Неизвестный художник. Часть Третья

Неизвестный художник. Исторический роман. Часть Третья. 
***   ***   ***

Место действия – Россия.
Время действия – 1788-1796 годы (последние восемь лет царствования Екатерины II, правление 1762-1796).   
***   ***   ***
Содержание:

Часть Первая. Елена.
Часть Вторая. Надежда.
Часть Третья. Евдокия.
           Глава 1. Барская барыня.
           Глава 2. Портрет.
           Глава 3. Домашний живописец.
           Глава 4. Коса на камень.
           Глава 5. Сенная лихорадка.

Часть Четвертая. Аннушка.
Часть Пятая. Дуняша.
Часть Шестая. Забава.
Часть Седьмая. Катерина.
***   ***   ***

                Часть Третья. Евдокия.
                Глава 1. Барская барыня.

               Подобострастная не без причины дворня в глаза именовала ее Евдокией Васильевной, за глаза же, между собой, презрительно, в бессильной зависти и злобе кликала Явдошкой.

               Она родилась в деревне Беловке, почти все жители которой по названию деревни слыли Беловыми, в бедной избе, в семье крепостных оброчных крестьян, пятым или шестым ребенком по счету. Всю ее судьбу определила ее необычная красота.

На пятнадцатом году Дуняшка, как звали ее в родной деревне, попалась на глаза вдовому барину, и он, не долго размышляя, взял ее к себе в дом, в девичью, где уже сидели за пяльцами и прялками с десяток пригожих девиц, под приглядом злой и умной старухи, по виду и по нраву настоящей Бабы-Яги.

Эти вышивальщицы и пряхи составляли барский гарем, и Дуняшка скоро сделалась его фавориткой. Меньше чем через год ходила она в шелковых сарафанах и брякала настоящими гранатами, однако по молодости лет не оценила по достоинству своей удачи и вздумала перемигиваться с одним белобрысым парнем из дворни. Доперемигивались они до того, что однажды упали барину в ноги и попросили позволения пожениться. Барин, встретив среди своих подданных такую черную неблагодарность в ответ на благодеяния, им от его особы оказанные, сильно осерчал и вместо венца отправил их обоих на конюшню, а оттуда прямиком белобрысого Никиту Белова сдал в солдатскую службу, а изменницу Дуняшку Белову сослал назад в деревню и велел окрутить с деревенским полудурком Евсейкой.

Впрочем, барский гнев довольно скоро погас, он соскучился по красавице и вернул ее в девичью, и Дуняшка повинилась и зажила по-прежнему, а о белобрысом Никите ничего и никогда больше не слыхала и только в страшных снах видала иногда, как муштруют его на плацу, затянутого в лосины и куцый мундирчик, с фальшивыми буклями парика из пакли поверх льняных волос под кивером, как с руганью бьет его в лицо кулаком офицер, выбивая сахарные зубы напрочь, как хлещут его плетьми на кобыле за плохой строй или иную провинность и как посылают под гром барабанов в самый бой, под вражьи пули, на вражьи штыки…

Дуняшка от таких снов просыпалась в холодном поту, дрожа, как осиновый лист, и долго молилась Иисусу Христу и Богородице, и Николе-угоднику, и всем святым о рабе божьем Никите… А потом жизненная волна, закружив, понесла ее дальше.

               Помер, отправившись давать богу ответ за земные свои грехи и окаянства, старый барин, приехал вступать во владение наследством барин молодой. Порывшись в отцовских бумагах, пролистав хозяйственные книги и сделав смотр дворне, увидал он отцову любимицу, молодая кровь закипела, и карьера Дуняшки как барской наложницы продолжилась, только прежде барин был один, а теперь другой. 

Новый хозяин Дуняшки был человеком военным, уходить в отставку пока не собирался и, уезжая обратно в полк, взял ее с собой. Так Дуняшка покинула впервые свои родные края и отправилась навстречу новым приключениям. Некоторое время прожила она с молодым своим барином, на его квартире, в расположении полка. Молодой человек ее по-своему любил, по крайней мере испытывал к ней довольно сильную привязанность, баловал ее, наряжал и выводил к гостям, другим офицерам, своим однополчанам, хвастаясь ее красотой.

Многие ему завидовали, стоили Дуняшке глазки и пытались приставать, и Дуняшка, при некотором неудобстве все время находиться в обороне против докучливых кавалеров, показывавших в своих ухаживаниях применительно к простой девке весьма грубые манеры, тем не менее все более проникалась гордым сознанием своей красоты и той силы и власти, которую та ей давала над мужчинами.

К тому времени она уж пообтесалась, поднабралась манер, в сарафане больше не ходила и смотрелась ну чисто барышня какая. Барина своего она полюбила, были они дружны и довольны своей жизнью оба, но однажды проигрался молодой офицер в карты в пух и прах, и пришлось ему отдать за карточный долг – долг чести свою красавицу…

Дуняшка сильно обиделась и разозлилась. Со зла она поссорила нового своего владельца с одним из его знакомых, использовав на обоих свои неотразимые чары, дело дошло до поединка, новый ее хозяин убил своего противника, в связи с чем имел неприятности. Уезжая из полка в ту дыру, куда его отправили, сказавши ему на прощанье, что он еще счастливо отделался, он забрал Дуняшку было с собою, однако на новом месте ему вовсе не показалось, тогда подал он в отставку и отправился в Москву, где родственники сыскали ему невесту с состоянием, взамен не удавшейся военной карьеры, а Дуняшку ввиду близкой свадьбы пришлось ему продать.

Это оказалось сделать совсем несложно. Один из знакомых одной из тетушек молодого человека увидел у него Дуняшку и влюбился в нее. Сделка была заключена, деньги – и немалые – переданы из рук в руки. И в жизни Дуняшки появился Иван Павлович Тепляков.

               Попав в руки Теплякова, Дуняшка, уже достаточно бывалая для своих немногих лет, поняла, что здесь для нее золотое дно. Богатый Тепляков, несколько лет назад схоронивший жену и удачно пристроивший замуж дочерей, жил на широкую ногу, был еще не вовсе стар, не красавец, конечно, как ее прежний молодой хозяин, унаследовавший ее от отца, но и не урод, как старый барин, получивший ее первым.

Нрав имел он при некоторой склонности к игривости вполне степенный, не пил и не буянил, как ее второй хозяин-офицер, выигравший ее в карты, и окружил он ее лаской и вниманием, и одел, и устроил наилучшим образом.

Конечно, все это многого стоило, и Дуняшка стала прилагать усилия, чтобы удержаться в положении барской барыни как можно дольше, хотя доброжелатели из слуг ей сразу же и тонко намекнули, что до нее на этом же месте была некая Катерина, а до Катерины – Наталья, а до Натальи – Настасья, а до Настасьи уже и не упомнить кто, и где они все теперь? Но Дуняшка вскинула голову и порешила, что после нее будет она же, и точка.

Вскоре она поняла, что у нее по-настоящему имеется только один враг и одна соперница – скука. Барин был многим в жизни пресыщен и часто скучал, и потому менял любовниц и кочевал с места на место. С тех пор Дуняшка из кожи вон лезла, чтобы не дать своему повелителю впасть в свою обычную хандру. Она применяла множество разнообразных способов, чтобы этого добиться, и с тех пор, как Тепляков получил в свою собственность Дуняшку, скучать ему стало некогда. В лице Дуняшки он сделал весьма ценное приобретение: по сути дела, эта молоденькая женщина с зелеными русалочьими глазами и медного цвета роскошной косой была именно то, в чем он уже давно нуждался.
 
Она наполняла теперь его жизнь до предела, совершенно лишив ее прежнего опасного для душевного здоровья однообразия. Она была прекрасна, порывиста, стремительна и непредсказуема. То она утомляла его страстностью и ненасытностью в любовных ласках, то нежданно обдавала холодностью, то вдруг заболевала и, переполошив весь дом, не давала никому спать по несколько ночей кряду и собирала к своей постели докторов со всего уезда, то так же вдруг, неожиданно выздоравливала и с азартом и энтузиазмом пускалась в прогулки, поездки, охоты, рыбные ловли и прочие подобного рода весьма утомительные занятия и развлечения, которые в избытке можно было иметь в деревне, окунаясь в них с головой, и ему, хозяину своему, вздохнуть и отдохнуть также не давая, скача сломя голову по полям и лугам в преследовании какого-нибудь зайца или поднимаясь до света, чтобы поспеть в самую рыбную пору на реку…

То она дулась на него и ходила как в воду опущенная, то мирилась с ним и сияла словно ясное солнышко, то требовала везти ее в город, в лавки, за новыми шелками, то рвала свои платья и кричала, что не нужны они ей без его любви, а он ее не любит, она видит, как он на эту дрянь (называлось первое попавшееся имя) поглядывает. То она стояла перед ним на коленях и, плача, клялась ему в искренних горячих чувствах, то ставила на колени его и, плача же, кляла за черствость и жестокосердие, то желала молиться, то мечтала о новой собачке, то хотела сменить обстановку в своих покоях, то обстановку желала сохранить, но удаляла от себя прежних горничных и искала новых…

Дуняшке не было слишком трудно все это проделывать. От природы живая, бойкая, не ленивая и не боязливая, она не знала устали ни днем, ни ночью, с легкостью изобретая новые ходы в своей бесконечной игре, однако же закономерно становясь при том и между тем все взбалмошнее и непостояннее, все заносчивее и неуживчивей.

