Круговерть Глава 7

     Но теперь вернёмся к моему Дрюше, в Труд-Коллектив, где он пребывает в состоянии поиска жизненных смыслов и ориентиров, хоть с утра и ходит на работу, а вечером ходит домой. Потерянность его становится уже так заметна, что Валентина пару раз спрашивала, что с ним такое. А он и сам не смог бы определить, что с ним такое. Он ничего о том, что он переходная форма, не знает. И ничего о том, что с ними со всеми происходит, он тоже не знает. В нём просто растёт ощущение беспросветной бессмысленности. И отвлечься от этого тягостного ощущения, развлечь себя чем-то — становится всё сложнее и сложнее.

     Он ещё не догадывался, что Великая Октябрьская революция, очередная годовщина которой как раз приближалась, была призвана изменить не миропорядок с несправедливого на справедливый, а была призвана изменить их самих, людей. Изменить в корне, изменить и заново их приспособить всё к тому же миропорядку, который неизменен, который изменить нельзя в принципе, и к которому можно только как-то приспособиться. Почти целый год он ходил на работу, пребывая в состоянии потерянности и не зная, как из него выбраться. И настолько попривык к этому состоянию, что оно уже начинало казаться ему нормой. Но тут случилось… Не знаю, что тут случилось, только тут что-то такое должно случиться, что подтолкнуло бы его на активную духовную работу, на преодоление.

     А может быть, лучше сделать как раз наоборот, чтобы ничего видимого и не случалось бы, чтобы всё было хорошо, обычно и привычно. И чтобы как раз это состояние вызвало бы в нём ужас, что ничего уже больше не будет. Что эта фабрика, эти улицы и подъезды, и эта его квартира — это всё, что в жизни с ним будет. Это всё, и больше не будет ничего.

     Да, именно так и сделаем, всё случается на ровном месте. Он придёт с работы, они поужинают, он проверит уроки у сына, повозится с дочкой, посмотрит что-то по телевизору, — всё будет, как всегда, всё будет вроде бы нормально, и уже задремав, он вдруг проснётся, как от толчка. Он не сможет лежать в кровати и встанет, подойдёт к окну. И за окном ему всё представится зловещим и невозможным, а особенно то, что наиболее предметно высвечивается из темноты уличными фонарями. А самое ужасное, что он сам весь, такой, какой он есть, — он совершенно невозможен. Сердце у него зайдётся, и лоб покроется холодной испариной. И он больше никогда в жизни уже не испытает такого ужаса, как в эту ночь. Это будет ужас ни перед чем, и перед всем, всеобъемлющий ужас с полной потерей ощущения реальности.

     Прежде всего, невозможно было согласиться и смириться с тем, что он всё это испытывал на самом деле, в действительности. Но это действительно было наяву. Коленки у него предательски ослабли и дрожали. И на месте, самому с собой, оставаться было невозможно, и идти куда-то было невозможно. И весь ужас заключался в том, что этот ужас не переставал, а наоборот усиливался, хотя сильнее, казалось, уже было некуда. И звуки, которые всё-таки были в тишине: стук часов, сопение жены, какой-то неясный гул с улицы, — эти звуки тоже усиливались и нарастали. Но всё же нестерпимее всего была эта застывшая и неизменная определённость предметов, отлитых какой-то силой в те формы, в которых эти предметы пребывали…

     Превозмогая себя, он кое-как собрался и сошёл вниз, на улицу, и сначала ходил вокруг дома, а потом пошёл ходить по «тропе здоровья», по которой раньше бегал на пробежку. Он ходил по тропе почти всю ночь и носил этот ужас, тяжёлым комом распиравший его, с собой, никак не мог от него избавиться. Когда устал и решил возвращаться, еле заставил себя войти в тёмный зев подъезда, с невероятными усилиями воли поднялся на этаж. Уснул он уже под утро, совершенно изможденным, а наутро проснулся нормальным, как будто ничего и не было. Но именно с этого переживания и начался в нём слом. Именно с этого, потому что с этого дня у него уже не было пути назад. Если разобраться, ничего с ним вроде и не произошло, но он уже не мог оставаться таким, каким был до этого. Как изменяется траектория двух столкнувшихся предметов, так и траектория его жизни изменила своё направление. И он был не в силах этому противостоять.

     На следующий день в голове у него была полная сумятица и неразбериха, в которой не было никакой сквозной мысли. Особенно странным было то, что в памяти одно за другим стали всплывать разрозненные воспоминания. Причём, не по порядку, а в как-то странной последовательности. Было такое впечатление, что разум сам выстраивает их и тасует в какой-то несуразной круговерти, а хозяин вовсе и не понимает, зачем это всё. Только в одном воспоминании он увидел какой-то смысл, и смысл этот был весьма для него тревожным.
 
     Воспоминание это было из армии. Его и ещё пару солдатиков положили там как-то в санчасть, не лечиться, а чтобы они поменяли все батареи на новые. И однажды посреди ночи его вдруг разбудила дежурная сестра и попросила пойти с ней, потому что ей было страшно, — так она объяснила. И они пошли. Она шла впереди, а он за ней, с большим чемоданом, на котором был красный крест в белом кружке. Пришли они к офицерскому дому, перед входом в подъезд которого толпился народ. Толпился не по-хорошему. Они поднялись в квартиру, и он тут же, в коридоре, увидел распростёртое тело. Он запомнил даже и не тело, а голые жирные ляжки и растопыренные ступни с грязными пятками, — над самим телом склонились и что-то там колдовали начальник санчасти и совсем ещё молодой военврач. Дрюша вспомнил даже лицо миловидной, но уже полноватой женщины, жены этого человека с ляжками. Вспомнил и лица детей, девочек-близняшек, с испуганными глазами и одинаково, в одну сторону полуоткрытыми ртами. Как оказалось, это были ноги их отца, прапорщика, который повесился на трубе отопления. Дрюша тогда, сколько ни думал об этом, не мог понять, как это можно самого себя лишить жизни, столько в нем тогда было жизненных сил и предвосхищения жизни. Тогда он туда только что с улицы, где в предрассветном воздухе было столько свежести, а в запахах и звуках столько прелести. В темнеющих массах зелени столько заповедно таинственного. А в походке и движениях медсестры, вышагивающей перед ним, было столько женского, столько манящего и обещающего…

     А после того ужаса, который он пережил ночью, он уже совсем не был уверен, что он так бы никогда не поступил. Ведь не случайно он вспомнил того прапорщика. «Такая разительная перемена в восприятии жизни тогда и теперь». И ему стало страшно. Ему стало страшно не за себя, а за детей. Когда человек переживает такое, он что хочешь может выкинуть. «И что тогда будут делать Сашка и Машка?» Ему стало дико страшно за детей, что они останутся сиротами. Ему так думалось, что за детей, а страшно было за свою погибающую жизнь. И что было делать? Вдруг он сходит с ума? Если это опять придёт, если будет повторяться постоянно, — так жить будет нельзя. Мысли об этом его совершенно раздавили, и работа валилась у него из рук.



Продолжение: http://www.proza.ru/2019/09/09/520