Неизвестный художник. Часть Первая

Неизвестный художник. Исторический роман. Часть Первая.
***   ***   ***

        «Мы просим прощения у наших читателей … , что приподняли покрывало, которое время и забвение накинули на все эти подробности».
           К. Валишевский. «Роман одной императрицы».   

      «Продаются дворовые мастеровые люди, поведения хорошего: два портных, сапожник, часовщик, повар, каретник, колесник, резчик, золотарь и два кучера… Тут же продаются 3 беговые молодые лошади… и стая гончих собак, числом 50…»
            Объявление в газете «Ведомости», конец XVIII века.

   «Ты хочешь знать: кто я? что я? куда я еду? 
Я тот же, что и был и буду весь мой век:
Не скот, не дерево, не раб, но человек!»
              Александр Николаевич Радищев. 1790 г.
***   ***   ***

Место действия – Россия.
Время действия – 1788-1796 годы (последние восемь лет царствования Екатерины II, правление 1762-1796).   

В тексте использованы научные, публицистические, краеведческие, этнографические материалы. Даты даны по старому стилю.

Среди главных действующих лиц – помещица, слепо и безрассудно подражающая нравам и обычаям придворной жизни. Находя в себе пусть поверхностное, но сходство с императрицей Екатериной Алексеевной, она по мере сил придает своей жизни черты, присущие жизни обожаемой ею высочайшей особы, усваивая ее бытовые привычки и личные пристрастия, отнюдь не разбирая при этом, что в них действительно достойно подражания, а что напротив того, и с удовольствием копируя как раз то, против чего уже восстают в своих публичных выступлениях наиболее передовые люди того времени: перешедшее в последние годы правления Екатерины все границы разумного, разорительное для казны, развращающее общество явление фаворитизма. Императрица, повелевая всем и вся в своей державе, в своем непосредственном окружении часто имеет дело с бесчестными аристократами, пресмыкающимися перед нею по доброй воле и готовыми вытерпеть любой позор ради чинов и наград. Помещица безраздельно вершит судьбами своих бесправных крепостных.
***   ***   ***

Содержание:

Часть Первая. Елена.
             Глава 1. Почтовая станция.
             Глава 2. Купеческая усадьба.
             Глава 3. Счет ведется на три.
             Глава 4. Краса ненаглядная.
             Глава 5. Чужая душа – потемки.
             Глава 6. Могила Аннушки.
             Глава 7. Сон.

Часть Вторая. Надежда.
Часть Третья. Евдокия.
Часть Четвертая. Аннушка.
Часть Пятая. Дуняша.
Часть Шестая. Забава.
Часть Седьмая. Катерина.
***   ***   ***
                Часть Первая. Елена.
                Глава 1. Почтовая станция.

               Поздняя осень 1796 года.
               Три года миновало со времени казни короля и королевы Франции по приговору Конвента, и уже целых семь лет прошло с тех пор, как в Париже восставший народ разметал по камешку Бастилию, а Учредительное собрание при работе над конституцией страны выработало «Декларацию прав человека и гражданина», отменявшую сословия и утверждавшую равенство всех перед законом.
 
Больше месяца истекло со дня смерти императрицы Российской Екатерины Алексеевны, которая правила 34 года, при утверждении своей власти издав «Указ о вольности дворянства», позднее подтвержденный «Жалованной грамотой дворянству», даровавший «на вечные времена» благородным дворянам «вольность и свободу» и закреплявший «неколебимо» их право на владение землею и крестьянами.

Смерть императрицы последовала вследствие «удара», постигшего ее в  туалетной комнате, украшенной, как говорят, троном польских королей, и корона Российской империи перешла в руки сорокадвухлетнего цесаревича Павла Петровича, уничтожившего еще во время мучительной агонии самодержавной матери, при пассивном содействии графа Безбородко, ее завещание относительно передачи престола через его голову, голову сына, напрямую внуку, Александру Павловичу.

Император Павел Петрович посчитал за благо начать свое правление с посмертной коронации и перезахоронения убитого Орловыми императора Петра III, выкопанные кости которого торжественно перенесли в Зимний дворец, а затем препроводили к месту почетного упокоения в собор Петропавловской крепости рядом с гробом Екатерины, поскольку новый самодержец желал во что бы то ни стало заткнуть глотку молве, насмешливо утверждавшей за его спиной, что его отцом на самом деле являлся никакой не император… собственно, неизвестно кто…

Справив это важное дело, император активно занялся реформированием русской армии по прусскому образцу, введением строжайшей регламентации во многих важных и совершенно второстепенных вопросах внутренней жизни страны, увенчав свою деятельность в этом отношении строжайшим запретом на произнесение слов «отечество» и «гражданин», слишком отдающих революционным духом, которым со времени Великой Французской революции был насыщен воздух Европы, что наводило ужас на всех членов монархических семейств, в каких бы отношениях между собой они не состояли.

               Таков внешний антураж будущего повествования, события которого косвенно зависят от всех этих вышеперечисленных событий огромной исторической значимости, как смена времен года зависит от разных стадий путешествия Земли вокруг Солнца, однако прямой связи с ними не имеют, как первая проталина кажется на первый, и тем более неискушенный взгляд, едва ли зависимой от нахождения Земли в каком-то созвездии какого-то полушария неба, а появляется просто от действия тепла, - не имеют связи сей и иметь не могут, поскольку произошли в самой что ни на есть российской глубинке, в одном из уездов одной из губерний, и не более того, - хотя, между прочим, и не менее.

Ни царский дворец, ни красочная толпа придворных, ни описание особенных происшествий с участием знаменитых лиц не будут предложены вниманию читающих эти строки, содержащие помимо всего прочего разве что упоминания звучных, всем и каждому известных имен.

Для начала – изба почтовой станции, один из множества маленьких пунктов на большом, безнадежно размытом дождями проезжем тракте, и в ней зевающий смотритель - мелкий чиновник 14-ого ранга, а также двое-трое проезжих, принадлежащих к разным сословиям, но однозначно не к представителям высочайших семейств российской знати, далее же – небольшой уездный городишко с кривыми улицами, глухими заборами и древней церковью, торчащей среди двускатных деревянных крыш над серой неприветливой рекой…

Даже внезапный закат 34-х-летнего правления великой императрицы и начало нового царствования, ознаменованного небесным явлением - сумасшедшим полетом хвостатой кометы, не мог остановить обычного течения повседневной жизни. К тому же в провинции любое столичное событие, а тем более его подробности, станут предметом повсеместного обсуждения гораздо позднее, чем в самой столице…

               В помещении станционной избы, довольно грязном и мало уютном, тускло освещенном оплывающими в подсвечнике, стоящем на столе, дешевыми сальными коптящими свечами, зевали в ожидании утра и лошадей офицер (проезжающий по служебной надобности и на чем свет стоит ругающий  эту надобность, заставлявшую его путешествовать в такую «собачью» погоду, а заодно и чиновника-смотрителя, либо из страха перед именитым проезжим, либо по халатности отправившего в прогон предназначенную для срочных гонцов с государственными бумагами курьерскую тройку, не придержав ее вопреки заведенному порядку), затем молодой дворянин (коротко объяснивший любопытному офицеру, что едет по делам наследства, после чего  уже не вступавший с ним в разговоры под предлогом усталости), и, кроме того, молодая женщина в русском платье, путешествовавшая в сопровождении пожилого бородатого слуги… впрочем, у офицера и молодого дворянчика тоже имелись слуги, зевающие подле своих господ точно также, как и они сами.
 
Офицер был молод, служил в столице и, явно забывшись и заблудившись во времени, вероятно, по причине ударивших ему в голову винных паров, с удивительным безрассудством разглагольствовал о предметах, кои недавно, при ее величестве императрице Екатерине Алексеевне, действительно, имели большое значение, но нынче, при его величестве императоре  Павле Петровиче, едва ли могли пробудить зависть в окружающих, скорее, напротив того, - что находился он якобы в чрезвычайной близости ко двору покойной государыни и даже имел будто бы шанс обойти братьев Зубовых в их блестящей карьере, однако ему тогда «не пофартило», черт возьми, а вот проживи государыня подольше, так уж наверняка бы…

И он молодецки прищелкивал пальцами, поправлял завитой парик и посматривал соколиным оком, несколько замутившимся, как, вероятно, и его разум, от дозы спиртного, щедро подлитого в чай, в сторону молодой путешественницы, скромно сидевшей возле самой печки и не отвечавшей ему ни словом, ни взглядом.

Потупившаяся, закутанная в цветастый платок, внизу которого был еще один, поверх шапочки-подубрусника с очельем, полностью скрывавшей по старорусскому обычаю ее волосы и низко над темными полудужьями прямо «собольих», «союзных» бровей поблескивавшей ошивкой-оторочкой мелкого  жемчуга, она в своей неподвижности казалась прямым изваянием.

Молча слушал говорливого подвыпившего офицера, имевшего столь явно завышенное мнение о своей персоне и столь мало осторожности в своих высказываниях, и молодой дворянин, запахнувшись в свой отороченный серым мехом дорожный плащ. 

Офицер кичился своим происхождением, своим богатством и своей причастностью к дворцовой жизни, однако, несмотря на его громогласную похвальбу, его случайный попутчик был гораздо более похож на знатного вельможу, хотя и не произнес в утверждение этого ни слова. Его манеры, спокойное достоинство, с которым он держался, строй речи, если ему случалось обронить одну-две фразы, самый его облик, казалось, выдавали в нем то, что обычно называют словом «порода», то, что, по расхожему утверждению, будто бы никак не позволит спутать мужика в платье короля с королем в мужицком отрепье.

Он не бахвалился туго набитой «казной», но одет был богато и изысканно, по последней столичной моде, с той строгостью вкуса, подчеркнутого отменным качеством предметов его туалета и прочих имевшихся у него при себе вещей, которые достижимы только при солидном достатке, позволяющем из хорошего всегда и безошибочно выбирать лучшее. Если рубашка и платок – то тончайшего полотна, если кружева – то высшего качества, если кафтан и плащ – то отличнейшего сукна, если оторочка меха – то новешенького и ни капли не траченного, если треуголка – то самой последней модели, если сапоги – то прекрасной хромовой кожи, если дорожная сумка – то новой и не потускневшей ковровой ткани, если дорожный прибор – то чистого серебра.
И так далее.

Грязь осенней распутицы, по которой он держал свой путь, оставила свои досадные следы на его одежде, но, казалось, лишь затем, чтобы подчеркнуть ее красоту и добротность. Было так естественно к тому же представить, что по приезде на место ее обладатель немедленно заменит все использованные вещи на новые и чистые, ничуть не заботясь и не беспокоясь об испорченных.

Парик у него был новешенький, опрятно причесанный, завитой на две стороны по две букли и напудренный, пахло от него тонкими духами, а на пальце с подпиленным и отполированным ногтем светился чистейший воды бриллиант, бросавший пронзительные голубые лучи при малейшем движении украшенной им холеной руки.

Молодой человек, как отмечалось уже выше, был крайне немногословен, что только подчеркивало его неоспоримые достоинства, умаляя тем самым сомнительные достоинства болтливого офицера. Происходящее в станционной избушке он, казалось, воспринимал как бы со стороны, нисколько не смешивая его с собою, хотя и находился здесь и сейчас, а не где-то далеко отсюда, и только кутался в свой плащ, погружая лицо в серый мех, выбранный для отделки, видимо, не случайно, поскольку цвет меха прекрасно подчеркивал серую холодноватую глубину его глаз под прямыми черными стрелами бровей.

Молодой человек был на диво красив собой и, находись он в свое время  по стечению каких бы то ни было обстоятельств при дворе, возможно, действительно, а не на словах, сумел бы затмить  «платоническую» любовь старой императрицы, так что ей вряд ли понадобились бы даже самые что ни на есть свежие «валерьяновые капли» того же производства, что и сам предмет ее последнего увлечения, тем более что в те поры, когда высочайшая воля возвела Платона Зубова столь высоко, он вряд ли был его старше, а то и моложе (сейчас на вид молодому путешественнику можно было дать лет 25-26), а между тем государыня-то, не смотря на холодные ванны, знаменитый крепчайший черный кофе и кусок льда для умывания по утрам, стремительно и безвозвратно стареясь, вероятно, в связи с этим печальным фактом, который она никак не желала признать за подлинность, в последние свои годы обращала благосклонный взор на все более молодых людей, пытаясь за счет их цветущей юности омолодиться сама. 18-летние не казались разменявшей шестой десяток лет первой даме государства слишком юными….

Впрочем, место фаворита, чрезвычайно привлекательное со стороны, на которое рвались, оттирая друг друга, многие молодые люди, поддержанные той или иной крупной придворной фигурой, впрочем, чаще всего, по крайней мере до последнего времени, неизменно подавляемой непререкаемым в глазах императрицы авторитетом князя Таврического, о котором шептались, что он заставил ее даже обвенчаться с ним, а потому и вел себя словно император, - это место для получивших его счастливчиков оказывалось настолько обременительным, что дольше двух лет на нем продержался один несчастный Ланской, покинувший его только мертвым.

Любовь державной старухи отбивала желание пользоваться ее милостями, как бы велики они ни были. Корсаков увиливал от нее, ссылаясь на недомогания, предоставляя ей развлекаться с разными там Свейковскими и Левашовыми, и сам изменял ей с ее же фрейлинами, Мамонов бросил ее и женился на молоденькой. В 60 лет трудно удержать привязанность молодого мужчины даже целым морем подарков, а навязчивая ревность, слащавость бесконечных любовных признаний да слезливые жалобы на коварство и неблагодарность способны лишь усилить раздражение и ускорить разрыв…

Молодая душой императрица напрочь забывала о безобразии расплывшегося старого тела, в коем эта душа пребывала. Но это так, к слову. Безобразное старое тело ныне уже почило в мире, а вечно молодая душа отлетела к богу в небеси.

               Ледяной дождь, щедро смешанный со снегом, хлестал за бревенчатой стеной избы, наполняя промозглой сыростью беспросветную черноту ночи; где-то в селе лаяли собаки; в конюшне, переступая с ноги на ногу, звучно хрупали сеном лошади.

Молодая простолюдинка, казалось, заснула, сидя в своей напряженной позе у печки. Смотритель почтовой станции клевал носом. Офицер продолжал трещать языком, время от времени прикладываясь к дорожной фляжке с горячительным (и явно очень горячительным, как покажут дальнейшие события) напитком. Красивый молодой щеголь, безусловно, самого благородного происхождения, продолжал молчаливо наблюдать его сольное выступление, временами только едва усмехаясь в свои роскошные, дышащие благоуханными ароматами меха. Слуга щеголя с денщиком офицера играли потихоньку в карты в углу избы. Бородатый пожилой спутник молодой путешественницы просто сидел на лавке, сцепив пальцы рук на животе и тупо глядя прямо перед собой, возможно, заснув с открытыми глазами.

В общем, пора было устраиваться на ночлег, неудобный и непродолжительный в стесненных условиях придорожного пристанища, но все же необходимый для некоторого восстановления сил перед продолжением путешествия, поскольку лошади ожидались не ранее утра. Сонная истома все более охватывала всех этих случайно оказавшихся вместе под одной крышей людей, и даже столь непрезентабельное ложе, как жесткая лавка, закинутая собственным плащом, манила и влекла усталое тело обещанием хотя бы подобия отдыха. На минуту офицер замолчал. Слышнее стал вой ветра за стеной и скрип сверчка за печкой…

               Да, пора было спать, жаль только, что у офицера, выспавшегося по пути в почтовой кибитке несмотря на немилосердную тряску, сна не было ни в одном глазу. Подсев к женщине, явно приглянувшейся ему и продолжавшей нравиться все более и более, он перешел от окольных разглагольствований и намеков к прямым заявлениям о своем восхищении ее прелестью, причем эти заявления были сделаны отнюдь не в придворной манере, каковая, возможно, и была ему свойственна в обращении со светскими дамами в дворцовых залах, если он действительно имел возможность бывать там столь часто, как о том рассказывал, но в самой что  ни на есть простецкой, ведь перед ним находилась отнюдь не знатная дворянка. Далее же он счел вполне возможным перейти от слов к делу.

Пожилой слуга, мгновенно встряхнувшись, забегал вокруг, пытаясь усовестить этого охальника голубых кровей, сама же жертва его пьяных домогательств пассивно, но твердо оборонялась, отводя хватавшие ее руки с бесстрашием и решимостью, которые, к сожалению, только разжигали пыл наглого ухажера. Наконец офицер ухватил женщину в охапку и потащил ее за натянутую в углу избы занавеску. Пожилой слуга пытался помешать ему, но отлетел прочь от молодецкого удара, смотритель лишь вздыхал, сочувствуя путешественнице, однако, как человек опытный, и не думая вмешиваться, слуга проезжего щеголя и офицерский денщик бросили свои карты и с нескрываемым интересом следили за событиями.

- Оставьте ее в покое, - ровным негромким голосом произнес тут молодой проезжий в сером меховом плаще.
- Как бы не так, - хохотнул в ответ офицер, слюнявя навязчивыми поцелуями красивое лицо злосчастной простолюдинки, - Это же того… купчиха, то есть баба простая. Да она за честь должна…
- Я сказал, оставьте ее в покое, - повторил молодой человек, - Так с дамами не обращаются, - он сделал ударение на выбранном им для своего категорического заявления слове «дама», явно настаивая на нем несмотря на то, что большинство его современников сочли бы это определение действительно мало уместным по отношению к представительнице низшего сословия. Говоря так, он между тем неторопливо поднялся с места, спуская с плеч плащ.
- Э… Борис Васильич! – воскликнул, тут же встревожившись, его слуга, - Не наше дело, оставьте, что вы… Ну его к лешему, нам бы ехать дальше побыстрее.

Но в холодноватых серых глазах уже зажегся нехороший огонек, и офицер в одну минуту оказался отодранным от предмета своего низменного интереса и отлетел в сторону точно также, как слуга молодой купчихи за минуту перед тем. Удар был силен и точен и пришелся прямо в офицерский нос. Лицо бравого кавалера залилось кровью… Вероятно, в нанесении столь очевидной травмы оказался также несколько повинен прекрасный перстень с бриллиантом, сверкавший на пальце молодого дворянина, на котором невольно незадолго перед тем останавливал взгляд офицер (на его-то пальце мишурно поблескивала обманка).
- Ты мне… Да я… Да ты…- захлебываясь кровью и яростью, заорал офицер.
- Вы, - твердо сказал молодой человек, - Обращайтесь ко мне на «вы», милостивый государь.

Он схватил упавшего за грудь, рывком поставил его на ноги и нанес ему по физиономии второй удар, не менее сокрушительный, чем первый.

- Вот это уж вовсе напрасно, - пробормотал слуга, мрачно качнув головой, - Эх, Борис… э … Васильич…
- Ох, хозяйка, ехать бы нам на своих, спокойнее было бы, - вздохнул пожилой слуга, вставая наконец на ноги, - Не так споро, зато спокойнее… Говорил ведь вам, да все невтерпеж…

Прекрасная купчиха, все еще тяжело дыша после борьбы, стирая с лица слюнявые следы насильственных офицерских лобзаний и оправляя свои платки и платье, продолжала молчать. При этом она глядела на своего заступника скорее с недоумением и удивлением, чем с благодарностью. Дворяне, конечно, могут задирать подолы купчих, мещанок и крестьянок, но заступаются за них гораздо реже. Станционный служащий и его семейные, высыпавшие на шум драки из внутреннего помещения избы, где они проживали, во все глаза таращились на молодого проезжего, взбудораженные неожиданным событием.
-   Стреляться! – выкрикнул тут офицер, - Стреляться, сейчас же! Вы ведь дворянин, сударь, вы обязаны дать мне удовлетворение!               
               Последнее сложное слово он переврал дважды, пока выговорил.

- Что молчите? Струсили, что ли? Так вы бесчестны, вот и все.
- Пошли его к черту, - настоятельно посоветовал слуга своему барину, - Чего там. Какое еще бесчестье… Нам бы ехать, ехать далее…
- Хорошо, - сказал молодой щеголь, - Стреляться. Я тебя как собаку пристрелю, как бешеного пса. С наслаждением. Хотя бы тебя.
- Обращайтесь ко мне на «вы», милостивый государь, - деревянным голосом произнес офицер, повторяя недавние слова своего обидчика, одновременно пытаясь унять кровь, идущую у него носом и вставая с пола.
- Да не застрели ты его на самом деле, Христа ради! – взвыл в голос слуга молодого человека, - Что будет-то, подумай! Все и вовсе тогда пропало! Ходулю ему прошей, с него хватит, пусть потом хромает, нас поминает, а до смерти ни-ни, упаси тебя бог, чтобы до смерти!

Поединок произошел немедленно, при свете примитивной иллюминации, подвернувшейся под руку, в виде жгутов подожженной соломы, прямо за станционной избой, среди темноты промозглой ночи, под снегом и дождем. Пара прекрасных пистолетов, упакованных в деревянный футляр, нашлась в дорожной сумке молодого дворянина. Прогремели один за другим два выстрела, шарахнулись в конюшне кони, вскочил спавший у их яслей ямщик.

Никто не погиб, но ранены оказались оба противника. Видимо, прислушавшись все-таки, не смотря на явный гнев, так яростно и стремительно прорвавшийся вдруг наружу, к мольбам слуги, молодой щеголь перевел дуло своего пистолета с головы врага ниже и прострелил ему всего лишь ногу. Офицер же мстительно метил в сердце, да промазал и взял выше – его пуля вошла молодому человеку под левую ключицу, не задев при этом кость, но вызвав обильное кровотечение. Впрочем, рана его была по видимости не настолько тяжела, как нанесенная его противнику им самим. Офицера втащили обратно в избу на руках, молодой дворянин шел сам, только у порога опершись на стену.

Оба слуги кинулись к своим господам, смотритель горестно качал головой, поскольку только «дуели» проезжих господ ему и не хватало в его многотрудной жизни, предвкушая доклад капитан-исправнику и дальнейшее разбирательство; офицер кричал от боли и требовал лекаря, видимо, страшно испуганный понесенным увечьем; молодой щеголь молча сел на лавку, зажимая рану рукой. Низменная причина благородного поединка, купчиха, подошла к нему и протянула платок, затем села рядом и сама прижала его к ране.

- Благодарствую за помощь, - произнесла она тихим голосом, будто выдавливая из себя через силу немногочисленные слова, и странно было, что она все же говорит, ведь она так долго молчала, даже не звала на помощь и не кричала в объятиях офицера, хотя отбивалась изо всех сил, - Вам бы, сударь, - произнося это слово, она сделала ударение перед окончанием, на простонародный манер, - Вам бы, сударь, надо быстрее ехать, господин-то сей при выполнении службы… как бы неприятности вам не было.

Молодой человек не отвечал, откинув к стене голову. Лицо его было бледно, на висках выступили капли пота, белый напудренный новенький парик с тщательно заплетенной и перевязанной лентой косицей сбился на сторону, открывая черные, коротко постриженные волосы, в густых блестящих прядях которых, не смотря на его невеликий возраст, поблескивали серебряные нити. Красное пятно быстро расплывалось по белизне тонкой кружевной рубашки (противники вышли стреляться в одних рубахах, сбросив в избе верхнюю одежду).
 