Склонность ее к властвованию над окружающими, будь то знатные люди или вовсе простые, развивалась в ней также чрезвычайно быстро. Не встречая ни в ком настоящего противоборства своей кипучей сильной натуре во всеоружии всех своих замашек, и хороших, и дурных, она наконец, что называется, совсем распоясалась.

Дуняшка не была зла по-настоящему, но и доброты в ней не так уж много сохранилось. Резкая и вспыльчивая, она сама била слуг и часто выполняла произносимые в их адрес угрозы, так что даже барину иногда приходилось вмешиваться, чтобы урезонить ее. Она забрала в свои руки барина, забрала и весь дом, и всех домочадцев со всеми потрохами. Без нее ничего в доме не делалось.

Подруг и друзей у нее не было: среди людей свободных, тем более из благородного сословия она их найти не могла, будучи совершенно им чужда и находясь неизмеримо ниже них; среди крепостных она, находясь их выше и именно так себя и сознавая, тем более их не искала. Она уверяла себя, что ни в ком не нуждается.

К тому же она, исходя из своего жизненного опыта, никому не верила: добрый барин отправит на конюшню под плети, заботливая служанка окажется воровкой, милый друг проиграет в карты, приветливая соседка выйдет злоязычной сплетницей, страстный любовник изобьет до полусмерти под пьяную руку… Даже ее приближенные, составлявшие ее постоянную свиту, висели всегда на волоске.

Дворовые ее, конечно, не любили и боялись. Возможно, она не хотела бы заходить так далеко, однако это уже случилось, и, как не было у нее другого пути вперед, так не было и пути назад, она должна была продолжать начатое до бесконечности, и всегда вдали пред нею маячила угроза лишиться, не смотря ни на какие принимаемые меры самого крутого порядка, барского расположения, а значит, лишиться всего, что не могло не подстегивать ее к безостановочному действию.
***   ***   ***

                Глава 2. Портрет.

               Явдошка заболела жгучим желанием иметь свои живописные портреты после посещения зимой в конце 1791 года северной столицы, где у Теплякова жила дочь, и где он мог гостить безо всякого стеснения в ее доме, не меняя своего жизненного уклада и привычного окружения ни на один день.

Насмотревшись на красоты северной Пальмиры, погуляв по храмам и дворцам (последнее по возможности, конечно, однако эти возможности нет-нет да и выпадали), Явдошка пришла в восторг от лицезрения великолепных парадных портретов, огромных, при обилии роскоши нарядов и причесок изображаемых персон, в радостной немеркнущей радуге цвета… Знатные дамы и господа, императоры и императрицы с надменно-милостивой улыбкой взирали на нее с бессмертных полотен.

- Хочу также, - объявила Явдошка, - И у самолучшего живописца чтобы, который саму государыню пишет, и при полном параде, и во весь рост, и завтра же.

Теплякову идея понравилась, и он тоже ею загорелся. Однако его прельстила мысль иметь не только портрет красавицы в образе госпожи, но также возможность увидеть ее изображение на холсте в виде, скажем, богини любви Венеры, сбросившей свои покровы перед страстными объятиями со счастливым возлюбленным, или же в виде целомудренной Дианы, также покровы сбросившей для купания в прохладных водах, каковое купание обернулось гибелью подсмотревшего за нею юноши…

Однако все эти фантазии кряду выполнить оказалось чересчур дорого даже у рядового, так сказать, художника, не говоря о придворном, к которому и попасть в мастерскую можно было не прежде, чем все ступеньки вызолотив, поскольку многие куда более знатные той же чести, изображенными быть кистью, запечатлевшей монарший образ на полотне, добивались.

Явдошка впала в гнев, ощутимо проявлявшийся в количестве синяков на физиономиях прислуги, Тепляков же приуныл и уже собирался заказывать ее портрет в парадном платье у одного из доступных столичных живописцев, чтобы удовлетворить хотя бы ее желания, свои же, увы, оставив без исполнения, но тут попалась ему в руки газета столичная, и среди объявлений наткнулся он на одно, где говорилось о продаже «домашнего живописца».

Цена в объявлении не указывалась, однако, принимая во внимание редкий товар, могла оказаться высока, но Тепляков решил не отступать раньше времени, разузнать все поподробнее и прицениться. Это нетрудно оказалось сделать, так как хозяин продаваемого крепостного мастера жил как раз в Петербурге, и Тепляков отыскал его по указанному в газете адресу.

Это был некто Укромский, состоявший на военной службе в одном из столичных полков. Он со всей любезностью объяснил посетителю, что по своему служебному положению в поместье своем деревенском не живет, большую дворню иметь ему там, ясное дело, не нужно, художник же среди оной дворни не нужен ему и вовсе, зато деньги в столице надобны всегда, а затем немного порассказал о предлагаемом товаре: крепостной человек, капризом дяди его, прежнего владельца имения, полученного им, Укромским, после смерти последнего в законное наследство, приближенный к своей особе, несколько лет вместе с ним проведший за границей, в Италии и Франции обучавшийся.

Покончив же в беседе с потенциальным покупателем с этими общими вводными сведениями, показал он ему работу художника: миниатюрный портрет этого самого дяди своего, вделанный в крышку табакерки. Работа казалась хороша, однако Тепляков, который не слишком разбирался в живописи и которого насторожила к тому же молодость мастера (художнику-то, согласно данным его хозяина, оказалось всего лет двадцать с небольшим, так многому ли успел он в мастерстве своем научиться), - Тепляков торопиться не стал и попросил Укромского показать при нем табакерку кому-нибудь из знатоков, что и было проделано.

По получении отличного отзыва, сойдясь с Укромским в цене, причем тот весьма сильно уступил против первоначально запрошенной суммы, согласившись в результате переговоров, вероятно, с целью скорейшего получения необходимых ему наличных средств, на относительно небольшие деньги, Тепляков, дела которого шли хорошо и для которого подобная трата никоим пагубным образом на его благосостоянии отразиться не могла, решился на сделку.

Бумаги были оформлены, подписаны и переданы взамен половины денежной суммы. Вторую половину Тепляков, не склонный к неоправданному риску, обязался выплатить после того, как получит свое приобретение непосредственно, а не формально, что должно было произойти несколько позднее, поскольку мастер, находившийся на положении оброчного, был отпущен управляющим, вершившим все дела по хозяйству, из поместья на заработки,  для того же, чтобы передать его новому владельцу, Укромский отправил этому должностному лицу распоряжение по почте, предписав ему принять нужные меры и завершить всю торговую операцию к полному  удовольствию обоих сторон. 

Укромский предлагал Теплякову с наибольшим удобством для него прислать его нового крепостного, как только тот отозван будет из своей отлучки, ему в самое поместье или в столицу, уж куда он пожелает, с доверенным лицом, однако Тепляков решил съездить за ним сам, поскольку конец казался не длинен, зимний городской сезон был на исходе, поблизости же от владений Укромского располагался известный монастырь, посетить который заодно ему казалось интересно. На том и порешили.

               Еще по хорошей санной дороге Тепляков с Дуняшей отправились в путь, без особой торопливости и безо всяких приключений добрались до его конечной цели и в заброшенном ободранном барском доме, стоящем на холме над бедной деревенькой, встречены были управляющим Укромского, который с низкими поклонами просил у приезжего барина милости и прощения за то, что еще мастер-то не доехал обратно по спешному письму, не успел, видать, а только со дня на день, конечно, будет, он парень обязательный, вольностей и проступков за ним никаких не водится, раз вызван, так явится непременно, без всяких там глупостей, вон и брат его старшой, что здесь, в деревне живет, тоже самое говорит.

- Уж погостите у нас недельку, пожалуйте, - причитал с новыми поклонами управляющий, - Устрою вас наилучшим образом.
         
- Где тут можно устроиться, в таком клоповнике, - ворчала Явдошка, следуя за подобострастным провожатым по пыльным затхлым помещениям со старой мебелью в чехлах и завешанными зеркалами, брезгливо подбирая подол своего нового платья, сшитого по самой последней моде в Петербурге,  - Понятно, почему этот хлыщ столичный своих людей распродает – бедность поджимает.

Тепляков кивал, слушая ее воркотню, и утешал ее тем, что они поживут не здесь, а в монастыре, все равно ведь туда собирались, так монастырская гостиница-то, конечно, лучше этакой дыры, а здесь только сегодня переночуют.
 
- А есть ли в доме еще работы этого вашего художника, - свысока обратился он у управляющему, стоявшему перед ним с согнутой спиной, - Я посмотрел бы за досугом.
- Тут кроме мышей ничего больше быть не может, - пробормотала Явдошка.

Однако работы нашлись, и в большом количестве, только перед просмотром с них пришлось сметать паутину и пыль да стирать кое-где плесень. В основном все это были привезенные из-за границы картоны и холсты с видами заморских стран, все какие-то замки на кручах, кудрявые рощи над гладью лебединых озер, римские статуи и арки, среди них и законченные полностью, и в виде набросков, а также множество портретов и портретных зарисовок различнейших лиц. Были, впрочем, среди них и явно российские виды: нивы да деревни, леса да речушки, мельницы да избы; была и картина, изображавшая здешнюю достопримечательность – монастырь.

- Еще есть один портрет в зале, - сказал управляющий, - Портрет молодой барыни, до смерти ее незадолго писанный. Извольте взглянуть.
               Приезжие господа изволили.      

