Неизвестный художник. Часть Вторая

Неизвестный художник. Исторический роман. Часть Вторая.   
***   ***   ***

Место действия – Россия.
Время действия – 1788-1796 годы (последние восемь лет царствования Екатерины II, правление 1762-1796).   
***   ***   ***
Содержание:

Часть Первая. Елена.
Часть Вторая. Надежда.
           Глава 1. Даром одна смерть.
           Глава 2. Попугай, левретка и дружочек.
           Глава 3. В деревне.
           Глава 4. Ревнивец и ревнивица.

Часть Третья. Евдокия.
Часть Четвертая. Аннушка.
Часть Пятая. Дуняша.
Часть Шестая. Забава.
Часть Седьмая. Катерина.
***   ***   ***

                Часть Вторая. Надежда.
                Глава 1. Даром одна смерть.

              Ему снился сон, и так этот сон был чудесен, что он не хотел просыпаться. Сквозь обволакивающую сознание сонную грезу он уже чувствовал, что пробуждение брезжит где-то близко, а когда все же сон был преодолен явью, продолжал лежать, не шевелясь, не открывая глаз, чтобы хотя бы так продлить очарование, делая вид, будто возврат в реальную жизнь еще не состоялся, а чудо еще не рассеялось, словно дым, оставив только след в душе, - ощущение счастья, недоступного на самом деле…

Ему снилось, что он плывет на корабле, на большом морском корабле. Он стоит на палубе, кутаясь в плащ, чтобы защититься от влажного свежего ветра, и смотрит на бесконечную, волнующуюся равнину серо-свинцовых вод.  Берега не видно, вода повсюду, куда ни глянь, и земля осталась где-то далеко, за спиной, и под ногами гибельная пучина, но страха нет, и впереди расстилается морской простор, за которым ждут иные, незнакомые, новые земли.

Ветер дует, наполняя паруса, их белые громады возвышаются над головой, туго натянутые снасти скрипят, удерживая их в нужном положении. Корабль мерно качается в такт волнению моря, голова слегка кружится, соленые холодные брызги летят в лицо, подхваченные и приносимые ветром.

Соленый запах моря – запах свободы, далекий горизонт – обещание открытий и приключений. И окрыляет душу не просто надежда, но уверенность в том, что все плохое осталось позади, в прошлом вместе с кромкой земли, и это прошлое уже так далеко, а в будущем ждут удача и счастье…

- Так будет, - решил он, - так непременно будет. Не знаю, как и когда, но я буду стоять на палубе корабля, который унесет меня далеко-далеко, и тогда старая жизнь забудется, а новая только начнется. Не все еще испытано, не все еще потеряно. Я смогу, я выдержу, я выживу… Umsonst ist der Tod, - вспомнил он циничную немецкую пословицу, - Даром одна смерть.  Но этот дар принимать еще рано. А остальное даром не дается, остальное надо заслужить, надо добыть…
               Он собрал все свое мужество и открыл глаза.

               Конечно, теперь, окончательно пробудившись, он хорошо помнил события вчерашнего дня. Вчера его продали во второй раз. Приехала помещица Луговская, с лакеем, врачом и левреткой, была принята барином и удалилась с ним в его кабинет, куда затем позвали его, Андрея. Он вошел и поклонился, как следует. Луговская сидела в кресле, расправив складки лимонно-желтого платья, смотрела на него, гладя свою левретку, и улыбалась, его барин и врач сидели от нее справа и слева, рядом с нею стоял ее лакей и держал ее табакерку, а за спиной его барина маячил управляющий.

- Я хочу, чтобы его осмотрел доктор, - сказала Луговская, - Это необходимо, я должна быть уверена … так сказать, в качестве приобретаемого товара. Если все в порядке, сделка состоится немедленно, деньги у меня при себе. 

Тепляков кивнул. Он глядел на Андрея и словно сквозь него. Вероятно, «черноокая» Татьяна не преминула оговорить свою соперницу в самом скверном смысле, мстя задним числом если не ей самой, уже недосягаемой для мести, то хотя бы ее оставшимся без ее покровительства и защиты приближенным. Вот теперь Тепляков, наслушавшись наветов новой фаворитки, и рад был случаю от него избавиться.

Врач встал и прошел в открытую ему лакеем дверь. Управляющий показал жестом, чтобы Андрей шел за ним. За кабинетом была расположена маленькая комнатка, что-то вроде чуланчика. Врач подождал, пока юноша войдет, зевнул и произнес сначала английскую фразу (он был уроженцем туманного Альбиона), а затем с сильным акцентом сказал по-русски:
- Раздевайся, голубчик.

Андрей уразумел еще английскую речь, этот язык он знал в совершенстве, а потом к тому же услышал и перевод, но только тупо смотрел на врача, все равно ничего не понимая. Врач был немолод и имел длинный нос в каких-то красных крапинках. 
- Ну что же ты стал столбом, голубчик…

Андрей с трудом заставил себя пошевелиться и, расстегнув косой воротник плохо слушающимися пальцами, стянул через голову домотканого холста рубашку. С тех пор, как в доме завелись новые порядки, он был лишен права одеваться на господский манер и носил такую же одежду, как все дворовые. Из прежних вещей только золотой крестик, тонкий, на тонкой же золотой цепочке, бывший его собственностью еще до того, как Тепляков два года назад перекупил его у Укромского, ему все-таки оставили.

                Надежда Петровна Луговская была соседкой Теплякова, по-соседски она, конечно, бывала у него в доме, Андрей видел ее не раз, она даже как-то просила его хозяина, чтобы он позволил ему написать ее портрет, но это было еще в бытность Явдошки, и Явдошка тут же возмутилась и воспротивилась, да еще закатила Теплякову скандал, как она это любила делать, и потребовала, чтобы ноги этой развратной похотливой старухи «здеся» больше не было. Теплякову пришлось немало потрудиться, причем по-всякому, чтобы умилостивить свою красавицу, а Луговская с тех пор встречалась им при визитах столь холодно, что наконец догадалась, приезжать перестала и к себе в гости больше, обидевшись, не звала. Долго ее видно не было.

- Это такая шкура, - повествовала Явдошка Андрею, от возмущения даже снизив голос, а далее осыпала Луговскую непристойными ругательствами, - Она, как овдовела десять лет назад, совсем повредилась в уме от радости. И понеслась во все тяжкие. То у нее в полюбовниках управляющий ходил, ну, степенный человек, пожилой, ей подстать, а тут она его послала, да начала мальчишек перебирать. То крепостного холопа возьмет, то бедного купчишку где-нибудь подцепит, то иностранца заманит, который место гувернера искал, а нашел ее на свою голову. И все норовит посвежее, помоложе… Только с нею, хоть она их златом-серебром осыпала и облизывала по-всякому, больше одного-двух лет никто из них не выдерживал, и не мудрено. Этакая туша, три подбородка, да каждый двойной, сама уже шестой десяток разменяла, о душе бы тут подумать пора, а ей все неймется, все любови подавай, да пылкой, да страстной, да ведь с фантазиями… Ох, что про нее говорят, и не передать, - Явдошка задорно рассмеялась, - Тебе не скажу, ты у меня еще такой необстрелянный воробышек… Вот ее крепостной запил и спутался с дворовой девкой, купчик сбег, а иностранец занемог и помер, уходила она его вконец, видать. Держись от нее подальше, она на тебя теперь глаз положила, вот ей портрет твоей работы и занадобился. Портрет! Да она ни в какой портрет не вместится, ее никакой рамой не обоймешь! Ну да пока я с тобой, она к тебе близко не подступится. Я ей покажу портрет… - и Явдошка опять изругала Луговскую последними словами.

А потом они о ней забыли. Мало ли толстых противных барынь на свете, плевать они хотели на них на всех. Все-таки они были так молоды, они были вместе, им было чему радоваться в жизни не смотря ни на что, а Явдошка имела власть и крутила старым Тепляковым, как хотела.

Да и сам Тепляков благоволил к Андрею, хвалил его работы и хвастался ими перед соседями: тогда ведь еще «черноокая Татьяна»  не вошла в силу, и он ничего не знал про своего крепостного живописца и про свою красавицу. Красавица ублажала его, своего господина, а живописец писал ее с натуры то в образе прекрасной дочери Леды, то в виде неотразимой Венеры, а то в костюме пасторальной пастушки.

- Молодой человек полностью здоров, - объявил доктор по-русски, высмаркивая свой крапчатый нос.
- Что же, - сказала Луговская, допивавшая в ожидании окончания медицинской процедуры любезно предложенную ей хозяином чашку чаю, - Я от своего слова не отступница, да уж и вы, Иван Павлович, соблаговолите свое слово сдержать. Давайте наше дело завершим и  приведем ко всеобщему нашему удовольствию…

Тепляков взглянул на Андрея, молча стоявшего перед ними, и как будто хотел что-то сказать. Слова фальшивого напыщенного напутствия, что-нибудь вроде: «Служил ты мне, теперь послужи новой госпоже своей не на страх, а на совесть…»? Как там выражаются господа, продавая своих рабов и перед заключением сделки позволяющие покупателю заглянуть им в зубы, раздеть донага и пощупать мускулы на руках и ногах, прослушать, простукав, спину и грудь, а также осмотреть и интимные части тела, на предмет выявления отсутствия либо наличия признаков так называемой «дурной» болезни, не думая, разумеется, о том, что крепостной человек может чувствовать унижение, как и человек свободный?