               Совет купчихи немедля подхватил его слуга.
                Неожиданно к этим увещеваниям присоединился сам виновник произошедшей неурядицы.
- Уезжайте, я скажу лекарю, что чистил оружие и прострелил себе ногу случайно, - дрожащим голосом пробормотал он, - Меня накажут, разжалуют… Я при исполнении, я пакет везу важный…

Увидев, что дело может уладиться без докучливых докладов и следствия, смотритель также протянул что-то в том смысле, что, дескать, «ежели рана ваша не слишком тяжела, ваше благородие, так поезжайте, не медля, от греха, и тройку вам предоставлю, раз этакое дело стряслось, вот только жаль, лошадки-то не успели отстояться, не отдохнули, стало быть, а новые не подошли».

Впрочем, при этом он держал себя неуверенно, выразил все же большую долю сомнений и колебаний и промямлил что-то про свой служебный долг, который там что-то ему повелевал исполнить по поводу происшествия, однако эти сомнения и колебания немедленно оставили его сразу же после того, как ему заплатили – за беспокойство.
-   Да, надо ехать, - превозмогая себя, согласился тот, к кому все эти речи обращались, и решительно кивнул, - Завяжи мне плечо, Егорка, и трогаем.

Так почтовая тройка, предназначенная в первую очередь для офицера, поскольку он вот именно что находился «при выполнении службы», немедля, не дожидаясь утра, невзирая на усталость лошадей, дождь, снег и уж совсем менее того на ворчание ямщика, который только на вечерней заре привез молодого щеголя и рассчитывал на законный отдых, была запряжена и подана к крыльцу, а в повозку забрались ее недавний пассажир в сером плаще в сопровождении слуги, а также купчиха со своим бородачом. Смотритель, ясное дело, не мог навязывать «его благородию» такую попутчицу, однако молодой человек сам ей это предложил. Ехать им нужно было в одну и ту же сторону и, конечно, ей тоже совсем не следовало задерживаться в здешних местах.
***   ***   ***

                Глава 2. Купеческая усадьба.

               Вместе эти столь различные, однако сведенные вместе судьбою лица путешествовали еще несколько дней. До городка, где проживала купчиха и куда она направлялась, было не так уж и далеко, вот только на беду езда по размытой дороге не могла не удвоить, а порою и утроить время следования по этому пути, да к тому же еще и лошадей приходилось ждать весьма подолгу.

Молодому дворянину предстояло ехать дальше, расставшись с попутчицей, однако эти планы изменились вскорости под давлением обстоятельств также, как и время путешествия от одной станции до другой под влиянием плохой погоды.

Рана, полученная им, казалась на первый взгляд и в самом деле не тяжелой, была промыта водою, залита вином и перевязана в надежде, что не причинит большого вреда, однако пуля, засевшая в теле, не пройдя навылет, должна была быть извлечена, между тем как молодой человек, видимо, был серьезнее обеспокоен возможными последствиями своей стычки с проезжим военным в виде докучных объяснений с власть предержащими, чем это можно было предположить по той легкости, с которой он в эту стычку ввязался, или же он на самом деле торопился  быстрее достичь цели своей поездки, - но, так или иначе, отказавшись от помощи на месте происшествия, он и позднее не останавливался для того, чтобы ее получить, в двух относительно крупных селах и одном городке, которые они миновали также, как и какие-то мелкие деревеньки, хотя там, вероятно, можно было сыскать если не лекарей (своих квалифицированных служащих, докторов и специалистов аптекарского дела, государственная Медицинская коллегия, не имея их в достаточном числе, рассылала в основном только по крупным центрам), то хоть кого-нибудь в этом роде, хоть какого-нибудь цирюльника-рудомета, умевшего обращаться со своей бритвой в соответствии с возникающими у клиентов надобностями, который взялся бы вырезать пулю, все сильнее беспокоившую раненого по мере воспаления раздражаемой ею изнутри поврежденной мышцы.

Упорно, при содействии слуги скрывая свое состояние и его причину от встречных лиц, молодой человек ехал дальше, хотя ему с каждым часом становилось все хуже, и выглядел он уже совсем больным: глаза его воспалились, губы обметало, и он трясся в лихорадке, кутаясь в свой плащ в напрасной надежде согреться.

Слуга его, Егор, поил его водкой в качестве единственного противовоспалительного и болеутоляющего средства, с применением той же водки перевязывал его рану, к сожалению, делая это кое-как, по мере возможности, в условиях дорожных неудобств, да еще вынужденно скрытничая, что, естественно, отнюдь не повышало качество ухода, и час от часу падал духом при виде страданий и нарастающей слабости своего господина.

Купчиха, при всем том присутствовавшая, чувствовала себя все более виноватой в такой беде и наконец не выдержала и предложила молодому человеку остановиться в ее доме, которого они вот-вот должны были достичь.
- Все равно вы дальше ехать не сможете, вы больны совсем, так чем на постоялом дворе, лучше у меня. Я как-никак вам обязана, вот и отплачу добром за добро, как сумею.

Бородатому слуге не слишком понравилось это великодушное предложение своей хозяйки, и он вздумал было возразить, в том смысле, что ее братья рады тому не будут: это надо же, совсем она их слушать не желает, не только по делам сама ездила, а это, всем ведомо, женскому полу вовсе не пристало, но еще и гостя в дом к себе без их ведома теперь приведет.
 
- А почему я их спрашивать должна, да и хоть кого-нибудь? – отрезала молодая женщина, вдруг повысив голос и стрельнув в бородача глазами, - Или я у себя в доме не госпожа и не вольна во всем? Куда хочу, туда еду, кого хочу, того и приведу. К себе в дом, не к ним, к себе… Я вдова, только совсем недавно, - пояснила она, обратившись к молодому человеку, причем сменив тон на мягкий и вежливый, - Муж мне сына оставил да хозяйство, а братья мои и впрямь все прилаживаются власть свою надо мною утвердить, через меня достояние мое к рукам прибрать, и уж так-то стараются, уж так-то обходят, аж тошно делается. Молода я, дескать, слишком, не годится мне самой дом и дела вести, не по обычаю и для семьи зазорно. Да шалишь, не на ту напали, - и на этом месте прочувствованной речи в голосе ее снова послышался прежний накал, - Поди ты умные какие, обычаями старыми, дедовскими меня попрекать. Я им такой покажу обычай, мало не покажется. Я теперь госпожа на вдовьем стольце, пока сын не возрастет, вот так вот, и никто у меня моей воли не отымет, и по обычаю, и по закону. Никто мне ныне не указ. А если ты, Иван Макарыч, - обратилась она тут к своему слуге, - еще мне возразишь, если будешь со слов моих братцев мне песенки напевать, так я не посмотрю, что ты меня еще в девках знал, и мужу моему, и мне верой и правдой служил, а возьму да…
               Она не закончила речи, все же вовремя остановясь, не желая оскорбить своего спутника чрезмерно.

- Да гони, - вздохнул бородач, которому нетрудно было тем не менее понять недоговоренное, однако страха никакого он при этом не выказал и даже не удержался от комментария по ходу дела, - Ох и своенравная ты, Алена Лексевна, тебе бы мужиком уродиться, право слово.
- Богу виднее, - сказала Алена с некоторой досадой, - Да уж ничего, как-нибудь и так не пропаду.
- Расхрабрилась, как овдовела.
- Аль я и раньше слаба была?

               Крыть, видно, было нечем, и бородач замолчал, только перед этим пробормотав будто про себя:
- И как же ты сама-то, смелая-то такая, с энтим военным не совладала, вон барина под пулю подвела…

               Замечание, вероятно, не доставило Алене Алексеевне удовольствия, и она пробормотала в свой черед:
- А может еще и совладала бы. Или бы я ему далась, что ли, в самом деле, не девка чай…
- Так я напрасно вздумал вас защищать? – скрипя от боли зубами при тряске на ухабах, попытался тем не менее пошутить молодой человек, слушая эту своеобразную перепалку.               
- Да нет, не напрасно, конечно, - помедлив, серьезно произнесла женщина, опуская ресницы, отчего по ее щекам проплыли две тени, словно от птичьих крыльев, - Только вот не привыкла я к такому обращению. Я ведь и впрямь не дама, как вы изволили обо мне молвить, а баба, как тот сказанул. А бабу обидеть никому не запрещено, ни мужу законному, ни братцу родненькому, ни проезжему молодцу. А защиты ей не положено.
- И часто вас обижали?

               По ее губам скользнула и тут же исчезла лукавая улыбка.
- У нас все больше по-простому принято, без церемоний. Сам за себя не постоишь, так и цена тебе ломаный грош…
- Значит, палец в рот не клади, без руки останешься.
- Хотелось бы похвастаться, что только так и бывает, да вам ли правды не знать. Одно дело среди своих, другое дело среди чужих. Во своем дому и стены помогают, а чужая-то сторонка не медом намазана. Чересчур я на себя понадеялась, когда одна в дорогу отправлялась, вот в беду-то чуть и не попала. Плохо б мне могло прийтись, кабы не вы… 
               И она повторила свое приглашение. Он ответил, что «премного благодарен», но все же выразил сомнение, насколько это на самом деле удобно.

- Очень даже удобно, - уверенно объявила она, - Вы и не сомневайтесь, и не думайте. Мне никакого беспокойства не случится, если вы у меня в доме погостите, и для вас я никакого беспокойства не допущу…         
               Однако он еще колебался.
- Если вы позволите хотя бы заплатить вам за постой и хлопоты… Право, в средствах я совсем не стеснен…
- Это мы запросто, - кивнул его слуга, выразительно похлопав по дорожной сумке ковровой ткани, составлявшей единственный багаж его господина.
               Такого Алена Алексеевна не ожидала и обиделась.
- Сочтемся, - сказала она сухим тоном, вздернув нос, - Я не за деньги стараюсь… Вы за деньги из-за меня бились, али как? Может, и мне вам заплатить?
               Впрочем, она тут же раскаялась в своей резкости.
-   Простите, - пробормотала она, - Но я ведь погостить вас у себя зову, что ж тут не ясно...
- Вы простите… И верно не то я что-то сказал… Не сердитесь… - казалось, у него не хватало уже сил не то что спорить, но и просто продолжать разговор, - Я с благодарностью принимаю ваше предложение и в ваши руки себя вручаю…
- И очень правильно поступаете.    
               Ресницы ее вскинулись, будто птица взмыла ввысь.
- Я вас вылечу, - проговорила она твердо и горячо, с искренним чувством, - Все сделаю, чтобы вы поправились у меня. У меня хорошо: надежно, тихо, уютно, чужие редко заглядывают, - говорила она, подбирая слова словно по какому-то наитию, - Потерпите только еще малость, вот-вот уже на месте-то будем.

               Однако на место прибыли еще только через день, за который молодому человеку стало вовсе худо. Лихорадка сменилась жаром, он полулежал на сиденье неудобной тряской повозки, охваченный тяжелым полузабытьем, в которое погружался все более и более. Спутники пытались сделать все, чтобы облегчить его муки, поили его водой, отирали влажным платком лицо, подложили ему под бок и голову все имеющиеся у них мягкие вещи, и только испуганно переглядывались, слушая его затрудненное, со стонами дыхание и невнятные слова, изредка срывающиеся с его растрескавшихся распухших губ.

              Повозку в очередной раз сильно качнуло из стороны в сторону, подбросив путешественников так, что они попадали друг на друга.
- Егорка, - пробужденный этой встряской от своей больной дремоты, застонав и схватившись правой рукой за левую, произнес вдруг молодой человек, ища глазами слугу, - Как же я плечом ударился на ухабе, ровно прострелили, больно до чего…
               Глаза Егора, и без того круглые, округлились еще больше.
- Заговаривается! – пробормотал он с ужасом, - Борис Васильевич, голубчик, да не ударился ты на сей раз, тебе и впрямь в плечо-то стрельнули, никак ты запамятовал…
- Ты Егор, - сказал на это его барин, вглядываясь в обращенное к нему испуганное лицо, - А ты помнишь, как меня звать?
               Тут глаза округлились и у Алены Алексеевны и Ивана Макаровича.   
- Ох, и впрямь до чего скверно, доехать бы быстрее…
         
               На предпоследней остановке Алена Алексеевна договорилась с ямщиком, тройка которого была предоставлена путешественникам в свой черед, что по приезде на место, перед прибытием на почтовый двор, он сначала прямо завернет к ее дому, где их и высадит, иначе для больного получится большое неудобство, ведь придется пересаживаться в еще одну наемную коляску, чтобы от почтового двора по городским улицам добраться наконец до ожидающего его пристанища.

За небольшую мзду ямщик на это согласился, а на почтовый двор вместе с ним должен был теперь заехать один Иван Макарович, отметить там, как положено, бумаги и, выполнив таким образом службу и освободившись, получить возможность поспешить затем к своим домашним. Тут, однако, чуть было не вышла неувязка, поскольку слуга молодого человека, покопавшись в сумке, чтобы передать подорожную своего барина бородачу, объявил, что куда-то ее как раз задевал, была да пропала, на прежней станции забыл, что ли. Но все так устали и изнервничались, что никто даже толком не обругал его за этакое растеряйство, а Иван Макарович сказал, что не будет и заикаться в таком случае, будто кроме купчихи Солодовой и ее челядинцев с нею вместе еще кто-то был. Обойдется и так, кому там будет придираться. На том и порешили.

               Наконец, после многих перенесенных мытарств нелегкого пути,  уже по темноте, ближе к ночи, под немилосердный грохот колес экипажа по взявшейся камнем под действием первого зимнего мороза дороге, под сильными порывами пронизывающего ветра, крутящего в черном воздухе над голой замерзшей черной землей колкий, подобный мелкой белой крупе снег, предтечу обильных зимних снегопадов, путешественники прибыли в городок на крутом берегу серой неприветливой реки, где  проехали по узким горбатым улицам и вот остановились подле ворот, разрезавших своими опорными столбами длинный высоченный забор из крепких толстых заостренных жердей, незаметно переходивший в стену дома, вовсе не имевшего внешних окон, и в такую же глухую стену тянувшихся напротив него хозяйственных построек.

-  Ну чисто крепость! – воскликнул Егор, окидывая взглядом сию внушительную усадьбу, - Ай ты не бедна, Алена свет Лексевна, ай богата. И чего ж ты в самом деле не на своих ехала, а на почтовых, разных там шельмецов на проезжих дорогах не убоявшись?

               Прекрасная купчиха посмотрела на него с удивлением.
- Так срочные дела у меня были, недосуг ждать! – воскликнула она, пожимая плечами, и этим жестом говоря лучше слов, дескать, что ж тут непонятного-то, - На почтовых куда как быстрее, а то пока свои-то отдышатся да отстоятся. Вот в том, что с собою одного Иван Макарыча взяла, а об охране для себя и для него не позаботилась, промахнулась я, это точно, а в остальном никакой промашки не было. И дело-то ведь я сладила, как того желала. В следующий раз поеду, бог даст, тогда еще двух, а то трех молодцов с собой прихвачу, они любому встречному-поперечному так бока намнут, коли понадобится, что, чай, не поздоровится.

- О, господи, - вздохнул Иван Макарович, услышавши эти речи, - Дорвалась, теперь не остановишь. Ох, жив был бы Михайла Николаич, царство ему небесное!
- Он бы, чай, мною еще возгордился бы, - возразила в ответ Алена, бросив вскользь на старого поверенного один из своих выразительных взглядов, от чего ее пушистые ресницы, подобные птичьим крыльям, взмыли вверх, под самые брови, и тут же опустились.
               Она высунулась наружу из кибитки и приказала открывшему окошко в воротах сторожу встречать ее и ее гостей.

               Раненого, как во сне оглянувшего просторный двор и «лицо» довольно большого бревенчатого дома на подклете, с двускатной кровлей, увенчанной коньком, с теремной надстройкой выше кровли да с крытым  крыльцом и с окнами в резных наличниках, подхватили под руки Егор и Иван Макарыч и при содействии дюжего сторожа скорее отнесли, чем отвели в дом, - он почти не мог идти, ноги заплетались, он бессильно повис на плечах провожатых и еле-еле одолел подъем по лестнице, ведущей в просторные сени, а оттуда во внутренние покои.

Хозяйка кинулась к выскочившему ей навстречу мальчику лет пяти, торопливо расцеловала его и отправила обратно к няне, чем его несказанно расстроила, ведь малыш так ждал ее из поездки, а сама оборотилась опять к своему больному гостю, одновременно отдавая различные указания домочадцам, в том числе немедля отправив посыльного за лекарем, каковой, на удачу, в городке со своей службой подвизался.

Молодой человек навзничь рухнул на торопливо закинутую покрывалом лавку в сенях, к которой его подвели, едва ли четко сознавая, где он и что с ним. Он попытался было приподняться, возможно, как раз для того, чтобы уяснить себе этот вопрос, но Егор схватил его за плечи, успокаивая и удерживая на месте.

- Катерина Львовна, - внятно выговорил раненый, - Она… Она говорила давеча… грозилась… Ее нельзя было так оставлять, нельзя… Лучше в чьи угодно руки, только не…
- Да нет ее, нет, - тихо втолковывал ему Егор, - Далеко мы нынче, не в Лужках, а как раз в гостях, вот, у Алены у Алексевны. Никто нам здеся не грозит, ни Катерина, ни евонный проклятущий Микитка… Сейчас лекарь будет. Эх, беда, горит ведь весь, - воскликнул он с горечью, и в его голосе прозвенела вдруг какая-то особенно проникновенная, искренняя жалость, за один этот миг приоткрывшая, как сильно он привязан, оказывается, к своему господину, какое участие принимает во всех его делах и приключениях, - Отвел в кой-то веки душу, да вот увяз по уши… Молчи, все сладится, бог даст, Андрей Иваныч…

Не постигая сути его слов, а тем более конца последней фразы (молодого человека, как известно, величали Борисом Васильевичем), Алена, подкладывавшая подушку под голову больного, недоуменно скользнула взглядом в сторону Егора. Уловив ее непонимание и удивление, он договорил начатое:
- Э… Андрей Иванович так бы сказал, верно, барин?…

Вскоре доставленный на подворье Алены Алексеевны лекарь нашел больного уже раздетым, укрытым по пояс покрывалом и с холодной примочкой на лбу, лежащим при том, разумеется, уже не в сенях на лавке, как только что, а на постели, устроенной наспех в отведенной для него спешным же решением хозяйки горнице, куда его переместили из сеней с преодолением прежних трудностей передвижения прежним порядком, то есть при активном содействии слуг. Обнаженная грудь его, влажная от испарины, тяжело вздымалась, на ней, запутавшись в черных завитках волос, поблескивал тонкий золотой крестик на золотой же цепочке, плечо закрывала испещренная бурыми пятнами неуклюже накрученная повязка. Открытые глаза бродили мутным взглядом по потолочным балкам избы.
 
- Вот барин мой вздумали проверить, как я пистоль-то им почистил, - начал объяснять Егор лекарю причину раны своего господина, - Да неосторожно дулом его к себе повернули, да на курок-то и нажали. А ведь говорил я их благородию, что зарядил, как положено. Да еще ведь вот упрямство наше, не пожелали останавливаться и лекаря на месте призвать, дальше поскакали… Хорошо хоть знакомую встретили, а то сейчас на постоялом-то дворе мыкались бы…

Эту вполне правдоподобную на посторонний, непредвзятый взгляд историю, изобретенную даже не самим обнародовавшим ее сейчас Егором, а еще подстреленным офицером на злополучной почтовой станции несколько дней назад, Егор изложил без малейшей запинки, подав ее с таким видом, будто каждое слово в ней - горестная истина.

Выслушав краткий рассказ, лекарь не показал и тени сомнения. Чего только не бывает на свете! Впрочем, не теряя времени на лишние расспросы и выяснение подробностей (не для того его позвали), он первым делом с осторожностью размотал на плече пострадавшего якобы от собственной дотошности молодого человека повязку и еще осторожнее коснулся окружности воспаленной раны, источавшей дурной запах… Молодой человек вскрикнул и дернулся.

-   Да тут до Антонова огня рукой подать, - пробормотал лекарь, хмурясь,  и взялся за запястье больного, нащупывая пульсирующую в такт сердечному биению жилку, - Стучит чисто как загнанное, - проговорил он вслед за тем, покачав головой, нарочитым тоном по-простонародному, тем самым как бы подчеркивая свое тревожное наблюдение (часто лекарями в России того времени служили иностранцы, однако этот как раз был русским), и, пока по его просьбе бегали за водой, полотенцами и холстом, раскрыв свою сумку, принялся деловито вытаскивать из нее все, что должно было понадобиться при операции, аккуратно раскладывая перед собою на подставленном табурете, покрытом чистым полотенцем, различные инструменты. Накапав из одной своей склянки, извлеченной им на белый свет в числе других, лекарство в ложку, он старательно влил его в рот больного, умело держа ложку таким образом и под таким углом, что тот невольно проглотил все, хотя и замотал при этом головой.

- Это боль немного утишит, - объяснил ученый человек, обращаясь к хозяйке и Егору, - А только может быть все же недостаточно. Ты, молодец, придержи барина своего за плечи, а вы, сударыня, кликните-ка сюда еще одного крепкого мужичка, чтобы тоже пособил, оно надежнее будет. Парень здоровый, даром что болен, а в горячке-то и не соображает ничего к тому же, по всему видно, так двинуть может, что не приведи господь, мне же это вовсе ни к чему, да и дело толком надо сделать. Рана запущена, загноилась, чистить придется, вон опухоль как расползлась.
 
Предосторожности оказались нелишними, и, пока лекарь вытаскивал пулю и прочищал рану, Егор и призванный ему на помощь хозяйкин сторож честно трудились, удерживая бьющее на постели, изнемогающее от страдания тело. Алена Алексеевна придерживала голову молодого человека, пытаясь утешить его уговорами, которые вряд ли доходили до его затуманенного сознания.

- Кости-то все, похоже, переломал, - пробормотал он вдруг, - Двинуться не могу… - конечно, он не мог двинуться, скрученный по рукам и ногам двумя мужчинами, - Зачем же жив-то еще? Боль какая, помереть бы быстрее… Неужели я все же прыгнул… Ташенька, умница, красоточка, да ты ведь, маленькая дрянь, того не стоишь, нет, не стоишь… Не в скоте человека признать, как нет его в нем… Хотя,  право слово, и дело-то не в тебе вовсе, Ташенька, не виноватее ты других, живи себе, отца радуй…
 
- Дайте еще ему лекарства, - распорядился лекарь, продолжавший делать свое дело с неторопливостью и скрупулезностью, за которые его можно было только поблагодарить, но никак не упрекнуть, хотя длительность операции продлевала мучения больного.

Не так ловко, как давеча он сам, Алена все же сумела выпоить молодому человеку несколько капель зелья. Видимо, ему стало немного легче после этого. Он вздохнул и посмотрел на склонившуюся к нему женщину, отирающую у него ладонью пот со лба, как ей показалось на миг, вполне осмысленно.