               Дело происходило в конце зимы, когда поворот на весну уже ощущался и в воздухе, и в увеличившейся продолжительности дня, да только уже было поздно даже и по предвесеннему времени, так что тьма за окнами и в доме полностью сгустилась. Высоко подняв свечу, горбясь, шаркая сношенными башмаками, старый управляющий шел впереди гостей по нежилым пустым комнатам, и его тень плясала на тускло и мимолетно освещаемых свечой стенах. Явдошка ежилась и жалась к своему покровителю.
- А у вас тут домовой не шалит? – спросила она вполголоса, - А анчутки за печкой не шуршат?..

               Тепляков рассмеялся:
- Перестань, Дуняша, сама наговоришь, сама испугаешься.

- Крысы у нас тут развелись, - равнодушно отвечал старик, - Никак не совладаю, этакая напасть. Кошек завожу, да кошки сбегают, боятся.
- Что же дом в таком небрежении, вот-вот развалится.

- А кому он нужен, дом ентот? Я ведь, господин хороший, тут почитай один живу уж сколько лет. А мне столько комнат не надобно, я в нижнем этаже пристроился, там живу, там печку топлю, а здесь все брошено давно. Прежний барин, царство ему небесное и вечный покой, как в отставку вышел… тогда матушка его, старая барыня, еще жива была, упокой господи ее душу… так он жил здесь вовсе недолго, мать схоронил, потом жену, да и уехал, а меня тогда управлять хозяйством и оставил. Так мне на месте сем и судьба была оставаться, так до сих пор я господам своим и служу, то одному служу, то другому, а все верой и правдой, верой и правдой, ни копейки к рукам себе не прибираю, уж можете быть уверены…

- Как же, поверила, - фыркнула Явдошка.
- Ты из вольных или крепостной? - спросил Тепляков.
- Крепостной, барин. Грамоте у дьячка обучился, потом сноровку старой барыне, Настасье Ивановне, показал, помогал ей по дому, доверием, значит, облечен был от ее особы… Ключником при ней служил по ее изволению, так это в старину-то называлось… Так вот… У него, у барина нашего прежнего, Настасьи Ивановны сынка, сын единственный все болел да болел, доктора говорили, что только в южных землях оправится, вот он и поехал.
 
- Старый Укромский?
- Он самый, барин. Потом, правда, вернулся он было из-за границ, думал, видно, одно, а вышло другое: затем только и вернулся, чтобы сына схоронить да самому рядом с ним лечь. Новый барин, племянник, значит, старого, молодой, стало быть, Укромский… военный, офицер… крутой барин, с характером, ничего не скажешь… чуть что не по нему… да еще эта шваль беспутная к нему прицепилась, не приведи господи, самый по нашим краям первейший разбойник…

- Какой еще разбойник?
- Да по соседству тут у нас, тоже вроде того, что барин… Озеровский, Антон Антонович, любой про него скажет, что буян да пьяница. И со всей своей сворой, и псы, и дворня, что те псы… Старый-то барин его вовсе сторонился, а молодой-то взял да и сдружился… А я господину молодому Укромскому и в глаза тогда сказал, что, дескать, негоже так-то, негоже, а он мне кулаком по зубам, ажно рот-то весь мне окровенил…

- Как же ты посмел своему барину перечить?
- Как посмел… А и верно, как посмел? Не иначе, бес попутал. Ну да он потом не серчал на меня, вот, управлять имением так меня и оставил, как до него заведено было. Да, так вот, он, молодой барин-то, офицер, как наследство получил, здесь попробовал жить, а тоже не вышло. Женился было… да, женился…  да померла жена молодая, а он еще и в отставку выйти не успел из полка, в отпуску все числился по семейственной надобности, значит, вот он бросил все, подлечился да в полк обратно и укатил, только его и видали.

- Так он заболел еще здесь?
- Как сказать, заболел не заболел… Ссора у них с барыней молодой вышла, так то ли она в него из пистолета стрельнула, то ли он сам в себя пальнул, а только ранен был точно, ну, человек молодой, здоровый, повалялся малое время да выдюжил, оправился… И уехал себе.

- Как же это у них так вышло, многие ссорятся, да мало кто стреляется.
- Не знаю, барин, - с некоторой досадой выговорил старик, - И никто не знает. При закрытых дверях дело было. Ссорились они, оно конечно, и не без причины, а только барыня уже в тягости была. Эх, не к месту и не ко времени я, старый, разболтаться вздумал, да ведь правду люди бают, шила в мешке не утаишь…
- А она-то из-за чего же умерла?
- Ну, это-то ясно, по женскому делу. Не выносила своего дитяти, вот и… Да вот мы пришли, наконец. Вот она, зала, вот и портрет, глядите, коли хотите.

               Подойдя по пыльному скрипучему полу к стене, старик озарил свечой небольшой поясной портрет молодой женщины, светловолосой, в светлом же платье, сидящей в довольно натянутой, неестественной позе в кресле с подлокотниками, вероятно, в том самом кресле, что стояло теперь под своим дырявым чехлом поодаль.

Довольно просторное помещение зала имело большие окна, плохо прикрытые снаружи рассохшимися ставнями. Бледные лучи поднявшейся уже снаружи в небо луны и вслед за нею высыпавших звезд свободно проникали в широкие щели, скользили по полу, по мебели, по стенам, по полотну картины, смешиваясь со светом пылающей свечи.

Молодая женщина лет 17-18, не более, смотрела на вошедших людей большими голубыми глазами, широко распахнутыми и будто говорящими что-то – что-то отчаянное, что-то страшное… Неуверенность и нервная порывистость, сквозившая в ее осанке, напряженность тонкого, как тростинка, стана, жест крепко сжавших подлокотники кресла рук подчеркивали выражение ее глаз.

- А они по любви женились? – вдруг спросила Явдошка старика.
- Да почем же мне знать, барыня, голубушка… По какой любви, прости господи нас грешных, каприз один да принуждение… Когда она померла, отец ее вовсе сдал и тоже помер в одночасье, сердце у старого не выдержало. Уж как он над ее гробом плакал, как рыдал, как волосы на себе рвал…

- Где ее похоронили? – продолжала задавать странные вопросы Явдошка, потому что в эту минуту ей пришло на ум сходить к этой бедной маленькой женщине, глядевшей ей прямо в душу своими голубыми глазами, на могилку, наверняка заброшенную также, как и все здесь вокруг.

- Не здесь, барыня, не в наших краях. Отца ее погребли на кладбище за деревней, возле церкви, только позднее, по весне… Тогда зима самая стояла, морозы рождественские случились вовсе лютые, земля ровно каменная, не пробьешь заступом-то, так гробы умерших ставили…
- Хватит, - морщась, перебил Тепляков, - Хватит про гробы, вот уж тема для беседы. Что тебе за охота, милая, такие вопросы задавать.

- Нет, я хочу все узнать. Продолжай.
- А как барин-то гневаться изволит, барыня…
- А пусть гневается себе, - усмехнулась молодая женщина, кокетливо скосив глаза на Ивана Павловича и заставив тем самым усмехнуться и его, - Продолжай, говорю тебе.

- Ага… Так вот, гробы отпевали в срок да ставили в колокольню, в самый низ, на мороз, а весною уже хоронили честь по чести. А ее гроб барин молодой приказал тоже отпеть, а потом, ближе к весне, вот по такому же времени, как сейчас, по Великому посту, под самое Благовещенье, увез отсель на родину матери своей, куды-то, люди тогда говорили, в северные края, и там где-то в местном монастырьке, что ли, где все предки матушки его погребались, там уж и предал ее, жену свою молодую, до сроку умершую, земле. Сам уезжал, не захотел и ее оставлять, даже мертвую, чтобы над нею тут плакали кто ему не надобны…
 
- Как барыню твою звали?
- Настасья Ивановна Укромская, я уж сказывал, барыня.
- Да нет, не старую, а вот эту, молодую, жену молодого господина Укромского, чей портрет…

- Простите старика, задумался да запутался маленько. Анна ее звали, по отчеству Евгеньевна, до замужества Ясновина. Она из местных была, местная, стало быть, барышня, Аннушка Ясновина… Только ее за барышню-то не всегда и признать-то можно было: выросла в деревне, в сарафане ходила, а в детстве-то в одной рубашонке босиком бегала да с деревенскими  ребятами в игры играла, потому отец-то ее вовсе из бедных был, почитай что ничего не имел, так, домишко да деревеньку домов в пять-шесть, да полоску поля, да кусочек леса, только-то и всего. Деревенька их, Ясное-то, за Кромами нашими сразу, недалече, там, через кладбище и церковную усадьбу, под холмом, только вы ее не увидите, когда к монастырю поедете, это с другой стороны будет, от реки. Там еще наши луга покосные хорошие, а дальше лес…

               Однако дотошной молодой «барыне» не все еще было понятно.
- Так почему же ее принуждать к свадьбе пришлось, она ведь из нищеты пусть не за вовсе богатого, но все же за состоятельного шла, и не за старика какого-нибудь, а за молодого, да не кривого, не косого, а статного и пригожего? – Явдошка имела случай убедиться, что молодой Укромский выглядит именно так, поскольку передавать купчую он приезжал на квартиру к Теплякову, где хозяин по завершению дела угощал его чаем с ромом, а она, согласно желанию последнего, чай-то тот и разливала, из-под полуопущенных ресниц наблюдая не столько за самим гостем, сколько по своей давно укоренившейся привычке проверяя на нем действие своей красоты, и, надо сказать, оставшись этим действием в отношении Укромского вполне удовлетворена.