Или шевельнулось что-то в этот момент в душе старого барина? Вспомнил ли он Явдошку и ее капризы, которыми она горячила его старческую кровь? А ведь одним из таких капризов и являлся Андрей Мосалов, купчую на которого он ныне готовился подписать, и этот каприз он вряд ли мог простить им обоим, и бывшей своей любимице, и ее любимцу. Может быть, он думал, что еще мягко с ним обошелся, просто продав его на сторону, в первые попавшиеся руки? А может быть, все это успело для него стать всего лишь досадным прошлым, от которого ему хотелось побыстрее и навсегда отвернуться…

Но, как бы там ни было, от слов, гневных ли, назидательных или холодных, равнодушно-поверхностных, господин Тепляков воздержался, и еще одна страница жизни Андрея оказалась безвозвратно перевернута.  Ему велели собрать свои вещи (их было крайне немного) и со своим узелком подождать в прихожей, возле дверей. Рядом встал наподобие бдительного стража дюжий лакей новой хозяйки, очевидно, из опасения, как бы парень не вздумал сбежать от своего счастья.

               Сверкая лимонным платьем, огромная барыня появилась на парадной лестнице. Тепляков, хозяин дома, выглядел рядом с нею, словно тростинка. Он почтительно поддерживал ее под локоток, как галантный кавалер должен поддерживать даму. Врач-англичанин шел сзади (рядом на лестнице ему места не хватало, все пространство занимали лимонные шелковые юбки), и нес на руках левретку.
- Пойдем, дружок, - свысока обратилась Надежда Петровна к Андрею, проплывая мимо.

Ее карета была уже подана к подъезду. Лакей распахнул дверцу, откинул ступеньки и согнулся в поклоне.

- Забирайся внутрь, ты со мной поедешь, - сказала Луговская Андрею, - А вы, доктор, не могли бы сесть рядом с кучером, погода ведь теплая (на самом деле на дворе стоял уже довольно холодный октябрь, в деревнях доигрывали Покровские свадьбы), а дышать свежим воздухом так хорошо для здоровья. Я слышала, мне рассказывали, что однажды, когда у ее императорского величества Екатерины Алексеевны заболела голова, то была ими предпринята в целях оздоравливающих прогулка на свежем воздухе в открытой коляске… - Луговская решительно забрала у англичанина свою собачку и, не удостоив больше ни его, ни его крапчатый нос взглядом, пыхтя, поддерживаемая лакеем, полезла в карету.

Ступеньки затрещали под ее тяжестью, карета перекосилась на бок. Пока лакей поднимал ступеньки, затворял дверцу и занимал свое место на запятках, а доктор безропотно лез на козлы, к кучеру, Надежда Петровна, устраиваясь поудобнее на сиденье (двухместное сиденье она заняла все целиком одна, Андрей сел напротив, и ее лимонные юбки, топорщась и еле помещаясь в тесноте кареты, закрыли ему ноги) и устраивая левретку, обращаясь к молодому человеку, досказала свой анекдот из дворцовой жизни:

- Но когда на другой день голова у ее величества императрицы заболела опять, и лейб-медик ее величества господин Роджерсон опять порекомендовал ей прогулку, Екатерина Алексеевна изволили ответствовать, что ей нельзя так вот запросто то и дело разъезжать на виду у всех по улице, потому что люди, видя свою государыню столь часто катающейся безо всякого полезного занятия могут сказать, что она, вместо того, чтобы усердствовать в управлении империи на благо своих подданных, просто бездельничает.

               Надежда Петровна подняла вверх толстый, блистающий крупным перстнем палец.
- А? Каково? Кто еще, кроме ее августейшего величества, может подать столь достойный к подражанию пример ответственности перед своим жизненным предназначением … Ты, я знаю, бывал в Петербурге, так мог видеть государыню императрицу.
               Андрей кивнул. Рот у него пересох, он не мог выдавить из себя ни слова.
 
               Луговская внимательно поглядела на него и прищурилась.
- Вот что я тебе скажу, дружочек, - спокойно и рассудительно заговорила она, сложив на спине своей собачки, лежащей у нее на коленях среди вороха лимонного шелка, полные руки, усеянные перстнями, - Я баба простая, добрая, не тиранша какая-нибудь, упаси господи, не кровопийца ненасытная. Никого я ни к чему не принуждаю, никого не притесняю, в железах не держу, в казематах не гною, а только прошу смиренно, прошу службу свою мне исполнять по мере сил и подать мне хоть немного приятности, а тогда бываю я оченно довольна и за то отменно признательна. А коли нет того, так я горюю, а все одно не наказываю, не мщу, сама слезы проливаю, а у других ни слезинки не исторгну. У кого хочешь спроси, обидела ли я тех хоть словом, хоть делом, кто меня сами обижали, в сердце самое уязвляли, неблагодарные… Ты у меня, дружочек, не такой жизнью заживешь, как у этого, прости господи, Теплякова, - она скривила пренебрежительно губы, - Все у тебя будет, что душа ни попросит. И одежонку эту домотканую да сермяжную мы тебе на шелк и бархат заменим, а то что это такое, глядеть срамота, ты красавчик писаный, этот-то наряд тебе вовсе нейдет, - она, пожав плечами, скользнула взглядом по одежде юноши и с осуждением дернула в сторону носом, - А торопить я тебя не буду. Попривыкни, оглядись… А я терпеливая, я подожду, глядишь, и дождусь чего хорошего.
               Тут она наклонилась и ободряющим жестом слегка похлопала его по колену.
- Да ты что это дрожишь, как осиновый листок! 

               Андрей и правда не мог унять охватившую его нервную дрожь.
- Застыл, что ли? Этот лекарь тебя заморозил, небось, что-то долго копался, хрен старый… Ничего, ничего, приедем, в баньке попаришься, переоденешься, поужинаешь на славу, отдохнешь, всю твою трясучку как рукой сымет… Или боишься ты меня?

Она вздохнула и покачала головой. Кучер прикрикнул на лошадей, лошади взяли  с места, карета дернулась и покатилась, раскачиваясь на рессорах.

- Тронули, вот и слава богу, дай бог, благополучно доберемся… Ладно, после дома поговорим, а пока еще нам ехать и ехать, устала я что-то, подремать разве, пока суть да дело… - она прикрыла было глаза, но на ум ей пришла новая мысль, и, прежде чем действительно погрузиться в дрему, она встрепенулась и воскликнула, - Управляющий-то Теплякова два раза деньги пересчитывал, вот мерзавец, будто я обманывала кого, а за мной, всякий скажет, такого николи не водилось. Но я тоже купчую и так, и этак проверила, все ли закорючки на месте, а то сами-то бдят, а сами-то, глядишь, и обмишулят. Не дешево ты мне встал, дружочек, ох, не дешево. Ну да бог с ними, с деньгами, поживем – наживем, а дело, я чаю, того стоит…

Она довольно улыбнулась, зевнула, перекрестила рот и слегка потянулась. Левретка на ее коленях слабо тявкнула и потянулась тоже.

- Вот так-то, дружочек, - пробормотала барыня, закрывая глаза и откидывая назад голову, увенчанную поверх напудренных волос кружевами, напоминавшими по своему объему и белизне целую гору взбитых сливок.

               В усадебном доме Луговской, куда они прибыли уже вечером, Андрея действительно ожидали и баня, и хороший ужин. Барыня удалилась к себе, предоставив его заботам аж трех слуг сразу, и все они услужали ему молча, подобострастно, глаз поднять не смея. После бани, не найдя той одежды, в которой приехал сюда, Андрей был облачен лакеем в сорочку тончайшего батиста с кружевами, роскошный шелковый халат и, шлепая турецкими туфлями на босу ногу, прошел за почтительным провожатым в отведенную ему комнату. То, что комната эта предоставлена отныне ему, он от своего провожатого и узнал.

Просторный, бело-золотой покой поражал богатством своего убранства, и все в нем было устроено для удобства и удовольствия того, кто будет иметь счастье здесь проживать. Вызолоченная резная мебель, затейливые часы с фигурками на столике, красиво присборенные шторы на окнах, роспись на сюжеты греческих мифов на стенах, мраморная статуя Амура в  нише, серебряная курильница в виде букета пионов, распространяющая вокруг нежный аромат, настоящие пионы в изысканных по своему силуэту и исполнению вазах…

На круглом столе с изогнутыми ножками, покрытом дорогой красивой скатертью, горели в высоком серебряном канделябре прозрачные восковые свечи, а вокруг свечей расставлены были блюда и тарелки со всевозможными аппетитно пахнущими яствами и фруктами. В стеклянном графине искрилось темно-красное вино.

