Росточек древа

               
   Москвич Виктор объявился в селе Черемшанке нежданно-негаданно. Заглянул в гости к такой далёкой родне, о существовании которой и не подозревал. Случайно найденная родня оказалась в таком же радостно-недоумённом положении.
   Правда, седьмая вода на киселе. Так ли?
Тряс он бумагами с гербами и печатями. Составлял чудак-человек свою родословную. Древо изображал. Обнаружил бог знает из каких источников побочную ветвь, которая ещё в позапрошлом веке непроторённым путём вела в Сибирь, да на Алтай.
   Непутёвый предок, поп-расстрига, за грехи мирские ударился в бега. И так запутывал следы, что выйти на них было практически невозможно.
Но ведь вышел! И вот встреча!
   Обличием Виктор был копией дальней родни. В роду не переводились коренастые  ростом, рыжие волосом и конопатые телом, к тому же носами картошкой.
Корень родни – девяностолетний дед Панкрат Доминикович, ровесник века почти. В молодости за силушку немеряную получил прозвище Панкрат-Домкрат. Широкий в кости, огненно-рыжий, да нос курнос… К новоявленному родственнику присматривался, принюхивался, расспрашивал и, наконец, признал за своего по линии одному ему ведомой, отмеченной в амбарной книге с клеёнчатым зелёным корешком. Летопись семейства Хохряковых.
    В неё вошли жизненные вехи его дедов, репрессированных родителей, сыновей-дочерей. Внуков-правнуков. Всех не перечислишь. Значился там и поп-расстрига Пантелей, первым по счёту.
Виктор, словно две капли воды – хотя, тот же вопрос, кто, где, и когда эти капли сравнивал, – был в Панкрата-Домкрата. Если, конечно, скостить с того лет шестьдесят.
"Девятой курицы десятое яйцо, как у нас в Сибири говорят о дальнем сомнительном родстве. Это я так, на всякий случай", – хихикнул дед.
И вот они как пара сапог, только один растоптанный жизнью, а второй недавно из рук мастера вышел.
    Покуривал Виктор короткую трубку. На плече татуировка – парусник с альбатросом. Подавая руку, приговаривал: "Дай краба пожму". Крепко по-мужски жал. Знакомились. И так со всей роднёй.
    Чем-то напомнил шкипера из романа Жюля Верна. Плавал, если верить на слово, по морям-океанам. Большой и малый свет повидал. Сошёл на берег. Вписался в бизнес. Перебрался в Москву. Пошёл в гору. Разбогател. Везёт же рыжим!
    Однажды обуяла его мысль создать родословное древо. Начал с чистого листа.
Почему с чистого? Да потому что жил один как перст. Детдомовец. Ни семьи, ни детей, ни родственников. Но до чего же деловой и хваткий - в корягу.
Отыскал отца с матерью. Жили поврозь, в разных городах. Семьями новыми обзавелись.
    Поблагодарил, что жизнь подарили. С братьями, сёстрами познакомился, их детьми. Ствол древа ветвями стал обрастать и листочками покрываться.
Другой  бы на этом и успокоился. Да  хотелось ему в глубь истории копнуть, до корней своих исконных добраться.
Прямо завидки берут! Может ли кто из нас таким знанием похвастаться? Создать, вернее, воссоздать своё древо! Последняя инстанция у многих прабабка-прадед. И всё…
    Оставил Виктор дела фирмы на надёжного компаньона и с головой ушёл в поиски. И нашёл-таки отголосок древа. Корешок свой по отцовской линии. В притаёжной деревушке оставил след поп-расстрига. Вона, каких родственников наштамповал. Все как на одну колодку!
    И они Виктора приняли. Как повелось, гулянку  за такую встречу устроили. Правда, с деньгами тогда туго было. Хотя и сейчас негусто. В деньгах ли счастье?!
Он же сорил ими направо и налево. Спонсировал школе. Медпункту. Да разве это сорил! Уж на что дед Панкрат-Домкрат знал, что денег много не бывает; гордясь родственником, объявил сельчанам: "Да зелени у него жуй – не подавись"!  Так что гуляли за его счёт. Он не в обиде был. Угощал щедро.
    Там-то друзья-приятели Иван и Пётр с ним и познакомились.
Слово за слово – и завязалась беседа. И поведал им столичный гость, поглядывая на них серыми доверчивыми глазами, свою давнюю мечту. Пожить отшельником. На природе. Почувствовать слияние с нею. Собраться с мыслями. Пофилософствовать. Поговорить со звёздами, с мирозданием, так сказать. Ведь всё записано в книге жизни, и лишь ветер вечности листает её. "Ну как? Организуете"!?