- Не кривого, не косого, - покачал головой старик, - Да если б она могла, она бы от него на край света сбежала.
- А почему не могла?
- Потому и не могла, - пробормотал старик себе под нос и насупился, - Не знаю я, барыня, милостивица, не ведаю, - произнес он громко вслед за тем, махнув рукой, - Что старое ворошить.
- А давно ли она умерла?
- Да уж года два как…
- Всего-то?

- А портрет плохой, мне не нравится, - произнес Тепляков, - Неровно как-то написан, без старания. Или не доделан вовсе.
- Может и не доделан, барин, это затея была господина Укромского, с портретом-то, не барыни молодой.
- Хотя, конечно, надо бы взглянуть при дневном свете.

- Не надо на него больше смотреть, - произнесла Явдошка, отворачиваясь от голубых глаз Аннушки, - Насмотрелись уже, и так мороз по коже продирает, а утром мы уедем. Пришли нам в монастырь весточку, когда художник-то явится, слышишь, старинушка?
- Слышу, барыня, как же, непременно.
***   ***   ***

                Глава 3. Домашний живописец.

               Спала в ту ночь Явдошка плохо, за окном свистел ветер, за стеной шуршали мыши, перед глазами стоял озаренный неверными смешанными лучами луны и свечей странный портрет.

- Меня убили, - говорили голубые, переполненные мукой, глаза, - Меня убили, - и пятна тени и света, сливаясь, превращались в багровые сгустки крови.

Проснулась она рано, и, не будя еще спящего сном праведника Ивана Павловича, поднялась, вышла из спальни, велела встретившей ее за порогом заспанной горничной сварить ей кофе, а сама зачем-то побрела из комнаты в комнату старого дома.

Старик устроил приезжих на втором этаже, протопив для них две комнаты в правом крыле. Миновав их, молодая женщина попала в холодные покои, а из них вышла на ведущую вниз парадную лестницу, думая о том, что когда-то, вероятно, в давние дни преуспевания своих прежних хозяев, дом был построен с размахом, вон он как велик, а ныне разор и забвение, паутина и пыль, прах и тлен, больше ничего, и не живется в нем больше столбовым дворянам Укромским, и будто кричат про неизбывное горе глаза портрета…

Спускаясь по лестнице в прихожую, она вдруг увидела внизу какого-то незнакомого человека, по своему облику и платью похожего больше всего на небогатого помещика или же городского жителя. Он был молод, высок ростом и широкоплеч, хорош собой, а покрытые грязью сапоги говорили о том, что, скорее всего, он только что с дороги.

Услышав ее шаги, он оглянулся и поклонился, глядя на нее с таким же растерянным лицом, как и она на него. Вероятно, он также не ожидал здесь увидеть молодую полуодетую женщину в наброшенной на плечи шали, как и она не ждала столь ранних утренних визитеров.

- Вы, верно, к управляющему здешнему, - невольно смешавшись, оправляя волосы и плотнее запахивая шаль на груди, с некоторым трудом произнесла Явдошка, в этот момент разглядев, каким усталым и даже будто не совсем здоровым он выглядит, - Ах, виновата, я не представилась, я Белова, Евдокия Васильевна, вчера мы с господином Тепляковым Иваном Павловичем сюда по делам приехали да остановились в этом разоренном гнезде… А вы кто же будете?

                Молодой человек вдруг как-то слегка напрягся, по его измученному лицу мелькнуло непонятное для нее выражение, он еще раз поклонился и тихо произнес:
- Мосалов Андрей. Мне сообщили, что хозяин мой, господин Укромский, изволили меня продать господину Теплякову, так я теперь принадлежу ему и… - он запнулся, будто задохнувшись, не договорив, однако затем продолжил, - Я должен был приехать сюда, в Кромы, и к барину своему новому явиться, вот я и здесь.

                Явдошка подобралась, словно кошка перед прыжком.  Она приняла холопа за дворянина и стушевалась перед ним, потому что всегда, как ни пыталась представлять и чувствовать себя знатной дамой, но, не являясь таковой на самом деле, эту роль усвоить до конца так и не сумела.

Все, кто близко знал мерзкую Явдошку, сказал бы с уверенностью, что с самого начала для молодого человека все на его новом месте и при новых хозяевах сложилось наихудшим образом. Уж она-то не забудет ему своего унижения перед ним, пусть невольного, пусть минутного. Теперь все его достоинства обернутся против него, потому что она взыщет с него отдельно за каждое, как за преступление.

- Так ты и есть, - произнесла она, упирая на местоимение «ты», - Этот самый… живописец… - последнее слово звучало в ее устах наподобие слова «золотарь».
               Он кивнул.
- Ты не кивать, а отвечать мне должен, - угрожающе протянула она, немного поднимая голову и отпуская руки, которыми она все сжимала шаль у горла. Шаль распахнулась, обнажая грудь, но это было неважно, ведь холоп не смеет смотреть на хозяйкины прелести, - Ты знай… Андрюшка… Барин твой Тепляков Иван Павлович, а я есть его барыня. Понял? Относиться ко мне следует с почтением всяческим, моему месту в доме подобающем, величать по имени и отчеству, Евдокией Васильевной, и из воли моей ни на шаг не выходить, я этого не люблю, я за это строго взыскиваю. Ты почему это так вырядился, а? Откуда у тебя это платье? Как ты есть мужик крепостной, так тебе подобает наряд попроще… Ну, отвечай, я спрашиваю, что, язык проглотил, что ли, так я его тебе враз развязать сумею…
 
Юноша назвал ее Евдокией Васильевной и объяснил, что с разрешения и одобрения управляющего имением господина Укромского подрядился он еще летом 90-го года на работы по строительству и росписи церковного здания в таком-то губернском городе, по прошествии года стал помощником архитектора и, так как с разными людьми приходилось дело иметь и даже ездить кое-куда по поручениям, то и вид надлежало себе придать соответствующий должности и положению…

Видно было, что он старается вести себя так, как ему велели, и желал бы избежать неприятностей; его затруднительное и жалкое положение могло бы вызвать сочувствие – но никак не у Явдошки. Она, сама не встречавшая ни жалости, ни сочувствия, склонна был в таких ситуациях испытывать совсем другое чувство – злорадство. Злорадство от того, что не повезло не ей, а кому-то другому, что слабей и несчастней оказался другой.

- Понятно, - оборвала его Явдошка, - Пока носи, что есть, а потом я решу, как тебе одеваться приличнее всего будет. Мы вчера с Иваном Павловичем работы твои смотрели, портрет видели в зале. Небрежно сделано, без прилежания. Ивану Павловичу не понравилось. Если так будешь дальше работать, то плетей тебе не миновать. Ну, жди здесь, барин встанет и после кофию к тебе выйдет…

Окинув еще раз высокомерным взглядом вновь отдавшего ей поклон молодого человека, Явдошка еще выше подняла свою красивую голову, увенчанную короной медного цвета волос, и поплыла вверх по лестнице, ни разу не оглянувшись.       

               Недели через три, посетив знаменитый монастырь, Тепляков с Евдокией и со всеми своими людьми, и прежними, и новым вернулся домой, в свое поместье, в своей большой, богатый, ухоженный дом, так отличающийся от развалин в деревне Кромы.

Домашнему живописцу отвели для житья каморку на чердаке, а для работы – большую светлую комнату, где установили мольберт с холстом, натянутом на раму, и разместили закупленные по составленному им списку краски, кисти, масло и прочие нужные для его ремесла вещи.

Евдокия собиралась раньше позировать стоя, чтоб выйти на портрете в полный рост, однако, познакомившись с художником, тут же передумала (будет она еще стоять перед ним, как же!) – и приказала принести и установить напротив мольберта кресло с золочеными резными ножками.

В это кресло она и уселась однажды утром, с собачонкой на коленях, в окружении свиты горничных и лакеев, из коих все были чем-то заняты, все при деле: одна держала вторую собачку, другой табакерку, третья веер, четвертый еще что-нибудь совершенно необходимое…

Евдокия была всем заранее недовольна и с раздражением позволила художнику поправить ее осанку и позу, поворот головы, положение рук. Тепляков при этом присутствовал. Художник объяснил, что сама госпожа не всегда должна лично ему позировать. Когда будет готов набросок общего силуэта, он начнет работать над портретом по частям – голову, конечно, то есть лицо, прическу и шею, необходимо писать с натуры, а вот работа над выбранным нарядом вполне возможна при замене портретируемой особы кем-нибудь другим, любой женщиной, имеющей похожий рост и сложение, которая оденет нужное платье и займет место барыни, с тем, чтобы барыня не утомлялась лично на длительных сеансах: обычно в таких случаях так и делают.

- А вот руки придется снова писать с натуры, - сказал художник, - Я редко видел руки столь прекрасной формы, вряд ли среди дворни найдется женщина с такими руками.
               Он сказал это совершенно просто, отнюдь не в виде комплимента, и в его словах не просквозило ни тени лести: он просто обращал внимание на имеющийся факт. Евдокия разозлилась еще больше.   

Дальнейшие события разворачивались именно так, как того ожидали настороженные слуги, - до определенного момента, ставшего поворотным. Никто не подозревал, что коса все-таки найдет на камень, однако и такие чудеса случаются.
***   ***   ***

                Глава 4. Коса на камень.    