- Дунечка, помоги мне, Дунечка, худо мне что-то совсем, - произнес он жалобно, однако, явно принимая ее за кого-то другого, - До чего ж мне без тебя горько было, до чего ж одиноко… Дружочек, Аннушка, милая моя, голубушка… Я ведь и поверить все никак не мог, что тебя нет, что никогда уже не будет… Аннушка… И Дуне я все про то сказывал… Аннушка моя…

- Меня зовут Алена Алесеевна, - не удержалась тут от возражения красавица купчиха, невольно с некоторым изумлением отметив, что за несколько минут молодой человек называет уже четвертое женское имя, причем три из них с фамильярностью, а два с особым чувством, и, кажется, в некотором роде неприятно пораженная данным обстоятельством, хотя, как будто, это и ее и не касалось… или напротив? - Вы за меня перед проезжим заступиться изволили, а теперь вы в доме у меня… Я Алена, - повторила она с нажимом.
- Да он поймет, когда очухается, сударыня, - насмешливо сказал Егор, возможно, догадавшийся, что именно ее задело и заставило настаивать на своем, - Тогда и путать перестанет. Погоди, не до того ему сейчас…

Алена по своему обыкновению стрельнула в него глазами, как она, видимо, делала всякий раз, когда хотела поставить кого-нибудь на место, что, впрочем, произвело на этого тертого малого невеликое впечатление, и слегка покраснела.

- Петька, - позвал раненый, приподнимая голову, - Петька, Петруха!..  Чего ты в меня вцепился? Пусти…
- Эвона, Петьку ему подай… Петька дома остался, - отвечал слуга, низко нагибаясь над его лицом, - А я Егор, ваше благородие, Е-гор…

Извлеченная пуля наконец со стуком упала на дно подставленной лоханки, щедро залепленной уже кровавыми сгустками вперемешку с покрытыми гноем лохмотьями от частично попавшего в рану зарядного пыжа. Покопавшись еще немного, лекарь отстранился и вытер пот со лба.

- Что смог, все сделал, - объявил он, - Теперь вот что. Дело плохо, надо постараться унять воспаление. Рану повязкой не закрывать. Возле больного сидеть придется кому-нибудь неотлучно, и днем, и ночью, и примочки лечебные на ране менять почаще. Постоянно, и днем, и ночью, - повторил он внушительно, - Больного не одевать, покрывалом не укутывать, ему и без того не холодно сейчас, а чтобы жар сбить, обтирать водой с уксусом. К голове лед прикладывать. Завтра закажете лекарства, какие надобно, сегодня-то поздно уж, не получится, а пока я вам оставлю то, что у меня самого есть, хватит, пожалуй, на несколько часов. Вот для примочек, это прикладывать снаружи, да еще вот от боли и жару, это пить давать, по несколько капель с водой. 

               Он подумал, заведя глаза вверх.
- Я приду завтра, к вечеру, - сказал он после минутного размышления, - У меня и еще больные есть, а тут я больше ничего сделать не смогу, что ж так-то сидеть. Для питья лучше травы заварите. Я скажу какие. Все делать, как я сказал. Вот и запишу еще для памяти. Бумага с пером найдется? Грамотные, я знаю, здесь есть, прочитаете, если что забудете...

Потрудившись над памятной запиской и запиской в аптеку для аптекаря (в «зелейную лавку», как иной раз по старинке называли подобные заведения, поскольку лекарство в старину именовалось не иначе как «зелье»), он получил плату, довольный, слегка поклонился, и удалился, провожаемый благодарящей и кланяющейся хозяйкой.

По дороге он еще поговорил с нею о ее покойном муже, которого довольно долго пользовал своим искусством и которому еще пытался помочь перед его, царство ему небесное, кончиной и из вежливости спросил также о здоровье маленького сына, к счастью, пока еще не побывавшего у него в пациентах.

- Хотелось бы, Фома Владимирыч, - тихо, но внятно сказала ему в свой черед Алена Алексеевна, - Чтобы поменьше было разговору о том, что я больного господина в дом к себе пустила. Не лады у меня с родней и без того, а барин этот, сами видите, больно молод да пригож, чтобы они мне на слово поверили, будто никакого в сем деле другого смыслу нету кроме самого что ни на есть уважительного. Я вдова, да вдова молодая, про меня легко сплетни распускать, легко им и поверить. 

- Так ведь шила в мешке не утаишь, Алена Алексеевна.
- Оно конечно, да чем позже люди прознают обо всем, тем лучше. 
- Хорошо, сударыня, как скажете, будьте покойны.
- А что рана огнестрельная, так ведь подумать могут, будто тут не случай нелепый виною, а как бы не похуже того… Мало ли в дороге приключений бывает…
- Буду обо всем молчать, а о том, что проезжий ранен был, и подавно. 
- Благодарствую, что понимаете меня, как должно.
- И к супругу вашему относился я с уважением, и к вам иного отношения иметь не вижу оснований никаких.
- В долгу не останусь.
- Что вы, помилуйте, вы и так щедры.
- Знаю, кому и сколько платить, вы нам всегда другом были, мне вас обидеть нельзя.
- Премного благодарен.
- Вам спасибо.

Раскланявшись с лекарем, Алена Алексеевна обернулась, чтобы возвратиться в горницу, и чуть не натолкнулась на Егора, который с озабоченным видом ринулся ей навстречу. Она даже отпрянула от неожиданности.

- Ты что, подслушивал, что ли?
- Никак нет, что вы, сударыня. А слышал случайно, и очень рад тому, как вы дело устроили, потому нам ведь с а-а… э… Борисом Васильевичем тоже ни к чему, чтобы болтать что-то вдруг стали… То да се… Ну-ка не те уши услышат, а люди не о том подумают, еще неприятности какие получатся. Опять же неизвестно, чем там у офицерика-то дело кончилось. Может, он нас и заложил давно…

- Да, - сказала Алена Алексеевна, - И это тоже правда. Ну да Фома Владимирович этот и впрямь у меня в доме известен, сплетник он знатный, конечно, да и немудрено, по больным ходит, все новости собирает и передает, по всему городу разносит, но не глуп, знает, о чем болтать, о чем молчать. Ты чего за мной бежал?
- Воды еще холодной надо.
- Служанке вели.
- Будет она меня слушать, кто я ей!
- Пошли, сама распоряжусь.

Между тем уже давно совсем стемнело. Отправив слугу проводить лекаря, Алена произвела было смотр своим домашним на предмет выявления самых толковых и пригодных на важный пост ночной сиделки при больном, однако тут в ее действия решительно вмешалась старая доверенная служанка, бывшая когда-то няней самой Алены, не оставившая ее после замужества, состоявшая у нее ныне в должности ключницы и смотревшая за домом, заявив, что «энто дело» будет делать сама, причем две другие служанки, нянька хозяйкиного сынка и повариха, тут же побились об заклад за ее спиной, сразу старуха заснет или все ж таки позднее.

Они, конечно, зловредничали, насмехаясь при случае над своей старой начальницей: если б ключница на самом деле по причине своих немалых лет успела сделаться соней или растеряхой, не носить бы ей хозяйкиных ключей у пояса, да и вряд ли к тому же в этом случае хозяйка оставила ее одну с больным, о котором проявляла столько заботы, будто о родном ей человеке.

               Затем Алена Алексеевна распустила домашних по постелям,  отправила также спать уставшего за долгий день и против воли клюющего носом Егора, который все порывался остаться со своим барином, да уже ни на что на самом деле не годился, в чем и вынужден был сознаться наконец и поневоле временно оставить свою службу, хотя все равно с  крайней неохотой, да и сама затем пошла отдохнуть, поскольку ее ожидали новые трудовые будни: овдовев и оставшись, по ее давешнему выражению, «госпожой на вдовьем стольце», она твердо решила никому больше под власть не подпадать и забрать дело управления имением и торговлей в свои руки вопреки намерениям родственников помешать ей в этом, установив над наследством ее супруга опекунство до совершеннолетия наследника.

- Ничего, государыня императрица тоже, как никак, женщина, а ведь управлялась дай бог всякому, - имела она случай ответить старшему из своих братьев, решительно пресекая его попытки подчинить ее своей воле и с тем выпроваживая его за порог.
               Вдохновляемая высоким примером самой самодержицы всероссийской, Алена, схоронив мужа, смело взялась за бразды правления своей маленькой державой и не давала поблажек никому, а в первую очередь себе самой. Завтра ей необходимо было быть свежей и бодрой, чтобы еще раз утвердить себя перед служащими и скептически настроенной родней в роли госпожи.
***   ***   ***

                Глава 3. Счет ведется на три.

               Отдохнув, однако, какое-то время, Алена почувствовала, что силы ее восстановились, а тревога не дает спать дольше, и, не желая терять времени, она встала и пришла в горницу, где устроили раненого. На столе горела свеча, тускло освещая комнату. Еще один огонек тлел в красном углу перед иконой на божнице, убранной расшитым полотенцем. В полном соответствии с наказом лекаря едва-едва прикрытый одной тонкой простыней, молодой человек метался на постели, то и дело сбрасывая со лба холодную примочку, продолжая бормотать свои несвязные речи. Глаза его были широко открыты и блестели ярким блеском, но при этом явно не замечали ничего из того, что находилось вокруг него на самом деле, глядя куда-то в ему одному видимые дали, созерцая что-то, известное и понятное также только ему одному.

Оставшаяся в качестве сиделки пожилая доверенная домоправительница, вопреки ожиданиям младшей прислуги, и не подумавшая заснуть, оказавшись столь стойкой при несении ночного дежурства, возможно, еще и потому, что вполне отоспалась на своей почетной службе ранее, деятельно и аккуратно меняла примочки, для чего окунала в лекарственный настой клочок чистой льняной ткани (и таких клочков, на изготовление которых пошла целая простыня, перед нею в придвинутой вплотную корзинке возвышалась гора), слегка отжимала, накладывала на рану и затем, подождав некоторое время, выбрасывала в стоявшее поодаль же ведро, в котором уже много валялось  использованных тряпиц со следами крови и гноя на них, меняя на свежую. Ей то и дело приходилось к тому же поправлять лед на голове больного и придерживать его на постели.

- Не знаю, Аленушка, может, прикрутить его ко кровати-то маленько, - сказала она, обратившись к своей воспитаннице и хозяйке, - Как бы не свалился, бьется да мечется больно шибко, еще переломается, коли упадет, чего доброго. Вот когда у меня мой Игнат Иваныч занемог о прошлом годе, как, значит, на пасху господню перепил да в реку с моста бухнулся, так что его еле с лодки вытянули, да ты помнишь, ты еще тогда так смеялась, что сама чуть за ним следом с моста не нырнула, а вода в реке еще ой как холодна была, так вот он тоже так-то в горячке буен был, сердешный, что мы его рыболовной сетью опутали, чтобы, значит, не вскочил да себе самому вреда не причинил.

- Устала ты, нянюшка, я вижу, - отвечала Алена, - Ты пойди приляг, а я с ним сама посижу. А потом Наташу кликну, она помоложе тебя, не так утомится. 

Старушка удивилась такому ответу и даже слегка обиделась, так что Алене пришлось несколько раз повторить ей, как же она довольна ее действиями, прежде чем та позволила ей уговорить себя пересесть на лавку и подремать. Заняв наконец ее место, Алена до самого утра возилась с примочками, поила больного лекарством, меняла у него на голове лед, завернутый в полотенце, и обтирала его лицо и грудь смоченным в холодном уксусном растворе платком.

Он по-прежнему не узнавал ее, нес какую-то околесицу, в которой толком почти ничего нельзя было понять, и огорчил ее еще пару раз повторением прежних женских имен. Аннушка и Дуняша упоминались особенно часто, удивительным образом как будто замещая одна другую. Как это он сказывал-то? «До чего ж мне без тебя горько было». О, господи…

Изредка он с нежностью, лаской и тревогой обращался к Аннушке, то сокрушаясь, что позволил ей обменять кольцо на крест (какое кольцо, на какой крест, что за странный обмен такой?), то упрашивая не делать того, что она задумала (этак вот меняться, что ли?), однако весьма часто звал и Дуняшу, умоляя ее не гневаться и не покидать его.
- Дуняша, Дунечка… Не упрекай меня, не кори, есть у меня сердце, твое оно… Не уходи, не уходи только… Ты не уйдешь, Дуняша, тебе еще не время? 
- Нет, нет, я не уйду, - вынуждена была, хоть и через силу, ответить Алена, чтобы его упокоить. Каким-то образом до его сознания дошел ее ответ, и это на время возымело свое благотворное действие.   
             
Под утро он заснул, или забылся более глубоко, вероятно, не смотря на общее плохое состояние, получив все же некоторое облегчение в результате операции и от приема лекарства, а также отлежавшись и отдохнув после долгой дороги, измучившей его было вконец.

Видя, что ему немного лучше, Алена слегка воспрянула духом, но тут же в ее сердце место грызущей тревоги за него, которая терзала ее все время, заставив забыть об усталости и сне, заступили другие переживания, и тоже не из приятных, - засыпая, он удержал руку ухаживавшей за ним с лаской и терпением добровольной сиделки в своей руке и снова назвал ее чужим именем.

Алене поневоле пришлось утешать себя только тем, что другие неведомые женщины, образы которых то и дело вновь и вновь возникали перед ним, на самом деле остались в прошлом или во всяком случае находятся далеко отсюда, а что она-то вот она, рядом с ним, здесь и сейчас, и что он все-таки заступился за нее, из-за нее пострадав, и что теперь именно она, а не какая-то там Дуняша (еще и гневливая к тому же), ухаживает за ним, дотрагивается за него, может погладить его черные густые волосы, поцеловать в горячий лоб.

- Уж больно ты хорош, Борис свет Васильевич, - прошептала она, пользуясь случаем, что он не может ее слышать и разобрать ее слова, облокотившись на его подушку и полуобняв молодого человека рукою, - Экая отрава для нас, баб. Мы ведь слабы, такими содеяны от веку… Была Дуняша, была Аннушка, а теперь я вот, Алена. Бедный мой, тяжко тебе, да ничего, бог даст, поздоровеешь, а тогда, видно, меня черед жалеть подойдет…
 
И на минуту она прижалась к его лицу щекой. Сладкая это была для нее минута. Совсем недавно он был для нее случайным встречным, красивая внешность и приятные манеры которого, может быть, и произвели на нее некоторое впечатление, но на знакомство с которым она все равно никак не могла рассчитывать, с одной стороны потому, что принадлежала в отличие от него к низшему сословию, а с другой потому, что, тем не менее, не считала для себя возможным так вот вдруг сближаться с незнакомцами на постоялых-то дворах, не такова она была.

Однако он неожиданно пришел ей на помощь, а затем по воле того же случая они несколько дней провели бок о бок, в тесном общении. Все произошло так стремительно, что все существующие границы оказались перейдены, все приличия забыты, все преграды опрокинуты.  И Алена не могла вспомнить, чтобы она когда-нибудь прежде чувствовала то же, что чувствовала сейчас. Благодарность, восхищение, сочувствие, страх и почему-то даже радость, - все это перемешалось в ее душе, все это переполняло ее сердце.   

Но, во многом неожиданно для самой себя уступив своему порыву, тут же она сообразила, что не одни они в горнице, что за спиною ее спит на лавке старая нянька. А вдруг да не спит? Уж кто-кто, а старухи ведь знают, когда можно спать спокойно, а когда надо просыпаться. И так и послышался ей строгий окрик: «Не дури, Аленка!»

Алена вздрогнула, будто и впрямь пойманная с поличным, выпрямилась и оглянулась. Нет, старушка мирно почивала, причмокивая во сне и смежив свои не по годам зоркие очи.

               В горнице стало светлеть: наступало утро, первые серые лучи позднего и невеселого в это время года рассвета просочились в маленькое окошко. Раненый, лежавший некоторое время спокойно и неподвижно, снова вдруг вздрогнул, будто от громко сказанного над ним слова, зашевелился и, открыв глаза, вгляделся в сидящую рядом с ним женщину. 

- Елена Алексеевна, - прошептал он, затем посмотрел по сторонам,  скользнув глазами по убранству горницы, недоуменно оглядел и себя, распростертого полуголым на смятой постели, с плечом и грудью, залитыми сильно пахнущим лекарственным настоем, стекающим из свежей примочки, явственно пробормотав при этом «О, господи!», а после снова, теперь уже с изумлением, уставился на красавицу-купчиху, - Елена Алексевна! Это вы ли? Зачем вы со мной сами возитесь… Слугу моего кликните… Как его... Егора…
- Мне не трудно, - сказала она, протянув было руку, чтобы коснуться с лаской его волос, но сейчас, после того, как он очнулся, не решившись этого сделать, - Слава богу, что узнали вы меня наконец.
       
               Сбиваясь, он произнес слова благодарности за проявляемую о нем заботу.
- Что ж я так разболелся-то, а!
- Ничего, ничего, лекарь пулю вытащил, все обойдется. Я так рада, что вам полегче…
                Она в самом деле чувствовала, что очень рада, - тому, что больному стало легче, тому ли, что наконец он назвал ее собственным ее именем?
    -   Что вы лекарю про мою рану рассказали?
               Алена повторила ему выдумку Егора.

- Надо же, - пробормотал он, - Бывают же совпадения. Счет и впрямь ведется на три. Три пули в цель попали, три раны причинили, и каждый раз говорено было, что пистолет, дескать, сам выстрелил. И каждый раз в эту ложь все верили… Я не брежу, поверьте, - воскликнул он в ответ на ее испуганный возглас, - Я знаю, что говорю. Счет ведется на три… На три. Посчитайте сами.

- Да, да, - сказала она, сочтя за благо не противоречить ему и торопливо соглашаясь принять участие в этом странном и совершенно неуместном арифметическом упражнении, на котором он, однако, настаивал, с болью видя, как над его разумом опять берет верх прежнее лихорадочное полубезумное состояние, - Конечно, давайте посчитаем, как вам угодно, только вы не волнуйтесь и лежите спокойно. Я знаю, счет ведется на три, истинно. Бог троицу любит.

- Три злодейки, молодая, постарше и вовсе старая. А если посчитать недругов… Зверь, старик и оборотень… Впрочем, старик вначале врагом-то и не был, это уж после, в конце навредил-таки… Но вот оборотень… Он не смерти моей хотел, а слабости, но до смерти замучил бы. Да шалишь, так я ему и дался, не на того напал… Но потом, когда двое за двоих будто снова появились… Погодите, я кажется, запутался…
               Он умолк на минуту, прикрыв глаза.

-   Вы очень красивы и очень добры, Елена Алексеевна, вас мне бог послал, - вдруг встрепенувшись и каким-то чудом, благодаря сделанному  над собой усилию снова совладав со своими то и дело сбивающимися с верного хода мыслями, произнес он, глядя на нее одновременно и с полной серьезностью, и восторженно, и она надолго запомнила взволнованное выражение его горящего багровым лихорадочным румянцем лица в тот момент, когда эти слова, казалось бы, такие простые, наполненные и благодарным чувством, и понятным восхищением молодого мужчины перед прелестью молодой женщины, но, однако, будто отдающие также каким-то пророческим смыслом, сорвались с его обметанных, растрескавшихся губ.

Разумеется, она не могла не видеть, что, несмотря на его недавнее заверение в том, что все это отнюдь не бред, он был в тот момент далеко не настолько в себе, чтобы полностью отвечать за свои высказывания, впрочем, должные иметь под собою какое-то основание, иначе откуда же им и взяться, не говоря уж о том, и это хорошо известно, что особые, необычные состояния, порой переживаемые человеком, - потрясение, горе, болезнь, могут обострять чувства и способствовать  временному приобретению особой, необычной проницательности. Ей даже стало немного жутковато. Неужели они и вправду связаны теперь, и он это ощущает также, как и она? «Вас мне бог послал!»

               Она подала ему напиться и попросила постараться заснуть снова. Он как будто послушался и вновь задремал, даже сделав попытку  устроиться перед этим поудобнее, обняв, будто баюкая, свое больное плечо правой рукой и попробовав повернуться на здоровый бок, что ему наполовину удалось, после чего примочка с открытой раны начала сползать на подушку, и сиделке пришлось держать ее на месте. 

Тусклый свет ледяной зимней зари все более заливал горницу сероватыми лучами, отчего огонек свечи сделался бледнее и прозрачнее, а все, что находилось в помещении, предметы и люди, стали более доступными для наблюдения.

Отвернувшись на минуту, чтобы подвинуть удобнее для себя ведерко с использованными примочками, Алена вновь взглянула на больного и вдруг вздрогнула, не поверив своим глазам. Он лежал теперь к ней спиной, и в этот миг она увидала, что вся спина у него исчерчена длинными частыми белыми рубцами. Потрясенная, она замерла на месте.

Она знала, отчего бывают такие рубцы, сама видала мужиков, грузивших товар на пристани в самые летние жары, сняв с себя рубахи, с исполосованной когда-то кнутом и затем зажившей спиной. Но этот человек происходил из знати, которую освободил от телесных наказаний указ императрицы еще в те времена, когда он, должно быть, едва на свет народился, да и того не было.  Кто же с ним так поступил, при каких обстоятельствах? Или пришлось ему по какой-то неведомой, но очень серьезной причине, по особому приказу власть предержащих лиц испытать на себе немилосердный розыск «с пристрастием», будучи брошенным в застенок? В чем же он был виновен? Как же он вышел из него на волю? Алена сидела на своем месте, не шевелясь.

               Позади нее на лавке очнулась от сна ключница, зевнула, крестя себе рот, поправила платок на голове.
- Ну как ты, Аленушка? – спросила она, снова зевая.
- Да мне-то что станется, - отвечала Алена.
- Тоже верно. А он-то как?
- Вроде бы заснул.
- Вот и ладно, может, бог даст, на поправку пойдет… Иди к себе, светает, скоро дом проснется весь.
- Нет, посижу еще, - покачала головой Алена, - А там уж и пойду, пожалуй.

               Она обернулась к встающей со своего нагретого за ночь места служанке… затем наклонилась над больным и осторожно накрыла его сбившейся вниз простыней, укутав его спину и плечи и подоткнув поплотнее края. Она не хотела, чтобы то, что увидала она, увидит и кто-то еще. Почему?
- Ты иди, нянюшка, а я после, - сказала она далее.
               
              Дверь тихонько стукнула, Алена оглянулась и увидала входящего в комнату, разминувшегося на пороге с ключницей Егора. Он поправлял на себе смятую одежду. Вид у него был встревоженный.
- Чего так рано вскочил, спал бы уж еще, - пробормотала она.
- Куда там спать, я и так заспался. 

Алена поглядела на него… Он, возможно, мог бы пролить для нее свет на причину увечья своего господина… Он производил именно такое впечатление… Вряд ли ему была в диковину хозяйская спина, сплошь исполосованная рубцами… Но спросить ей было почему-то страшно, да и неловко при замешкавшейся, все еще не покинувшей горницу ключнице.

Она промолчала, плотнее завернувшись в свой платок и вставая со своего места, только глянув на него еще раз. Видимо, взгляд ее выдал тревогу и недоумение, а также и невысказанный вопрос. Егор ощутил это обстоятельство, сам недоуменно и испуганно подняв на нее глаза, а затем быстро повернулся в сторону больного.

- Да уж хватит мне бока отлеживать, виноват, - вполголоса заговорил он снова, - Вы, сударыня, я вижу, сон свой не доспали. Простите меня, бесталанного, что долго почивал, хватило же вот совести, вас трудиться средь ночи заставил. Коли соблаговолите, ступайте к себе, да и служанку не зовите, я теперь это место займу. Хозяин мой, мне при нем и быть. Как он ночь-то провел, а?