Один лакей в ливрее, в парике, белых чулках и белых перчатках, поклонившись отменно вежливо, отодвинул для молодого человека кресло возле стола, другой лакей, в таком же парике и таких же перчатках, с белоснежной салфеткой на согнутой в локте руке, встал за спинкой кресла, чтобы прислуживать ему за трапезой. Барыни по-прежнему видно не было.

Андрей сильно проголодался и уговаривать его откушать нужды поэтому не обнаружилось. Насытившись, он почувствовал непреодолимое желание спать. Возможно, в питье подмешали успокоительного или снотворного средства, а может быть, дело было просто в усталости. Сбросив на руки лакея халат, он улегся в кровать на львиных ножках, с приножной низкой спинкой в виде изогнутого львиного хвоста. Кровать стояла среди складок золотистого бархатного полога с кручеными шнурами, завязанными в банты, вдоль глухой стены покоя, вплотную к ней, под двумя большими зеркалами в обрамленных резными позолоченными цветочными гирляндами одинаковых рамах, - одно зеркало висело в головах, другое сбоку на стене. Кровать была широкая, удобная, перины и подушки мягкие, белье шелковое, одеяло тоже.

Вытянувшись во весь рост на спине, Андрей поднял глаза к потолку, готовясь отдаться отдыху, и тут увидел третье большое зеркало, прикрепленное под крышей полога прямо над ним, так что кровать и он сам отражались в нем практически целиком. Однако молодой человек уже был слишком сонным, чтобы удивление от этого обилия зеркал могло ему помешать уснуть (перейти в сладкие объятия Морфея, как тогда говаривали люди светские). Беспробудно проспал он в зеркально-золотом царстве несколько часов, среди моря шелка и пены кружев, и проснулся только поздним утром. Его никто ничем не потревожил за это время ни разу, он прекрасно выспался и отдохнул.

               Пролежав в постели неподвижно еще некоторое время, он вынужден был наконец заставить себя проявить свое пробуждение. Комната была пуста, однако, за ним все же, наверное, откуда-то наблюдали (позднее он узнал, что за спальней находилась небольшая гардеробная, соединенная с нею не только дверью, но и щелками-глазками в стене). Не успел он толком пошевелиться, как украшенная зеркальным стеклом стена рядом с ним вдруг мягко и бесшумно двинулась со своего места и стала уходить куда-то за изголовье кровати.

Пораженный, он подскочил в постели, однако скатиться с нее кубарем не успел, поскольку тут же откуда-то донесся громкий знакомый женский голос:
- Не пугайся, дружочек, это у меня здесь механизма такая имеется.      

Перегородка убралась вся, и Андрей, приподнявшийся в постели на локтях и с изумлением и испугом наблюдавший за действием «механизмы», обнаружил, что теперь лежит не возле стены своей давешней спальни, а посередине огромного двусветного покоя, который состоит из его спальни и соседней, скрывавшейся за передвижным экраном, - спальни хозяйки дома, причем кровать его оказалась только половиной общей огромной же кровати. На половине Андрея царил еще сумрак, шторы были приспущены, а на половине Надежды Петровны шторы уже, напротив, подняли, и сквозь них в комнату лился яркий дневной свет.

Сама Надежда Петровна, в своем белом чепце и в белом утреннем свободном платье похожая на сугроб, наметенный зимней вьюгой посередь чистого поля, однако по какому-то странному недосмотру природы процветший вдруг розовыми цветами – шелковыми бантами, коими преобильно наряд сей был изукрашен, стояла в изножье львиной кровати с чашкой кофе в руках. На постели с ее стороны, но вплотную к постели молодого человека, находился серебряный поднос с кофейником, второй чашкой и вазочкой с какими-то сладостями. Кофе источал приятный бодрящий аромат.

- Ну ты и заспался нынче, дружочек, - весело говорила румяная, свежая Надежда Петровна, шелестя своими бантами и прихлебывая свой кофе, - Я уж ждала, ждала, когда ты пробудишься, да не стала тебя беспокоить, пусть, думаю, отдыхает. Ты еще молодешенек, в твоих летах завсегда спят крепко да сладко, пушкой не разбудишь, да так и надо, так для здоровья полезнее всего… Хотела делами подзаняться, управляющий вон с раннего утра с докладом дожидается, у меня ведь заведено вставать раненько, да не идут, смотрю, на ум дела, сбил ты меня совсем с толку…
               Ну, как тебе у меня, нравится? А спальня моя тебе как?.. – она горделивым жестом обвела вокруг себя рукою, - Эти вот статуи, - она сделала ударение на предпоследней гласной, произнося это слово, разумея под «статуями» скульптурные небольшие парные изображения Амура, на мужской половине спальни, и Психеи, на женской, при удалении раздвижной перегородки как бы соединявшихся в образующемся объединенном же пространстве, - Эти вот статуи одни чего стоят! А стенка эта середняя, на полозе!..
              Когда ее императорское величество Екатерина Алексеевна изволили, пропутешествовав в южные страны, новые земли  посетить, короной присоединенные, то по пути следования везде для ее императорского величества и высочайшей их свиты устраивали дворцы путевые, дабы в них останавливаться для отдыха, и во всех тех дворцах спальни государыни императрицы, для пущего ее удобства, одинаково обставляли: за ложем государыни ставился экран зеркальный, род перегородки легкой, за экраном же сразу находилась кровать, на оной же почивать изволил ложиться ее императорского величества флигель-адъютант граф Александр Дмитриев-Мамонов, государыни любимец, и мог экран тот зеркальный  отодвинуться  по желанию государыни посредством приведения в действие особой пружины…
               Граф Мамонов прозывался всемилостивейшей государыней в беседах с людьми особо приближенными не иначе как «красным кафтаном», ибо цвет сей шел ему весьма к лицу и часто им в одежде предпочитался и употреблялся прочим в ущерб, и любим он был ими безмерно за красоту и нежность, кою от него видели, - тут Надежда Петровна, призадумавшись слегка и, чуть прищурясь, изучающе поглядела на своего слушателя, - Тебе, дружочек, красное  не пойдет, у тебя глаза серые и холодные какие-то, без теплоты цвета, да и волос черен, аки ворон, тебе голубой аль синий будет как раз…
               А граф-то Мамонов великие милости ее императорского величества в пренебрежении оставил, изменщик, да взял в жены ее императорского величества фрейлину, княжну Щербатову. Государыня императрица в Москву его с женою-то отправили, подальше с глаз, а сами-то, сердешные, погоревали, да и что ты думаешь, утешения ища, приблизили ротмистра Зубова, Платона Александровича, и на сей раз не ошиблись: доныне  пребывает он с ними неразлучен и преданность безмерную, и склонность любострастную благодетельнице своей оказывает с охотою и прилежанием отменным, и не расстаются оне с ним ни на час един, ни на минуточку, наветов ничьих не слушая, хотя, говорят, князь Потемкин-Таврический так-то уж грозил намерением своим «выдернуть зуб больной», как ему смена любимцев государыниных по сердцу не пришлась.
               А у графа Мамонова брак-то, говорят, и не сладился, даром что с молоденькой окрутился. Они, молоденькие-то, капризы одни имеют, а до настоящего разумения им еще жить да жить… Ну, дружочек, пей  свой кофе, у меня кофе знатный, крепкий… Ее императорское величество Екатерина Алексеевна завсегда утром пить изволили кофе черный, одна чашка из целого фунта, а там уж секретарей с докладами призывали... Ну, у меня докладов сегодня не будет уже, опоздала, так что, как кофию напьешься, одевайся и пойдем прогуляемся, я тебе сад свой покажу, день уж светлый давно, надо пойти подышать, головку проветрить, а там и отобедаем… Пей кофе, пей, не тушуйся. Экий ты робкий… Впрочем, когда ее императорскому величеству на представление прибыл господин Ланской Александр, так от пущего напряжения нервов упал, говорят, он в обморок…

Она обошла постель и села у молодого человека в ногах, продолжая прихлебывать свой кофе. Андрей взял с подноса предназначенную для него фарфоровую чашку с густым, темно-коричневым, почти черным напитком и поднес к губам. Экран, значит, зеркальный, безмерная преданность, отменное любострастие, да еще с прилежанием и охотою. Хорошо хоть, своих Брюсшу и с Протасихой не завела, кандидатов в новые любовники особы августейшей обучавших с самоотвержением доблестным тонкому разврату на тот манер, как это хозяйке благоугодно, дабы ей самой не надрываться. Эта-то по простоте лично, значит, стараться не брезгует молодежь неоперившуюся образовывать.
 
