Близкие люди. Двойной портрет Понаровских

Герой, который нашел меня сам
«Сердце, тебе не хочется покоя, сердце, как хорошо на свете жить, сердце, как хорошо, что ты такое, спасибо, сердце, что ты умеешь так любить!» Этой знаменитой фразой заканчивалось попурри из песен Лео­нида Утесова. Музыка, знакомая с детства, лилась из всех динамиков. На 20 экранах аппаратной Седьмой студии Ленинградского телецентра это попурри исполняли Виталий Понаровский и его младшая дочь Надя. Белоснежная декорация, изображение маленького городка, стилизация под детский рисунок от моей верной подруги и художника Маши Сиговой. Я,;идя за режиссерским пультом, контролировал съемку и одновременно думал, насколько непредсказуема и мудра жизнь. Согласитесь, с вами тоже такое происходило: вы затеваете что-то одно, а получаете абсолютно другое. И — от огорчения, через недоумение — вдруг приходите к осознанию того, что события сложились наилучшим для вас образом.
Я познакомился с Виталием Борисовичем абсолютно случайно. В который раз я подыскивал среди звезд «жер­тву» для очередного интервью. И вдруг мой знакомый говорит: «Да что ты мучаешься? В ресторане гостиницы „Моск­ва“ работает отец Ирины Понаровской! Он тебя ей и;редставит!» Медлить я не люблю и уже на следующий день познакомился с этим замечательным человеком. Естественно, я подготовился к встрече и постарался узнать о нем как можно больше. Мне сказали, что после войны он был не менее знаменит, чем его дочь Ирина сегодня. Сказали, что руководил он каким-то потрясающим оркестром. И что этот оркестр куда-то исчез.
Факты я знал. Но подготовиться к тому, какого человека встречу, было невозможно. С первого разговора я понял, что о нем, именно о нем, хочу сделать свою программу. Слово «душа» как-то не модно употреблять в последнее время. Но именно душа, доброта, интеллигентность Понаровского потрясали с первого взгляда.
Позже я узнал, что все мои далеко идущие «коварные планы» бы­ли обречены на провал. У Виталия Борисовича давным-давно были другая семья, младшая дочь и непростые отношения с той, что меня так интересовала. Оставим в покое эти отношения, известные вам по другим телевизионным программам. Меня это не зани­мало. Принял к сведению и пошел дальше. У меня уже был герой.
Каждый раз, затевая передачу под названием «Достояние республики», я пребывал в задумчивости. Знает ли республика, что у нее есть такое достояние? Если знает, почему не ценит, не помнит? Может, поменять название передачи? Да что это изменит? Вообще кто он, мой герой? Король Лир? Отец Горио? Или просто «Отец певиц советских, причем — не последних!», как подписала ему свою фотографию Алла Пугачева?
Виталий Борисович сидел напротив меня в огромном зале ресторана гостиницы «Москва» и вспоминал.
Немного истории — и это все о нем!
— Виталий Борисович! Может быть, я покажусь Вам бестактным, но все-таки скажу: когда я задумал сделать с Вами передачу, многие из моих знакомых с удивлением за­кричали: как, он еще жив? Сколько же ему лет? Вот, собственно, и первый вопрос: сколько Вам лет?
— Шестьдесят пять.
— А когда Вы начали заниматься музыкой?
— С раннего детства, с 6–7 лет.
— А как Вы стали музыкантом?
— Очень просто: в 1935–36-х годах в Ленинграде открыли музыкальную школу-десятилетку при консерватории. А я ходил до этого в капеллу, пел, у меня были очень хороший слух и мама-пианистка. Меня приняли в школу, потом я закончил Ленинградскую консерваторию. Так и стал музыкантом, джазовым музыкантом. Был такой американ­ский фильм «Серенада Солнечной долины». Этот фильм я увидел летом 44-го года, когда вместе с консерваторией оказался в эвакуации в Ташкенте. Фильм показывали неделю, по три сеанса каждый день. Я не пропустил ни одного. Этот фильм меня переродил.
