был прост. Нет. Все это ему уже дали, теперь его очередь возвращать. На резонный вопрос Антона, спросил ли его кто-нибудь, чего он хочет сам, ответа и вовсе не было. Родители знают лучше. Такого отборного бреда я в жизни не слышал. Тем ужаснее было слышать такое от взрослого, интеллигентного и уважаемого лица. Тем ужаснее все свелось к ультиматуму: либо Антон берется за ум и возвращается в Германию, и тогда, так и быть, будет великодушно прощен и даже не наказан, либо же живет дальше как знает, но возместит все, что в него вложено. Как, на что и что именно ему возмещать, было непонятно. Но то, что отец не позволит на свои кровные кормить всяких бл..дей с улицы (!) и устраивать в квартире притон (что?!) – ясно, как божий день. И тут уже не выдержал я. Ладно, проходимец, ладно, грязные намеки, но вот так?! «Бл..дь с улицы», «притон»! Да никто и не кормил меня за счет этого муд…, раз уж на то пошло, я и сам не с голой ж… пришел. Я сдерживался так долго, как мог, но и мне сорвало крышу. Антон умолял не вмешиваться, пытался ухватить за руку, настаивал, что это его отец, и они сами разберутся. Но мне было плевать, хоть папа римский, старый хрен оскорбил меня и моего друга в нашем же доме, наговорил столько дерьма, что заслужил хорошего удара в челюсть. И получил его. Я получил в ответ точно такой же и еще кучу угроз и совет прощаться с родней. Антон получил еще ведро помоев, мол, поделом его мать никогда его не любила и так и не смирилась с его рождением и своей потерянной молодостью, но даже она – она! – отдала ему все, лишь бы он ни в чем не знал нужды. И за такую благодарность он не достоин даже зваться его сыном, в его семье не место хиппи и пид…, и они зря потратили на него время и усилия, ведь с самого начала было ясно, что он выродился и толку с него не будет. И раз он отказывается от своего единственного шанса, то пусть берет своего еб… и валит с ним к черту, где обоим и место, а он уж постарается лишить нас всего, до чего дотянется его длинная рука.  И  на этом советует навсегда забыть о его существовании – негоже людям знать, кого он, старый дурак, вырастил из собственного сына.
- Родного, - подал я голос.
- ЧТО?!
- Родного сына, не «собственного».
В общем-то, одно это слово на все открывало глаза. И на то, каким замкнутым и неприступным казался Антон на первый взгляд, и на то, как порывисто он открывался тем, кто ему нравился, и каким отзывчивым и до жертвенности бескорыстным он был в душе. Бедный Тош, ведь его вообще никто не любил, а какая его вина? Никакой, просто не повезло, бывает. Не повезло жить с поломанной психикой свою поломанную жизнь. Мне было жутко от всего того, что я здесь услышал, и мне было жутко заметить одинокую нежданную слезинку в его всегда насмешливых глазах. Он больше не мог храбриться, как после скандала с матерью, но все еще пытался. Для чего, для кого? Если для меня, то не стоило, я был измотан не меньше. Я многое передумал после этого случая. И я многое понял и о своих отношениях со своей семьей, и о своем побеге из дома – своей глупой младенческой выходке по отношению к своему отцу.  Отцу, несмотря ни на что, потому что родство, очевидно, не всегда определяет кровь. Вот почему Антон называет меня дураком. Он прав – я должен извиниться, и отец простит меня, я уверен.
Я не должен был к нему подходить, пока он не успокоится сам. Личные границы, вот это вот все. Его дурацкое правило, потому что он дикий и совсем не приучен к рукам. Но сам он не успокоится, а я не могу оставить его наедине с таким потрясением. Я опустился рядом с ним на пол и впервые крепко обнял. Семьи у него больше нет, если вообще когда-то была, значит, семьей буду я. Границы границами, а у нас с Антоном драма.