               Евдокия приходила позировать уже в состоянии озлобления, плохо сидела в кресле, мешала художнику своей вертлявостью, вынуждая его то и дело отходить от мольберта, за тем, чтобы снова и снова усаживать ее заново, все время капризничала, гоняла слуг то туда, то сюда, то за чаем, то за кофе, то за лимонадом, то за платком, терзала за уши громко лаявшую собачку, а потом, всех без исключения замучив и сама утомившись, решительно сорвав сеанс, в результате чего дело мало продвинулось вперед, вставала с места, ревизовала работу, хмурила брови и шипела, как змея, что если мастер будет бездельничать и далее, то она-де с ним наконец разберется.
- У Ивана Павловича в доме дармоедов нет, все при деле и дело свое исполняют хорошо, как оно и должно, а кто не желает, так сам на себя пусть пеняет…

               Молодой художник бесил ее абсолютно всем: и обликом, и образованностью, и манерами…
- Наверное, побочный сын этого старого Укромского, - рассуждала про себя Евдокия, - Вот он его и растил барчуком, и учил, и по заграницам возил… Только что-то вольную дать позабыл… Может, и хотел, да не успел… А молодой Укромский с ним счеты свел да и уходил братца подальше. Высоко летал соколик, да низко падать пришлось…
 
Он был слишком красив, чтобы этого не замечать в упор, а зачем такая красота крепостному, не царевич, чай. Евдокия считала, что он выглядит вызывающе. Он все еще носил то платье, в котором она увидела его впервые, и малость пообтрепался, но старая одежда не в состоянии была испортить его наружность, поскольку он и старые рубашки и штаны, и заплатанные чулки и стоптанные туфли носил с большим изяществом, чем иные носят кружевные да позументом обложенные, шелковые да сафьяновые, а кафтан на нем сидел как влитой, хотя в швах и побелел.

Тепляков общался с ним на французском: в молодости Иван Павлович служил в штате русского посольства в Париже при королевском дворе, естественно, еще задолго до событий 1789 года, и прекрасно знал этот язык, художник же говорил на этом языке как француз.

Евдокия не понимала почти ни слова. Она ведь вообще никакого образования не получила и до сих пор была разве что еле-еле грамотна, а несколько французских фраз подхватила так, на лету, поскольку часто их слыхала при общении с господами.

Но хуже всего было то, что этот молодой художник с невыясненной биографией, подозрительно дешево при его талантах проданный прежним барином, держался скромно и почтительно, как и полагалось в его подчиненном положении, однако с тем подлинным достоинством, до которого самой Евдокии, занимавшей в доме положение власть имущей госпожи, было далеко. То, что в ней отдавало наносным, не натуральным, в нем являлось подлинным, будто врожденным.

Его нельзя было поймать на неуважительном поступке: он всегда вставал, чуть только она входила в комнату, всегда пропускал ее вперед, если они шли в одном направлении, например, направляясь в студию на очередной живописный сеанс, всегда отворял ей дверь и, отступив, легким поклоном предлагал ей пройти первой, всегда придвигал ей кресло. Но он это делал безо всякого уничижения, просто и естественно, красиво и изящно, как красив и изящен был он сам, и она понимала, что, будь он на самом деле вольным человеком, и принадлежи он к благородному сословию, и попади он в дом Теплякова не в качестве слуги, а в качестве гостя, - он вел бы себя с любой дамой точно также! А она-то ведь на самом-то деле могла называться дамой лишь с натяжкой, и с немалой натяжкой к тому же…

Когда Тепляков заходил посмотреть, как продвигается работа над портретом, и говорил с ним, то на посторонний взгляд слугу по всем признакам нельзя было отличить от барина, создавалась странная иллюзия: они стояли рядом, как равные. В общем, это все было   невыносимо.

- Ну, покажу я тебе, липовый барчук, ты у меня узнаешь, где раки зимуют. Небось сам бы такими, как я, помыкал, коли в силе бы был, презрением недостойных обливая, ручки другим целуя, ан не твой нынче верх.

               Выходки Евдокии молодой человек терпел с примерным упорством (впрочем, что ж ему еще оставалось) и ни разу не позволил себе даже тени неудовольствия или раздражения. Он только неизменно уставал к концу сеанса, что становилось очевидно по его виду, да к тому же она ведь находила поводы и случаи изводить его и в другое время дня, так что отдохнуть от нее ему удавалось разве что ночью.

Эта война между барской барыней и новым барским служащим занимала всех тем более, что Евдокия Васильевна вела ее все более увлеченно, сама не отдавая себе в том отчет, а потому несколько в ущерб другим своим занятиям, в результате чего кое-кто в доме даже возымел редкую возможность временно вздохнуть свободно.

Дворовые жалели юношу, хотя, впрочем, не слишком, поскольку еще и радовались, что «Явдошка» взъелась не на них и не они оказались на его месте, и гадали, чем это кончится. Многие считали, что еще портрет не будет дописан, как она бедного парня вконец уходит и из дому выживет, даром, что живописный мастер и по-иностранному с господами говорить способный.

Даже Тепляков замечал, что Дуняша его предвзято относится к мастеру, и подтрунивал над нею, величая воинственной Минервой.

- Тебе бы в шлеме и при копье позировать, душенька, экая ты неуживчивая, - говорил он, однако и не думал вмешиваться.

Тепляков пребывал в твердом убеждении, что ничего и никогда в доме не совершается без проявления его личной воли, желания и приказа, и умная любовница всячески эту иллюзию в нем поддерживала, между тем это была именно что иллюзия, поскольку он давно, совершенно незаметно для себя, однако абсолютно очевидно для других, пел с ее голоса.

Так что Тепляков только посмеивался, наблюдая за выходками молодой женщины в отношении художника и забавляясь ими, поскольку считал, что последнее слово при любом повороте событий останется за ним, и он, вмешавшись, когда сочтет нужным, наведет во всем порядок по своему усмотрению, - и не представлял себе, как на самом деле все могло далеко зайти и чем обернуться.

Он не понимал, что его Дуняша в состоянии была обмануть его однажды со всей наглостью и самоуверенностью, применив, например, на практике старинную, всем известную, весьма избитую, множество раз использованную женщинами, но от этого ничуть не утратившую своей остроты историю Иосифа Прекрасного, изложенную в Ветхом Завете мудрыми его составителями, вероятно, специально для того, чтобы предостеречь со всей внушительностью со страниц священной книги наивных мужей против их коварных жен…

Однако, совершенно тщетно, разумеется, ибо, по меткому выражению, французов, «чего хочет женщина, того хочет бог», ибо сопротивляться желанию женщины бесполезнейшее занятие на свете, как и сопротивление самому господу нашему. Впрочем, Евдокия была изобретательна и могла подстроить что угодно: когда она сочтет нужным…

В то время как раз Тепляков находился в хорошем расположении духа, дела его шли гладко, достаток увеличивался, здоровье не подводило, новая затея тоже удалась: портрет, при всем сопротивлении строптивой модели, получался неплох, рисунок углем был уже полностью сделан и одобрен, так что в дело введены оказались наконец краски, нанесен подмалевок и весь портрет «слегка означен», и Иван Павлович уже предвкушал, как будет хвастаться и этим произведением искусства, и своим домашним живописцем перед соседями и родней.

Не у каждого в доме есть такая диковинка, как говорящий свободно по-французски, красивый, воспитанный молодой художник, прекрасно знающий свое дело и даже состоявший одно время помощником маститого архитектора, который так им был доволен, что не поленился переслать его новому хозяину отличную рекомендацию.

Одним словом, Тепляков уже догадался, что ему сильно повезло по явно счастливому случаю за небольшие деньги приобрести в лице этого юноши ценную собственность…

               Однажды Евдокия Васильевна встала поутру не просто не с той ноги, но явно очень сильно не с той, отчего тут же перевернула все вокруг с ног на голову. Она разогнала слуг еще за завтраком, растоптала плохо накрахмаленный по ее предвзятому мнению кружевной воротничок, швырнула туфелькой в горничную, а попала в вазу с цветами, в чем горничную же виновной и объявила и испорченным цветочным букетом ее же и отхлестала, узнав же, что барин с раннего утра занят делами, а потому к ней зайти пожелать ей доброго утра не успеет, не смогла удержаться, чтобы не выразить по этому поводу свое явное неудовлетворение тому лицу, которому не посчастливилось ей сие сообщение доставить, каковое лицо тут же по нему же, то есть по собственно лицу, и получило соответствующую случаю плату в виде хлесткой пощечины, - а затем, переделав таким образом все эти утренние дела, прижимая к себе собачку так сильно, что та, полузадушенная, дрыгала и скребла по шелковому платью конвульсивно лапками, сама чернее тучи, отправилась в студию позировать. Она шла очень быстро, и ее обычная свита, то есть пара служанок и еще пара-тройка слуг еле за нею поспевала.

Художник ее ждал и, когда она вошла, поднялся с места и поклонился, как всегда, а затем встал за спинкой кресла, приглашая ее занять свой пьедестал модели. Евдокия Васильевна плюхнулась в кресло, неудачно подмяв под себя юбку и выдернув ее так резко, что шелк затрещал, а собачка взбрыкнула всеми четырьмя лапками и вдруг из последних сил тявкнула, за что тут же получила по ушам.

События разворачивались быстро: борясь за свою жизнь, испуганная замученная собачка осмелилась на крайнюю меру – попыталась тяпнуть хозяйку за палец. Ее отчаянная попытка не удалась, она только клацнула зубками, промахнувшись, вероятно, из-за отсутствия сноровки, поскольку никогда прежде не пыталась вести себя столь непозволительным образом, и тихо взвизгнула, зато Евдокия Васильевна завизжала в полный голос и швырнула бедную зверушку в одну из своих горничных.