Уже будучи студентом 5-го курса консерватории, я организовал великолепный симфоджаз. У меня до сих пор сохранились пленки. Это был оркестр из студентов консер­ватории. Там играли такие известные джазовые музыканты 1950–60-х, как Эпштейн, Фридман ну и ряд других. Достаточно сказать, что как минимум одна треть этого оркестра сегодня — профессора консерватории, не однажды лауреаты и победители международных конкурсов.
— Это и был тот самый знаменитый оркестр, который до сих пор помнят?
— Это был тот самый знаменитый оркестр, который так знаменито уничтожили одним росчерком пера.
—Расскажите об этом.
— После того как нас пригласили на фестиваль в Финляндию, я начал хлопотать, чтобы оркестр по окончании консерватории оставили как готовую единицу. Нам устроили просмотр. Это был 1956-й, наверное, год, точно не помню. В комиссии сидели секретарь обкома комсомола Шумилов (который как раз хотел сохранить оркестр), заведующий отделом культуры обкома партии, будущий министр культуры РСФСР Попов, проректор консерватории по научной части профессор Ветров. Тот самый профессор Ветров, который проработал в джазе Утесова лет 15. Были и другие авторитетные люди. Просмотр проходил в Доме искусств на Невском. Успех был колоссальный, все хвалили, аплодировали, благодарили, и вдруг взял слово Ветров. Он достал небольшую книжечку — «Инструкции Министерства культуры и Министерства образования» — и прочел следующую статью: «консерватории Советского Союза готовят музыкантов — солистов, ансамблистов, музыкантов симфонических оркестров, музыкантов ансамблей, педа­гогов». После этого добавил: «У меня тут не сказано, что консерватории должны готовить музыкантов эстрадных симфонических оркестров. Поэтому как проректор консерватории я выполняю инструкцию и категорически протестую против того, чтобы оставить этот оркестр как единицу. Хотя он мне очень нравится». И все.
— А Вы не пытались с этим бороться?
— Пытался бороться, но это было все равно, что дуть против ветра. Как бороться, с кем бороться? Есть утвержденная инструкция. Все.
— А дальше?
— Музыканты разбрелись кто куда, потому что прекрасные были музыканты. Я учился и работал в Ленгос­эстраде — руководил ансамблем. Я работал с Глебом ;Романовым, такой был очень известный певец-гастролер, с;аниным, с Фальцманом, с Беном Бенциановым, с Эдуардом Хилем. Потом у меня был свой небольшой коллектив, который назывался «Полный вперед!» Оттуда вышел композитор Слава Пожлаков, оттуда вышли хорошие ребята-профессионалы. И вот дошел до сегодняшнего дня.
— За столько лет Вам не надоел джаз?
— Нет, он не может надоесть. Интеллигентным людям джаз не надоедает. Они могут любить его, а могут не любить. Но понимать как творчество, как определенную линию в музыке — на это способен только человек интел­лигентный. Вот жлоб (извините за это слово) джаза не понимает.
— Я делаю вид, что я интеллигентный.
— Другое дело, есть разновидности джаза, есть джазовые ансамбли разных направлений. Я люблю Биг-Бэнд. Звучание оркестров Каунта Бейси, Дюка Эллингтона, Глена Миллера, Томми Дорси... Это же одно удовольствие — какая гармония, красота, все выверено, все сделано. Я же музыкант, я всегда говорил, что высшее образование — оно никогда никому не мешает. В любой области, особенно в музыке. Но консерватория есть консерватория. При том что я всю свою сознательную жизнь на эстраде, я все-таки консерваторец по учебе. Я не представляю себе музыки без Баха, Бетховена, Рахманинова. И джаз из этого рожден, я вас уверяю. Биг-Бэнд рожден из этого. Кто-то предпочитает традиционный джаз, где большую роль играет импровизация. Это уже дело вкуса. Я люблю весь джаз, но сердце мое принадлежит Биг-Бэнду, и поэтому мне никогда не надоедает слушать эту музыку. Конечно, я не могу сказать, что не наслаждаюсь симфонической музыкой. Я безумно люблю Рахманинова, Чайковского, Бетховена — классика неповторимая, непревзойденная, но жизнь связала меня с;жазом.