- Плохо, - вздохнула Алена. Она вдруг почувствовала усталость после почти бессонной ночи и какое-то внутреннее опустошение от пережитого ею чувственного порыва, а также и от поразительного страшного открытия, сделанного ею несколько минут назад.

Понимая, что Егор теперь никуда уже не уйдет, и подумав, что можно еще отдохнуть пару часов, она поневоле передоверила слуге свой пост, позволив ему в свой черед заменить ее, как она несколько времени назад заменила старую ключницу, и отправилась к себе. Поскольку ключница ушла еще раньше, то в гостевой горнице остались только раненый дворянин и его слуга, надо думать, связанные не только обычными делами, но также и общими тайнами.

               Утро вступило в свои права, хлопотливый день занялся, а там уж и снова завечерело за оконцем… В хлопотах время бежит быстро.

- …Спи, Николушка, спи, поздно уже, а у меня еще дела есть.
- Какие дела?
- Хозяйка должна за хозяйством смотреть, а то все в доме вверх дном встанет.
- Вверх дном? Прямо вот так и встанет?
- Да, прямо вот так и встанет. А завтра ты проснешься вместе с солнышком, покушаешь и побежишь во двор играть. Хорошо будет, весело.

- А ты завтра со мной поиграешь?
- Мне некогда, Николушка.
- В лавку пойдешь?
- Может быть, и в лавку.
- Или с больным дядей будешь сидеть, как сегодня?
- Да, наверное, и с ним тоже буду сидеть.
- А он кто?
- Знакомый мой. В дороге мне помог, а сам заболел. Он хороший, и смелый. Теперь мне нужно ему помочь.
- А он не умрет, как тятенька умер?
- Нет… Нет, не умрет. Он сильный, молодой, он поправится.
- А тятенька старый был?
- Не совсем старый, пожилой… Давай я тебе сказку расскажу, хочешь? И спать.
- Да, расскажи.

- Давным-давно, в тридесятом царстве, в тридевятом государстве жил-был добрый молодец, удалый да пригожий…
- Иван-царевич?
- Ну да, Иван-царевич. Поехал он по белу свету счастья себе искать…
- А зачем?
- Что зачем?
- Зачем счастья искать?

- А как же без счастья жить на свете? Без счастья людям плохо. Все о счастье мечтают, все его ищут и искать никогда не устанут… Так вот. Ехал он ехал, заехал сначала в лес дремучий, попались ему навстречу три ведьмы-колдуньи, молодая, постарше и совсем старая. Одна на гиблую тропку завлекает, другая западню готовит, третья острый нож точит. Снес он им всем троим головы, побросал в гнилое болото и дальше поехал. А к ведьмам на выручку три их брата подоспели. Один такой сильный, что из камня воду может рукою выжать, другой такой хитрый, что любого хитреца вокруг пальца обведет, третий такой страшный, что глянешь – и от страха сердце замрет. Ну, Иван-царевич и их не испугался, снес им всем троим головы, побросал в гнилое болото и дальше поехал… Николушка, сыночек, ты спишь, никак? Ну, спи, спи, господь с тобою…

               Укутав ребенка поплотнее и поуютнее, поцеловав и перекрестив его, спешит Алена вниз, в «гостевую» горницу. Открыв дверь, видит она знакомую уже картину: Егорка, слуга, сидит возле больного, возится с примочками и лекарствами, старается все делать аккуратно и точно так, как лекарь велел. Ночь ли, день ли - Егор при своем барине почти всегда неотлучно. Немного разве только отдохнет – и на свое место. Редко такого верного, внимательного, заботливого и толкового слугу и встретить-то можно. Будто не господина, а близкого друга выхаживает. И не меньше Алены тревожится да расстраивается, что никак не легчает ему, все никак не легчает…

               Кажущееся улучшение, которым закончились первые сутки пребывания молодого проезжего в доме у Алены Алексеевны, к сожалению, было кратковременным. К вечеру ему опять стало хуже. Заменив на недолгое время Егора, отправившегося по ее приказу ужинать, Алена в этом сама могла убедиться. Болезнь, прочно угнездившаяся в этом молодом, красивом теле, таком сильном и столь беспомощным перед нею, и отнюдь не торопившаяся отступать, опять смешала все мысли раненого в его воспаленном мозгу, и опять Алена стала для него не Алена, а не то Дуняша, не то Аннушка, и какую-то Машеньку просил он позвать к нему некоего Ивана,  и уж так просил слезно, и при этом не стоило обижать еще и Татьяну (еще и Татьяну!), и кольцо было вновь обменяно на крест, и грозила чем-то неведомым неведомая же Катерина Львовна из каких-то там Лужков. Похоже, эта последняя имела свое, особенное для него значение, так как приходила его тревожить из потустороннего царства.
- С того света не возвращаются, - ответил ему однажды Егор, когда раненый снова помянул это имя. Видимо, слуга был не совсем прав.

                Прошло около трех-четырех дней однообразного, трудоемкого, усердного лечения, визитов лекаря, повторявшего все те же назначения, пока жар пошел-таки на убыль да немного погодя и вовсе спал, а вид раны перестал наводить на мысль о необратимых воспалительных процессах: больному, то ненадолго приходившему в себя, то вновь утопавшему в огненных пучинах горячки, стало наконец действительно лучше, и он сумел окончательно разобраться в лицах и событиях, перестав путаться во времени и пространстве.

                День, ставший поворотным в течении болезни, был для него особенно тяжел, Алена и Егор не отходили от него, приехал врач, и прислуга сбилась с ног, выполняя то одни его поручения, то другие. В конце концов, когда все измучились и отупели от страха и усталости настолько, что уже, казалось, не способны были ничего ощущать, беспрестанно бредивший и пребывавший в неослабном, изматывающем беспокойстве больной, в какой-то неуловимый момент вдруг вытянулся на постели, закрыл глаза, затих и заснул крепчайшим сном, во время которого даже его дыхания почти слышно не было, так что встревоженные сиделки нагибались к его губам, чтобы уловить едва заметные вдохи, и слушали биение сердца в его груди, всерьез опасаясь, не остановилось ли оно невзначай.

Тело его, только что горевшее таким огнем, что, казалось, кровь в жилах вот-вот закипит, и с почти судорожно напряженными мышцами, сделалось теперь безвольно-расслабленным, холодным и влажным от выступившего обильного пота, пропитавшего в короткое время простыни и подушку так, что их можно было выжимать, а волосы на его голове все вымокли и слиплись между собою отдельными прядями. Решено было осторожно сменить постель, подложив новые простыни, и укутать больного одеялом. Он не шевелился, словно умер, и лежал так без малейшего движения несколько часов. Очнувшись наконец, он обнаружил такую слабость, что не мог руки поднять.

               Ключница приписала чудо совершившегося исцеления действию святой воды, слитой с чудотворного креста, за которой она ходила лично и которой поила больного также по личной инициативе.         

Ученый доктор не пожелал унижать свое достоинство пререканиями по такому поводу с такой оппоненткой, хотя все-таки не сумел удержаться, чтобы не прошипеть сквозь зубы, ни к кому особенно не обращаясь, что, мол, со святых крестов да икон чума в Москве, как он слышал, однажды больно крепко принялась. Свои действия, хотя и включавшие кровопускание, поскольку эта последняя мера считалась в те времена отличным лечебным средством от всех человеческих хворей, он считал научно обоснованными и потому обеспечившими выздоровление.

Видимо, у его пациента было изначально хорошее здоровье, раз побочный эффект и того, и другого «лечения» не привел к летальному исходу, на самом деле наступавшему вследствие таких именно попыток справиться с болезнью гораздо чаще, чем это предполагали люди в те времена. 

               Одним словом, лекарь остался вполне доволен ходом дела, назначил для больного укрепляющие средства, отменил примочки, от которых у делавших их женщин и Егора руки постоянно были зеленовато-бурого цвета и пропитались странными ароматами, прописав взамен не менее вонючую и имеющую не менее специфический цветовой оттенок лечебную мазь, и в первый раз перебинтовал рану, действуя по проверенной четкой методе, закрыв ее поверх слоя мази куском льняного бинта, уложив затем сверху толстый слой корпии, то есть нащипанных из старых чистых тряпок обрывков и ниток (мягкий компресс из корпии  должен был предохранить рану от болезненного давления верхнего, несравненно более грубого бинта и одновременно согревал ее), после чего закрепил все это несколькими слоями довольно тугой широкой повязки, охватывавшей грудь и переходящей через левое пострадавшее плечо.

- Ну, поздравляю, выкрутились вы из переделки, - сказал он своему пациенту, закончив перевязывать его, - Не иначе, молится кто-то за вас, хоть на этом свете, хоть на том. Теперь все забудьте и спите побольше. Отоспитесь, отлежитесь, а там и покушать захочется, так и слабость уйдет, и силы появятся.

               С этого дня надобность в неусыпном дежурстве возле больного отпадала, требовалось только делать перевязки да осуществлять обычный уход, однако Алена Алексеевна, Егор да и другие слуги, напуганные его недавним тяжелым состоянием и находящиеся по этому поводу все еще в сильном напряжении, никак не могли в это поверить и самоотверженно и безропотно продолжали свои ночные бдения, что никакой ощутимой пользы принести уже не могло, да однако ж ничему и не вредило, - а еще через несколько дней больной решительно пошел на поправку. Он начал есть, исхудалое, измученное лицо постепенно приобретало все менее болезненный вид, губы порозовели и трещинки на них стали подживать, и очень скоро с помощью слуги он сумел уже сесть в постели, а затем и встал на ноги.

Алена все также ухаживала за ним, даже кормила с ложки, как ребенка, пока он немного не окреп, и долгое время сама, при неизменном содействии неизменного Егора, перевязывала, а он выражал ей по-прежнему свою признательность, хотя при этом лучшей признательностью для нее были не произносимые им слова, уж как бы складно, любезно и уважительно они ни звучали, а то, как он оживлялся при ее появлении и как улыбался ей.

Тогда в его серых, холодновато-сталистого оттенка глазах под прямыми черными бровями-стрелами, взгляд которых недавно полнился только ужасом, мукой и безумием горячечного бреда, после же вынесенных страданий сделавшись опустошенно-усталым, тусклым и будто затаившим какую-то грустную думу, появлялись неожиданно теплые, необычайно привлекательные золотистые искорки. Так лучик солнца, упав с высоты небесной лазури, пронизывает толщу речной волны, рассыпаясь на мельчайшие сверкающие блестки, завораживая своей затейливой прихотливой игрой, будто беззвучно смеясь, будто чему-то радуясь, будто обещая что-то очень, очень хорошее и счастливое...
***   ***   ***          

                Глава 4. Краса ненаглядная.

               Между тем давно уж наступила настоящая зима, все вокруг побелело, установился санный путь, облегчив до весны движение по дорогам огромной империи Российской. Новостей и слухов, разносимых проезжими, стало больше, жизнь оживилась и закипела, стряхнув с себя тоску и спячку осенней распутицы.

Однако в доме у Елены Алексеевны все будто замерло на месте, никаких перемен не происходило. Ни один день не отличался от предыдущего, мелкие события повседневного обихода следовали с точной очередностью, ничуть не меняясь.

Пять дней в неделю хозяйка вставала спозаранку (а еще раньше вставала ее стряпуха), пила чай и отправлялась в лавку да на склад, где и проводила время до полудня. Обедать она являлась домой, потом вновь занималась делами, только уже чаще всего дома, разбиралась со старшими служащими, а уж после, когда начинало смеркаться, шла к сыну, проверяла, все ли с ним благополучно, но подле него редко надолго задерживалась, не имея на то времени, а затем навещала своего постояльца, проводя с ним часок за чаем и беседой, осведомляясь о его здоровье и развлекая услышанными на рынке новостями.

На шестой день, в субботу, топили баню. На подворье у Алены баня была своя, так что в городскую ходить нужды не было. В воскресенье же Алена Алексеевна, богато убранная, в роскошной златовышитой шали, в сопровождении свиты домочадцев, ведя за ручку сына, отправлялась в церковь, после чего иногда чинно принимала у себя гостей, по большей части родню. Затем она рано ложилась почивать, а на утро принималась с новой энергией за дела.

               Молодой человек, называвший себя Борисом Васильевичем Костровым, уже почти поправился, однако все больше сидел дома, гулял только по двору или стаивая на крыльце, чтобы подышать морозным воздухом, и ни разу еще не выходил в город. К гостям хозяйки он также никогда не выходил, хотя уже окреп настолько, что стал принимать участие в общих ежедневных сборах домочадцев за будничными обедом и ужином, когда за стол садилась сама хозяйка, ее сынок, которого нянька держала на коленях, и старая домоправительница.
               Слуга Кострова, Егор, по прежнему поражая окружающих своей верностью, безотлучно находился с ним также взаперти.
         
               Еще вначале своего пребывания во владениях Алены Алексеевны ее гость, естественно, полюбопытствовал познакомиться с этими владениями поближе. Медленно, вначале все больше по стеночке бродя в сопровождении слуги по довольно просторному дому, добротно «срубленному» в старину по старине, он с интересом осматривал его горницы, чуланы и кладовые, вдыхая особую, густую атмосферу этого давно и прочно устоявшегося в своих стародавних основах мирка, в который он попал по воле случая, и где жизнь, казалось, не идет вперед, а стоит, замерев на месте, неизменная с былинных времен и до сегодняшнего дня. Бова-королевич и Еруслан Лазаревич чувствовали бы себя здесь вполне привычно.

Подумать только, экая древность: окошки в доме были из каменного хрусталя (слюды), и это в то время, как даже и в домах людей среднего достатка, то есть практически в повсеместном обиходе, давно и с успехом начали применяться решительно превосходившие сей хрупкий дорогой минерал ровностью и прозрачностью стеклянные листы, не говоря уж про дворцы людей знатных и богатых, и в городах, и во владениях их сельских сверкающие стеклами и зеркалами в человеческий рост высотой.

Впрочем, хозяева купеческой усадьбы за модой явно не гнались и перестраивать, и переделывать дедовские хоромы не торопились. А что касаемо зеркала, то его вообще только в одном месте и можно было здесь обнаружить: у хозяйки в спальне, висящее на стенке, маленькое и с двумя дверцами-затворами: посмотрелась женщина, красоту навела и захлопнула створочки, закрыла зеркальце, чтобы открытым не стояло, а то не ровен час вылезет какая не то нечисть из зазеркального,  потустороннего царства, и быть тогда беде…

Из больших, устланных чистыми половиками сеней с лавками вдоль стен под маленькими окошками в остальные помещения вели дубовые двери в одинаково низких дверных проемах, что служило для пущей сохранности тепла в доме и также для того, чтобы не ленился человек лишний раз поклониться согласно обычаю при входе, гордость не показывая, а показывая уважение, не то как раз гордецу-то, кто привык ходить, под ноги не глядя, больно высоко голову задрав, врежется в глупый лоб дверная притолока.
 
Одно крыло дома было «чистым»: в нем находились тесная, убранная иконами и сладко благоухающая ладаном молеленка и горница для гостей, а рядом, напротив нее, горница «деловая» - эквивалент хозяйского кабинета, где ранее дела вершил покойный муж Алены Алексеевны, а теперь она сама заправляла.

В другом крыле дома, примыкавшем к хозяйственному двору и имевшем в него крытый ход, жила прислуга, располагалась поварня, за нею прятались две небольшие кладовки с вещами и продуктами, необходимыми для ведения домашнего хозяйства, а еще тут же имелась всегда запертая на большой кованый висячий замок дверца вниз, в подпол.

Во второй этаж, в «терем», где устроены были хозяйские комнаты, спальня и детская, вела лестница из трапезной.

Гордость хозяев, трапезная, заслуживала, безусловно, отдельного слова. Эта самая большая в доме, темноватая комната, также с широкими лавками, идущими по стенам и застеленными ковровыми покрывалами, была украшена, помимо выложенной цветными изразцами печки, двумя резными шкафчиками-поставцами с дорогой вызолоченной посудой на полочках и монументально меблирована длинным тяжелым столом, на котором всегда возвышались два пятисветных подсвечника и сидеть за которым полагалось на придвинутых к нему скамьях. Только для хозяйки во главе стола стояло резное кресло с высокой спинкой, и такие же кресла имелись для особо дорогих гостей.

В красном углу на божнице, украшенной расшитым полотенцем, мерцала серебром оклада большая, совершенно почерневшая от времени икона Спаса за серебряной же лампадой, а поодаль на стене в простых деревянных рамах висели две «парсуны» прежних хозяев, вероятно, предков проживающей здесь ныне семьи.

По манере рисунка и письма, тщательной и весьма искусной, однако излишне статичной и вообще мало выразительной в отношении передачи индивидуальности моделей, безо всякой попытки выявления только им присущих «разума, физиономии и характера», к чему обыкновенно сознательно стремились художники-портретисты и в отличие от них совершенно не стремился автор подобных работ, парсуны эти больше напоминали иконы, чем портреты в том полном понимании этого слова, какой давно привычно было применять к подобным произведениям живописи, хотя писались они, как потом выяснилось, не по памяти, после смерти изображенных на них достойных особ («персон») в целях пущего их увековечивания, как это делалось когда-то, но непосредственно с натуры, «с живства».

Очевидно, в маленьком городе найти иконописца, взявшегося бы запечатлеть черты своих именитых зажиточных земляков, было проще, чем сыскать настоящего художника-портретиста.

- Ну и дядя! – не удержался от восклицания Егор, посетив однажды трапезную вместе со своим барином, в отличие от него зашедшим сюда впервые, и сразу обратив его внимание на портреты, представляющие зрителям купчиху в цветной шали и дородного важного купца в русском кафтане, с умными проницательными глазами, крепко сжатыми губами и пышной, огромной седой бородой. До этого часа Егор, разумеется, успел уже побывать во многих помещениях дома и познакомился с его убранством, но теперь смотрел на все глазами своего господина, то есть будто заново, - Экая бородища-то!
 
- За такие бороды государь Петр Алексеевич пошлину приказывал брать, и немалую.
- Дорогая, значит, борода, - воскликнул Егор со смехом, - Не дешевился, видать, бородач сей, а, стало быть, чтоб пошлину немалую отдать и достоинство свое выкупить, и деньгу немалую имел… А правду ль говорят, - продолжал он, вглядываясь в застывшие нарисованные лица, - Правду ли говорят, что купцами часто разбойники становились, которые сначала людей на больших дорогах грабили, а после на награбленное золотишко, кровушкой политое, свое дело открывали? Уж больно матерый купчина, так вот разбойником и глядит. Глаза-то какие, ух… Насквозь взглядом прошивают…

- А ты спроси сам у хозяйки нашей, коли не боишься.
- Не буду спрашивать, боюсь. Норовиста кобылка, по воле привыкла бегать, осерчать может, лягнет копытцем да и зашибет ненароком. Управы на нее нет и не было. Нянька-то вон ее старая говорила, что муж у ней тихий был, болезненный, власти над нею вовсе не имел.

- И когда ты с нянькой разговориться об этом успел?
- Да так, к слову пришлось, она прядет, я языком чешу. Любопытно же узнать. Жалеет она Алену Алексевну, говорит, молодая, здоровая, красивая, в самом соку, а радости настоящей, какая каждой бабе за мужем положена, в жизни еще и не видала-то толком.            

- Она может опять замуж пойти, то ее выдали, теперь сама выберет.
- Нянька говорит, не хочет она опять замуж, боится подневольной сделаться, а полюбовника не заводит, потому как, знамо дело, грех, да еще ну-ка прознают да ославят. Вот одна и живет. Пока.

Немного погодя Егоркин хозяин и впрямь обратился с вопросом к Алене Алексеевне по поводу портретов в трапезной, спросив ее, кто на них изображен, только, конечно, при этом и не заикнулся об усмотренном Егором сходстве запечатленного в красках человека с разбойником. Оказалось, что портретированные особы – ее свекор и свекровь, отец и мать покойного мужа, дед и бабка маленького сына.

- В честь отца-то сына нашего Николаем супруг мой и окрестил, - произнесла Алена Алексеевна, при этом глядя на портрет старого купца с некоторым сомнением, будто у нее его вид тоже вызывал не слишком приятные ассоциации, может быть даже и наподобие Егоровых.
- Николай красивое имя, - утешил ее Костров, -  Я знал одного очень хорошего человека, который никогда ничего худого людям не сделал, так вот его Николаем звали.         
 
               Итак, развлечений у них обоих, и у барина, и у слуги, разумеется, при той жизни, какую они вели в купеческой усадьбе, было мало, спать да есть, что в отношении раненого, особенное в первое время его пребывания в доме, пожалуй, являлось благом, поскольку сон, покой и обильная пища должны были помочь ему восстановить здоровье, зато в отношении его слуги привело к тому, что он вконец разленился, от спанья и обжорства толстея на глазах еще более прежнего. Однако при том они оба не жаловались, еще, видимо, не слишком наскучив таким времяпрепровождением, может быть, отдыхая после несравненно более бурно проведенного ранее времени, и вообще вели себя очень тихо.

Егор, если не спал, то либо сидел с барином, болтая с ним о том о сем да играя с ним в карты, либо ходил в поварню общаться с немногочисленной дворней, изредка слегка приставая к дородной хохотушке стряпухе, но вообще вел себя вполне чинно, так что муж стряпухи, сторож, истопник и конюх в одном лице, не проявлял от того особого неудовольствия.

Барин его как-то попросил у Алены Алексеевны что-нибудь почитать, но оказалось, что из книг в доме имелась одна толстая Псалтирь в потертом кожаном переплете с застежками, так что разбежаться тут было негде, и вот, чтобы скрасить бесконечный досуг, Борис Васильевич занимался с сыночком хозяйки, играл с ним, до чего у маменьки маленького Николушки руки не всегда доходили, гулял с ним в садочке за домом, входившем в состав усадьбы и огражденном общей с нею высокой стеной, тоже, разумеется, рассказывал ему сказки, рисовал для него зверушек (он был отменным рисовальщиком, и ему ничего не стоило сделать на чем попало и чем попало набросок собачки или котенка до того похоже и забавно, что все диву давались), а еще  учил его грамоте.

Алена Алексеевна была ему за то весьма признательна и советовалась с ним относительно дальнейшего воспитания и образования сына. Сама она гордилась тем, что грамотна (чтобы выучиться писать и читать, ей в свое время пришлось проявить характер, «норов», как тогда говаривалось, поскольку отец ее не видел согласно обычаю необходимости учить дочь грамоте и счету), однако она понимала, что знает неизмеримо меньше, чем бы следовало, и не хотела, чтобы сын ее рос неучем.

Ей приходило в голову, что, найдя учителя для сына, она сможет изредка сидеть с ним на уроках и таким образом восполнит хотя бы некоторые самые вопиющие пробелы в своем образовании. И это ее намерение, большинству женщин из ее среды показавшееся бы странным и опять-таки несообразным с женской природой, окончательно оформилось и окрепло именно при общении с Костровым, который вовсе не желал кичиться перед нею своими знаниями, но тем не менее нет-нет да и обнаруживал их, то ненароком научив ребенка считать до десяти не только по-русски, но и по-немецки, а то как-то, когда пришлось к слову, объяснив ему, разумеется, совсем просто, чтобы малыш смог понять, что  молния в небе сверкает и гром грохочет вовсе не из-за того, будто Илья-пророк в самом деле едет по небу на колеснице, и так далее, и тому подобное.