Он пил кофе и смотрел на барыню. И нарочно заставил себя подумать, цинично усмехаясь, трудно ли будет у нее там, среди складок жира, сыскать то, что зудит да чешется…
- Ага, противно, да, воробышек ты наш необстрелянный? Противно, еще как. Да пора тебе пообстреляться, пора, иначе будет поздно.
                А Ланской, значит, без памяти свалился, как свое счастье улицезреть сподобился воочию в непосредственной близости оного... Не иначе, по предчувствию, что уморит его ее императорского величества «сердешная-то» склонность вконец…
                Ты меня не уморишь, нет, не на того напала, я, чай, не из щегольков-кавалергардов, не из благородных недотрог, я немало уже навидался и напробовался… Меня барчуком растили, да дважды продавали. Меня смертным боем били, да все же не забили. А коли совсем в грязи захлебнусь, коли дыхания не хватит, так не буду вспоминать ни Аннушку, ни Дуняшу, ни обиды и мытарства, а вспомню сон свой про море и корабль, вспомню про дальние страны и найду в том себе облегчение и поддержку.  Погоди у меня, старая толстая дура, я из тебя веревку совью и тебя же на ней повешу, придет мой час…

Он опустил взгляд, потушив тем самым недобрый холодный блеск серых глаз под прямыми стрелами черных бровей, а Надежда-то Петровна ничегошеньки и не заметила.
***   ***   ***

                Глава 2. Попугай, левретка и дружочек.

               Прошло несколько месяцев, закончился 1794 год и на середине находился год 1795.
 
               Луговская был довольно богатая помещица (ей принадлежало несколько деревень с угодьями) и рачительная хозяйка, не ленившаяся вникать во многие хозяйственные дела вплоть до мелочей и решавшая их своевременно и толково, а потому вполне процветавшая. Весну, лето и осень она проводила в своем родовом поместье, Лужках, изредка покидая их для ревизий других своих владений или для богомолий в святых местах, а зимой непременно отправлялась в самый Санкт-Петербург, где имела дом, небольшой и не похожий на тот дворец, который украшал ее деревенские владения, однако собственный дом в северной столице, чем весьма гордилась.

Там обыкновенно ждала ее ежегодного прибытия старая бедная родственница, оставляемая ею как бы за сторожа, которая также с примерным старанием собирала для своей благодетельницы все столичные слухи, сплетни и новости и присылала ей их описанными подробнейшим образом в пространной корреспонденции, чтение которой составляло  приятнейший досуг Надежды Петровны, а вместе с письмами доставлялись все столичные газеты и вообще все-все-все, что касалось кипучей петербургской жизни и могло быть услышано, собрано и отослано по почте вглубь страны, за тридевять земель.

Надежду Петровну живейшим образом интересовало абсолютно все без изъятия, что происходило в столице и касалось жизни двора. Она затверживала назубок все придворные случаи, все анекдоты и остроты, была заочно знакома со всеми царедворцами и хоть сколько-нибудь причастными к великим мира сего людьми и наверняка без труда узнала бы любого из них, если бы представился ей столь счастливый случай узреть их лично, и с наслаждением и с истинной страстью пересказывала затем всем знакомым то, что, став достоянием молвы, становилось известно и ей, что впитывала она в себя, словно губка влагу, что брала себе за пример и ставила в пример окружающим, - она, хозяйка Лужков, - об августейшей хозяйке всея России. 

Будучи же в Петербурге в то короткое время одного-двух зимних месяцев, которые она позволяла себе там провести без ущерба для своего состояния, она ощущала каждый день, проведенный в местах пребывания предмета ее восхищения и поклонения, ее величества императрицы Екатерины Алексеевны, словно праздник.

Увидеть же императрицу при выходе из Зимнего дворца или следующей в экипаже по городу с целью прогулки, а тем паче удостоиться лицезреть ее среди толпы придворных на светском рауте, было для нее несравнимым ни с чем блаженством. Воспоминания о таких из ряда вон выходящих «оказиях» она сохраняла с благоговением, словно реликвии, долгие годы и даже записывала о них для пущей памяти в особый дневник.

Между тем, к огромному сожалению Надежды Петровны, у нее не имелось никаких реальных шансов попасть однажды императрице на глаза иначе, нежели в числе общей толпы зевак или, в лучшем случае, придворных, разве что каким-то уж вовсе невероятным чудесным образом, так что знаменательные слова «вас-то мне и нужно», обращенные, как известно, Екатериной Алексеевной к некой госпоже Шарлотте Ливен, супруге генерал-майора русской службы, покорившей ее своими достоинствами, - эти волшебные слова снились Надежде Петровне напрасно. 

«Вас-то мне и нужно», - произнесла Екатерина Алексеевна, и госпожа Ливен, будущая княгиня и светлость, была незамедлительно принята на службу при членах правящей семьи Российской державы во дворец. Понятно, что сия головокружительная карьера Надежде Петровне грозила вряд ли, - никто из великих мира сего никакой нужды в ней не испытывал, такие-то как она, да и получше нее, в великосветских и царских приемных собирались толпами. 

Помимо решительного отсутствия личных достоинств или иных существенных причин, которые могли бы выделить ее из этой толпы, связями в высшем свете она также не обладала, поскольку аристократизм ее, коим она весьма кичилась, был на самом деле весьма сомнительного сорта:   предков Надежды Петровны нельзя было сыскать в знаменитой «Бархатной книге», они вели свои корни отнюдь не от древних скандинавских князей, знатных литовцев или татарских мурз, принадлежа к «новому» дворянству Петровской эпохи, когда выбиться в люди мог при случае и человек из простонародья – герой, талант либо угодник, а посему ее место оставалось на задворках блестящего петербургского общества, сливки которого собирались в гостиных маститых вельмож и самого Зимнего дворца, надменно оставляя разных там выскочек и их потомков томиться от зависти вне их предела.

Надежда Петровна старалась по мере сил как-то пролезть в эти гостиные,  обивая пороги, и порою ей это даже удавалось, однако в целом ее положение при том оставалось неизменным, так что проводить взглядом карету государыни, успев заметить и наряд ее императорского величества, и выражение ее лица, и  фасон камзола его сиятельства графа Зубова, и форму тафтяной мушки у него на щеке, и цвет бантика на шее у императорской собачки, -  этим лишь и вынуждена была чаще всего ограничиваться ревностная поклонница и подражательница северной Семирамиды. А уж поклонялась она истово, а подражала слепо, - по мере сил и возможностей, конечно, но себя и достояние свое не щадя.

               Разумеется, помещица Луговская не смела усматривать и малейшей параллели между собою и ее императорским величеством, однако втайне, про себя имела необычайную смелость ее находить, да и ее окружающие отдавали себе в том отчет: некоторые похожие черты невольно бросались в глаза, при всей своей карикатурности ввиду разделяющей этих двух дам бездонной пропасти.

Императрица Екатерина была урожденной немецкой принцессой, помещица Надежда Петровна – русской дворянкой (то есть обе они, пусть не в равной мере принадлежали к благородному сословию); императрица имела в своем подчинении миллионы подданных, помещица – несколько сотен крепостных душ (то есть обе они, каждая в своем роде и с разным размахом, но, бесспорно, являлись властительницами); годы императрицы отсчитывали седьмой десяток, Надежда Петровна была почти ее ровесницей; далее – Надежда Петровна была тучна, как и Екатерина Алексеевна, хотя в последнем ей даже удалось ее превзойти, однако пользовалась хорошим здоровьем и льстила себя надеждой казаться в свои годы  все еще моложавой и привлекательной; она также наконец отделалась от докучливого супруга (правда, в иное время и иным способом, гораздо более натуральным, то есть просто дождавшись его естественной смерти) и с большой энергией управлялась со всеми делами сама.

В остальном Надежда Петровна старательно копировала оригинал, что завершало относительное сходство и делало его еще более полным. Она старалась вести себя и поступать так, как это делала императрица, усвоила постоянную улыбчивость и приветливость и любила напоказ хвастать своим мягкосердечием, а еще  развила свои собственные склонности, касавшиеся в основном интимных сторон  жизни, в направлении склонностей, обнаруженных высокой особой весьма недвусмысленным образом, - надо отметить, к вящему своему удовольствию, ибо отлично оную особу «постигнуть в сем способность имела», - и, вослед за нею, не считала нужным их стыдиться и потому стараться укрывать от посторонних глаз. Молоденькие смазливые мальчики и прежде разжигали тайный пыл старухи, увлечения же и развлечения императрицы показали яснее ясного, что не стоит тушеваться и считать страстные порывы старого тела неуместными, - душа-то ведь молода.