    Захмелевшие сразу Пётр с Иваном уловили только одно. Раз человек жаждет, да ещё такого простого счастья, то утром отвезли его к себе на пасеку. Провизией снабдили. Копёшку свежего сена разворошили: лежи, созерцай, философствуй. Отсыпайся. Сеть поставили. С рыбой будешь. Ушицу сваришь. Остальную рыбку посолишь, подвялишь. На случай дождя в бытовке перекантуешься. К пчёлам не лезь. Господствуй!
Вот лодка надувная и насос к ней. Пруд под боком. Ну, чем не Робинзон?
На замечание, что соли маловато, пояснили: можно у доярок на откормочном гурте взять. Тоже рядом – за прудом.
    Сказали, что оставляют его на три дня, а приехали через неделю.
Встретила их тишина и записка – клочок бумаги на двери пчелобудки: "Нет, так жить нельзя! Еда кончилась, осталась краюха хлеба и соль. Лодка лопнула и лежит в крапиве. На том же бугре, но с противоположной стороны. Насос в будке. Жлобы, что на пруду рыбачили, сплавать не дали. Дрова сырые. Кругом роса. Солнца нет. Дождь не кончается. Поэтому сегодня, 30 июля этого года, выхожу один я на дорогу. Взял ваш плащ, а куртку мою пришлите попутным пароходом.
Так жить нельзя! До встречи"!
И подпись заковыристая, неразборчивая.
Друзья-приятели дочитали записку, почесали затылки. Переглянулись. Не розыгрыш ли?
    Однако после активных поисков убедились, что москвич-бедолага действительно исчез.
"Взрослый мужик! Лето на дворе! Не пропадёт"!  С такими возгласами, чертыхаясь, открыли замок и вошли внутрь.
    Встретил их идеальный порядок и увесистый кирпич соли-лизунца на столе. Да букет цветов в банке. Увядших.
Направились к пруду с запиской как путеводителем. Первым делом отыскали лодку. Обмякшую, с дырой в резиновом боку, бесформенной грудой лежащую в крапиве. Матюгнулись. На запасной сплавали за сетью. Унылое, я вам скажу, дело – выбирать протухшую рыбу.
– Носом бы его, носом! – ворчал Иван.
– Да что носом. Рылом! – выговаривал Пётр.
– И откуда он взялся на наши головы?!
– Вот тебе и добровольный сторож на пасеке. Только бы нашёлся!
    Круг поиска расширили. Обзвонили на всякий случай близлежащие сёла. Не появлялся. Не в тайгу же подался?
Подключили органы. Милиция по визитке, что в его куртке нашла, вышла сразу на Москву. Отличиться, видно, захотели. Прилетел вертолёт МЧС.
Нет, никакой пруд не процеживали. Никто дорогу мылом не мыл. Искали.
Дед Панкрат раскипятился:
– А ежели утоп?
– Моряк-то?! – возразили ему.
– Всяко бывает! – не сдавался дед.
Во, дела!
    А через три дня он и сам объявился. Загостил у славной одной доярочки. Парное молоко, огурчики, первая запашистая картошка с укропчиком. Дело-то молодое. Как на курорте побывал.
И засобирался в первопрестольную.
На недоумённые вопросы родни: "А как же мы"?  – ответил, что подумает. И как не было его.
    Через положенное время у славной одинокой доярочки родился мальчонка. Рыженький-прерыженький, но с кудрявыми волосёнками. В маму. Рос мальчонка и, как в сказке, хорошел день ото дня. Дошла новость и до Панкрата-Домкрата. "Рыжий? Наш, поди? Московский? Ах, шельмец"!  – выдал он. Съездил. Посмотрел. Не удержался и спросил:
– От кого?
– Я от солнышка сыночка родила, – словами песни пропела счастливая мамаша.
– Таперича ищи это солнышко, – крякнул дед. – Родня мы. – Но поддержал: – Не боись. Помогать будем. А отца-то… – вздохнул. – Хоть Москва и большая, человек не иголка. Отыщем. Образуется ещё.
    Маловероятно, но факт.
В передачу "Жди меня" отписал Панкрат-Домкрат эту историю. Приложил фотографию маманьки с Ваняткой. Как тех показали, сразу несколько Витьков и откликнулось.
Среди них и настоящий отец оказался. Примчался. "Росточек мой! Сыночек! Веточка древа моего"!
Такие инвестиции в село вкатил, что сельчане прямо одурели от привалившего капитала: такие проекты, такой бизнес-план… такие перспективы… Ведь многие уже и забывать стали, что такое вкалывать и достойную зарплату получать.
    Воспрял и Панкрат-Домкрат. Сидя на завалинке, молодо напевал: "Мы рождены, чтоб сказку сделать былью"!
А в глазах умудрённого  нелёгкой жизнью бесенята прыгали. Или задумал что?..