Та поймала собачку каким-то чудом и тем, может быть, спасла ей если не жизнь, то, во всяком случае, здоровье, предохранив от неминуемого увечья, зато тут же разделила судьбу провинившейся бессловесной твари, поскольку барыня накинулась на обеих и выгнала, что называется, взашей.

От хозяйкиного пронзительного визга один из лакеев, нервы у которого явно сдали, сделал какой-то неловкий шаг, вроде бы желая пропустить подскочившую на месте хозяйку, однако почему-то его занесло не в ту сторону, в результате чего он наступил на подол хозяйкиного платья, распушенного наподобие махрового пиона по полу возле ее кресла.

Тут Евдокия Васильевна и вправду вскочила, залепила лакею пощечину (на пощечины она была нынче особенно щедра) и приказала ему, топая ногой, убираться с глаз. Заподозрив тут же, что второй лакей осмелился при сем ухмыльнуться (у парня, похоже, челюсть свело от напряжения и страха), она отправила его вслед за первым.

Еще одна горничная, заползавшая по полу, чтобы привести в порядок пострадавший от лакейской туфли подол, охнула от меткого пинка под ребра и скорчилась на полу, закрывая голову руками. Отколотив ее, хозяйка и ей велела убраться вон отсюда, и горничная быстро уползла прочь из комнаты: встать она не осмелилась, инстинктивно решив, что передвигаться ползком будет в данном случае безопаснее.

Она закрыла за собой дверь в ту самую минуту, когда об дверную створку громко ударилась оставленная ею на ковре возле кресла любимая барынина табакерка: превращенная в метательный снаряд ценная вещица была брошена в горничную, однако цели не достигла и, отскочив от двери, раскрылась и рассыпала весь содержавшийся в ней нюхательный табак.

               Тяжело дыша после этих подвигов, Евдокия Васильевна села в кресло и мрачно посмотрела на застывшего со своей палитрой в руке художника, которому выпало просмотреть от начала до конца эту краткую импровизированную трагикомедию. Поймав взгляд барыни, он торопливо склонился к палитре и принялся что-то там подмазывать кисточкой внизу портрета. 

- Ты почему меня как нужно не усадишь? – переведя дух, вопросила после минутного молчания Евдокия, причем ее тон не предвещал ничего хорошего, все только плохое, и, возможно, самое плохое, - Ты что, не видишь, что у меня поза не та? Ты что это там малюешь, ты кого обмануть хочешь, а?

В комнате они оставались одни, по прозвучавшему вопросу стало ясно, что гнев хозяйки не иссяк, между тем излиться ему было больше не на кого, кроме художника, - стало быть, на этот раз ему не суждено было избежать плачевной участи, давно предуготованной ему нарочито продемонстрированными сериями всех предыдущих придирок и не самых добрых обещаний. Тогда он выпрямился, посмотрел на Евдокию и проговорил:
- У вас сейчас лицо нехорошо, его сейчас писать нельзя, так что я пока займусь платьем, а вы можете посидеть вольно.

- Платье ты будешь писать с моей горничной, а не с меня, - проговорила Евдокия, - Я ради того, чтобы ты платье писал, сидеть перед тобой не намерена. Чем это мое лицо тебе не нравится, что его нельзя стало нынче же писать?

Остановить ее уже было нельзя, да и некому. Ответа на заданный вопрос она не ждала – не для того вопрос и задан был. Посыпался целый град попреков, в стиле «что ты себе позволяешь, да ты кто такой» и так далее, а затем был оглашен целый же список оскорблений и угроз, заканчивавшийся словами «да я тебя, такой-раз-этакий, сейчас на конюшню».

- Ах, на конюшню?! – закричал вдруг, видимо, совершенно потеряв всякое самообладание художник, - Да велите хоть сию минуту! Что мне ваша конюшня! Мало я до сих пор пережил, что ли, чтобы порки вашей испугаться?

Он отшвырнул прочь палитру, резким движением сорвал с себя жилет и шейный платок, завязанный вкруг воротничка, и потянул на себе вверх  рубашку.

- Ты спятил? – только и успела сказать Евдокия, как он уже стоял голый по пояс, повернувшись к ней спиной, и она смотрела на узкие белые шрамы, покрывавшие всю его спину.
- Вот она, ваша конюшня, - сказал он с горечью, - Вы не первая будете, кто обо мне так-то позаботиться изволил, уж не обессудьте…         
- Сейчас же оденься, - сказала Евдокия, - Я и не знала, что у тебя с головой не все ладно. Позировать я нынче больше не буду…
                Она поднялась с кресла и вышла из комнаты.
***   ***   ***

                Глава 5. Сенная лихорадка.

               Все участники неудачного живописного сеанса в трепете ожидали продолжения имевших место событий, их подавленное настроение заразило всех вокруг, в доме установилась гнетущая атмосфера, люди боялись говорить громко и смеяться и вели себя, по выражению одной горничной, «ровно как при покойнике». По меньшей мере три девушки ожидали ссылки в деревню и неудачного замужества (провинившихся ссыльных из барской дворни обычно выдавали за кого попало, за буянов и пьяниц), и двое-трое мужчин уже видели себя в страшных снах солдатами. Но репрессий не последовало.

Евдокия Васильевна провела остаток дня тихо, пожаловавшись только на головную боль, и два дня после будто бы слегка недомогала, от чего ощутимо пострадал только Иван Павлович, поскольку ему было отказано от постели. И больше в эти дни ничего не случилось.

На третий день молоденькая дворовая девчонка, отличавшаяся живостью и веселостью нрава и не отличавшаяся сообразительностью, убираясь в гостиной, вдруг, совершенно забывшись, звонко запела. Евдокия Васильевна, как раз в это время войдя в комнату, глянула на нее с изумлением, однако ничего не сказала.

В этот третий день Евдокия Васильевна объявила, что снова в состоянии позировать для портрета. И все прошло как обычно, включая поклон художника, тщательное усаживание в кресло, собачку на коленях, жмущуюся поодаль свиту, - за тем лишь немаловажным исключением, что скандалу ни по какому поводу больше не произошло. Собачка, повозившись, спокойно уснула, свита давилась от скуки зевотой.

И так с тех пор и повелось: Евдокия Васильевна с аккуратностью являлась на живописные сеансы, сидела смирно и не крутилась, как прежде, и среди дворовых не зверствовала, и с барином даже стала тиха и покорна, каковой новой своей метаморфозой удивила его в очередной раз.
 
               Поскольку модель сделалась столь покладиста, то художник, вздохнув с облегчением, работал теперь быстро, как, собственно, и следовало, чтобы не утомлять госпожу позированием и не утратить свежести собственного восприятия: закончил писать лицо, зеленые русалочьи глаза и медные локоны прически, закончил писать «руки прекрасной формы», затем, после позирования горничной в хозяйкином платье, закончил и с туалетом, и вот он попросил еще один сеанс у самой барыни, чтобы подправить портрет в общем, для «полного совершенства», еще немного повозился и, сам, казалось, удовлетворенный результатом своего труда больше тех, кто ожидал его окончания, предъявил готовый портрет хозяину.

Иван Павлович остался доволен весьма и мастера похвалил, и даже соизволил поощрить некоторой наградой… К этому времени все окружающие уже понимали, что художнику, судьба которого висела совсем недавно на липочке, теперь опасаться, скорее всего, больше нечего. Еще до того момента, когда положены были последние мазки на картину, обозначились для него перемены к лучшему.
 
               Теплякова как-то пригласил сосед показать новые теплицы и заодно провести приятно время. Приглашение было дано попросту, по-свойски, и Тепляков отправился в гости в сопровождении Евдокии: ему нравилось брать ее с собой куда только возможно, ее красотой он не уставал хвалиться. Евдокия же по заведенному порядку взяла с собою слуг, и взяла с собою художника: пусть-де посмотрит, каков дом у соседа, как обставлен, какие в нем есть картины, это ему для его ремесла может пригодиться. А перед поездкой она велела его приодеть: нельзя же везти с собою на люди оборванца. Приодеть она его велела сообразно занимаемому им в доме месту, не по-мужицкому, а по-господскому образцу, в платье французского покроя, поскольку человек в этакой редкой должности, какова у него, при которой он с господами дело иметь должен, не может мужиком смотреть.

Затем художник был включен по желанию Евдокии Васильевны, причем уже безо всяких объяснений, в список штата, сопровождавший ее и барина (следовало бы сказать – барина и ее, однако ведь на самом деле было наоборот) в следующей поездке.

И, наконец, уже после Арины Рассадницы и Николы Вешнего, в конце мая, в самую пору цветения садов, цветов и трав, у художника вдруг случился приступ сенной лихорадки, коей он оказался подвержен, так что он ходил с красными слезящимися глазами и беспрестанно чихал и кашлял, - и тут Евдокия Васильевна окончательно поставила все точки над «и», запретив ему работать до выздоровления и даже вызвав к нему врача.

Врач выписал для молодого человека кое-какие средства и посоветовал ему некоторое время не выходить из дому по крайней мере туда, где наблюдается скопление цветущих растений. Евдокия Васильевна сделанными назначениями изволила поинтересоваться лично и приказала их выполнять неукоснительно. Ивана Павловича она при этом ни о чем и не спросила и только вскользь упомянула при нем, что сочла нужным все это предпринять, иначе художник, чего доброго, никогда ее портрет не завершит. Иван Павлович поблагодарил ее за хозяйскую рачительность, ею в сем случае проявленную.