Музыка нас связала!
А меня, к счастью, жизнь связала с телевидением. Сидя напротив Виталия Борисовича в уютном кресле ресторана, мог ли я подумать, что пройдет четыре года и напротив меня будет сидеть та, о ком я мечтал,; Ирина Понаровская, так похожая внешне на отца. И абсолютно другая, как выяснилось во время нашего разговора. Интервью проходило в ее роскошном номере в гостинице «Астория» (на тот момент певица уже перевезла свою семью в;оскву и у нее не было в Петербурге своего жилища).
Энергообмен с залом
— Ирина Витальевна, говорят, что актер должен все отдавать людям. Вот он вышел на сцену, и все, что было внутри, в сердце, все отдал зрителям и кланяется им при этом. А чем он себя пополняет, себя же нужно как-то пополнять?
— Я внесу свои коррективы, можно? Не все, что у тебя на сердце, не все, что у тебя есть на душе, а радость и удовольствие надо нести людям, конечно, с той болью, которая дана тебе в той или иной песне. Зрителей не должно волновать, что у меня произошло в жизни, могу ли я сего­дня выйти на сцену, болит у меня что-то или нет. Если бы я в таком состоянии выходила на сцену, зрителям было бы тяжело. Иногда стоишь за кулисами и думаешь: «Боже, как же пережить эти два часа?!» Был случай, когда мне за час до концерта сообщили, что у меня ребенок в реанимации, а;ритель уже сидел. С чем я могла выйти на сцену — со своей истерикой? Я не имела на это права. А что касается поклонов, то я кланяюсь за признание, за аплодисменты, за то, что они наполняют меня своей энергией.
— То есть, Вы получаете энергию из зала?
— Конечно.
— Вы — женщина очень модная, а сейчас модно рассуждать, кто на какую публику работает. Как Вы представляете своего зрителя?
— Возрастного ценза нет: и молодежь, и пожилые. Если Вы помните, был такой артист Муравский. Когда я начинала, он был уже старенький. Однажды он встретил меня в коридорах Ленконцерта и, остановив, сказал: «Деточка, я Вам могу дать один совет: никогда не пытайтесь нравиться мальчикам и девочкам, старайтесь нравиться взрослым, тогда Ваш путь будет долгим». Я проверила это на себе. Я никогда не подстраивалась ни под одну возрастную категорию. Это не значит «и вашим и нашим», это значит, что качество музыки не зависит от моды.
— Ваша карьера была отмечена значительными, на мой взгляд, событиями. Но их было крайне мало — «Поющие гитары», Сопот.
— До Сопота — Дрезден.
— Простите, я не знал. Потом титулы «Леди совершенство», «Леди элегантность». Что-то было еще?
— Вы знаете, я не живу вехами, я не живу такими событиями. Для меня моя профессия — это напряженный, каждодневный труд. В отказе от всего — моя жизнь. Это не праздная жизнь.
— Я понимаю, но я хотел узнать немного о другом. Я;одумал, что, может быть, этих вех у Вас так немного, что Вы постоянно просчитываете каждый свой шаг… Вам не скучно от этого?
— Я согласна, потому что я иногда намеренно отказываюсь от съемок, понимая, что я не в форме. Такие периоды, такие моменты бывают в жизни.
— Разве не хочется быть непредсказуемой, например, поехать на «Евровидение»?
— Я не рисковый человек, я семь раз отмерю, один раз; отрежу. Я не имею права подставлять ни свое имя, ни свое лицо, ни свою суть, не имея стопроцентной гарантии, что выйду победителем. Я не игрок по жизни, но я не говорю, что это хорошо. Может быть, и надо рисковать.
— Что же Вы, Ирина Витальевна, не уехали в Америку, например, у вас же там брат?..
— Кому я нужна в Америке, кому нужны все наши артисты в Америке? Разве что эмигрантам — раз-два в год. Ну сколько сейчас можно работать в Америке? Один концерт, два концерта… А дальше что? Петь в ресторане? Там же надо жить, иметь статус. Мы же ездим по всей территории России — и бывшей, и настоящей. Как я могу потерять зрителя, который забивает любой зал? Как я могу променять зрителей, которые говорят со мной на одном языке?
