Людмила Гурченко. Примадонна

Черная полоса в моей жизни
Хотя прошло уже почти 9 лет, я;о сих пор не люблю вспоминать это время. Говорят, память человека избирательна, нам несвойственно помнить плохое. А вот у меня есть одно ненормальное качество: я помню все. И эта черная полоса существует в моей голове во всех своих отвратительных подробностях. В начале 1997 года очередное новое руководство телеканала, где я имел честь служить, взяло в руки метлу. Моя авторская программа исчезла из эфира в числе многих прочих. Экраны заполнили сериалы и трансляции концертов. Я ни в коем случае не пытаюсь давать оценки — возможно, так и нужно было для зрителей. Я пытаюсь лишь воспроизвести собственное эмоциональное состояние накануне одного из главных интервью в своей жизни. Итак, в числе многих прочих «звезд голубого экрана» я остался не у дел. Ощущение невостребованности при сохраненных атрибутах деятельности (зарплата и трудовая книжка) было странным и неуютным. Вопрос «Кто виноват?» не стоял. Я;удорожно соображал, что делать.
А потом случилась трагедия. Событие, перевернувшее жизнь мою и моих близких. Событие, заставившее меня понять, что потеря своего места в эфире, своего лица — это пустяк. Ранней весной того же года не стало моей мамы. Понять это, пережить это было невозможно. Как это: она больше никогда не разбудит меня, не распахнет шторы и не будет тихонько поливать цветы? Никогда не споет «Миленький ты мой, возьми меня с собой»? Она, так любившая петь и даже не помышлявшая о карьере певицы… Ее, красавицу и умницу, так любившую жизнь, в считанные недели унесла страшная болезнь. А мы остались — отец и я, — опухшие от слез и окаменевшие от горя. Наверное, таких историй много и все они описываются одними и теми же словами. Даже сейчас я читаю то, что написал, и не чувствую, что это — обо мне. Но все это — истинная правда. «Какой эфир? Какие передачи? Кому они нужны? — крутилось тогда в голове. — Побаловался телевидением — и будет! Надо деньги за­рабатывать!» Я стал подыскивать себе другое занятие, но с;дивлением обнаружил, что, кроме телевизионных передач, делать ничего не умею. «А кому нужны эти дурацкие передачи, если больше нет моей мамы, моего главного зрителя?» Ах, как же она мной гордилась! Накануне моего очередного опуса обзванивались все подруги, все члены нашей большой семьи — чтобы не пропустили! После эфира по телефону обсуждались подробности съемок и личной жизни моих героев. А мной овладевало чувство выполненного долга, ведь я всегда чувствовал, что многое недодал родителям, буквально положившим на меня жизнь.
И вот наступило ощущение абсолютной пустоты. Ее пытались заполнить друзья. Они-то и устроили все таким образом, что невозможное стало возможным. При дружеском участии Сергея Осинцева и Владимира Кауфмана произошла моя встреча с Людмилой Марковной Гурченко. Специфика работы на телевидении такова, что техника для съемок дается исключительно под предстоящий эфир. Нет эфира — не получишь камеру. У меня эфира не было. Но камеру где-то раздобыли. Для чего это все снимается — я;онятия не имел. Мне было абсолютно все равно. А еще, пожалуй впервые в жизни, мне было наплевать на то, как я выгляжу. Пригладив отросшие ниже плеч волосы и решив, что это сойдет за стиль, я отправился на съемку.
Встреча с Дивой
Дива была как никогда ослепительна. Алый пиджак, рубашка, такого же цвета короткая юбка, открывавшая великолепные ноги, пунцовые губы, взбитые локоны. Короче, образцовая Людмила Гурченко. Как всполох огня, она последовала за мной по коридорам БКЗ «Октябрьский», где вечером давала концерт. Интервью состоялось в каких-то начальственных кабинетах Зала на фоне неизбежной пальмы, телевизора и книжных стеллажей.