               В гостиных деревенского и петербургского домов Надежды Петровны на видном месте красовались, обрамленные золотыми рамами с вырезанными двуглавыми орлами, помпезные портреты императрицы,  исполненные маслом и казавшиеся их владелице, ввиду изображенного на них высочайшего персонажа и уплаченной за них денежной суммы, верхом совершенства, однако настолько посредственные на самом деле, что Андрей Мосалов смотреть на них оком художника вообще отказывался…

Он жил в покоях Луговской в деревенском барском доме, сопровождал ее во всех ее поездках и совершил с нею зимою ритуальное путешествие в Санкт -Петербург. Он был осыпан ее милостями с головы до ног в виде прекрасного содержания и прекрасной одежды, при этом не владея совершенно ничем: все его вещи принадлежали ей вместе с ним самим, он не мог выйти из дому даже в сад под окнами не только без ее ведома, но вообще без нее, и не располагал даже крошечной комнатушкой, каким-нибудь чуланчиком или какой-нибудь щелью, где имел бы возможность находиться один, без явного пригляда и угрозы скрытого шпионства, хоть несколько минут.

Последнее обстоятельство угнетало и мучило его больше всего. Его нервная, чуткая, ранимая, творческая натура не могла выносить постоянное давящее присутствие глубоко чуждого, ненавистного существа, осуществлявшего за ним неусыпный личный контроль во все время суток, днем и ночью, и необходимость также постоянно помнить о возможном тайном надзоре ее клевретов.

Находясь таким образом все время на виду, он истощал свои душевные силы под постоянной маской, следя за тем, чтобы эта маска хорошо сидела, вынужденный обходиться без того, чтобы несколько минут побыть самим собой, дабы эти силы восстановились хотя бы частично. Иногда ему всерьез начинало казаться, что предел уже близок, и долго он так не протянет, сорвавшись каким-нибудь нелепым и ужасным образом и тем самым безнадежно погубив себя навеки вечные.

Передышка случалась ненадолго только в утренние часы, когда Надежда Петровна, нажав на рычаг «механизмы», закрывала чертов экран с зеркалами, чтобы заняться деловыми беседами с управляющим, Андрей же делал вид, что еще не выспался…

Он входил неизменной деталью в обстановку ее обычного окружения наряду с ее попугаем, содержавшимся в золоченой клетке, и комнатной собачкой, разумеется, из подобострастного подражания ее императорскому величеству, не какой-нибудь там, но именно что модной левреткой, достать которую стоило труда и денег, и было отлично понятно, почему: как у ее императорского величества имелись любимцы, так у верноподданной барыньки имелся дружочек.

Попугай, левретка и дружочек - вот и замкнулся круг, из которого не было выхода.  Как левретка носила бант дорогого шелка на шее, так у него имелись разнообразные наряды, и, как попугай сидел в клетке, так в золотой клетке сидел и он.   
***   ***   ***
 
                Глава 3. В деревне.

               В конце весны 1795 года Андрей уговорил свою барыню предпринять паломничество в один крупный известный монастырь, близ которого располагалось поместье Кромы и деревня, относившаяся к этому поместью, где жил старший брат Андрея, Иван. Андрей довольно давно, с прошлого года не имел случая с ним повидаться и даже не мог передать ему ни весточки, ни денег, а потому его все сильнее и сильнее точило беспокойство.

Вытащив Луговскую в монастырь, он дал ей вдохнуть монастырского воздуха, настроиться на божественный лад и тут поведал ей о тянущем его душу грехе - невыполненном долге перед братом, который поистине заменил ему отца и которому неизмеримо многим он обязан. Он уже почти научился исподволь управлять упрямой и своевластной барыней, то пресмыкаясь и подлизываясь, то впадая в скверное состояние духа и изводя ее последствиями этой метаморфозы, тратя время и силы на улавливание подходящего момента, когда она оказывалась более всего склонна к выполнению его желания, хотя до сих пор не мог привыкнуть к такому способу устраивать свои дела: его упорно и безнадежно  от этого способа тошнило, и он испытывал презрение к самому себе, не пытаясь оправдать себя той суровой жизненной необходимостью, которая неумолимо толкала его на «сии подвиги».

Выслушав его печальную исповедь, Луговская прослезилась и выразилась в том смысле, что, хотя по божьему промыслу недаром так устроено на свете, что над рабами господа их поставлены, и определена сим рабам жизнь трудовая и страдная, в покорности господам их протекающая, а посему облегчать ее ни с чем не сообразно и не нужно, родич же его к тому же еще не просто холоп, но холоп другого барина, однако она все-таки, по доброте душевной, пошлет Ивану Мосалову некоторую сумму денег.

Это было уже хорошо, но не совсем то, чего хотел Андрей. Поэтому он сохранял грустный вид, доканывая Надежду Петровну отсутствием аппетита за столом и проворства в тех делах, что требовали особого прилежания, поскольку, как она должна была понять в конце концов, для восполнения его жизненной энергии ему нужно было самому съездить к брату и уладить его дела.

Луговская пометалась немного, а затем произошел невероятный случай: понимая, что ее появление среди бела дня в деревне будет выглядеть совершенно немыслимо, она отпустила своего «дружочка» в гости к родне, разумеется, под охраной, то есть под присмотром двух верных людей, но отпустила ведь все-таки!

Андрей получил подробные инструкции о том, как долго он может пробыть в отлучке, а также необходимые  денежные средства, и утром одного дождливого туманного дня, вытерпев последние напутствия и получив благословение, трижды расцелованный и перекрещенный на прощанье, поскакал верхом по знакомой дороге в сопровождении навязанной ему свиты, направляясь в те места, где началась когда-то его жизнь и где не так давно случились с ним самые удивительные и ужасные происшествия…

Впрочем, теперь ему казалось, что все это имело место в какой-то другой, прежней, давно закончившейся жизни, когда все было другое, и он сам был совершенно другим... Сердце стучало в его груди как бешеное, дух захватывало от волнения.

               Иван был дома – он чинил во дворе телегу. Старший сын его пытался ему помогать, двое младших детей возились возле крыльца, хозяйка развешивала на натянутую веревку выстиранное белье. Поразительно, но все здесь было прежним: и улица, по которой он проскакал, распугивая уток, кур, детей и собак, и хозяева, и их дом.
 
Андрей спешился и, бросив повод одному из слуг Надежды Петровны, не дожидаясь, пока остолбеневшие при виде нежданного визитера родственники откроют ворота, и не заботясь о сохранности дорогой одежды, перемахнул через забор. Иван, выпрямившись и все еще держа в руках инструмент, смотрел на него молча и весьма озадаченно. Андрей подошел и назвал его по имени.

- Андрейка, да это ты, - проговорил Иван. Его жена вскрикнула и, по обычаю всех русских женщин, зажала себе руками рот. Дети бросили свои занятия и, напротив, дружно открыли рты. Братья обнялись. Слуги Надежды Петровны топтались с лошадьми на улице. Про них забыли и не скоро вспомнили.

Странное это было зрелище: босой мужик с черной бородкой, в заплатанных портах и домотканой рубахе обнимается с красивым, ухоженным, одетым с иголочки, в парике и хромовых сапожках молодым человеком, по виду, без сомнения, барином. Только приглядевшись, можно было заметить семейное сходство, имевшееся в их фигурах и лицах, вообще во всем их облике: и рост, и стать, и черты лица, и цвет волос, и серая холодноватая глубина глаз под черными бровями-стрелами.
 
- Да ты чисто князь, - держа брата за плечи и слегка отстраняя его от себя, чтобы рассмотреть хорошенько, проговорил Иван, -  Ты и всегда барчуком смотрел, но нынче…

Действительно, последнее превращение Андрея было самым выдающимся. Приехав из-за границы с Укромскими, он был одет по-господски, однако далеко не так роскошно, а прошлым летом, когда наглая самоуверенная Явдошка отпустила его своей волей на побывку к родне аж на целые две недели, он, находившийся тогда на положении дворового человека Теплякова, выглядел тем более скромно.

- Все-таки тебе везет, - продолжал Иван, - Умеешь же ты устраиваться… Высоко ты на этот раз, видать, взлетел. Экий важный барин, куда там, на телеге не объедешь…               

В его словах сквозило не только удивление, но и невольное почтение при виде столь явной удачи, посетившей его брата, и даже некоторое подобострастие, как это бывает у бедной родни при встрече с родней внезапно и решительно разбогатевшей. Тщеславие – одно из распространеннейших качеств человеческой натуры, относящееся, разумеется, к порокам, однако порок поистине неискоренимый, и потому Андрей, которому слабости человеческие были также не чужды, как и любому из живущих, от слов брата не мог не ощутить что-то вроде гордости, впрочем, минутной, - кому как не ему было знать, что гордиться-то тут вовсе и нечем, да и мог ли он забыть, что однажды его, сегодня разодетого что твой «прынц заморский», прискакавшего на добром коне, привезли сюда, к этому бедному порогу, полумертвым и окровавленным на простых санях, - и он немедленно устыдился, а еще испытал досаду и обиду, ведь ему нужны были не зависть и лесть, но настоящее понимание родного человека, сумевшего бы посмотреть сквозь наносную мишуру и увидеть все таким, как оно было на самом деле, не обманувшись показным блеском.