И как же смеялся Николушка, когда, показывая ему на примере свечи и яблока, от чего на земле бывают день и ночь, зима и лето, молодой человек несколько раз то крутил яблоко перед свечой, то обносил его вокруг огня, и тень на его боках чередовалась со светом, а ребенку это казалось смешной шуткой, забавой, - и как же удалось Елене, случайно присутствовавшей при сем физическом опыте, скрыть свое крайнее изумление от постижение такой простой, но ранее совершенно неведомой ей истины, и не сознаться тем самым в своем невежестве, - бог весть.
         
               Не смотря на обещание лекаря помалкивать о событиях в усадьбе Алены, скорее всего даже им и выполненное честь по чести, в округе все же смутно прослышали, что вдовая молодица пустила к себе при каких-то неясных обстоятельствах постояльца (с собою из поездки, что ли, привезла), по причине будто бы приключившейся с ним на тот день некоей хворобы, но никто его в глаза не видывал и ничего о нем толком не слыхивал, и потому как-то так само собою решилось, что приютила она, скорее всего, кого-то то ли из своей родни, то ли из мужниной, что было и понятно, и оправдано, потому как же своим семейным не помочь в нужде.

Человек этот к тому же был, по всему видать, бедный и незначительный: Алена Алексеевна ни с кем сама о нем не говорила и ни с кем его нарочно не знакомила, то есть никакого особенного внимания к нему сверх уже оказанной ею милости не проявляла, так, стало быть, он внимания и не стоил.

Челядинцы Аленины также не многое могли поведать любопытным, причем и любопытных-то при столь мало занятном случае почитай что и не было вовсе, поскольку их хозяйка по сию пору, ни при жизни мужа, ни после его смерти, никаких вольностей в поведении себе не дозволяла, отнюдь не изменив своему правилу и после того, как в ее доме новый жилец появился, чему все они, челядинцы, свидетелями являлись, так что, хотя и недаром говорится, что на всякий роток не накинешь платок, сплетничать было решительно не о чем.

Домашним Алены Алексеевны ее гость даже нравился: приятный, тихий, обходительный, не заносчивый, не капризный, никаких таких особых лишних хлопот, если не считать тех самых первых дней его нахождения в доме, когда он еще болен был слишком, никому с ним не было, привычный жизненный уклад от его гостевания у хозяйки нисколько не изменился.

Они уж и сами начали думать, не родич ли он какой Алене Алексеевне, а коль не родич, так, поди, не иначе как свояк. Алена же Алексеевна и со своими кровными своих дел отнюдь не обсуждала, высоко себя держать привыкла, не допрыгнешь, так с чего бы это ей перед своими слугами отчитываться, объяснять им то, что их не касаемо.

               Собственно, вот и все. Ой, не лукавьте, все ли?

               Ранний зимний вечер. Еще не слишком поздно, но уже стемнело за старинным слюдяным окошком, возле которого сидят на лавке, удобно устроившись на подушках, Елена Алексеевна и ее гость. Сидят друг против друга, окошко между ними. Некоторое время они позанимались с Николушкой, мальчик показывал матери, чему еще научился, но затем устал, и няня увела его полдничать, а они еще поговорили между собой о том-о сем, чинно так поговорили, неспешно, - о Николушке, о вчерашнем снегопаде, о новой поездке Елены Алексеевны, - и вот теперь просто сидят рядом молча, смотрят в окно, хотя за ним уже ничего не видать. Жарко натоплена печь, пахнет развешанной возле нее для аромата высушенной луговой травой, тихо, тепло, уютно…

Совсем недавно Елена Алексеевна вновь ездила по своим торговым делам, отсутствовала несколько дней, и все беспокоились, ожидая ее, и скучали. Рискнув и на этот раз путешествовать на почтовых, а не на своих лошадях, чтобы выиграть в скорости передвижения, поскольку промедление претило ее деятельной натуре, она из опасений непредвиденных неприятностей приняла дополнительные меры, не лишние в дороге, как она решила, исходя из собственного горького опыта, взяв с собою, как и обещалась однажды, вдобавок к неизменному, верному Ивану Макаровичу двоих дюжих молодцов-приказчиков.

               Прощаясь с нею, гость ее с просьбою к ней обратился поосторожнее быть в дороге.
- Конечно, - кивнула Елена, - Я ведь своего защитника дома оставляю, кто же еще за меня вступится, за бедную.

Вернувшись благополучно, она привезла много новостей, подарки ребенку и домочадцам, а себе - обнову. Она переоделась, изменив свой привычный облик, теперь ее было не узнать, будто уехала одна Алена, а вернулась так и вовсе другая.

- Если уж выходить в люди, так во всем параде, чтобы не зазорно было, мы не какие-нибудь там лапотники, - объявила она, с удовольствием оправляя свой наряд. Конечно, заграничные моды ввел в обиход в России еще его величество император всероссийский Петр Алексеевич, резко и своевластно, как это ему было свойственно, и с тех пор немало лет уже минуло, однако в российской глубинке, в низшем сословии, а тем более в женской его среде сарафанам и шалям все еще отдавали предпочтение.

Так было и в семье Елены, державшейся за старый уклад. И вот теперь Елена на зло всем обзавелась самым что ни на есть «немецким» платьем, сшитым по заграничной моде, а также наотрез отказалась от платка и уложила короной свои прекрасные русые волосы, увенчав их шляпой с плюмажем. Ее измененный внешний вид говорил всем яснее ясного, что по старинке она не будет больше жить никогда, ни в главном (братья, как ни облизываются, никогда не получат ее «удел» в управление), ни в мелочах. Да, это стало совершенно очевидно, и говорить, и предпринимать что-либо представлялось тем более поздно, что теперь это была уже не просто купеческая Алена, теперь это была Елена, Елена прекрасная, Елена премудрая.   

               Вся дворня ахала, увидав ее переодетой, Николушка ее не узнал и расплакался, а старший брат ее, пришедший ее встретить и порасспросить о том, как она устроила то дело, по которому отъезжала, плюнул и проворчал, что баба совсем с ума своротила, на что сестра высокомерно бросила ему, что когда она де заключит еще более выгодную сделку, чем нынешняя (а она, уж будьте покойны, обо всем на будущее договорилась чин чином, как следует, времени даром не теряла), так он иначе запоет.

               Показаться в новом наряде, но не для того, конечно, чтобы просто покрасоваться или, чего доброго, похвастаться, а для того, разумеется, чтобы узнать о нем мнение знатока, она явилась к своему постояльцу.
- Ну как, так ли ходят в Петербурге или вовсе я смешно вырядилась?

Правду сказать, произнося эти слова и поворачиваясь перед ним во все стороны для удобства обозрения, она лукавила, ибо отлично знала, что ничем не рискует. Она побывала в крупном портовом городе, в гавань которого собирались корабли под флагами многих европейских держав, и где же, как не там, можно было приобрести и лучший товар, и самый современный наряд, устроивший бы любую завзятую придворную модницу.

Император Павел Первый, в отличие от матушки своей, ненавидевший все французское, от вольнодумных идей до моды, и решительно, для пущей верности запретивший в своем государстве и то, и другое, все равно, разумеется, не смог отучить женщин наряжаться. Впрочем, в те дни, когда одна купчиха покупала себе новое платье, он еще не успел даже короноваться, так что до покроя женских туалетов руки у него пока что не дошли…    

- Ай ты хороша, Алена свет Лексевна, ай собою до чего лепа, - воскликнул хитрый Егор вперед барина, умевший при случае говорить красно и к месту, - Одно слово, краса ненаглядная!

               Елена зарделась от этих слов, но с видом превосходства даже не взглянула на льстеца. Вот если бы подобная похвала исходила от того человека, которому она задала свой вопрос! Но он высказался гораздо сдержаннее:
- На столичных улицах вас за провинциалку никто бы не принял, так что смело можете туда ехать.
-    Что ж, может, и поеду, - откликнулась она с горделивым достоинством, оправляя пышные шелковые складки.

- Был бы жив муженек твой, царство ему небесное, так он за ворота бы тебя ныне не выпустил, - пробурчал пришедший в составе хозяйкиной свиты Иван Макарович, стеснительно опуская глаза при виде перетянутого шелком стана и блистательной груди в открытом корсаже (возраста он был почтенного, не к лицу ему было пялиться на женские прелести), - С такою красотою только людей смущать...
               Он хотел бы добавить, что теперь мужчины и вовсе из-за нее передерутся, однако дипломатично промолчал.
- Супруг мой, царство ему небесное, стар уж был, - промолвила Елена.            

               Тут она усмехнулась и продолжила:
-  А что, правда теперь можно меня за настоящую благородную даму принять? Вот как скоро отправлюсь в поездку в следующий раз, так не стану говорить встречным, что я купчиха какая-то, а возьму да скажу, что я, дескать, вовсе даже дворянка… Вот любо-то будет, как меня их высокоблагородием станут все величать, а?

- Вот удумала так удумала! – воскликнул Иван Макарович, - Плохие ты шутки затеяла, матушка, за такие шутки и под кнут угодить недолго. Слыхано ли дело! – в его голосе сквозило беспокойство, но Елена, увлекшись, отмахнулась от него:
- Да коли я не боюсь! Кому в голову придет, будто этакая барыня-сударыня какая-то там купчиха… Не перечь мне, как хочу, так и сделаю.
- Ну чисто белены баба объелась! – всплеснул руками Иван Макарович.

               Гость Елены тоже нахмурился, и ему, видно, не пришлась по душе ее затея.
- Зачем вам, чтобы вас принимали за кого-то другого? – сказал он, - Вы на своем месте и при своем звании, вот это и правильно, и ведь и звание, и место совсем не плохи.
 
               Елена поняла его было по-своему: ей показалось, что он оскорбился за благородное сословие, к которому принадлежал. А ведь она-то, наряжаясь да прихорашиваясь, лелеяла про себя смутное желание встать с ним вровень, если не на деле, то хотя бы по видимости. 
- Да я и не пытаюсь, - вскользь бросила она, - Простите, что побеспокоила.
- Какое же беспокойство. Не обижайтесь, - добавил он с улыбкой, -  Но не все фантазии хороши.

               Гордая Елена стрельнула было глазами, вздернула нос, но затем покусала румяную губку, от чего та сделалась еще румяней, - и признала его правоту. Она так и сказала, вздохнув, после минутного молчания:
- Глупая я, а вы правы. Шляпку вон на голову в кой-то веки надела, а голова-то и закружилась…
               И в знак смирения птичьи крылья ее ресниц заслонили ее прямой взор.
         
- Вот уж кто не глуп, так это вы, - возразил он, - Вы умны, настойчивы, решительны и достойны всяческого уважения, так зачем же вам при этом прилагать старания к тому, чтобы казаться не тем, что вы есть на самом деле. Поверьте мне, просто быть самим собою, не притворяясь, не скрываясь, не пытаясь выдать себя за кого-то другого, называясь своим собственным именем и имея право носить его с достоинством – это счастье… А шляпка эта чудо как вам к лицу, - добавил он с новой улыбкой, отпуская ей этот комплимент, вероятно, в качестве извинения за легкую отповедь, -  Вы могли бы послужить чудесной моделью для портрета.

- Так вы и это умеете?..
- Учился когда-то, - пробормотал он, но потом, будто спохватившись и почему-то бросив взгляд в сторону Егора, быстро воскликнул, - О нет, что вы! Дальше белочек и зайчиков для детской потехи дело у меня не пошло, это уж точно, - он засмеялся, и она засмеялась тоже, в тон ему.

               Глядя на свою хозяйку, Иван Макарыч только пожал плечами с удивленным видом (уж кому, как не Иван Макарычу, было знать, что нелегко сбить купеческую дочь с толку, заставить так вот смиренно вынести чье-либо порицание, да еще при том под кого-то другого подлаживаться) и переглянулся с Егором.
-    Быстро ж он ее обратал, - шепнул он.
     -    Да, - кивнул Егор, прошептав в ответ, - Нашему-то Андрейке цена дороже копейки, это вашей Нюшке цена-то полушка.

               Следует отметить, что в результате этого случая ровные доверительные дружеские отношения, установившиеся между молодыми людьми, нисколько не пострадали и даже как будто углубились и окрепли. Лесть приятна, но не вызывает доверия. Подлинное уважение можно завоевать, лишь рискуя говорить правдиво.

Да, отношения установились ровные и дружеские. Не более того. Его болезнь осталась в прошлом, а вместе с нею миновали и те дни, когда они, казалось, так близко подошли друг к другу. Оба вели себя на диво сдержанно и осторожно, будто боясь нарушить тихое однообразное течение своей жизни, будто возможность чего-то иного для них лишь пригрезилась.
      
            …Молодой человек молча смотрел на сидящую напротив него красавицу. А она была точно красавица, по старорусскому типу красоты, на самом деле всегда столь милому мужским сердцам не смотря ни на какую моду: белая, статная, румяная, с собольими «союзными бровьми», и пальчики-персты  ее маленьких белых рук были так изумительно «тонкостны»…

Елена сидела совершенно неподвижно, прикрыв глаза. Она, казалось, задремала, откинув голову, обвитую двумя витками русой косы, прислонившись к стене, и не мешала собою любоваться. На столе в комнате горела свеча, но у окна, выходившего во внутренний двор, в который ниоткуда не могло попасть ни лучика света, было почти совсем темно. Чуть повернутое вбок лицо женщины смутно белело в темноте, и ее опущенные ресницы-крылья отбрасывали на ее щеки тени. Он не мог отвести от нее глаз, она тянула его к себе, в уютных душистых потемках тихой теплой комнаты, такая прекрасная, такая близкая…

Вот уже несколько дней молодой гость Елены Алексевны чувствовал себя совершенно здоровым. Рана зажила, не требовала больше перевязок и немного беспокоила его, если только он забывался и делал слишком резкое движение левой рукой, которую уже не носил, как все это последнее время, на косынке на груди. Свежий красный рубец – вот все, что от нее осталось на сегодняшний день, а со временем рубец побелеет, станет тоньше и незаметнее.

Отдохнувший и окрепший в покое и уюте, среди доброжелательных людей, рядом с красивой умной женщиной, несколько своенравной и заносчивой, склонной порою к необдуманным импульсивным поступкам, но оттого еще более интересной, молодой человек, столь резко по стечению обстоятельств вырванный из прежней своей жизни, уж какой бы она ни была, и живущий совершенно не так, как раньше и совершенно не так, как ему, возможно, предстояло жить впоследствии, очутился будто в каком-то безвременье, особом мире, куда он попал случайно, вероятно, специально для того, чтобы залечить душевные и телесные раны, придти в себя, опомниться, оглядеться, и вновь ощутить наконец то, чего он давно не ощущал, что было, казалось, безвозвратно подавлено и погашено в нем: новизну чувств, силу и задор молодости, желание жить и быть счастливым… 

Он был молод и очень хорош собой, женщины всегда на него заглядывались, однако так уж случилось, что это до сих пор немного ему радости приносило. Догадывалась Елена, да не могла знать доподлинно, какою болью отзывалось в его душе, когда восставали перед его мысленным взором смутные тени Дуняши и Аннушки, как жгло его до сих пор имя Таши, как хотелось бы ему забыть все, что возникало в памяти с именем Катерины…

Он не задумывался об этом, однако, казалось, самое влечение к женщинам самым что ни на есть противоестественным для природы образом было вытравлено из глубины его существа. И вот впервые за много времени его искренно взволновала и властно потянула к себе женская прелесть, и не было в этом вдруг проснувшемся желании ни горечи, ни тлетворного дыхания разврата, одним словом, ничего из его печального и грубого жизненного опыта… А он и сам не понимал, не знал, как ему этого не хватало, как он был обездолен и несчастен до сих пор - помимо других причин, еще и по этой глубинной, тайной, внутренней причине.

               Осторожно потянувшись в сторону своей соседки, он дотронулся до руки Елены, взял ее в свою. Она не шелохнулась, погруженная в сладкую дрему по-прежнему. Он наклонился и поцеловал ее руку, еле коснувшись нежной кожи губами. Она все не чувствовала ничего - или не подавала вида, что чувствует. Он соскользнул с лавки на пол, встал рядом с нею на колени и перецеловал ее пальчики по одному. Никакого движения с ее стороны - ни отклика, ни сопротивления. Тогда он завладел ее второй рукой и уткнулся в обе ее ладони лицом. Ему уже все стало ясно. Она не могла не ощущать его прикосновений, она, если и спала, должна была уже проснуться. Ее неподвижность могла означать только одно – позволение. Она позволяла ему делать то, что он делал. В подтверждение его догадки одна ее рука мягко выскользнула из его руки, легла на его голову и ласкающим движением провела по волосам, в то время как другая сама слегка сжала его пальцы.
               Свеча догорала, оплывая полупрозрачными слезами. Прошло немало уже времени, пока они молча, не проронив ни единого слова, упоенно и сладко целовались в теплой душистой темноте перед неосвещенным слюдяным окошком.

               За дверями раздался шум шагов, в дверь заглянула служанка.
- Ужин готов, хозяйка.
- Надо идти ужинать, - тихо сказала Елена Алексеевна, вставая и оправляя растрепавшиеся волосы.

За ужином обыкновенно собиралась вся семья и все привилегированные домочадцы Елены Алексеевны. В обычной тишине и чинности прошло вечернее застолье, только нарушаемое порою голоском Николушки, сидящего рядом со своей няней. Елена медленно ела, почти ничего не говоря и глядя куда-то в никуда перед собою. Она была спокойна и раскована, но задумчива более обыкновенного.
               После ужина Елена Алексеевна ушла укладывать сына спать.

- …Спи, Николушка, спи, завтра будет новый день. Встанешь, богу помолишься, солнышку улыбнешься.
- А ты?
- А я делами займусь.
- Расскажи мне сказку.
- Какую?
- Про Ивана-царевича.
- Хорошо. И спать. Вот справился Иван-царевич со своими врагами лютыми, и встретились ему три красавицы. Одна словно зоренька ясная, другая будто солнышко красное, а третья…
- А третья?
- Третья?..

            …Накинув верхнюю одежду, гость Елены вышел на крыльцо подышать морозным воздухом перед сном. Он стоял, прислонившись спиной к резному опорному столбу крыльца и глядел вверх, в черное небо, усеянное яркими звездами. Небо было чисто, звезды ясны, тонкий месяц белой острой дугой висел над заснеженными крышами домов, и к нему из труб поднимался теплый дым.
- К морозу зазвездило-то, - сказал за его спиной Егор, тоже вышедший на крылечко, - Мороз будет.
               Не получив ответа, он сам помолчал немного.
- Алена Лексевна, хозяйка наша, что-то запечалилась нынче за ужином, - произнес он вслед за тем, поглядывая на своего барина, - Не занемогла ли ненароком.

               Молча взглянув на слугу, тот, к кому обращались эти простые по виду слова, только плотнее запахнулся в плащ.
- Спать пора ложиться, - поняв, что разговаривать с ним не желают, вздохнув, протянул Егор, - Идем-ка в дом, барин, Борис Васильевич то есть, а то простудишься ненароком, тебе еще поберечь себя не грех… Да и я спать пойду. Ох и высплюсь я здеся на славу, на всю жизнь, должно быть…

               Раздетый зевающим Егором, молодой человек улегся в свою постель, попросив не тушить пока свечку на столе. Егор вежливо, как и подобает вышколенному примерному слуге, пожелал ему покойной ночи и удалился, прикрыв за собой низкую дверь. Лежа в постели на спине, подложив руку под голову, молодой человек смотрел на огонек свечи, сам не зная, то ли заснуть, то ли подождать еще… А если ждать – то чего? А если спать – то заснется ли?

               В памяти прозвенел смеющийся голосок, давно уже не принадлежавший миру живых:
- Смотри, в другой раз не спи, не то, не ровен час, счастье свое проспишь!
                Откуда она знала, что будет «другой раз», она, говорившая так когда-то?

               Он лежал, не шевелясь. Время тянулось медленно. Свеча слегка чадила в своем подсвечнике на столе и потому потрескивала едва слышно. Дом погрузился в полную тишину.

Шагов за дверью он не услышал, такими они были бесшумными, даже половица ни одна не выдала, но дверь скрипнула чуть-чуть, когда на нее снаружи надавила рука. Елена вошла со своей свечой, пригнувшись под низкой притолокой, простоволосая, в одной рубашке до пят, в платке, наброшенном на плечи.  В руке она держала свою свечу.

Прикрыв за собою дверь, она заложила щеколду, поставила свечу на стол рядом с той, которая на нем уже была и, не поднимая глаз (тень от птичьих крыл ее ресниц наплывала роскошной мягкостью бархата на щеки), -  не глядя на него, хотя не могла не знать и не чувствовать, что он на нее смотрит и как смотрит, подошла к постели. Не меняя своей позы, он молча откинул край одеяла. Она перекрестилась, как это обыкновенно делают, входя в воду и собираясь нырнуть на глубину, так же молча скользнула под одеяло рядом с ним (златотканый платок упал с ее плеч),  легла, откинула голову на подушку и закрыла глаза. Приподнявшись на локте, наклонившись к ней и поцеловав ее, он почувствовал, что пылающие щеки ее и горячие губы мокры и солоны.
- Не плачь, - прошептал он, целуя ее снова, - Не бойся, - произнес он вслед за тем, пытаясь уловить, что творится сейчас в ее душе, - Краса ненаглядная...

Ничего не отвечая, она крепко обняла его за шею и прижалась к нему, жадно вдыхая запах его тела, зарывшись лицом в черные завитки волос на его груди, в которых поблескивал, зацепившись за них, тонкий золотой крестик на золотой цепочке.

Он хотел быть нежным с нею и не торопиться, хотя страсть опалила его огнем при первом же прикосновении к податливому, трепещущему телу, но сдерживаться было трудно, а она прижималась к нему все теснее и целовала в ответ все исступленней. Мешающая сорочка, затрещав, одним рывком оказалась сорвана и отброшена куда-то прочь.

Отдавшись охватившему его порыву, он забылся на миг, будто перестав видеть и слышать что-либо, а затем, опомнившись, вдруг увидел ее глаза, необыкновенно яркие от отразившегося в них пламени свечей, устремленные прямо на него, расширившиеся, полные одновременно восторга и ужаса. Ее тело выгнулось под ним, она стиснула зубы, влажно белевшие между алых полуоткрытых губ, и, обхватив его руками за плечи, потянула к себе, сама подаваясь к нему, насколько могла это сделать.

Ее рука попала на место недавней раны, он почувствовал боль, но даже эта боль казалась сладкой в такую минуту и только усилила остроту наслаждения. От резких сильных движений подушка поехала вбок и свалилась на пол, голова Елены оказалась на самом краю постели, и ее распущенные волосы сияющим золотистым водопадом упали вниз и достигли пола.
***   ***   ***
 
                Глава 5. Чужая душа – потемки.