Людмила Марковна задолго до описанных об­стоятельств столь подробно и мудро из­ложила подробности своей жизни в книгах и интервью, что пытаться предварить наш разговор чем-то еще было бы по меньшей мере странно. Мне остается лишь почти полностью воспроизвести его на страницах этой книги. А;ам; простить меня за то, что книга не может присо­единить к разговору неповторимую жестикуляцию Людмилы Марковны. Итак…
Про идиотов, первую любовь и мужской характер
— Людмила Марковна, я много лет мечтал сделать с Вами интервью, и, честно говоря, от волнения язык прилипает к нёбу. Боюсь показаться Вам идиотом. Я думаю, при виде Вас многие теряли голову и дар речи. Вам никогда не приходило в голову, что все мужчины идиоты? (Здесь имеется в виду песня Л. Гурченко, содержащая слова «Все мужчины; сволочи!»)
- Да нет, не все. Но есть идиоты, есть.
— Расскажите о Вашей первой любви.
— Да у меня столько было любовей! Я все время долж­на была быть влюблена, это еще с детского сада… Ну, не то что влюблена, но чтобы на меня смотрели — какой я;ант надела… Я этим бантом могла мозолить глаза до бесконечности — как это так, не замечают?! Я думаю, что это все какие-то актерские вещи…
—То есть Ваши первые любови уже были связаны с актерскими переживаниями?
—Обязательно, обязательно. Как это так — я не такая красивая! Мне вообще казалось, что я очень красивая.
— Почему казалось? Так и есть, я думаю, что так было всегда.
— Да-да, я все знаю! Так о первой любви… Неохота называть фамилию, потому что он, может быть, еще жив. Я;отом в песнях пела: «Сядь со мною рядом, рассказать мне надо». Мне казалось, что он сядет рядом, а я ему совершенно не нравилась.
— Он потом жалел об этом?
— Откуда я знаю, я больше не видела его. У нас же женская школа была. Поэтому воспитание такое чистоплотное. Ну а потом… Про что мы говорим?
— Про первую любовь.
— Да, дальше мы пошли: я хотела пропустить, потом вернуться, чтобы вы не подумали, что я что-то прячу. Актеры не могут говорить последовательно, перескакивают с мысли на мысль — в этом вся прелесть. Я прочитала, что (видите, опять перескакиваю!) слово — это всего 7 процентов усвояемости, а все остальное — тон, жест. Можно смотреть таким испепеляющим взглядом, что никакое интервью не сможет этого передать.
Так насчет красоты… Понимаете, мне папа внушил, что я красавица. Это ведь ужас! У меня очень много недостатков, которые я потом поняла. Надо было найти себя. А как можно было найти себя, когда я снималась — четыре картины, и все были героини, настоящие, крепко стоящие на земле, а я порхала в воздухе, у меня не было амплуа. Меня в институт взяли просто потому, что нельзя не взять, а что она будет играть — говорили Макарова, Герасимов — неизвестно. Я случайно попала в фильм «Карнавальная ночь». Это Богом посланный фильм.
— Звезды первой величины признавались мне, что карьера помешала личному счастью. Карьера актрисы, певицы, кинозвезды, она мешает в юности найти того, с кем можно идти вместе до самого конца.
— Ответ очень прост. Если в доме женщина — звезда, значит, она имеет огромную нагрузку. У нас не было мужей-миллионеров, плюс советская власть, которая уничтожила мужчину как зарабатывальщика: «Не могу я тебе в день рождения дорогие подарки дарить, но зато в этот день без стеснения я могу о любви говорить…» О любви говорят день, месяц, два, а денег нет — развод. А если женщина тянет все на себе: бюджет, жизнь, удовольствия, то партнер должен быть очень умным, с достоинством! Это высший пилотаж — быть иногда униженным, отсеченным, но делать это очень деликатно и так, чтобы у тебя уважение к;амому себе не пропало.
Когда в семье мужчина — звезда, женщина уходит с;аботы, женщина для него все делает, и это воспринимается естественно. А если наоборот? Особенно у нас в стране. За рубежом я знаю звезд со счастливой судьбой.
— А если и муж — звезда и жена — звезда?
— Вы знаете, это должны быть люди без комплексов, уважать друг друга, не вырывать цветы — кому больше… Страшное дело! Кому больше аплодисментов...
— А как Вы считаете, жизнь несправедлива? Ведь какой бы ни был успех, какая бы ни была любовь, в общем какими бы ни были счастливыми обстоятельства жизни, все равно все кончается?