Теперь вместо некоторого сострадания, впрочем, вполне пассивного, и связанного с ним общего доброжелательного отношения, художнику грозили зависть и прочие связанные с нею не самые лучшие человеческие чувства, то есть у него завелись первые злопыхатели, могущие превратиться во врагов, независимо от того, сделает он им что-нибудь плохое или же даже напротив того. Такова цена сенной лихорадки, если она влечет за собою милость вышестоящих, в глазах стоящих ниже...
 
Впрочем, Евдокия Васильевна, при явно благосклонном отношении к молодому человеку, и не думала его приближать к своей особе. Жилось ему теперь спокойно, он был обеспечен всем необходимым и даже несколько сверх того, ему разрешена была некоторая свобода в виде прогулок и поездок по окрестностям имения, «ради создания природных видов с натуры», в связи с чем на конюшне получили распоряжение седлать для него лошадь, как только он этого пожелает, - однако она за все последние месяцы едва сказала с ним несколько слов.   

               Впоследствии, вспоминая ту первую весну, прожитую им в доме Теплякова, Андрей всегда относил это воспоминание к весьма приятным. Начало на новом месте ему выпало тяжелое, но затем дело явно наладилось, и, что удивительно, это сотворила та же самая женщина, которая только что, казалось, в порошок его готова была стереть. Та же самая женщина, производившая однозначно отталкивающее впечатление, ибо была резка, груба, надменна и бездушна, вдруг оказалась даже не просто дружелюбна и щедра, но проявила себя умной, понимающей и на редкость тактичной, ведь и милостыней можно оскорбить, а тот дар, что дающий его считает за благо, не всегда на самом деле является желанным для того, кому его свысока предназначают.

Разумеется, он не сразу догадался, что нет ничего случайного в том, как точно все, что она решала предпринять в отношении него, соответствовало его насущным нуждам и отвечало невысказанным желаниям. На самом деле она должна была понять и почувствовать, проникнуться его состоянием, чтобы безошибочно, с деловитой и несколько суховатой сдержанностью дать ему именно самое необходимое и лучшее для него на сегодняшний день, - и она поняла и почувствовала.

По многим причинам, в том числе и ее стараниями, он находился тогда почти что на грани нервного истощения. В первую очередь ему, как воздух, нужна была передышка, возможность остановиться, опомниться, придти в себя.

               Узнав, что она велела ему принять участие в намеченной поездке куда-то в соседнее имение, он расстроился, обозлился и не спал всю ночь (впрочем, последнее было ему не внове, он последнее время явно начал страдать бессонницей), ворочаясь с боку на бок и представляя себе, сколько лишней суеты и сколько новых унижений его, видимо, ожидает.

Понятно, почему его берут с собой: новый хозяин желает похвастаться перед знакомыми сделанным им дорогим приобретением, домашним живописцем, как хвалятся дрессированной собачкой, и, как собачке, ему придется стоять перед разглядывающими его господами и кланяться. Конечно, все так и будет, и нарядили специально для такого случая, будто новый бантик повязали…

К утру у него разболелась голова, он не смог съесть ни кусочка и сел в карету на отведенное ему место совершенно не в себе. Но он ошибался в своих ожиданиях. Барская барыня везла его с собою отнюдь не на пытку, она прекрасно знала, что делала. 

               Сосед Теплякова был богат и обладал вкусами к художествам. В прошлом немало по долгу службы поездив по заграницам, он привез в Россию довольно богатую коллекцию антиков и прочих редкостей, отведя несколько комнат в своем усадебном доме под своеобразный музей. Посетить его большой, прекрасно отстроенный не так давно и отделанный в самом современном духе дом и полюбоваться находящимся в нем собранием произведений искусства многие почитали за удачу.

Помимо своего внутреннего убранства дом был знаменит еще и тем, что его строили по особому проекту. Хозяин пожелал, чтобы полы в его покоях «никогда не скрыпели» - совершенно неслыханное требование, так как со скрипучим паркетом легко мирились даже в императорских дворцах. Однако проект постройки, заказанный у известного архитектора за большие деньги, все же был разработан с учетом предъявленного требования.

В результате на обоих этажах (в особенности на втором этаже поверх междуэтажного перекрытия) с отменным хитроумием, по совершенно оригинальной, нигде ранее не применявшейся методе, трудоемкой и мешкотной в исполнении, но обещающей в конце концов обитателям здания полную тишину и комфорт, были возведены особые основы для половых настилов, устроенные с использованием заполненных землею специальных пазов, как бы игравших роль рессор.

Автор проекта, заинтересовавшись поисками способа для разрешения поставленной перед ним необычной задачи, поработал на совесть, доказав еще раз высокий уровень своего мастерства и подтвердив свою славу. Со времени стройки прошло уже несколько лет, - полы пока еще ни разу не скрипнули…

               Хозяин встретил дорогих гостей и устроил их наиудобнейшим образом, в гостевых покоях, обширных и роскошных, как и все в этом удивительном дворце с удивительными полами и удивительными вещами, обещав им еще массу развлечений помимо объявленной в виде гвоздя программы демонстрации своих любимых теплиц, где он собственноручно выращивал редкостные растения, диковинные цветы и ананасы с арбузами к собственному столу: вечером фейерверк, утром увеселительная прогулка и так далее.

Свита господина Теплякова и Евдокии Васильевны ни в чем недостатка или утеснения также не ведала, а художника вообще разместили отдельно от прочих слуг, разрешив ему при этом ходить по всему дому где и когда вздумается, созерцая и копируя без помех великие творения искусства, что служит, как известно, повышению уровня художественного мастерства.

Несколько дней, в течение коих господа, занятые исключительно своими делами, и не думали о нем вспоминать (здешний хозяин, на сегодняшний день увлеченный единственно своими ненаглядными теплицами, заинтересовался бы им, будь он садовником, но ведь он отнюдь таковым не являлся и потому едва удостоился одного брошенного в его сторону вскользь взгляда), - эти несколько дней он был полностью предоставлен сам себе, рассматривал и рисовал скульптурную коллекцию, гулял по парку и теплицам, а из людей, и из слуг, и из господ,  регулярно виделся и немного общался, пожалуй, только с одним и тем же лакеем, который время от времени находил его, чтобы пригласить «откушать», и вообще заботился о его удобствах, нуждах и самочувствии.

- Кто этот молодой барин? – спрашивали друг у друга те из многочисленной хозяйской дворни, кто не был о том осведомлен по долгу службы.
- Вроде кто из тепляковских, - отвечали знающие.
- Не может быть, чтоб из слуг, не похож.
- Мало ль что не похож. Вон сама-то тепляковская барыня куда как госпожой глядит, и наш-то хозяин, уважение к гостю показывая, ей аж ручки целует, а ведь всего лишь дворовая девка. Сегодня в чести, а завтра двор мести.
               
Но, поскольку Евдокии Васильевне не пришла еще вожделенная для ее завистников пора «двор мести», то она продолжала использовать преимущества своего положения по своему усмотрению, во вред тем, кто имел несчастье вызвать ее неудовольствие, и на пользу тем, кому она желала покровительствовать. Молодой художник явно попадал теперь в список последних, и этому находилось все больше подтверждений.

               Вскоре после занимательной и отнюдь не утомительной в каком-бы то ни было отношении поездки к тепляковскому соседу состоялось другое путешествие, на этот раз в одно из владений Теплякова.

               Андрея поставили в известность о том, что он едет тоже, прямо накануне отъезда, как и в прошлый раз, причем при сборах предписано было одеться не в дворцовый наряд, а попроще и поудобнее. Теперь он больше знал о том, как здесь делаются подобные дела, и даже проявил определенную заинтересованность тем, что его ожидает. Уже не через силу, но, напротив, с некоторой долей энтузиазма он приготовил необходимые рисовальные принадлежности, и утром его не тошнило при виде куска сыра и чашки кофе.

Экипажи были вскоре готовы и поданы. На крыльцо вышли Тепляков и Евдокия Васильевна, одетые по-дорожному. Она окинула взглядом всех участников поездки, собравшихся возле крыльца, в том числе и Андрея. Зеленые русалочьи глаза смотрели на него в упор миг, не дольше, но он успел заметить в них выражение серьезного, сосредоточенного внимания.

Так хороший доктор смотрит на своего больного, стараясь как можно более правильно оценить его состояние, чтобы выбрать и применить на практике адекватное лечение. Она не кивнула ему, не улыбнулась, нет, куда там, только глянула. Но следствие этого как будто бы мимолетного интереса оказалось не менее удачно, чем прежде.    

               В сельце, куда они держали путь, жить предстояло не в великолепном дворцовом здании со службами, а в маленькой старой усадебке, без особого простора и удобств, но зато сельцо сие славилось своим удачным расположением на живописном озерном берегу, а в соответствии с этим замечательной рыбалкой.

Помимо рыбалки, приезжих ждали прогулки верхом либо пешком в окрестных, задорно шумящих свежей, молодой, яркой листвой, березовых рощах, омытых первыми майскими грозами, населенных золотыми иволгами и поросших шелковой травой, в которой у белых березовых подножий вскоре должны были появиться первые подберезовики.

Здесь можно было также, уплыв на лодке к дальним пустынным безлюдным островам, вдали от всех глаз, смело окунувшись в холодной озерной воде, вдосталь позагорать потом на прогретом уже почти летним солнцем прибрежном песочке: весна в том году выдалась ранняя и дружная, и даже еще до Николы Вешнего май, едва наступив, радовал на редкость теплыми, даже жаркими днями.
 