- Я тебя люблю, - сказал он, - не по принуждению, не из страха, не по приказу, не из благодарности, не для выгоды, а потому, что люблю. У меня такого давно не было, теперь кажется, что и вовсе никогда. Я люблю тебя, я хотел бы любить тебя всегда и никогда с тобой не расставаться.
- А сам уезжать надумал, - сказала она тихо, не поднимая глаз (встревоженная птица трепетала крыльями, не решаясь взлететь). Да, да, на коленях стоял, руки целовал, а теперь вот как дело-то обернулось.

               Он вздохнул, встал и заходил по горнице.
- Так надо, иначе нельзя. И медлить мне нельзя. Скоро весна, распутица, тогда дороги станут непроезжими, никуда не выберешься.
- Вот и хорошо.
- Что ж хорошего, Леночка, Леночек. Как я могу у тебя остаться, да все взаперти, да непонятно почему. Что вокруг-то скажут наконец? Ну, болен был, ну, месяц, ну, два, но ведь даже три месяца уже много!
- А ты не сиди взаперти.
- А куда я выйду, и зачем? Еще лишние разговоры… И мне, и тебе это совсем без надобности. Ехать мне надо, Лена, ехать немедля.

- Ты будто прячешься от кого или от кого бежишь, - с трудом, как нечто очень страшное, ставящее ее и его на грань необходимых объяснений, которые могли повлечь за собою бог знает что, произнесла Алена Алексеевна, все также потупившись и разглаживая на коленях ткань домашнего сарафана (в люди она теперь ходила только в заграничном платье, даже в гости к родне, дразня братьев и невесток своим видом, а дома все-таки по-прежнему не брезговала русским обычаем). 

Вспомнилось ей тут кстати, как, еще будучи болен, в бреду произнес он один раз странную фразу про какой-то порог, за который страшно ступать: «Аннушка, там и вправду страшно, ты права, так страшно, Аннушка… За тот порог лучше не ступать…» Как-то так он сказал тогда, о чем и почему – бог весть, не разгадаешь, но теперь в голове Елены мелькнула мысль, что и впрямь есть на свете такие пороги, пересекать которые и страшно, и опасно может быть, и трижды надо подумать, прежде чем решиться на подобный шаг…               

               Никогда она не посмела бы вызывать его на откровенный разговор, так тиха и послушна она с ним была, чудо да и только, все в себе таила, и мысли, и сомнения, и подозрения, и страхи, и вопросы, все-все, одним словом, только б не прогневился, только б косо не посмотрел на нее ее разлюбезный, ее ненаглядный, и если б не крайняя крайность, так бы она и продолжала себя вести, но он ведь уезжать задумал, уезжать, оставить ее…

Она со страхом ждала ответа, но он не ответил ни словом. Вот что-то, а молчать он и точно был мастер, видно, еще прежде научился по случаю, и уж как замолчит да замкнется в себе, так и не достучаться. Одно дело было, когда в болезни болтал о чем ни попадя, и другое дело сейчас, когда в разум пришел. Доступ в его душу, куда она заглянула в приоткрывшуюся было щелку, теперь оказался наглухо закрыт. Скрытен, осторожен в высказываниях, по пустякам разговорчив, по делу молчалив.

Прошло несколько минут, молчание не прерывалось, и она вдруг приободрилась. Хотя совершенно ничего не прояснилось и не решилось, несказанное слово и есть несказанное, оно ранить не может.

- Ну и ладно, - ласково и почти весело сказала она, - Поговорим потом. Мне в лавку надо наведаться, да еще зайду вниз об обеде распоряжусь. Что подать прикажешь?
- Все равно, как хочешь.
- Я хочу, как тебе понравится.  Значит, за обедом увидимся. Поцелуй меня, милый, сладкий мой, вот так, и без меня не скучай.

               Убежав от него и от докучных разбирательств, она вздохнула было с облегчением, однако, зайдя к себе в комнату, чтобы переодеться, присела на свою кровать и задумалась.

Вот уже больше месяца прошло с тех пор, как они стали близки, и с тех пор почти не расставались. Наконец Алена, выданная замуж рано, да за старого, получила от жизни то, о чем она могла только догадываться и тайно мечтать. Она была женщиной, она родила ребенка, но любви до сих пор не испытала. Теперь водоворот страсти захватил ее и стремглав нес куда-то, совершенно лишив воли. Теперь у Ивана Макаровича были несравненно более веские основания для того, чтобы сказать:
- И как это он ее обратал-то.
              Впрочем, удивляться тут было решительно нечему.
 
              Она жила только своим любимым, только своими встречами и объятиями с ним, ничего вокруг себя больше не видя и не замечая. Глядя на него, она дышать боялась, будучи рядом с ним, стихала, как ветер на закате. Казалось, ее жизнь без него останавливалась. Она растворилась в нем вся, без остатка, она без него не существовала.
 
Ни о каких вопросах, подозрениях и объяснениях до сих пор поэтому и речи быть не могло. Все шло так, как он того хотел, а она и заикнуться ни о чем другом не смела. Все, что устраивало его, представлялось самым лучшим и ей.

Ее совсем не пугало, что она спит с ним каждую ночь, но ничего о нем не знает больше того, что узнала в первые дни после их случайной встречи на почтовой станции большой проезжей дороги. Разве ей надо было что-то знать, кроме того, что она от него совсем без ума, что он называет ее своим Леночком и ласкает, посадив к себе на колени? Она позволяла ему делать с собою все, что заблагорассудится - и молчать обо всем остальном.

               Однако на самом деле жизнь не остановилась, замерев на месте в тот страшный и бесконечно блаженный миг, когда она отдалась ему в первый раз и, не сладив с невероятными, никогда прежде не испытанными  ощущениями, взахлеб, как ребенок, рыдала затем в его руках, сама не понимая, о чем (- Я думал, ты Краса несказанная, а ты Царевна-несмеяна, - сказал он ей тогда, пытаясь успокоить ее шуткой, хотя в глазах его тоже стояли слезы).

На самом деле она и не оглохла, и не ослепла, и не утратила способности что-то подмечать, что-то запоминать, о чем-то размышлять. Так постепенно, исподволь накопились кое-какие наблюдения, которые наводили сами собою на кое-какие мысли.

И вот теперь, когда он заговорил об отъезде, раня ее в самое сердце, все эти наблюдения как-то сразу встали перед нею, все соображения обрели особую четкость… И стало ей ясно, что не так уж мало кое-каких странностей она за ним подметила, а потому можно было, пожалуй, кое о чем догадаться и без его откровенностей и признаний.
 
               То, что неприятности у него какие-то за спиной, это уж точно. Не было у него покоя на душе и нет. И, по всему видать, беречься старается, потому беречься должен. Вот когда он сцепился с офицером проезжим и заступился за нее, Алену, втравив себя в беду, - это он забылся, вспылил, голову потерял. Накопилось, видать, много на душе, вот и выплеснулось. Как Егорка тогда сказал: «Отвел душу…» А в остальном он был примерно осторожен. И то, что рану лечить не стал, а торопился уехать, да поскорее, да подале, и то, что у нее в доме засел, словно сурок в норе, ведь на самом деле ни разу на улицу носа не высунул…

Один только раз ей показалось, что он хочет все же выйти за ворота усадьбы: он спросил, точно ли здесь, в городе, есть Борисоглебский монастырь, он де про него раньше по случаю слыхал, и, если есть, то где именно.

Она, ясное дело, отвечала утвердительно, мол, есть, как не быть, и довольно знаменит в здешнем краю, да и начала все про обитель сию иноческую рассказывать, и где поставлена, и чем прославлена, а потом, как слушал он вроде со вниманием, предложила ему вместе туда и прогуляться - недалече ведь совсем. А он в ответ ей, дескать, нет, нет, это я так поинтересовался, между прочим, просто на память взбрело, а до богомолий я не охотник, да скоро так молвить-то изволил, торопливо, будто испугался чего-то, что ли, а там и вовсе примолк, в окно уставился и сам такой вдруг невеселый да хмурый сделался, просто беда. Тут она от него и отстала, испугавшись, что не то что-то сказанула, прогневила ненароком, бог его знает, чем, и ни спрашивать ни о чем, ни говорить ничего больше не осмелилась.   

            …И что удивительнее всего: остался надолго, а письма никому за это время не написал, ни строчечки. А ведь говорил, что спешит по каким-то делам какого-то наследства… И что ж то за дела, и где ж то наследство? Откуда же и от кого же ехал он - и к кому, куда?   
   
В самом начале своего пребывания в ее доме, когда ему еще только слегка полегчало, едва отодрав голову от подушки, он первым делом заявил (срывающимся слабым голосом, еле шевеля языком), что он очень признателен за помощь, однако его дела не терпят отлагательств и что ему нужно немедля ехать дальше, ехать, ехать… Он пытался встать и был возбужден, рана могла открыться, горячка вернуться. Алена перепугалась и, само собою, принялась уговаривать его остаться, поскольку ни о каком продолжении путешествия в таком состоянии, по ее мнению, и речи быть не могло.
 
- Да вы себя погубите, - говорила она. Она приложила все старания, чтобы заставить его отказаться от этой опасной идеи, однако утихомирить его и успокоить удалось не ей, а слуге его, Егору. Наклонившись к барину, Егор что-то пошептал ему на ухо, покивал головой, видимо, в знак правдивости сказанных слов, - и кризис миновал. Раненый с благодарностью изъявил хозяйке свое согласие остаться на дальнейшее ее попечение. И больше никуда не торопился. То летел, как на пожар, а то вдруг раз – и срочность будто миновала. А как она могла миновать, если и впрямь была? С чего такая перемена? Сами собою дела все сделались, не иначе.

               По документам, конечно, может быть известно, кто он таков и какой губернии помещик, хотя она у него паспорта не спрашивала, но сам он о себе и о своей семье никогда не обмолвился ни словечком. Живы ли родители, есть ли братья-сестры, кто его растил и воспитывал, имеются ли и каковы его друзья? А может, он и женат, и детей прижить в браке успел, а?

По одежде, по всем замашкам видно в нем человека очень обеспеченного, но богат ли он на самом деле? Велико ли его поместье, хорошей ли владеет он землей, многими ли душами крепостных? А может, все, что осталось от его достояния - перстень на руке да плащ на меху?

А слуга его, Егор? Ох, себе на уме парень, и тоже ведь сидит тихо, не шумнее барина. И шушукаются они с ним о чем-то, шушукаются, да еще будто на равных, а не как господин со слугою. А ведь о чем господину-то со слугою и вовсе совещаться-то, а? Тоже еще советчик выискался.

               Но все это в конце концов не такие уж важные вещи и как-то могут быть объяснимы. Может быть, про цель своей поездки он и точно насочинял, ни за каким наследством не спешил, а просто убегал от заимодавцев?

А может быть, дело не в долгах, а в том, что сам вот именно что задира и дуэлянт, подстрелил или шпагой проколол кого-нибудь на поединке, да знатного, да влиятельного, потому и вынужден был бежать подальше от наказания.

А может быть, он так, без честного поединка, просто кого-нибудь убил под горячую-то руку? Ведь вспыльчивости ему, похоже, не занимать. Тогда понятно, почему он так торопился, почему остановиться боялся, а теперь и не пишет никому… почему теперь дальше ехать надумал: опасается, что откроется его убежище… И что молчал и молчит обо всем - так как же он мог ей про такое рассказать? Ясное дело, что никак.

                Ну, про родных не распространялся. Да все ли любят говорить о родных? Вот она сама так и не очень, хотя женщина, мягче должна быть, а он мужчина, а мужики, они того, не больно-то расположены долго терпеть слезливых старых маменек и слащавых старых тетушек с глупыми сестрицами заодно. Может, он рад-радешенек, что наконец-то от них отдохнет и про них вовсе на время забудет.

Да, да, это все объяснимо. Хотя лучше бы он ей все же рассказал правду, чтобы вот так не гадать и не мучаться. Неужели думает, что она, узнав что-то нехорошее, отшатнется от него? Неужели не видит, не понимает, что, кем бы, каким бы он ни был, что бы ни натворил, она вся его, вся, без изъятья? Не дрогнет, не выдаст, сама обманет, сама убьет за него, вот как...

               Каким бы ни был, кем бы ни был… Каким – это еще полбеды. Но вот кем…

Манеры и образованность у него таковы, что кого хочешь за пояс заткнет. Таким, как он, во дворцах знати место, такие, как он, на службе незамеченными остаться не могут. Но служил ли он когда, и где, и как? Ничего не говорил он и об этом. Неужто с такими достоинствами и знаниями дома на печи сидел до сих пор и только с борзыми по полям гонял? Напротив, судя по его обмолвкам, по разным местам он поездил, и в стольном граде вроде бывал, и в заграницах тож.

По словам, по облику, по бумагам – он дворянин. Иного и представить себе нельзя, глядя на него и говоря с ним. И дворянин не из последних. А как же то, что она углядела ненароком, когда он болен был, и она за ним ходила, перевязывала каждый день сама, что еще тогда заметила на его плечах и спине, что видала собственными глазами: сетку тонких длинных рубцов, старых уже, побелевших, наполовину разошедшихся, затянувшихся, заросших, но все еще сильно заметных.

Ни на охоте, ни на дуэли, ни на войне нельзя получить увечий, оставляющих такие следы. Больше всего похоже на то, что однажды он побывал под поркой, да такой жестокой, что вот до сих пор отметины сохранились. Но ведь дворян телесным наказаниям подвергать запрещено. Конечно, всякое бывает на самом деле, и все-таки…

Временами она думала об этом, временами… Но сперва печальное открытие отошло на задний план, пока он лежал болен, и не лишним было тревожиться о его здоровье… Тревога утонула в другой тревоге… Она от страха и впрямь с ума тогда сходила, каждый день за десять можно было зачесть, это и понятно.

Позднее же, как до любови дело дошло, также недосуг ей было размышлять о его прошлом, вероятно, не слишком безоблачном… При всем том ей бы больше всего хотелось обмануться, даже уверить себя в том, что ей показалось, что она ошиблась, однако теперь она могла видеть эту роспись кнута на его спине каждую ноченьку, так что сделать вид, будто ничего не было и нет, никак не удастся…

               И почему-то не идет из памяти, как, в тот самый день и час, когда довезла она его к себе чуть живого, и отвели уже его в дом, Егор, наклоняясь к нему, охваченному горячкой, и удерживая за плечи на лавке, как-то странно к нему обратился, назвав Андреем Ивановичем.

Правда, он тогда тут же поспешил поправиться, однако именно что поправиться, будто допустил случайную оплошность. И минута-то была не та, чтобы подмечать что-то, не имеющее отношения ко хлопотам вокруг больного, но до того естественно, с настоящим искренним чувством прозвучали слова Егора, так ненатурально, напротив, было его исправление, что поневоле засел в памяти мелкий, ничтожный сам по себе случай… Андрей Иванович…

И эта прибаутка, которую так любит бормотать Егор, наблюдая за успехами барина у хозяйки:
- Нашему Андрейке цена дороже копейки… 

Всего лишь прибаутка хитрого, бывалого парня, но почему тогда был Андрей Иванович, а теперь именно Андрейка? То, что Егор близок к барину, ближе, чем обычный слуга, это понятно не только ей, но и всем в доме. И знать про него он, как она еще давно подумала, может все, все сокрытое.
            …А она-то, она-то все его Боренькой да Боренькой кличет…

               Нет, и это не так уж серьезно и важно, на самом деле. Какие-то там обмолвки. Прибаутки дурацкие. Про нее вот, Елену, как ей служанка донесла, все тот же Егор за глаза будто говаривал что-то вроде «Алена- яблоко зелено», стервец этакий. Чушь. Все это чушь.

А если и слуга вовсе не Егор? Барин-то его не раз в болезни почему-то все Петькой кликал, а тот твердил, дескать, Петька-то дома остался… Ну да, конечно, Петька остался дома, а слуга-то Егор, а в бреду и родную мать не узнаешь да забудешь как называть.

Иссеченная спина тоже ничего прямо не доказывает. Мало ли что бывает. Она уж думала об этом, уж думала… Застенок, розыск, важные вещи, в старину именовавшиеся словом и делом государевым… Да вот и еще, о чем стоит вспомнить: говорят, императрица приказала выпороть невесту своего любимца, бросившего ее ради этой девицы-красавицы, а ведь была-то та девица-красавица не кто-нибудь там, а самая что ни на есть настоящая княжна, да и он-то сам-то не то князь, не то граф, да еще сделано это было не когда-нибудь, а после их венчания, в самую что ни на есть брачную ночь. (Муж, помнится, рассказал ей, Алене, жене своей молоденькой, эту байку, услышанную от бывалых людей, видать, в назидание, как-де опасно старших не слушаться, он ведь не таков был, чтобы сплетнями про безумную дворцовую жизнь забавляться и просто так их поминать…)

И если уж такие люди бывают столь унижены и уязвлены, что говорить об остальных, пусть самых образованных, умных, красивых…

               Елена давно уже запамятовала, что собиралась в лавку. Ничего, сегодня, видно, обойдется и без нее. Она никогда специально не предупреждала служащих о своих визитах, так что они никогда и не расслаблялись особенно, имея все основания ожидать ее появления ежечасно и ежеминутно.  Беды и урону не будет. А у нее сейчас более важные дела есть, куда как более важные. Вся ее жизнь на волоске повисла.

Как-то пришлось ей видеть на крутом речном берегу березу с подрытыми паводком весенним корнями. Накренилась она над речной текучей глубиной, да не обрушилась, не упала, а так и осталась стоять наклоненной, а вот сколько дней, месяцев либо годочков простоять ей еще суждено – бог весть… Вот так и она теперь, как та белая береза, наклонилась над бездной, и не стоит крепко, и не наземь падет, и бог один знает, как оно все кончится.

               Все ли вспомнила она, все ли обдумала? Что-то щелкнуло в памяти, что-то вспыхнуло. Опять первые дни его пребывания в ее доме, он мечется в жару и бреду на постели, она сидит рядом, охваченная сразу и сочувствием, и страхом, и ревностью…

Всем известно, что во хмелю и в горячке человек не помнит, что говорит, может сказать сокрытое, выболтать затаенное, вот только понять его при том весьма затруднительно. Все это лишь перепутанные отрывки, отголоски каких-то неведомых, произошедших ранее (а когда – очень давно, вчера?) событий, встреч, разговоров… Чужая душа - потемки.

- Грамотка, - пробормотала Елена, - Где та грамотка?
               Вскочив, она заметалась по комнате, понеслась к сыну в горенку и разворошила его букварь и купленные для обучения грамоте и рисованию тетрадки, побежала, подхватив подол сарафана и стуча каблучками, вниз по лестнице, заглянула в трапезную, затем по пути в молельню, где нашла знаменитую семейную псалтирь со вложенными в нее при случае записками, да все более поминальными, а в своей «деловой горнице», сиречь кабинете, перетрясла все сложенные стопой счета и записи да расходно-приходные книги.

Нашла-таки несколько старых газетных листов, когда-то попавших к ней в дом (их-то она и искала, разумея под грамоткой именно газету), - часть в «деловой» комнатке на оконнице, часть возле печки для растопки. Собрала все, торопливо просмотрела их… Нет, все не то, не то.

Она еще раз для верности переворошила и перетрясла газеты - и снова впустую. А может, он сам тоже читал ту грамотку, он ведь все, что только было в доме, все перечитал со скуки, так может, у него в комнате она и осталась?

- Где барин? – крикнула прислуге, занятой уборкой комнат, услыхала – в саду, с Николушкой, и Егорка его с ими, в снежки бросаются, вон хохочут как звонко, здесь слыхать… Хорошо, пусть забавляются. В его комнату она может войти запросто, без помех, никого этим не удивив, мало ли она туда хаживала (да и удивлять некого, горничная в столовой моет, повариха на кухне занята, няня с ребенком на улице, а ключница у себя в каморке дремлет).
 
               Закрыв за собою дверь, Елена огляделась по сторонам. По-особому дорога и памятна ей была эта горница, сколько она времени провела в ней рядом с ним, и с больным, и со здоровым. Перед этим вот окошком на этой вот лавочке как-то вечерком обнималась с ним в первый раз, эту вот дверь открывала дрожащей рукой, когда пришла к нему сама, глаз поднять не смея, со свечкой в руке, с любовью в сердце, истомясь от желания и не имея сил себя перебороть, здесь и прошедшую ночь с ним скоротала... Не думала она, что однажды прибежит сюда же, обуреваемая совсем другими чувствами, искать улик и доказательств.
 
Но нет, чистенько и пусто в горнице, никаких бумаг, никаких газет. А ну-ка он газетку-то в сумку свою засунул? Нет, глупости, нужна она ему, как же, поди какое сокровище, а будь он на деле тем, про кого в сей газетке пропечатано, и попади та газетка ему в руки, тем паче не стал бы он ее хранить, а взял бы да и стопил ее немедля в печке…  И все же…

Дорожная сумка плотной ковровой ткани стояла на лавке в углу, поверх плоской шкатулки с парными дуэльными пистолетами. Сознавая, что совершает не самый благовидный поступок на свете, роясь даже не просто в чужих вещах, но в вещах доверившегося ей, ставшего близким ей человека, и чувствуя себя оттого весьма неловко, однако не в силах удержаться от искушения, Елена-таки открыла сумку и заглянула внутрь.

Так… Что здесь… Толстенная пачка кредитных банковских билетов и ассигнаций, и все крупного достоинства, на много сотен рублей… И впрямь в средствах-то не стеснен, ничего не скажешь. Резной деревянный ларчик, с вензелем буквенным на крышке, в каких женщины свои уборы хранят, битком набитый ожерельями, кольцами и перстнями. Тоже дорогого стоит. В общем, целое богатство. (А более зато у него с собою и вещей-то никаких не было, не считая пары рубашек…)

Еще здесь же, в сумке, обтрепанный по углам пакет из плотной грубой оберточной бумаги, с остатками сургучной печати, в пакете же… в пакете документы… Так, так, это она уже знает… Костров Борис Васильевич, потомственный дворянин… в таком-то губернском управлении выдано, удостоверено… Нет, отсюда никаких новых сведений не получить.

А это что? Батюшки, да это та самая подорожная, про которую Егорка-то плел, будто потерял ее. Впрочем, тогда, впопыхах, с усталости, при полном расстройстве мог он, конечно, и не найти ее… Или не захотел найти, чтобы в городке никто и не знал, и не ведал, что приехал вот сюда такой господин Костров со слугою своим Егором… Газетки же той, конечно, здесь и в помине нет.

               Елена аккуратно сложила документы, все убрала на место, вновь удалилась к себе и вновь притихла.

Нет старой, давности не менее как трехмесячной, «скоропечатной грамотки», сиречь газетки, вышедшей давно, вскоре же после кончины блаженной памяти государыни императрицы Екатерины Алексеевны. Там еще для заставки упомянуто было снова о скорби всеобщей, всероссийской по поводу горестной утраты и весьма пространно и велеречиво сказано зато о всеобщей же радости по поводу скорейшего воцарения нового государя.

Да, да, это она тогда прочла, и потом, отдавая дань любопытству, хотя занята была уходом за больным и не расположена к чтению, но ведь как не прочесть Губернские Ведомости, не узнать новости, - потом просмотрела страницу объявлений, где, кто, что и кого продает, кто что ищет и хочет купить.