— Обязательно. Самой тонкой любви наступает конец, и тут уже нужны мозги, чтобы понять, что следующая будет не лучше. Следующая никогда не бывает лучше… Мы (женщины) по-другому устроены: «Вот я себя там так покажу!», а потом судьба обязательно все ставит на свое место тем или иным способом, в том или ином коридоре, в том или ином шлюзе, открывающемся или закрывающемся. Очень интересно проследить.
— Мне вот кажется, что при всей потрясающей женственности у Вас очень мужской характер. Вы никогда не мечтали быть мужчиной?
— Вот о чем я не мечтала, так это об этом. Просто я думаю, что накладывает отпечаток жизнь, профессия… Это знаете, как у Фадеева в «Разгроме». Левинсон увидел остатки своей разгромленной армии: «Но надо жить и исполнять свои обязанности». Это я хорошо понимаю с детства. Меня уничтожали порой в личной жизни, это ведь очень приятно; уничтожить. Раз ты с человеком близок, значит, он уже тут… (Показывает себе на голову.) Ну что ж, посидишь на пепелище, посидишь, и опять встаешь, и берешь чемоданчик: «Здравствуйте, товарищи, я счастлива, что я вас вижу. Почему? Потому что вы — мое здоровье, вы — мое спасение». Значит, я;ыбираю или профессию, или…
Ни дня без Аллы Пугачевой!
Удивительное все же занятие — делать передачи. Начиная программу, не всегда знаешь, каким будет конечный результат. Чтобы изначально представлять, что же ты хочешь сделать, нужно родиться режиссером. Мог ли я представить себе, что органической составляющей программы о Людмиле Марковне станет песня Аллы Пугачевой «Примадонна» и видеоклип, посвященный все той же Гурченко? Примерно в то же время, когда я снимал интервью с одной Дивой, другая вышла с этой песней на сцену конкурса «Интервидение». Помню сильные эмоции Гурченко, высказанные по поводу результатов этого конкурса, верю во взаимное преклонение актрис и ценю его. И много лет наизусть помню стихи:
"Словно раненая птица с опереньем золотым,
На помост выйдешь ты,
И вижу, вижу я тебя счастливой!.."
Я монтирую в программу кадры, где Людмила Гурченко (вся в золотом оперенье) сияет в лучах славы, и звучит со­вершенный голос Аллы Пугачевой…
Позже мы встречались с Людмилой Марковной не однажды. Как-то раз я вел новогодний концерт, в котором она по привычке блистала… Но это было позже.
А тогда наш диалог продолжался.
Нет предела совершенству!
— Вы в «Бенефисе» сказали: «Я не та, что была в „Пяти вечерах“, не та, что была в „Карнавальной ночи“, совершенно другая». Мне-то как раз кажется, что Вы все время одна и та же, иначе как бы Вы удерживали публику?
— Нет, я сказала, что я сейчас лучше!
— Ну, тогда стоит посмотреть на Вас завтра…
— Почему?
— Вы еще лучше будете, чем сегодня.
— А, это безусловно (хо­хочет).
— Предел совершенству есть?
— Нет, я стала лучше, потому что стала терпимее к;юдям относиться… Иногда прощать — я редко прощаю.
— Чего Вы не прощаете категорически?
— Не прощаю предательства. Вот эту манеру говорить в лицо одно, а вышел и… Вот это я терпеть не могу. Миронов гениально с этим справлялся, он ходил и говорил: «Слушайте, я сейчас был в таком говне!» Самоирония — это великолепно. Сам предварял что-то.
— Чего Вы в жизни никогда не делали?
— Не знаю.
— А хочется чего-то?
— Нет, теперь нет. Мне нравилась быстрая езда, но по­сле того как сломала ногу, мне достаточно это вспомнить, и я говорю: «Давайте поедем 50–60 километров!» После таких вещей, болезней, которые обрушиваются внезапно, рисковать уже не хочешь.
— Вы можете представить, что Вам надоест Ваша работа? Ну зачем? Ну все уже есть, все сделано, не хочется ничего.
— Я думаю, что, даже когда буду в предгробном состоя­нии, я все равно буду что-то делать, потому что лицедейство в крови. Когда нет в театре ничего, мне хочется играть в кино, в концертах, это переплетается. Или подряд несколько драматических ролей — я выдохнусь — и комедия идет легко, и;умаешь: «Как я могла там плакать, будь оно неладно?»