- Я Укромскому был за приемного сына, у Теплякова домашним живописцем, а сейчас я… барский барин, - проговорил он с горечью.

Ему хотелось продолжать, выговориться, выплеснуть все, что накопилось, подобно гною в ране, облегчить душу, однако его опять удержало то же чувство – стыд. Как бы ни досталось ему его нынешнее положение, он жил в богатстве и в холе, неведомых в этой деревне, в этой избушке, и его жалобы могли бы выглядеть наподобие стонов страдающего от обжорства против стонов страдающего от голода. 

- Пойдем в дом, - сказал Иван, - А то холуи эти нас прямо глазами едят. Что за барыня-то тебе попалась, а?
- Барыня она барыня и есть, - вздохнул Андрей.

Закрыв за собою дверь избы, еще убранной с прошлого воскресенья, когда праздновалась святая Пятидесятница - Троицын день, пожухлыми ныне ветвями освященной в церкви березы, он сел рядом с братом на лавку, в то время, как его невестка кинулась собирать на стол, и отдал ему привезенные им деньги, извинившись, что сумма мала: барыня пожадничала, больше не выдала, сказав, зачем, мол, мужику, больше…

Иван поблагодарил довольно сдержанно, за что Андрей был ему очень благодарен, потому что не вынес бы от него низкопоклонства, и попробовал порасспрашивать младшего брата о его житье-бытье, но тот отвечал неохотно и уклончиво, и тогда, помолчав, Иван начал свою повесть: о рождении последнего своего ребенка, девочки, о последующей по причине тяжести родов болезни жены, от которой она, к счастью, оправилась уже, о необходимой починке крыши избушки, до которой у него все никак руки не дойдут, о том, наконец, как прошедшей зимою снова он подряжался в извоз и до весны занимался этим делом вполне благополучно, между тем как соседу его не повезло, - простудился парень в дороге, да, едва добравшись до дому, помер в горячке.
 
- А помнишь, как я с тобой в извозе-то побывал, - сказал Андрей. Иван отвечал, что помнит, конечно (это было четыре года назад, в самом начале 1791 года, на святки).
- Вообще польза от тебя тогда в самом деле была, правду сказать, хотя лошадь-то ты, конечно, вовсе без ума гнал, как вожжи в руки доставались, грузить же помогал хорошо, силушкой-то тебя бог не обидел. А вот сено косил зато о прошлом лете плохо вовсе, только сам без толку наломался да косу чуть не загубил.

- Я потом научился!
- Научился он, как же, - усмехнулся Иван.
- Да ты запамятовал, видать.
- Ничего я не запамятовал, уж и подразнить маленько нельзя. Ладно,  научился, научился, не спорю. Руки до волдырей с непривычки стер, Маша тебе их все лечила да завязывала, но под конец косил вовсе знатно.
- А Устинья старостина все на тебя меж тем поглядывала и поглядывала, - проговорила, вмешавшись в разговор, занятая у печи Маша, Иванова жена, - И ведь даром, что уж замужняя баба. Видно, не позабыла, как ее за тебя когда-то отец прочил…

Андрей с удовольствием вспоминал время, проведенное с братом, хотя работать тогда приходилось много, а праздники были редки и просты. Он не знал, поверил бы ему Иван, скажи он сейчас, какой завидной казалась ему, обласканному барскому любимчику, тяжелая жизнь обычного крестьянина, как он хотел бы жить такой жизнью, только бы о нем забыли, забыли навсегда. Иван ведь никогда не видел бело-золотого зеркального покоя в барском доме Лужков и похожей в своем белоснежном утреннем платье на сугроб барыни… Вот если он на это посмотрел! Но поведать о том для Андрея было выше сил.

               А прошлым летом приезжал он к брату в конце Петровского поста,  под самый под Иванов день, когда созревает рожь на полях, высоко стоят луговые травы и пора перегонять на новые пастбища скотину; когда солнце купается в озерах и реках, наделяя воды их целебными свойствами и изгоняя на деревья водяную нечисть – русалок, в мертвенно-бледном свете месяца водивших над омутами свои хороводы; когда, говорят, в полную мощь входят и расцветают лечебные и колдовские травы; когда ночью водят жители деревень и сел свои хороводы со старинными припевами вкруг Ярилиных костров и прыгают через алое пламя, на заре черпают росу на лугах, а молодежь с громким хохотом обливает друг друга водой; когда самое время приходит ворожить о судьбе, и девушки бросают сплетенные из полевых цветов венки в реку, нагадывая себе счастье, но порою будто бы и смерть.

Стояло как раз полнолуние, под яркой луною ночью на открытых местах, на полях и в лугах, было все хорошо видно, словно днем, и косари выходили косить по ночам, по свежим прохладным росам, пока не займется восток зарей, не взойдет солнце и не пожухнет, не поникнет в душный полдень под его жаркими лучами налитое соком роскошное пахучее разнотравье, сделавшись сухим, колючим, жестким, полынно-горьким.

Согласно поверью, срезаемая железным наточенным лезвием в полнолуние живая трава не чувствует боли и, онемелая, завороженная, умирает как во сне, не испытав перед неминучей гибелью горечи последнего ужаса расставания со своим бытием, отравой проникающего в ее зеленую кровь, и сохраняя всю свою сладость и благоуханность. 

С тихим шепотом, словно вещая что-то важное, сокровенное, ложилась трава на острые косы косарей и влажным валом, подобно волне, валилась наземь. Ослепительно сияла в небесах луна, затмевая и будто гася рассыпанные жемчугом по гладкому небесному шелку звезды. Чистым серебром горело вокруг травяное море, резко чертились отдельные черные тени. Вдали, за оконечностью луга, непроницаемой темной громадой высился лес. В сырой низине над рекой плыли прозрачные слоистые туманы.

               Налаживая косу, Андрей порезал руку и хотел сойти к реке, промыть ранку.
- Не ходи, Андрюшка, - засмеялись женщины, - Гляди, заманят тебя какая зеленокосая, зацелует, защекочет да утащит к себе на дно; им, знамо дело, такие-то как ты ох и любы…

Отражение белого круглого лика луны дробилось текучими речными струями и растягивалось в сверкающую дорожку, от одного берега до другого. Встать бы на эту дорожку да идти по ней, идти, не сомневаясь, не боясь, твердо веря в чары русальих ночей. Куда бы привела лунная дорожка?  С этот берега на тот? А вдруг да в самые неведомые дали, в сказочные страны, тридевятое царство, тридесятое государство…

Зашуршал невидимый зверек в камышах, плеснулась большая рыба в реке, вскрикнула птица в лесу, вновь все замерло, притихло, уснуло. Жутко и отрадно было внимать всем этим чудесам, глядя в лицо волшебному совершенству природы, чувствуя всем существом своим, каждой его жилочкой, каждым нервом присутствие разлитой вокруг необъяснимой и несокрушимой ее силы.

И оттого, что была та сила куда могущественнее и совершеннее человеческой, душу охватывали и трепет, и восторг, ибо что бы ни делал человек, как бы ни грешил и каким бы притеснениям, гонениям и превратностям не подвергался сам в созданном им же самим, себе и детям своим на беду, царстве жестокости, несправедливости и зла, сила та была и властвовала помимо него, в радости откликаясь, в немощи ободряя, в горести  утешая, открытая для всех, всеобъемлющая, невозмутимая, древняя, вещая, вечная…
 
               Обуреваемый страстным желанием выплеснуть из переполненной впечатлениями души, вымолвить без слов, сделать доступным для всех открытых глаз то посетившее его ночью на реке святое откровение летней лунной ночи, Андрей, погостив у брата, возвратившись в дом своего тогдашнего хозяина и по стечению обстоятельств будучи в последующие два месяца почти полностью предоставлен сам себе, поскольку господин Тепляков был занят капризами своей любимицы, а его любимица занималась посредством этих нескончаемых капризов восстановлением своей пошатнувшейся было власти над ним, - попытался отразить свои впечатления на полотне.

Он никогда еще не ставил перед собою такой сложной задачи (и никто ее перед ним до сих пор не ставил) и столкнулся с тем, что для ее выполнения ему не хватает мастерства и опыта, ведь одно дело просто старательно переносить, перерисовывать на свой картон или холст то, что видит глаз, следуя общим подмеченным более или менее верно контурам и  разрабатывая в нем мелкие детали, вполне довольствуясь при этом поверхностным внешним сходством и не задумываясь о том, как по разному смотрится один и тот же вид на холм, лес или реку в разное время дня, в разную погоду, при разном настроении, наконец.

Он часто зарисовывал красоты и диковинки природы, но еще никогда не пытался отразить в своих работах нечто невидимое, неуловимое, необъяснимое и неописуемое – ее душу, с которой ему вдруг выпало соприкоснуться так тесно.