И там было… было… Про убийство и ограбление помещицы, про побег двух крепостных людей. К сведению наследников покойной барыни, буде они объявятся, и в предуведомление и предостережение всем прочим…

Даже приметы главного преступника и его помощника указывались обстоятельно, словно в специальном объявлении, какие обыкновенно вывешивают там, где народу побольше собирается, на рыночных площадях, на почтовых дворах…   

Как звали жертву, как звали? Ее имя упоминалось, значилось... И в памяти отчетливо всплыло: Екатерина Луговская. Два слова рядом стояли, без упоминания отчества. Только два эти слова. Как это ей запомнилось, почему? Столько всего забывается, и более важного, и нужного, а тут вот врезалось, не сотрешь.

Может, оттого запомнилось, что читает она не больно хорошо, недостаточно быстро, не проглядывая страницу глазами наискосок, как иные грамотеи записные, а разбирая и вычитывая каждое слово, да еще как раз старая ключница спросила, увидав ее с печатным листом в руках, мол, про что там, дитятко, и она ей все обсказала, повторив только что читанные строки…

Но что тогда бормотал раненый, вырываясь из рук Егора: «Катерина… Катерина Львовна», - а Егор его уговаривал, что нет никакой Катерины. И как часто после он поминал это имя, и как стало постепенно ясно, что имя это принадлежит скорее всего не живому человеку. «С того свету не возвращаются…» Правда ли это? Но даже старую ключницу однажды перепутал он в бреду с мерещившимся ему и пугавшим его образом, на что старушка, помнится, добродушно сказала, мол, ништо, долго жить буду.

Екатерина Луговская…  Катерина Львовна Луговская? А вензель на крышке ларчика с сокровищами, что среди его вещей, содержит как раз начальную букву «Л». Правда, в соединении с другой буквой, и никак не «Е» (Екатерина), а «Н» (Наталья?). Случайность, все случайность. «Мы ныне не в Лужках, - сказал Егор, - Нет никакой Катерины, и мы ныне не в Лужках».
 
               Елене стало жутко, но то ли от парализовавшего ее страха, то ли по той причине, что читала когда-то невнимательно, да и времени с тех пор прошло немало, больше ей на ум ничего не приходило. 

Ах, не нашлась газета, видно, в печке стопили, трудно вспоминать, еще сама навыдумаешь, чего не было. Ну и слава богу, что не нашлась. Нет как не было, так спокойнее: не знать спокойнее… И уж кого-кого, а Катерин-то вокруг немеряно: вон, сама покойная императрица и та была Катерина. За тот порог лучше не ступать…

К ногам Алены прижалась кошка, замурлыкала, прося приласкать ее. Алена машинально нагнулась… А это что такое? Скомканная, привязанная на веревочку бумажка валяется на полу. Утром няня приходила сюда к ней с Николушкой, Николушка тянул за собой бумажку на веревочке, за подскакивавшей по полу бумажкой гналась, играя, кошка. Остановится мальчик, а кошка хвать бумажку в зубы и в когти, а выдернет он у нее игрушку – она опять за нею скачет, а он смеется-заливается. Похолодев, Елена нагнулась и, оторвав веревочку, развернула изорванный, излохмаченный, измятый клочок.

Нет, не та эта бумажка, не та страница, не может быть, чтобы на самом деле нашлась, таким-то чудом… Нет, даже если это она, все равно не прочесть отпечатанный когда-то, да теперь безнадежно испорченный лист…

«…26-ти годов от роду, росту высокого, собой хорош, волосом темный русый, глаза серые, грамотен, знает языков иностранных три, обучен художествам, особливо искусству портретного письма, может выдавать себя за человека благородного, при нем слуга, лет 25-ти, росту невысокого, собой тучен, волос русый светлый… Андрей… разорвано как раз на этом месте… Ах, еще можно попробовать иначе сложить, с другим краешком, хоть он и болтается вовсе на липочке… Андрей Мосалов, вот как… Значит, все-таки Андрей… Слуга  же… Прозывается… Как же он-то прозывается? Нет, не разобрать, совсем истерто, да еще пятно сверху… Имя, имя… Одна первая буква уцелела… П, покой… Неужто Петр, Петруха?!… Крепостные дворовые люди помещицы Екатерины  Луговской… Вот оно, то самое, - имя убитой… Катерина, как есть Катерина… помещицы Луговской, именья Лужки, губернии… Конечно, кто же она, эта Катерина, после совершенного убийства, мертвец и есть, и кому лучше знать это, как не тому, кто ее и порешил… Дальше только отдельные слова или обрывки слов… Убийца… вор… при оружии… опасен… донести… схватить… препроводить…»

Крепостной холоп, убивший и ограбивший свою барыню. Знает три иностранных языка, может выдать себя за дворянина… Что ж она с ним сотворила, эта барыня, что довела его до такого дела? А ведь он хороший, справедливый, добрый человек: за нее, Елену, заступился, когда ее не знал еще совсем, а так, впервые увидал да не оставил одну без помощи, и детей любит, вон как с Николушкой подружился, и Николушка к нему сразу пошел, охотно, а ребенка ведь не обманешь и показной лаской не проведешь. 

               Алена легла на постель и сложила руки на груди, сама как покойница. Так она лежала некоторое время, пытаясь унять сердцебиение и опомниться, комкая в руке злополучную бумажку.
- Чушь, - подумала она и с натугой произнесла вслух, - Чушь.

Голос прозвучал хрипло. А сердце ее, любящее сердце, сердце-вещун, оно ведь чувствовало, знало, что все это… да, все это – правда. Сердце не обманешь…
    
               Однако мысли, сдвинувшись после оцепенения с места, понеслись, вновь выстраиваясь ровной чередой.

Кто же из дворян не путешествует со слугой. А иначе-то как? Иначе не бывает. Есть господин, значит, при нем непременно слуга. Уж толстый ли, тонкий, молодой, старый, Егорка или Федька, без разницы… Мало ли 26-ти-летних молодцев в России-матушке, высоких, собою пригожих, сероглазых, темно-русых? Ох, немало, немало. Языки тоже нынче многие знают. Французский, аглицкий, италийский или как там, да все одно - немецкий. И самой-то этой немчуры полным-полнехонько в городах и весях понаехало и живет себе.

Газетка давно в свет вышла, многие могли ее читать, раз уж даже купчиха в захолустье и та ее прочла, и объявлений на разных углах тоже было наверняка порасклеено достаточно (жаль, их-то она сама не видала, да может, не заметила, как недосуг все было по сторонам лишний раз оглядеться), - а вот ехал себе барин со слугою по дорогам на почтовых, от людей не прячась, и никакого беспокойства им не было.

И что газета и обыватели! Делами о таких преступлениях известно кто занимается, но и эти «известно кто», уж конечно извещенные о всех нужных приметах и все предписания получившие относительно того, как должно тут действовать, заблаговременно, также на пути у проезжих не встали. Не будут же все люди встречные, да и чины служилые также, каждого красавчика-дворянина подозревать в том, что он и есть беглый холоп, по которому следствие с выворачиванием рук на дыбе и прочим «пристрастием» плачет да которого опосля следствия пренепременно надлежит, бивши кнутом, да рвавши ноздри, да заклеймивши и коли жив останется - в Сибирь отправить в железах или же того круче – на плаху весть, под отсечение головы, а то вздернуть на виселицу, в петлю - всенародно, посередь торгу, как исстари заведено…
    
               Елена Алексеевна поворотилась на бок и, ровно маленькая, свернулась в калачик.

Было еще одно, да вот беда, не одно вовсе, а и поболее того. «Обучен художествам, особливо искусству портретного письма». Что с этим делать? Зверушек для детской забавы он дивно рисует, а про парсуны-то сказал, будто учения не осилил, не способен, хотя сам же и молвил про то, что хорошо бы, значит, ее, Елену, как есть весьма благолепна в платье новом, написать, никто его за язык не тянул. Так чему ж верить?..

А этот ларчик, полный дорогих женских уборов в его сумке. Маменькино наследство, взятое с собою на черный день в дорогу? Что ж, бывает, хотя люди чаще деньги с собой берут, а не камушки. Или навсегда он из дому уезжал, не собираясь возвращаться, потому все ценное с собою и прихватил? Или не просто уезжал, а бежал по какой-то ему одному ведомой причине? У помещицы же убитой, поди, на туалетном столике тоже ларчик с ожерельями стоял… И почему бы не с вензелем из заглавных букв ее имени… Имение Лужки… Название немудреное, сколько этих Лужков в России… Но та губерния и тот уезд, что указывались в объявлении как место преступления, с той губернией и тем уездом совпадают, откуда, если верить документам, которые она только что в руках держала, когда газету в горенке у своего милого напрасно отыскивала, - откуда был родом Костров Борис Васильевич.

Как он молвить-то тогда изволил? «Просто быть самим собою, не притворяясь, не скрываясь, не пытаясь выдать себя за кого-то другого, называясь своим собственным именем и имея право носить его с достоинством…» Витиевато больно сказано, а если попросту? Худо самозванствовать, потому на воре и шапка горит?
 
               Она почувствовала, что очень устала. Так устала, не приведи господи. Ничего она не понимала, ничего больше не пыталась понять. Одно за, другое против, а голова-то кругом… Только сердце все ныло и ныло. И захотелось ей, чтобы рядом оказался сейчас кто-нибудь, умный, сильный, надежный, кому можно бы было полностью и безоглядно довериться, кто бы выслушал, кто бы не судить да корить принялся, а помог бы советом и делом…

Ой, не так она сильна, как ей казалось, не все ей по плечу. Но кто же поможет, кто поддержит… Нет возле нее таких людей, да и были ли когда. Перед мысленным ее взором заскользили лица: родные, братья, невестки… Нет, не то, родня они ей по крови, а душами с нею врозь живут… Как бы сами первыми не донесли, коли что прознают, ведь обрадуются, поди, случаю во вред ей поступить, по больному месту ударить, лишить силы, чтобы хоть так с нею совладать сподобиться, а после еще ей в глаза и скажут, что, мол, для нее же, глупой, обманутой, бестолковой, расстаралися, значит, от души …

Служащие… Иван Макарович, ее управляющий, хороший, сердечный, умный человек, но держит себя с нею как слуга, привык за долгие годы, и не сможет быть ей никем иным, кроме как слугой…

Старая нянька, нынешняя ключница? Нет, тоже нет, с нею хорошо о хозяйстве совет держать, о том, что касается забот с ребенком, но более того позволять ей нельзя, не то все уши прожужжит своими наставлениями да проноет своими причитаниями, она уж и то пыталась, мол, не по себе ты, дитятко мое ненаглядное, дерево рубить вздумала, их благородия с простыми бабами, известное дело, путаются, да ведь николи на них не женятся, так что молодец этот заезжий увильнет на сторону не сегодня-завтра, только слезы горькие проливать тебе достанется… Нет, нет, не поймет ее нянька…

А прежде… Мать ушла рано, она, Елена, и не знает, какова та была: умна ли, душевна, строга ли слишком… Отец… нет, он себя с детьми держал не так, чтобы с ним запросто вдруг разговориться… Муж… И Елена Алексеевна вспомнила вдруг своего совершенно забытого в последние месяцы покойного супруга. Тут сердце ее дрогнуло, она наконец почуяла то, что искала: тепловеяние родной, близкой, чуткой, понимающей души.

Муж у Елены был человек пожилой и степенный. Такие люди кажутся часто скучными, с ним и было скучно: всегда-то он ровный, одинаково ласковый и однообразно тихий. Он не мог вызвать горячих чувств ни в каких областях жизни, он и сам их никогда не испытывал. Но с ним было всегда спокойно и уютно, с ним можно было не тревожиться о завтрашнем дне, он давал уверенность и защиту.

Согласно обычая, не предоставляя молоденькой жене много воли, он, однако, и не притеснял ее понапрасну, а в последние два года жизни своей, прихварывая все более и более, постепенно сделал ее поверенной в своих делах, так уж получилось у них: она ему помогала, а он этому рад был.

И никогда, ни в трезвые будни, ни во хмелю по праздникам (а кроме как по праздникам он горячительных напитков и думать не думал употреблять, а уж злоупотреблять ими и тем паче), не обидел он ее ни словом, ни делом и пальцем ее никогда, ни разу не тронул, а меж тем в купеческих семьях, да и не только в них одних, случалось по-всякому, и женская доля часто бывала ой как горька и нелегка.   

Неизвестно, как бы сложились у них отношения, если б Елена влюбилась еще при жизни мужа. Однако эта судьба их миновала: пока он был жив, она оставалась ему верной, порадовала его рождением наследника, и при воспоминании о своей недолгой супружеской жизни ей не в чем было себя упрекнуть, поэтому сейчас она мысленно обратилась к нему, представляя его себе как живого и поверяя ему в душе свои горести и беды.

Он любил ее, как муж жену, как отец дочь, как родной человек родного человека, она была ему дорога. И, как это ни парадоксально, ей ясно виделось, что он понял бы ее, утешил в ее скорби, подал бы ей необходимый совет, пособил бы и делом…

- Ой, голубочек мой, Михайла свет Николаевич, почто оставил ты меня одну-одинешеньку, меня, свою бедную Аленушку? Спишь ты сном последним во сырой землице, ничего не знаешь и не ведаешь, никак тебя не добудишься, никак до тебя не допросишься… Ты проснись, пробудись, голубочек мой, услышь жалобы мои горькие, утри слезы мои жаркие, приголубь, пожалей, отогрей меня, сироту бесталанную, дай мне в горести утешение, в притеснении заступление… Полюбила я,  вдова твоя горькая, добра молодца, что белая голубка – ясного сокола. Да высоко сокол в небе летает, не достать.  Да сердечко тоскует, плачет – не унять…

- На могилу надо сходить, - подумала Елена, утирая слезы, которые сами собою лились из ее глаз горячим соленым потоком, - И в церковь зайти, помолиться.

Найдя в этой мысли некоторое утешение, она немного ободрилась. Бог услышит ее молитву, в страдании рожденную, из глубины сердца исторгнутую, слезами омытую. Родная душа заступится. Как – неведомо, а только все разъяснится, и помощь придет, и сил достанет, чтобы бороться и победить. Станет ясно, что предпринять, как действовать. И она все сделает, не дрогнет, не сдастся, не потеряет обретенного вдруг счастья, сохранит это богоданное чудо – свою любовь, радость свою единственную. Елена вздохнула, стараясь «укрепиться в сердце своем».

               Внизу послышался шум, шаги, веселые голоса, детский смех. Кто-то быстро подошел к ее двери, уверенно отворил ее.

Его лицо раскраснелось от мороза, на черных, давно не стриженных, отросших волосах, падающих густыми прядями на шею, блестели крупные капли от тающего снега. Белое на белом среди черного.

- Ты почему в лавку не пошла, как давеча говорила? Передумала? Занемогла? Что с тобой, ты плачешь, что ли? Ой, Леночек, ну и горазда ты слезы лить, утопишь ты меня в них когда-нибудь, да и сама утонешь.

- Сам бросает, а сам плакать не велит, - всхлипнула Елена, обнимая его и прижимаясь мокрым лицом к его груди. Да, да, на коленях стоял, руки целовал, а ныне … Запустив ему в волосы пальцы, она гладила влажные шелковистые пряди, а сама думала, что вот еще о чем не вспомнила: по бумагам-то ему ныне 30 лет, по виду он помоложе будет, а в волосах седина, как у сорокалетнего. Сколько же ему хлебнуть пришлось в жизни горя, сколько вынести…
 
- А может тебе пока в монастыре пожить, а? – вопросила она вдруг, неожиданно для самой себя.
- Где, где?
-    В монастыре. Недалече от нас пустынь-то, там мой крестный монашествует. У него в один год все дети умерли, четверо, один за другим, вот он и жена его тогда и постриглись… Он такой человек, с пустяком не приходи – осерчает, выгонит, а коли дело важное, так и пособит, и поддержит. Я скажу ему, что в тебе вся жизнь моя. Он сам много повидал, много пережил. Он не откажет, поможет, скроет, научит… А я к тебе приезжать стану…

- Думаешь, мне самое время пришло каяться?
- Все мы грешные, каяться всегда время.
- Ох, Леночек, давай без монастыря. Не выйдет из меня монаха. Помнишь, я тебе говорил, каждый на своем месте хорош. Понимаешь?

Она хотела было сказать, что, когда он говорил это относительно нее, она его понимала, нынче же, когда он себя ввиду имеет, понять его она не в силах. Но – сочла за благо промолчать, как всегда, и только крепче к нему прижалась.
***   ***   ***

                Глава 6. Могила Аннушки.

               На другой день Елена Алексеевна и точно, как задумала, отправилась на могилу мужа. В больших городах возле городских церквей давно уже было запрещено хоронить мертвые тела, однако в глухом губернском углу эти законы не соблюдались так строго, и купец Солодов  Михаил Николаевич погребен был в ограде небольшого монастыря, находившегося прямо посередине городских построек, возле церковной паперти, где прежде нашли свой покой многие его родные. Монастырь же этот был тот самый, о котором спрашивал Елену однажды ее милый.

               Город, в котором родилась и жила Елена, был городом древним, выросшим когда-то на торговых путях из низовских земель к северным пределам. Сухопутно и по воде на север провозилось через него золото плодородных полей – хлеб, обратно доставлялась не менее драгоценная соль и многие товары, приходившие морем из-за моря.

Так было прежде, так осталось и поныне. Победы русского оружия в северных войнах обеспечили бесперебойную выгодную торговлю с иностранными соседями, торговые гости, как издавна называли купцов, богатели, в связи с чем торговые города отстраивались и процветали. Конечно, преуспевание небольших населенных пунктов по пути следования торговых обозов не сравнимо было с расцветом крупных городов, куда эти обозы направлялись, однако и на их долю тоже хватало.

               Елена Алексеевна проживала не так далеко от городского центра, потому отправилась в свое паломничество одна и пешком. Узкой крутой улицей, спускающейся со склона холма (город вырос на крутицах речного берега, и его улицы все сбегали с холмов вниз, к реке, к набережной, как маленькие речки, вливавшиеся в главную), вышла она на городскую площадь с церковью посередине и новыми торговыми каменными рядами за нею, отстроенными не так давно городскими властями по типовому проекту, с арочными входами в лавки, розданными в аренду представителям торгового сословия (здесь была и Аленина лавка, только она в нее сейчас заглядывать не стала, оставив это для обратного пути).

Далее спустилась она к набережной, вдоль которой тянулись торговые склады (Аленин склад был здесь тоже), очень оживленной в период навигации и заснеженной и безлюдной нынче, зимой, когда река покоилась под толстым льдом. Затем она перешла на другую сторону реки по высокому мосту и вот приблизилась к монастырю, древностью превосходившему все иные святыни края, главный престол главной церкви которого посвящен был святым братьям, братом своим убиенным, поклонение коим в стародавние лета было очень распространено в северной Руси.

Монастырский собор хранил в своих недрах удивительную реликвию: чудотворные мощи преподобной мученицы, в былинные годы пострадавшей и принявшей насильственную кончину от меча своего притеснителя, местного удельного князя, после предательского убийства ее мужа зарубившего целомудренную красавицу на своем на дворе широком и повелевшего сбросить окровавленные останки в реку, однако покаявшегося после о совершенном преступлении, ужаснувшись своего же злодеяния, и после принявшего иноческий постриг во отмоление грехов… ведь даже и такому лиходею, коли под слоем шерсти шевельнется в нем однажды с болью и тоской оказавшееся живым сердце, кто в страдании душевном искренне воззовет к богу, всегда есть и покаянный крест, и расшитая жемчугом чудотворная икона.

Из уст в уста передавалось, будто временами и по сей день в церкви над гробом невинной жертвы вспыхивал вдруг сам собою огнь чудесный, от приложения же к благоуханным мощам проистекали многие исцеления недужных телом и душою православных христиан, отчего монастырь слыл излюбленным местом благочестивых паломничеств, и во дни памяти святой жены тут традиционно происходил большой сбор духовенства и народных толп.   

               Перекрестившись и поклонившись надвратной иконе, Елена Алексеевна вступила под темный глубокий свод проездной монастырской башни и прошла внутрь, увидев тут же прямо перед собою новешенький собор, только еще в прошлом году возведенный на месте старого, обветшалого, уже освященный, но еще не расписанный внутри, такой огромный и красивый, что остальные монастырские постройки совершенно терялись в его блеске. 

Собор отстроил по своему проекту известный и модный ныне зодчий - местный уроженец, выходец из простонародья, выучившийся в Санкт-Петербурге и благодаря выигранному конкурсу проектов получивший однажды важный престижный государственный заказ, а ввиду его отличнейшего выполнения не только сделавший блестящую карьеру, но также награжденный дворянским званием, что позволило ему узаконить свой тайный многолетний брак с дворянской дочерью.

Теперь он был прославлен и преуспевал, владел поместьем в окрестностях родного городка и трудился над перестройкой второй монастырской церкви, которой также, как и собору, суждено было стать украшением монастыря и всего города ввиду редкостной одаренности своего создателя.

               При входе в святую сень и на святую землю обители Елена испытала трепет, всегда охватывавший ее в подобных местах. Она явственно ощущала здесь, как она мала, как грешна, не по личной сути, а просто по самой своей человеческой природе, и какой скоропреходящей, мгновенной жизнью жива на свете, а вот дано же, допущено высшими силами и ей придти сюда, приобщиться неизбывной, несказанной тайны божьего чуда, стать там, где стояли и молились сильные мира сего так же, как самые безвестные и ничтожные, удивительным образом пребыванием своим пред ликом великих святынь уравниваемые меж собою, одинаково сподобившись и удостоившись напитаться неизъяснимых веяний, сущих здесь, взамен же оставив свой вздох, свою молитву, в них же частицу своей живой души, которая теперь никогда не рассеется бесследно в пространстве, но, пребывая в сем святом месте под защитой высоких тихих стен, сольется, сгустится со многими и многими такими же крошечными, невидимыми, пульсирующими, словно сердце, частицами, обретя вечное прибежище еще прежде вечной жизни в намоленной, особой благости здешних мест, частью уже ее став отныне …      

               Могилы купцов Солодовых располагались на кладбище возле северной стены собора, ввиду расширения его площади при перестройке оказавшиеся теперь к этой стене вплотную.

К ним вела тропинка, утоптанная в глубоком снегу, проходя по которой, Елена, как всегда, должна была миновать старинную часовню – усыпальницу дворянского рода Лощининых, местных помещиков. Их могилы находились в склепе под полом часовни, рядом с которой, чуть поодаль, возвышался новый добротный дубовый крест над недавним захоронением какой-то их родственницы или свойственницы, привезенной сюда для последнего почетного упокоения в священной земле внутри монастырской ограды рядом с костями представителей знатной семьи, членом которой она тоже в определенной мере являлась.