               Прибыв на место, Евдокия Васильевна призвала к себе художника и кратко повелела ему оглядеть окрестности и попробовать набросать виды озера и островов, а чтобы ему одному не мотаться по незнакомым местам и не заблудиться, зато везде побывать и все повидать, она тут же выделила ему сопровождающего из местных сельчан,  молодого здоровенного веселого мужика, рыбака и охотника, понятия не имевшего о каких-то там иных искусствах, кроме искусства править лодкой, закидывать невод, разжигать костры и так далее, и который именно в этом смысле и понял приказ барыни в отношении своего подопечного и именно в этом направлении и действовал дальше, будя его на ранней заре и увозя на лодке в компании с двумя своими маленькими сыновьями, которых он часто брал с собою в качестве помощников и просто для их и своей забавы, то за зеленые мысы, то на самые острова, где они все вместе удили рыбу, а потом жгли костер, варили в закопченном котелке вкуснейшую ароматную уху и ели ее с хлебом и с печеными в золе «тартуфлями», то есть картофелем: сей экзотический американский овощ,  во времена Анны Иоанновны подававшийся даже к царскому столу поштучно, а позднее получивший в России широчайшее распространение, в те времена только начал с некоторыми трудностями приживаться на российской почве стараниями ее величества императрицы Екатерины Алексеевны, надеявшейся, что широкое разведение нового вида овощной культуры поможет решить постоянную проблему голода, испокон веку грозящего сельскому населению нечерноземья ввиду регулярных недородов  хлебов; Тепляков, по дружбе с соседом-ботаником, оказался вслед за ним в числе первых экспериментаторов на огородной ниве.

Итак, катанья на лодке и рыбалки, уха и картошка. За те две недели, что господа изволили провести на озере, покуда Тепляков занимался хозяйственными делами, проверяя, как проходит посевная яровых хлебов, а также и сам, совместно со своим избранным обществом, с удовольствием отдавал должное прелестям местного времяпрепровождения, и покуда с началом бурного цветения черемух не настало обычное для этого времени года похолодание, Андрей и его спутник подружились, облазили всю округу и вообще развлеклись на славу.

Да, такую службу, которую накинула Андрею переменчивая, как весенняя погода, Евдокия, было поискать, мало кому и сниться-то могло нечто подобное, и, как он ни был против нее предубежден, но поневоле должен был, удивляясь и недоумевая, все-таки это признать, ощутив по отношению к ней первые проблески невольной признательности. 

К еще большему своему удивлению, от своего временного товарища Андрей также узнал, что Евдокию Васильевну в селе не только не ненавидят, но даже любят. Оказалось, что здесь она бывала щедра и любезна, выслушивала просьбы, помогала в нужде, приходила в деревню, играла с детьми, принимала приглашения на свадьбы и крестины, а также прославилась как отличная наездница и заядлая охотница, вызывая удивление женщин и уважение мужчин проявленными в этом деле ловкостью и сноровкой, терпеливой стойкостью, несгибаемым упорством и неподдельной смелостью.

- Вот и правильно, что она дворовым спуску не дает, в хвост и в гриву их гоняет, так с ними и надо, - заявил рассказчик в ответ на возражение Андрея и на его сообщение о том, каких манер свойственно придерживаться барской барыне в усадьбе, - Дворовые - это ведь самый подлый народ. Что, аль не так? При барах в барском доме житье не в пример привольнее и легче нашего, деревенского. Там спину гнуть от зари до зари не приходится, все-то в тепле, все-то в сытости. И одежа другая, и разговор другой, и повадки не те, что среди простого черного люду. А доволен будет господин аль госпожа, так еще и приласкают, и одарят, и отметят, и над другими поставят… Чем не жизнь, за такую только держись. Вот и держатся, кто как умеет. Кто попроще, того и обойдут гляди вот-вот, а кто поподлее, тот и пристроится лучше и крепче. Тут и честный человек по кривой дорожке поневоле пойдет, не пропадать же ни за грош, с волками жить - по волчьи выть, известное дело. Как-никак сам за себя не постоишь, другие не помогут, упадешь – не поднимут, скорей затопчут... Что ж дивиться, что в барских хоромах тот, кто про то про все, и про доносы, и про всякое разное воровство, не понаслышке знает, по одному себя ведет, а у нас, на селе, иначе вовсе, потому здесь-то особо опасаться некого, здесь можно себя не по уму повести, а по душе.

Значит, на селе можно вести себя иначе. Ходить в гости к простым бабам и баловать их детишек… Ну и ну!

Слушая своего проводника о незнакомом ему поведении барской барыни, Андрей невольно, по свойству художника все увлекающие его образы тут же представлять себе нарисованными, так, как он сделал бы это на бумаге или на холсте, вообразил для себя в уме этюд, изображающий молодую женщину с младенцем на руках, в простом крестьянском наряде, с короной медных волос, увенчивающей красивую голову, и блеск ее зеленых русалочьих глаз был потушен мягким наклоном ее лица к личику ребенка…

Картина представилась ему так ярко и живо, что он мог бы без особого труда воспроизвести ее на самом деле, но не посмел этого сделать, из опасения, что строптивому оригиналу такой сюжет может и не понравиться.

               Отчитываясь по результатам предписанного осмотра окрестностей, Андрей в конце пребывания в приозерье предъявил Евдокии Васильевне стопку своих рисунков, отделанных и нет, но она пролистала их быстро и довольно равнодушно.

Собственно, она ведь сама даже не поинтересовалась, не забыл ли он ее приказ и выполнил ли его, и он показал ей свои работы по собственной инициативе, чтобы доказать, что все это время не только загорал и рыбу ловил. Здесь были портреты деревенских ребятишек и чудесные виды озерного края, среди которых самому Андрею больше всего нравилась зарисовка мрачноватого таинственного Каменного острова с возвышающимся на нем черным четким силуэтом монументального Глебова креста – старинного памятника из тесаного дикого камня, поставленного когда-то, если верить местному преданию, на гористой вершине удельным князем Глебом по обету в благодарность за чудесное спасение во время бури, когда княжеская лодка со всеми находившимися в ней людьми пошла на дно среди свирепых бурунов разыгравшейся не на шутку стихии, а самого князя волной выбросило на берег.

Андрею польстило, что Евдокия Васильевна чуть дольше разглядывала именно этот лист: людям искусства необходимы внимание к их творчеству и хотя бы некоторое признание. Однако она была не из больших знатоков, и ее в первую очередь заинтересовало в рисунке не искусство его выполнения, а нечто другое.
   
- Глебов крест, - произнесла она, - Похоже. Ты на утренней заре рисовал? А я его на заре никогда не видала, съездить, что ли, не полениться…
- Ранним утром он смотрится лучше всего, - кивнул Андрей.
- Только утра-то еще больно холодны… - возразила она, - А что это у тебя голос какой-то странный, простыл, что ли? – она посмотрела на него с подозрением и как будто с легкой тревогой. Пришлось объяснить, что вот, дескать, весной, когда самый цвет, с ним такое иной раз бывает, нос заложило, ничего, пройдет. В ответ она с сомнением покачала головой…

               Она и дальше продолжала проявлять о нем заботу, и он в конце концов к этому привык: к хорошему быстро привыкают.
- Я тебе и матушка, я тебе и сестрица, я тебе и полюбовница, - говорила она позднее, когда уже могла так говорить, и поддразнивая его, и на самом деле беспокоясь о нем, - Вконец я тебя избаловала. Что же с тобой будет, коли меня рядом не случится? Никто не позаботится, никто не приласкает, пропадешь ведь ни за грош, поди, а?

Конечно, он возражал, что и не подумает пропасть, но, когда однажды он и вправду оказался снова один, без нее, это было все равно, что сверзнуться вдруг с небесной высоты на грешную землю, с верха колокольни да о брусчатку площади… Но не стоит забегать далеко вперед. Пока что, перестав смотреть на нее, как на врага, он вскоре заметил в ней многое из того, что обычно отнюдь не вызывает отвращения, скорее напротив…  Прекрасная форма начинала приобретать прекрасное содержание.      
            
               Впоследствии недоброжелатели Евдокии утверждали, что она, как только завидела пригожего художника, так глаз на него и положила, и в тот же час задумала барину своему и благодетелю измену учинить, а придиралась к парню сначала для виду, чтоб с толку, значит, всех посбивать, а там уж и думать не думала, что делать да как быть, сама ему со всем бесстыдством на шею и повесилась, и любовь свою, значит, с ним во всю закрутила, а барин-то долгое время и не знал ничего, и не ведал…

Но все то были лишь злобные наветы. Очень медленно молодые люди приближались друг к друг, не сразу оттаяло их недоверие и отпустили страхи и сомнения, не сразу они начали даже просто беседовать друг с другом, не говоря о большем, когда наконец однажды вечно новая весенняя сила, заставляя очнуться от зимнего смертельного сна природу, сломала и в их сердцах последний лед и наполнила их новой жаждой жизни и любви, когда Евдокия Васильевна, барская барыня, красавица с зелеными русальими глазами  и медного цвета косой стала для Андрея Мосалова Дуняшей, когда они не просто уступили своему взаимному влечению, но сроднились между собою   душевно, - и Андрей рассказал ей о себе все, и рассказал ей об Аннушке. 

                Конец Части Третьей.
***   ***   ***
2006-2007 гг.
***   ***   ***
Продолжение: http://www.proza.ru/2019/09/08/853
Предыдущее: http://www.proza.ru/2019/09/07/731