Он очень старался, забыл о сне и еде, и ему казалось, что, пусть неточно и неумело, но все-таки удалось ему показать в изображении вышедшего из-под его кисти лунного пейзажа, который он все переписывал и дописывал до бесконечности, то несказанное, что и стремился он в нем высказать. Как бы ему хотелось, чтобы именно эту его работу увидели люди, которые могли бы понять его стремление, оценить по достоинству то, что он сумел сделать, обсудить то, что у него не получилось, - знатоки, собратья по художественному ремеслу. Однако ни о чем подобном не приходилось и мечтать.

Увы, картина осталась у Теплякова в усадьбе, никого ничуть не заинтересовавшая и просто задвинутая куда-то в чулан вместе с ненужными вещами. Тепляков любил иные картины – с обнаженными Венерами, раскинувшимися на роскошных ложах, и стыдливыми обнаженными же нимфами возле источников на фоне девственных рощ, откуда за ними подглядывали, поджидая нежную добычу, похотливые козлоногие сатиры, уже давно рогатые, но так ничему в связи с этим и не научившиеся.
         
               Время, отпущенное для свидания с родней, прошло, Андрею пора было уезжать. Прощаясь с братом, он вынул дорогие часы на золотой цепочке и протянул ему.
- Я не знаю, смогу ли я снова приехать и будут ли у меня деньги, чтобы тебе передать, - сказал он, - Сохрани, вдруг да пригодится. Вещица дорогая, имей ввиду, да при продаже хоть часть цены взять – и то хорошо.
- А что же ты барыне-то своей скажешь?
               Андрей махнул рукой с выражением тоски и отчаянья.
- Скажу, что потерял, новые подарит… Я хочу, чтобы она поехала за границу и меня с собой взяла, - понизив голос, проговорил он, - Бог знает, свидимся ли мы еще.
               Выехать законным путем за границу, чтобы не бежать через всю Россию, - это был старый план, когда-то обсуждавшийся еще с Явдошкой…

Иван подумал, посмотрел на Андрея и нахмурился. По его лицу, почти такому же красивому, как у младшего брата (это мать их, покойница, передала им свою красоту, они оба в нее уродились), только куда более загорелому, обветренному и потому огрубевшему, промелькнула тень.

- Оно конечно, - сказал он медленно, - Ты в заграницах-то энтих ровно рыба в воде, сколько там живал… Да смотри, Андрей, посторожись. Бог терпел да нам велел. Кабы хуже не было. Подумай.

               Андрей кивнул и отвернулся, чтобы скрыть блеснувшие слезы.
- Ворочаться на эту каторгу мочи нет, - пробормотал он, опустив голову.
- Держись, Андрейка, - сурово произнес Иван, встряхивая брата за плечи, - Держись. Нам ли привыкать стать…

               Он помолчал немного.
- Ну, а уж коли совсем все под откос пойдет, - проговорил он тихо вслед за тем, -  Что ж тогда говорить. Тогда вот что. Отца у нас с тобой давно нет, так я, твой брат старшой, тебя за отца святым крестом крещу и благословение свое даю, на добрый путь и счастливую долю. Прощай, тебе пора, ступай, что ль.

В лице Ивана, в его умных серых глазах Андрей теперь видел то, за чем приехал сюда: понимание и сочувствие по-настоящему родного, близкого человека. Они обнялись и с трудом выпустили друг друга из объятий.
***   ***   ***

                Глава 4. Ревнивец и ревнивица.

               Барыня ждала своего «дружочка» в наивной надежде, что он приедет в хорошем расположении духа, она ведь выполнила его каприз (так она расценивала про себя стремление молодого человека совершить паломничество под родительский кров, уж больно ведь кров-то тот был неказист, а родня-то ведь деревня сиволапая), - выполнила совершенно полностью, снарядила, отпустила…

Но он приехал чернее тучи, вечером вдруг напился «до положения риз», чего за ним обычно не водилось, и утром другого дня Надежда Петровна с горьким плачем корила его за буйство и показывала ему синяк под правым глазом, и ранее заплывшим от жиру, а теперь и вовсе невидным от растекшейся вокруг поверх жира опухоли, и царапину на левой щеке.

- Ты меня, стервец, по щекам хлестал, - визжала она в истерике, вдруг сбившись в своих жалобах и причитаниях совершенно на деревенский лад, - У тебя перстень-жиковина на руке, всю рожу ты мне энтим перстнем раскровенил, а ведь я тебе не затем его от полноты сердца в дар дарила, чтобы ты вот этакое со мною вовсе невозможное обхождение иметь смел.
 
- Неужто я ей и вправду в морду дал? – смутно соображал Андрей, пытаясь восстановить в памяти происшествия вчерашнего вечера, но вспомнить ничего не мог – все расплывалось, как в тумане.

- Я ли с тобой не добрее родной матери завсегда была, тварь ты этакая неблагодарная, - продолжала между тем плакаться не только обманутая в своих ожиданиях, но и побитая столь непривычным и жестоким образом Надежда Петровна, - Забыл, кто ты есть на самом-то деле? Да я тебя в кандалы заклепать велю, да я тебя голодом в яме заморю, да я тебе шкуру с плеч батогами до земли спущу, да я тебе всю твою красоту проклятую каленым железом выжгу, да я тебя в солдаты сдам…

- Жаль, что ничего не помнится, - думал между тем Андрей, - Я столько времени об этом мечтал, и вот сделал наконец, и не помню ничего. Эх, доля-долюшка, горе-горюшко.

Голова с перепоя гудела, мысли путались, визг и вопли Надежда Петровны отдавались болью в висках. Надо было валиться в ноги, каяться и молить о милости. И он повалился, и покаялся, и взмолился.

- Матушка, милушка, цветик лазоревый, - нагло причитал он как по писанному, испытывая от столь крайнего выражения своего столь явного обмана и полное омерзение, и острое злорадство, - Да ведь ты же меня сама в грех-то ввела, ведь ты сама меня попутала, ведь ты сама с этим длиннорясым глазками играла, а уж он-то вокруг тебя увивался, уж он-то увивался, за ручку хватал, на ушко шептал. Как же мне было на такое-то поношение всех моих чувствований, к твоей особе испытываемых, спокойно-то смотреть! Чай, душа-то загорелася, сердце-то пламенем обожгло, мысли-то помутилися…
 
Надежда Петровна обомлела. За ужином вчера был у нее гость рясоносный, здешний инок, давний ее знакомый, это точно, да ведь был он стар, ровно пень, да сед, ровно лунь. И он ей шептал на ушко? Да коли и так, что же он шептать-то мог?

- Так ты приревновал меня, что ли? – воскликнула она, вдруг пораженная внезапной догадкой, с этого момента быстро начиная забывать испытанные поношения и перенесенные горести, - Ты меня приревновал? Ах, да как же… Вот ведь глупый какой…

Андрей решил, что дело сделано и больше скоморошничать нужды нет, встал, лег навзничь на кровать и заслонил глаза рукой. Можно было подумать, что он хочет этим жестом что-то скрыть. Надежда Петровна немедленно решила, что – слезы. Ей не приходило в голову, что у него просто продолжает трещать с тяжелого похмелья голова. Вчерашняя неприятность оборачивалась не испытанным еще ею никогда, совершенно нежданным, непредугаданным ни одной минуточки ни с какого боку счастьем: он ее приревновал!

Новизна ощущения восхищала и кружила голову. Задыхаясь от волнения, она смотрела на молодого человека, не находя слов для обнаружения своего восторга.

- Ну, что вылупилась, дура? – подумал Андрей, из-под руки для проверки бросив на нее быстрый взгляд, - Что столбом стала? Уж скажи что не то, пожалуй нас, недостойных, своею милостью…
- Да что ты выдумал, дурачок, - пропела наконец, сияя, Надежда Петровна, - Да как же тебе такое на ум взбрело. Он ведь, монах-то этот, стар вовсе да собою такая образина, не приведи бог.
               Андрей молчал.
- Вот-вот, вот по такому «штилю» дальше и чирикай… - думал он про себя.
- А ты так огорчаться вздумал из-за этакой-то несуразицы. А я-то думаю, чтой-то он все пьет да никак не остановится…
               Андрей продолжал молчать. 
-    Головка-то чай теперь болит, миленький ты мой. Я прикажу сейчас рассолу… А то еще чарочку опрокинь, это тоже хорошо при такой-то беде помогает…

               Она засуетилась с удивительным для своей тучности проворством, стала звать слуг, кинулась туда и сюда... На ее истошный зов, больно стукнувшись маковкой о низкую притолоку двери, примчался слуга с полной чашкой соленых огурцов, плавающих в рассоле.
- На, выпей, выпей, враз оттянет да и полегчает, - причитала барыня, присев к Андрею на кровать и поднося ему полную чарку наливки, - А потом огурчиком вот закуси, огурчики монастырские, крепкие, хрустят, ровно снежок на морозе… Ах, дурачок, миленький, дружочек… Не серчай на меня, скажи, что не серчаешь, голубок ты мой сизокрыленький… Ну, дай я тебя поцелую…