Тропинка проходила по обочине засыпанной снегом могилы. Елена остановилась и, перекрестившись, вновь прочла хорошо знакомую ей и без того надпись, выгравированную на металлической доске, привинченной к широким лопастям высокого массивного креста, сейчас наполовину утопленного в глубоком сугробе: 
              «Анна Евгеньевна Укромская, родилась июль 1771 года, преставилась январь 1790 года, 18-ти лет и 7-ми месяцев от роду…»   
            
Похороны этой Анны Укромской, столь рано покинувшей земную юдоль ради райских кущ, Елена отлично помнила. В год своей смерти покойница была с нею вровень годами, и Елену проскребло по сердцу, когда она представила себе, что можно умереть вот так, во цвете лет, только начав жизненный путь. В городе тогда говорили, что бедняжка скончалась почти сразу после свадьбы, а Елена как раз к свадьбе готовилась. Теперь годы прошли, Елена повзрослела, а покойница так и осталась 18-ти лет от роду на веки вечные…

               Анна Евгеньевна, Анна, Аннушка…
               Елена снова перекрестилась. Он поминал какую-то Аннушку, да так ласково, да так горестно, заклиная ее всеми святыми не делать того, что она задумала. Отголоски каких-то неведомых, но, по всему выходило, печальных событий явственно слышались в его словах. Что ж она задумала-то сделать, бедная, что ж она сделала, уж не то ли, что в ранний гроб ее свело?

«Я ведь и поверить все никак не мог, что тебя нет, что никогда уже не будет, Аннушка, дружочек, милая моя, голубушка…Аннушка, там и вправду страшно, ты права, так страшно, Аннушка… За тот порог лучше не ступать…»
Но не всем удается удержаться на краю и не ступить за «тот порог».

Кажется, Елена не удивилась бы, узнав, что здесь и впрямь лежит та, его Аннушка. В самом ли деле случайно, от скуки вздумал расспрашивать он ее, Елену, про монастырь сей? И коли на самом деле безо всякого умыслу, просто к слову беседу сию затеял, так что ж тогда так запечалился, закручинился? Может, хоть и не признался в том, а втайне как раз в виду-то и имел посетить когда-никогда святое место. И поминал ведь про могилы Лощининых-то, на какого-то знакомого, имени его отнюдь не называя, в своей осведомленности ссылаючись…
«Поверить не мог, что тебя нет».
         
               Елена стояла над могилой Аннушки и думала о том, что мир не просто тесен, а невероятно тесен, что гора с горою не сходится, но иное дело - человек с человеком, душа с душою, след со следом.

Вьется и петляет тернистый жизненный путь, и вроде бы увлекает от прошлого все дальше и дальше, ан нет: поводит, поводит да и выведет туда, куда нужно, чтобы соединились начала и концы, чтобы нежданно-негаданно сделалось возможным вопреки всему прийти в свой черед на погост поклониться родной могиле, поплакав о давно уже прошедших, но памятных до последнего вздоха днях. Хорошо он ее, Елену, расспросил о дороге в монастырек, не заблудится, коли решится-таки побывать здесь, ни для кого не знаемо.

А еще подумалось Елене, что вот, переплелась по божьей воле в урочный час одна судьба с другой судьбой, вобрала ее в себя, слилась с ней, стала ей сродни, - и ничего уже не изменишь, ничего не переделаешь, значит, так тому теперь и быть, и чужое прежде становится близким, принимается к сердцу, и сердце обретает, любя, особую чуткость, особую проницательность, постигая и несказанное, замечая и неявное, потому что  чужую боль ощущает и переживает, как свою, и недаром, ох, недаром всегда стаивала она, Елена, в печальной сени этого креста, призадумавшись, будто зная, что ждет ее впереди встреча с тем человеком, кому, видно, сам бог велел поклониться этому кресту до земли, через кого погребенная здесь покойница и ей чужой уже не будет.

И вот теперь стоит она здесь снова, поминая ту, кого уже нет, молясь о той, кто свое отлюбил и отболел, и явственно чувствуя несомненную общность между собой, живою, и ею, мертвой, и странно ей чувствовать это, и грустно, а только так уж, знать, суждено, так на роду написано. Спи спокойно, Аннушка, есть кому стать рядом с твоим любимым, есть кому сочувствием искренним сердце его отогреть, есть кому пособить ему в беде, есть кому спасти его - и есть кому его любить, тебе подобно, до самой своей до гробовой доски…
***   ***   ***

                Глава 7. Сон.

               Намерзнувшись на кладбище, намолившись со всем усердием в церкви, неотделанной, заставленной строительными лесами и ледяной, словно погреб, так что дыхание замерзало возле губ, а затем посетив действительно и лавку, и амбар, Елена «наломалась» за день так, что за ужином клевала носом. Несмотря на это, она сама уложила, как у нее было заведено, Николушку спать, раздала обычные приказания на другой день домашним, а затем отправилась в постель сама, - не в свою, конечно, одинокую, вдовью, а в постель своего «миленького».

- Ох, погрей меня, я так сегодня застыла, так устала, - шептала она и сразу же после, успокоенная его лаской, впала в сладостную дремоту, готовую перейти в крепкий ночной сон. Довольная прошедшим днем, переполненная блаженной негой любовного объятия, она уже не так мрачно смотрела на жизнь, как давеча. Мысли лениво пробегали в ее голове, и это были светлые, обнадеживающие мысли.
               
               Она думала:
- Все же я должна поговорить с ним, надо набраться смелости и поговорить, непременно… Я скажу ему вот что… - она покрепче прижалась к его горячему телу, слушая биение его сердца так близко, будто оно билось в ней самой, с наслаждением вдыхая его запах, уткнулась носом в его плечо и вздохнула от ощущения своего невероятного счастья, - Вот я так, значит, и скажу, так и молвлю… Завтра, да, завтра… Скажу, была у тебя, может, невеста нареченная, белая лебедушка, была, может, и любушка-сударушка, поцелуйщица да обнимальщица, а теперь у тебя есть я, а я не обручница, не сударушка, я тебе, милый мой, жена, вот.
- Вот… - прошептала она.
- Что? – спросил он, гладя ее волосы, - Что вот? Я думал, ты уж спишь…

Но у нее не достало сил ответить, она только сонно улыбнулась и опять вздохнула… ах, как легко вздыхается, когда лежишь на груди у любимого, кто бы знал, кто бы ведал, и все тогда нипочем, и море по колено… 

- …Счет ведется на три, истинно. Была невеста, была любовница, а теперь жена. Да, я так и скажу: жена. А муж и жена суть плоть едина, так священное писание глаголет, муж и жена одна сатана, так люди бают. Так что у мужа и жены тайн друг от друга быть не может. Вот ты мне и ответь, мой ненаглядный, мой голубь сизокрылый, мой сокол ясный, муж мой, солнце мое, сердце мое, душа моя, ответь мне… молви только об одном, о самом главном, самом важном, что я узнать от тебя должна… кто ты? как жил прежде? что я знаю об этом… да уж не женат ли ты все-таки на самом деле на ком другом?!

Она вздрогнула, пробудив сама себя этим неожиданно вырвавшимся из глубины ее существа вопросом, открыла глаза и заморгала густыми ресницами (всполохнулась птица в гнезде среди ночи, да не знает, куда лететь, что делать), отнюдь не уверенная в том, что не выкрикнула эти слова, так резко и громко прозвучавшие миг назад у нее в мозгу, - не выкрикнула ли их вслух.   
- Спи, спи, - пробормотал он ей тихо на ушко, тоже уже, видно, засыпая.

Женат или нет был прежде. Нет, не то… То есть, это ей тоже, конечно, необходимо знать, совершенно необходимо, но все же главное не это, нет… Она спросит, должен ли он скрываться. Почему, отчего, пусть не отвечает. Убил, ограбил, сбежал, назвался чужим именем - за то ему перед богом ответ держать, а бог знает, виновен он или нет и на сколько виновен, бог рассудит. Не ей его судить, не ей, богу одному, не ей и выпытывать из него всю подноготную. Надо ли ему скрываться или нет, да или нет, и все. А когда он ответит (а он, конечно, ответит, - помолчит сначала, как он это умеет, поколеблется, посомневается, но все-таки скажет, - ей, своей судьбе, жене своей, одно из двух коротких слов, означающих так много), - и тогда они вместе решат, как быть.

- Меня тебе бог послал, мой милый, и не даром он меня тебе послал, и сам ты о том ведаешь. Не иначе, молится кто-то за тебя, хоть на этом свете, хоть на том. Так доверься мне, послушайся меня, я тебя спасу, я тебя не выдам.

Пожалуй, она могла бы устроить так, чтобы он побыстрее покинул пределы российские и уехал-уплыл далеко-далече… Оденет его не по-дворянски, а попроще, так, как купцы небогатые, как люди служилые одеваются… Вот и то, что волосы не стриг все это время, хорошо, и еще бородку аль усы хотя бы отпустить, тоже было бы кстати. Ручки белые в рукавички, чтоб в глаза не бросалось, до чего нежны и холены, перстень с искрой в ларец, приказчики таковые не носят. Крестик этот тоненький… Ну да пусть останется, не помешает, не больно-то дорог, только уж больно мал, будто не мужской, а девичий какой-то.

И вот, с ее представления, с бумагами, ею данными, при ее товаре, как поверенный в делах, не один, конечно, а с бывалым человеком, вот хотя бы с Ивана Макарыча сыном, поскольку тому-то не впервой будет ехать, на торговом судне, по седым волнам, через море-окиян, во чужу сторонушку. Не вела б она дела сама, ленилась бы, трудно это было бы сладить, а так, пожалуй, и ничего, и возможно, так и не слишком опасно, хотя, конечно, все же на виду у множества людей, что не есть хорошо, однако ж и не шибко плохо. Авось, бог поможет, беду отведет, к свету из тьмы выведет.

               К свету из тьмы…   
               Она также и вправду может отправить его в монашескую обитель, о которой говорила ему давеча, к дядюшке, ко крестному своему.

Но лучше было бы укрыть еще дальше, совсем уж надежно, на далекий Святой остров.            

«Он вся жизнь моя, - молвит она, - Так бог судил». И дядюшка все поймет, не откажет, пособит в беде, выручит, напишет, вздохнув, кратенькую грамоту, всего пару слов, в которых непосвященный и не поймет ничего никогда, а посвященный постигнет без труда с первого со взгляда. Человека же, нашедшего приют и защиту на Святом острове, никто не отыщет, там он будет в безопасности, там он обретет покой, и там лучше, чем где бы то ни было, можно будет выждать время, а еще отдохнуть, опомниться, придти в себя от невзгод и потрясений, залечить раны, набраться новых сил для борьбы с жизненными невзгодами…

               Среди моря северного на острове дальнем стоит монастырь, и далеко видно его серые стены, его могучие башни, из дикого камня сложенные, на самой высокой и крутой скале возведенные, и, когда глядишь на них с моря или с берега, то не верится, что руки человеческие могли сдвинуть с места, обтесать и пригнать друг ко другу эти огромные каменные глыбы… Говорят, что и точно не люди строили стены и башни, но святой подвижник молитвами своими бесов нечистых заставил катать валуны прибрежные и один на другой их складывать, возводя великую сию обитель благочестия и смирения, строя крепость эту крепкую.

А за стенами серыми церковь белая, будто лебедь плывет по лону вод, будто белая птица в небо стремится, золот крест горит среди низких туч, солнце мещет на крест золотой свой луч…    

Даже летом не всегда можно причалить к острову: дожди и ветра преграждают путь, туманы прячут его за своей серой пеленой, и кажется тогда, и мнится, будто корабли проходят по глубокой воде там, где должна быть твердь земная среди зыбей морских. И потому говорят еще о том, что остров будто бы изредка опускается на морское дно, словно каменная глыба, или поднимается в небо, словно большое облако, или просто становится невидимым для людских глаз, и только человек с чистой душой и ясными помыслами, осенив себя крестом и прочитав молитву, один может тогда увидеть его и указать к нему путь-дорогу… А осенью, зимою, весною вовсе нет к острову, к его черным скалистым берегам, ходу: опасно в это время года бурное море, надежно ограждает оно священную обитель от суетного влияния грешного мира.

В суровом уединении живет на острове в монастыре монашеская братия, молится в старинной церкви богу да с благословения игумена трудится ради своего пропитания. Редко доносятся до них вести с большой земли, да и то старые это вести, ведь долго идут они сюда, не один месяц. Редко незнакомый приезжий человек ступает на берег острова, входит под своды монастырской церкви, ведь нелегко прибыть сюда по морю-морюшку, долго качают седые холодные волны кораблик на своих ладонях, то взметая на самый гребень, то опуская к черной пучине, и никогда не знают мореходы, пускаясь в плавание, достигнут ли они обетованного предела или вернутся ни с чем, коли не захочет принять их у своих берегов святая сия земля…

В монастырской церкви под спудом почивают святые мощи, сама возле них зажигается ясным огнем масляная лампада, монахи поют псалмы и кладут земные поклоны перед иконами, и в чистоте и бедности маленькой кельи с узким высоким окошком в беленой стене так крепко спится усталому путнику, и тишина нисходит в его измученную, исстрадавшуюся душу, и отступают мысли неотступные, и залечиваются раны неизлечимые, и прекращается мука мученическая, и утихает боль. Становится возможным невозможное: отмолить неотмолимый грех, простить непрощаемые обиды, отмыть неотмываемую грязь, сбросить с души давящий гнет тяжкого прошлого и вздохнуть наконец вольно, полной грудью.

Неслышно и незаметно, не быстро и не медленно идет время на отрезанном от мира клочке каменистой земли. Никем и ничем не нарушится здесь покой того, кто пришел сюда и скрылся в святых стенах. Месяцы пройдут, и страх, подобный страху загнанного охотниками зверя, исчезнет бесследно, ибо так далек и столь мало доступен чудесный остров, ибо воистину власть не человеческая, но бога единого правит здесь справедливо и мудро, ибо законы сильных мира сего отступают здесь перед законами божьими.

Проходит время, и будто заново открываются глаза, дабы узреть красоту божьего света, и радость приходит в сердце - радость ясная и простая, словно пение птиц и звон родника, и, пропитанные солнечным теплом, освеженные прохладой волн, окрыленные дыханием ветра, омытые божьей благодатью, как святой водою, выздоравливают и молодеют душа и тело. Тот, кто пришел без надежды и с разбитым сердцем, с грузом горя на душе, с бременем многих обид, раздавленный бедами, терзаемый утратами, может начать жить вновь и вновь познать счастье.

Тогда рассеются седые туманы, раздвинутся тяжелые тучи, солнце озарит, сверкая и искрясь, морские бескрайние просторы, и утихомирятся мощные валы, и забелеют вдали паруса, - вот и гости пожаловали, вот и вести, и припасы, и подарки привезли, вот и пора встречаться с теми, кто приехал, вот и пора уезжать тем, кто к этому готов, - в большой мир, навстречу новой жизни...         

               Так мечтала в полусне Елена, и будто сама побывала в своей мечте, птицей пролетев над седым бурным морем, в древней островной обители, увидав воочию ее мощные стены и башни, взойдя на деле под святые своды белой церкви, преклонив колени возле чудотворных мощей. Морем соленым пахнет на острове, куда ни пойди, белые чайки кричат и кричат над кремнистым побережьем. Где мой сероглазый отшельник-послушник, неузнаваемый в долгой черной залатанной рясе, с бородой и длинными волосами, завязанными узлом, с лицом, обветренным северными ветрами, с руками, загрубевшими от работы? Где мой милый, долгую разлуку с которым я выносила с терпением и надеждой? Где мой желанный, с которым суждена мне сегодня встреча? Помнил ли ты обо мне, как я о тебе, ждал ли меня, как я тебя ждала?

               Но даже в полусне она понимала, что тешится только волшебной сказкой.

О чудесном острове ей рассказывала ее бабка, помешавшаяся с горя после того, как раскольничий скит, где монашествовал ее старший сын, был сожжен в царствование блаженной памяти императрицы Елизаветы Петровны. Не приняв известия о страшной гибели родного человека, старая женщина нашла отдых от своих невыносимых душевных терзаний в мечте о том, что он по-прежнему жив и находится в недосягаемом приюте. Поскольку второй ее сын также выбрал духовную стезю, она была уверена и уверяла внучку, что братья не потеряли между собою связи.

В детстве Елена не сомневалась, что рассказы бабушки – чистая правда, привыкнув грезить вместе с нею о священном убежище среди морских пучин. Она надеялась однажды посетить это место и привыкла представлять его себе как нечто самое лучшее и надежное из всего, что может быть в мире, в связи с чем даже после того, как истина открылась ей во всей своей неприглядности и серой будничности, сохранила в душе сладкий отголосок прежней грезы.

В минуты печали и упадка душевных сил она находила в этой старой сказке, унаследованной от бабушки, утешение и черпала в ней поддержку, хотя привычка эта постепенно угасала. Однако в особенно тяжелую минуту давняя тайная греза снова воскресла в ее душе, хотя и ненадолго, лишь для того, чтобы позволить немного отдохнуть перед новым витком жизненной борьбы.

Увы, не было на свете и никогда не бывало ни чудесного острова, ни вообще такого места, где помощь упала бы словно с неба. Вечное обольщение страждущих душ – и только. 

               Нет, ничего такого и даже подобного и в помине не будет, а что до монастыря, где игуменствует ее крестный, то это годится разве что на совсем краткое время, поскольку не слишком-то и безопасно на поверку. Положим, крестный поворчит да затем пособит, но в монастыре быт особенный, все друг у друга на виду и, хотя елейности через край, а доносами, бывает, не брезгуют. Есть такие, которые крестного-то подсидеть были бы рады, чем при случае и займутся, не больно-то задумавшись. Да и сам он, кто знает, каких мыслей относительно всего, что с нею приключилось, будет держаться. Человек старый, насколько в ясном уме – кто поручится…
 
               Незаметно, сам собой образ чудесного острова со белой церковью над седыми волнами растаял где-то поодаль мысленного горизонта Елены, и дальше ее раздумья касались уже трезвой реальности, когда она  вернулась к возможности отправить находящегося в опасности близкого человека за российские пределы.   

- Если он уедет за море, я поеду с ним, - думала Елена, -  Не знаю, как я
буду жить вдали от дома, но с ним не побоюсь, ради него не устрашусь… а без него одна уж точно не останусь… Дело здесь вручу в управление старшему брату, а там, вдали, все налажу так, чтобы товары, которые брат морем отправлять будет, ко мне приходили, чтобы иные я ему отсылала. Вся родня моя от этого может только выиграть, это им понравится, хоть и удивятся они поначалу, да ведь мне удивлять их не впервой. Вот так, бог даст, и устроится все, бог даст, еще и на лад пойдет. А будет что-то угрожать нам, так я и вовсе готова все бросить, хоть на краю света, а с ним, хоть в нищете, а с ним…
         Если же удастся повернуть иначе… еще не знаю, как, но иначе… чужое имя, но с полной надежностью, и не поговорить ли об этом с Иваном Макарычем, для начала обиняком, конечно… Тогда и так может случиться, что останемся мы с ним и на родной земле, или все же уедем, но не навсегда, а на время, смотря как все обернется и устроится. Коли не поленюсь да постараюсь, коли богатство умножу, коли сама себя не подведу… А я не подведу, я для нас двоих стараться буду, я все сделаю, чтобы нашу жизнь наладить, я ни за чем не постою…
         Поплывет кораблик под белыми парусами по синему морю, резво побежит по волнам под попутным ветром, вместе мы будем стоять на его палубе, вместе на воду и небо смотреть, паруса над нами будут горами надуваться, чайки проводят и отстанут в открытом море, исчезнет вдали земля, другая появится вдалеке позже. Незнакомые страны, чужой язык, другие обычаи, новая жизнь. Не страшно, что Николушка вырастет вдали от родной земли, что чужой язык с детства ему таким же родным станет, как и свой, это даже к лучшему, у него вся жизнь впереди, чем больше узнает, тем, бог даст, лучше устроится. Нечего за печкой отсиживаться, все равно когда-никогда в люди выходить…

И, вспомнив про Николушку, сыночка своего, кстати уж подумала еще Елена, что, коли суждено ей сейчас понести, коли родится у нее еще ребеночек, так ведь и то славно: если ей придется на время остаться одной, вот ей и будет занятие в ожидании встречи, и ничего, что до свадьбы на свет появится, зачатый в самые первые, самые сладкие ноченьки, привенчать-то недолго будет, как сами его отец с матушкой под венец пойдут…

               Она совсем было уже погрузилась в сон, убаюкиваемая то ли ночной тишью, царящей в теплом уснувшем доме, то ли мерным покачиванием волны под днищем парусного судна, идущего сквозь туманы и дожди к далеким берегам, сквозь дрему слыша ровное биение сердца и спокойное дыхание заснувшего рядом с нею человека, самого дорогого ей на всем белом свете, с которым были связаны теперь все ее мысли, все надежды, все чаянья, все, все, все, без изъятия.

- Но нет… если так будет решено, что он уедет первым, без меня, то я бы хотела справить свадьбу, пусть и тайную… Однако как же нам обвенчаться? – продолжала грезить она, отбросив мысль о том, что прежде он мог быть связан брачными узами: ведь не обмолвился об этом, ни в бреду, ни в здравой памяти. Хоть она порою и боялась (мало ли что), а только в душе была уверена, знала, чувствовала: что бы ни бывало с ним до встречи с ней, для нее он теперь свободен, истинно.

-  Но как же нам обвенчаться, если его имя – не его вовсе, если придется имя ему сменить опять и опять, и сама же я о том постараться намерена? За кого ж я замуж выйду, за первого, за второго, за третьего?.. Во время венчания можно про себя нужное имя назвать, то имя, настоящее, которым его крестили. Никого не будет в церкви, только священник да мы двое. А кто ж венцы держать будет… А вот этот его Егор, или как его там, и будет держать, он же от барина своего не отстанет, с ним его судьбу разделит. Венчается раба божия Елена рабу божию… он сам назовет свое имя, и бог соединит нас навеки, и только богу да нам будет это ведомо. А кого бог соединил, того люди да не разлучат. Да будет так, нерушимо. Многая лета молодому князю со молодой княгиней… Совет да любовь.

               Она улыбнулась своим мыслям. Сейчас, в полусне, ей казалось, что все и вправду уже обговорено, прояснено, решено и слажено. Это был всего лишь сон, но она была уверена, что все так и будет, все так и случится, и еще не выкованное, еще не освященное, еще не одетое обручальное кольцо уже охватило ее палец, и она ясно, как наяву, чувствовала кожей твердость и холодок чистого верного золота. И наконец, успокоенная, умиротворенная, обнадеженная, свято уверовавшая в счастливый исход, крепко, без отголосков дум, без путаницы сновидений, заснула. Ох, какой сладкий сон, какой сладкий сон…

             …Ее ждало неожиданное пробуждение. Среди ночи она подскочила на месте от громкого крика. Кричал ее милый. Ей стоило большого труда его растолкать, он никак не мог придти в себя. Когда она подала ему воды, его зубы выбивали по краю кружки настоящую барабанную дробь.

- Я пойду заварю траву, которую тебе давеча лекарь прописывал, - пробормотала она, вставая с постели и, плохо соображая спросонья, попыталась найти свой платок, чтобы накинуть его себе на плечи перед тем, как идти греть воду. Под прописанной лекарем травой она разумела успокоительный сбор, и впрямь рекомендованный местным эскулапом в период выздоровления своему пациенту «для улучшения сна и укрепления нервов», поскольку тот именно что спал беспокойно.
                Но он уже опомнился настолько, чтобы остановить ее.
- Просто приснился дурной сон, с кем не бывает, - сказал он и повторил задумчиво, - Просто дурной сон…

                Конец Части Первой.
***   ***   ***
2006-2007 гг.
***   ***   ***
Продолжение: http://www.proza.ru/2019/09/07/731