—Я позволю себе коснуться того периода, когда Вы долго не снимались… Могло быть такое, что Вы бы не вернулись?
— Нет, не могло. Я не знала, каким образом я что-то сделаю, но я знала точно, что сделаю, потому что для этого я родилась. Мой папа говорил, когда клад нашел (я маленькая была): «У меня такая планида, еще ты через меня в историю попадешь…» Он знал, что попадет в историю, вот и;опал.
— Ваш же папа говорил, что все нужно отдать людям, отдать и еще им же за это поклониться. А себе-то что останется?
— А ничегонько! Иди домой, скрутись клубком и спи. Всё — людям.
— Удается погулять по улице так, чтобы Вас никто не узнал?
— Вечером нормально, очки у меня есть… И все равно кто-нибудь узнает и тихонько идет за мной, а я знаю, что улыбаться нельзя и говорить нельзя. Голос узнают и улыбку. Сразу. Редко, но погулять удается.
—Вы говорили, что актер берет из себя для своих песен эмоции, воспоминания. И мне показалось, что с Вами какая-то неувязка, потому что все мы знаем достаточное количество драматических штрихов в Вашей судьбе, а на сцене всегда праздник.
— Это не так. Я очень хитро лавирую от драмы к лирике, от лирики к комедии, от комедии к гротеску. Мягко говоря, это не пьеса. А это — когда идешь от себя и разговариваешь с публикой. Это очень интересно, потому что так устроен мой концерт — я пропускаю зрителей через все. Они и поплачут, они и вспомнят, они и посмеются, они и потанцуют… Концерт живой. Нельзя сказать: «Это будет так», хотя у меня канва есть, но все зависит от того, какая публика.
— Актерская игра — притворство?
— Это такой клубок, где смешивается то, что ты сейчас переживаешь, и то, что когда-то переживал. Все это погружается в обстоятельства сегодняшние, а что-то третье и четвертое выдается как продукт. И думаешь: «А вот этого с тобой еще не было!» Это как костюм: «Тут не хватает ткани, а мы добавим!» И такой он получается странный, не такой, как ты задумывал. Представлял одно, а получилось другое, но еще лучше, полнее, мощнее и объемнее. А как же? Сегодня, например, мне нечего притворяться, потому что я со сцены буду разговаривать примерно так, как с Вами, за исключением песен.
— Вы всегда довольны собой?
— Я никогда не довольна собой. Бывает редко-редко, когда я думаю, что получается выше, чем то, что я задумала. Это редко-редко бывает.
— Но все равно же всегда — самая красивая, самая талантливая, самая умная?
— Я Вам могу сказать, что есть вещи, которые я никогда не смогу повторить. Я никогда не смогу повторить «Старые стены». Никогда. Я ни за что бы не смогла повторить «Любовь и голуби», потому что я не знаю как. Это другой человек, понимаете? «Пять вечеров» я бы не смогла повторить, потому что я жила в том режиме и там действовал за меня другой человек. Ведь когда играешь, режиссер заряжает или, наоборот, разряжает в тебе свои аккумуляторы. А я их опять заряжаю, когда выхожу из роли. О, это очень сложно.
— У Вас есть комплексы?
— Да, может быть, и есть. Вот есть люди светские. А я далека от светской жизни. Я очень устаю. Я пробовала: «Здравствуйте! Что Вы говорите? А Вы видели? А Вы читали? Ну что Вы, прочитайте!» И одновременно думаю: «Что я здесь делаю?» Мне становится неловко, и, пока не пойдет разговор по делу, я такая скучная, я не знаю, куда себя деть. «Вот это Гурченко? Мы думали, она — хо-хо!» Я тупею, и спиной, спиной — домой. Мне это не дано. Может, это система, воспитание, поколение, как угодно. Но есть и другие люди. Я думаю: Боже, какой талантливый, со всеми общий язык, шансон-пирамидон…
— Но все же, Людмила Марковна, признайтесь, есть что-то такое, чего Вы не можете?