               Задержав дыхание, Андрей с отвращением, весь передернувшись, выпил наливку и сумел увернуться от поцелуя.
- Сказывали мне, - заикаясь от счастья, лепетала Надежда Петровна, - Что вот когда ее императорское величество Екатерина Алексеевна встретиться должны были на Днепре, ввиду Канева, с паном Станиславом Понятовским, давним своим другом, с коим имели они когда-то амуры да, говорят, даже дочь от него прижили… А ехать на ту встречу надумали они одне, велев своему тогдашнему флигель-адьютанту-то графу Мамонову ее дожидаться. Так сей предостойнейший молодой человек от горести душевной вовсе слег, слезами обливаясь, ибо для него помышление о том, как обожаемая им со всею полнотой душевной особа вновь свидится с предметом былой своей страсти, вовсе было невозможно и прямо в болезнь вводило, и уж он ей на то пенял, с нежностию и печалию при том говоря, что более всего на свете боится утраты ее благорасположения и сердечной склонности, отчего жизнь его неминуемо покончиться может…   
   
Андрей слушал, хрустя монастырским огурчиком, и думал, что знатный дворянин Александр Мамонов подличал и разыгрывал свою знаменитую комедию, с полным простосердечием воспринятую его покровительницей за чистую монету и так  позабавившую окружающих, отчаянно, напоказ ревнуя бывших возлюбленных, нынешних старика и старуху, Екатерину и Понятовского, ради чинов и наград, - он же, крепостной холоп Андрей Мосалов, делает почти что то же самое, хотя с другими, куда менее важными лицами, но уже ради прямого сохранения своей жизни и в надежде на получение свободы.

Как известно, Мамонов не выдержал роли, так что «красный кафтан» однажды все же полинял, уступив трость флигаль-адьютанта и постель в зеркальном алькове еще более беспринципному и оголтелому молодому карьеристу, чем был он сам, однако взамен потерянного места при дворе получил жену и отступного, а выдержит ли он, Андрей, и если нет, то вместо жены и подаренных напоследок трех тысяч крестьян и ста тысяч рублей деньгами его скорее всего ждут плети, солдатчина или Сибирь… 

Задумавшись, он не заметил, как его госпожа вдруг осеклась, будто внезапно еще что-то припомнив, примолкла и на ее лице вновь появилось недоверчивое и недовольное выражение. А он-то уж решил, что с недовольствами покончено и гроза полностью миновала! Поторопился, стало быть.
- А кто такая Дуняша? – спросила она.

               Андрей от неожиданности чуть не подавился огурцом и не захлебнулся рассолом.
- Дуняша? – переспросил он.
- Ты вчера поминать изволил некоторую Дуняшу, - сказала Надежда Петровна, - Плакал, говорил, что извели ее зверочеловеки, что лучше б тебе с нею, мертвою, живым в гроб лечь, как без нее все равно тебе жизнь не мила… Дуняша! Кто ж такая, а? Сейчас сказывай!

               Ох, наливка монастырская, вовсе разума лишила…
               Первым движением Андрея было соврать, сказать, что, мол, сестра. Но он вовремя остановился, сообразив, что старуха не поверит и так выйдет только хуже.
- Дуняша - это Евдокия Васильевна Белова, - глядя в глаза барыне, отчетливо проговорил он.

- Какая же такая… Белова? Неужто из благородных? Аль из купцов либо мещан… - забормотала обескураженная его заявлением Надежда Петровна, - Да ты толком сказывай, толком!
- Это крепостная господина Теплякова, Ивана Павловича, среди прочих им взысканная, приближенная им к своей особе и удостоенная быть при нем повсечасно, отчего ее еще барской барыней величали…
- Дунька тепляковская, что ли? – воскликнула Надежда Петровна, - Она, Дунька его? И ты с нею, и она с тобою, под носом у барина своего путались?
               Андрей пожал плечами, - дескать, было.

- Ну, ну, - усмехнулась Надежда Петровна, - Ну и дела творились у этого старикашки в доме. Возвеличил холопку, посадил ее себе на шею, в шелка-бархаты разодел, серебром-золотом осыпал, в карете с собою возил, в барской спальне спать укладывал, портреты ее по всему дому развесил, а она ему еще рога наставляла. Вот и поделом ему, старому козлу, -  притопнула она ногой, вспомнив, должно быть, как по наущению этой самой презренной Дуньки Тепляков порвал с нею, своею соседкой, дружеские отношения.

Однако тут же она опомнилась и, стараясь сохранить лицо, промямлила что-то насчет того, что «не нами так заведено, а по божьему соизволению одни люди на свет родятся господами, а другие рабами, и потому рабы господ своих  почитать должны и служить им не за страх, а за совесть, господскую волю выполняя свято, безо всякого там обману и воровства…»

               Далее она высказалась весьма категорично в отношении разврата вообще и разврата, процветавшего под кровом Теплякова, в частности:
- Верно я все-таки велела лекаришке-то этому аглицкому хорошенько тебя осмотреть, не подцепил ли какой заразы с разными там Дуньками и Таньками при полном барском недогляде! Нет, этакое-то непотребство терпеть приличным людям никак нельзя…
               Ведь вот когда ее императорскому величеству Екатерине Алексеевне донесли, какие безнравственные вещи допускает господин некий Жонс, в отношении одной молодой девицы из придворных, так он тотчас изгнан был со службы и из России, хотя они сами его пригласить на оную службу из Английского королевства изволение имели и чин адмирала флотского ему давали.
              Сэра Макартея, посланника английского, за тот же проступок та же участь постигла, он свой пост должен был оставить. А про французов ее величество императрица говаривали, что страна их из-за того до гибели дошла, что там все предаются разврату и порокам, что их Опера-Буфф стараниями актерок своих всех развратила.
               Да вот еще доподлинно ведомо, что, как барышни Бутурлина да Эльмпт, фрейлинами ее величества будучи и проживая в самом дворце, однако же по легкомыслию юности не оценив важности должностей своих и не придержавшись того поведения, кое сообразно было иметь им в сем звании, вздумали показывать рисуночек особый , рукой непочтительной и насмешливой сделанный, князя Таврического позорящий, будто князюшка-то на диване возлежит, как паша какой турецкий, а три племянницы его, графини Браницкая, Юсупова да Скавронская, ласки его друг у друга оспаривают, одеты будучи едва, а меж тем ведь поговаривают, будто госпожа Браницкая-то есть дочь самой императрицы и князя, - так ее величество, про оный их проступок прознавши, во гнев вошли, девчонок сих, фрейлинок, повелели высечь розгами да из дворца-то и устранить…

Это было истинной правдой: меняя юных любовников пачками и тратя на них огромные средства, доводившие порою до опустошения казны, и не скрывая ни в малой степени собственные чрезвычайно вольные поступки, возведенные в степень образа жизни, императрица не терпела подобных вольностей в других.

Ключ к загадке был прост: она не считала свое поведение недостойным и отвечала в ответ на упреки Николая Салтыкова, прямо ей выраженные, вызывающей фразой насчет того, что кто-нибудь да должен воспитывать молодых людей, вот она этим и занимается.

Кто-то ей с удовольствием подражал, кто-то относился к ее затеям, как к должному, кто-то ими более или менее умело пользовался, однако в обществе находились люди, благодаря которым оно пока еще избегало участи прогнить насквозь, как от пресловутых «дурных» болезней, и князь Щербатов на публичное обсуждение поднял вопрос о развращающем характере безнравственного обычая, процветающего в самых верхах, бесстыдно выставленного всем на показ, а фельдмаршал Суворов Александр Васильевич отказался отдать свою дочь, свою Суворочку, как он ее называл, после окончания ею Смольного института на службу во дворец, где милостивая императрица готовилась отплатить ему за его военные услуги, оказанные короне, тем, что приготовила для нее комнату рядом со своею спальней, и открыто заявил, что защитит честь дочери даже ценой своей отставки…
            
- Так что ж Дуняшка? – вопросила Надежда Петровна, - Что это ты так убиваться по ней вздумал, или так она тебе люба была вправду?
- А я всех люблю, кто меня любит, - нагло отвечал ее «дружочек», со значением на нее при этом посмотрев, - И хватит мне допрос чинить, утомила.
               (- Дуняша, прости, я не предаю тебя, нет, но что ж мне делать, ты сама меня притворству обучала…)

Надежда Петровна опешила немного снова. Раньше он с нею так не разговаривал. Однако она почему-то оставила свое возмущение. Что-то изменилось. Он взял над нею верх, и она вдруг почувствовала, что не только он в ее власти, но и она – в его… 

                Конец Части Второй.
***   ***   ***
2006-2007 гг.
***   ***   ***
Продолжение: http://www.proza.ru/2019/09/07/1663
Предыдущее: http://www.proza.ru/2019/09/06/562