— Мне бы хотелось в жизни две вещи: играть на рояле, как Билл Эванс, и знать в совершенстве, допустим, английский или испанский — два самых красивых языка. Знать так, чтобы мыслить на этих языках. Не просто говорить, а;ыслить. Ни то ни другое не удалось в жизни.
—Но, может быть, еще удастся?
— Нет…
— Рязанов сказал, что уж если Людочка чего-то захотела…
— Нет-нет! Импоссибл! Поссибл-поссибл!!!
— Страшный человек Рязанов?
— Ему было 28 лет тогда. Он был молодой, худенький. Меня он не любил, потому что я ему была навязана Пырьевым. Актриса, которая нравилась Рязанову, была снята с роли по неизвестным причинам. А я на пробах не прошла, меня плохо снял оператор. А Пырьев увидел меня в коридоре. Увидев меня, ни один человек не мог устоять, потому что была я, конечно, манерная, провинциальная, внутренние противоречия большие. Ну как я воспиты­валась? По улицам, по базарам, эти песенки, эти жаргон­чики. Во мне сидел другой человек, которого надо было обстоятельствами жизни вынуть. Но у меня не получалось. Очень поздно вынули так, чтобы я почувствовала себя нормально.
— Но ведь именно провинциальные девочки часто становятся звездами. Эта традиция продолжается до сих пор?
— Все в мастерстве мастера — увидеть талант, снять шелуху, которой оброс этот ребенок, увидеть в нем главное. Когда Шукшин поступал, его спросил Ромм: «Вы читали „Войну и мир“?» — и Шукшин ответил: «Нет, ну что Вы, такая толстая книга!» После этого никто бы не принял.
Несколько вопросов «наобум»
— Мне тут один певец сказал странную фразу, но, может быть, что-то в этом есть: «Знаешь, свое дело нельзя любить, тогда ты навсегда останешься любителем и не станешь профессионалом». Вы свое дело любите?
— Ну, это такой каламбур. Я не знаю, кто этот певец, но я свое дело люблю. И всегда должна быть профессионалом в своем деле. А дилетанты долго не держатся.
— Людмила Марковна, что будет дальше?
— Дальше будет концерт.
— А потом?
— Завтра буду играть в Театре сатиры. Хит такой, что уже три сезона народу полно. Потом буду играть «Недосягаемую». Слушайте, я не знаю, как я живу. У меня так много работы. А;альше? Дальше — тишина. Дальше — светлое буду­щее, дальше — Совет­ский Союз, будем объединяться со всеми.
— Красный цвет - любимый?
— Исключительно случайно.
— Или по поводу приезда?
— Исключительно случайно, по поводу приез­да. У меня было три костюма. И вдруг думаю: «А выйду в красном! Ленинград мой, милый брат мой, родина моя!» Эх, для меня не Петербург, а Ленинград.
—Любите Ленинград?
—Безумно.
— За что?
— Это первые мои шаги в кино. Это первая драматическая роль после «Карнавальной ночи». У меня здесь так много друзей, необыкновенно тонких, деликатных, людей-профессионалов, которые так многому меня научили, которые поверили в меня, несмотря на то что у меня огромное количество неудавшихся проб. Ленинград — это все, это «Старые стены».
— Ваша песня лучшая еще не спета?
— Нет, я думаю, что все впереди. Сейчас беспесен­ная жизнь, потому что от того, что слушаешь, можно сойти с;ма. И думаю, что это всем вот-вот надоест.
Слушайте, у меня тут такое потрясение было! Эти все девочки, мальчики 13–14;ет, в ночных клубах! Орут мои песни, можно сойти с ума!
— Я позволю себе заметить, что нынче Ваш главный хит — это «А на дворе березы, гордость тети Розы».
— Я не буду его сегодня петь.
— Почему?
— Тема прошла.
— А почему Вы не уехали?
— Посмотрите на меня, разве это возможно? Хорошо там, где тебя нет. Нет, это совершенно невозможно. Здесь все мое, родное. Я в Ленинграде!
В финале передачи снова звучит песня, словно о ней написанная:
"Дай же силы, о небо, осушить эту чашу до дна!
Там, где ты еще не был, ей уже наливали вина,
Ей кричали: «Браво!» за причудливый фарс,
Поднимаю бокал за счастливый финал!"

1997, 2006