Музыка и фотография
В свое время мне пришлось много потрудиться на съемках всевозможных концертов, они проходили в ГЦКЗ «Россия» чуть ли не каждый день и тут же оказывались в эфире телеканала «Россия». Я там был шеф-редактором, и помимо большого количества довольно технологических хлопот, в мои обязанности входило общение с теми, кем вы привыкли восхищаться. И правильно, кстати, делаете. Я могу сказать, что большинство эстрадных Див — дамы крайне интересные, ха­ризматичные, и даже короткие встречи с ними оставляют неизгладимые впечатления.

Понаровский о музыке в ресторане
— Виталий Борисович, сейчас мне придется перестать строить из себя интеллигентного человека и задать не очень грамотный вопрос.
— Миша, интеллигентных людей из себя не строят, они всегда интеллигенты.
— Как Вы относитесь к музыке в ресторане? Когда Вы начали здесь работать, Вас эта обстановка не угнетала?
— Можно я сделаю маленький экскурс, лет так на 30;азад? Возьмем историю джаза. Где играли джаз-оркестры? В ресторанах. Лучшие оркестры Америки играли в ресторанах и на танцплощадках. Эллингтон где начинал? В ресторане. Каунт Бейси где играл? В ресторанах. Глен Миллер где начинал? В ресторане. Еще назвать? Думаю, достаточно. Теперь возьмем довоенную Россию. Где начинал создаваться оркестр Утесова? В ресторане. Оркестр покойного Скоморовского? В ресторане «Европейской» гостиницы. Я;ыл мальчишкой, ходил туда обедать с дедушкой и слушать. Днем играли! Скоморовский, Семенов, все лучшие оркестры страны. Да и после войны. В «Астории» играл оркестр Утесова. Когда у них заканчивались гастроли и они приезжали домой, то играли в «Астории». Это было прекрасно. Потом я там сделал оркестрик. Это был знаменитый оркестрик, такой маленький джазик, потому что уже проектировались те беды финансовые, которые мы имеем сегодня. Оркестровщики делали на такие маленькие джазы прекрасные оркестровки. У меня в «Астории» прекрасный был оркестр. Какие музыканты играли!
Дива
«Дива» — так и называлась моя программа с Ириной Понаровской. Она вышла через несколько лет после записи. Я очень долго сожалел, что отец и дочь не встретились на экране, что эти две передачи вроде бы не имели друг к другу никакого отношения. Сожалел я об этом ровно до того момента, как решил написать эту книгу. Потому что сейчас в моей власти объединить этих интереснейших людей в одной главе.
Про красоту, Майкла Джексона и конкуренцию
— Ирина, Вы — звезда?
— Я никогда не была на небе, я не понимаю, что такое звезда. Что такое звезда?
— Вы меня спрашиваете?
— Вот я тоже не знаю. Мое убеждение, звезда — это образ жизни, а не просто человек, которого по какой-то причине узнают. В нашей стране — это блеф. Майкл Джексон — звезда. А знаете почему? Потому что его знает весь мир. А он меня не знает. Я его знаю, а он меня — не знает. Вот он — звезда.
— У Вас больше платьев или песен?
— Песен гораздо больше.
— А вот будь Понаровская некрасивой — она бы стала певицей?
— А Вы думаете, я очень красивая была?
— Я видел фотографии. Мне Виталий Борисович показывал.
— Ну и что там было особо красивого-то? Толстая, косая, вот с таким подбородком двойным. Ну что ж красивого? Себя надо делать. Красивой надо становиться. Поймите, красота ведь не в том, что красивые ротик, губки, глазки. За внешней красотой что-то должно стоять, и внутри что-то должно светиться.
— А еще говорят, для этого нужно много страдать. Вы страдали много?
— Прилично. Прилично… От людей, от друзей, от любимых, от профессии, от болезней.
— Как Вы реагируете, если читаете в газете такое: «Понаровская — красивая женщина, но что, она еще и поет?»
— Спокойно. Почему? Потому что я никогда не жила за счет песен, за счет шлягеров.
— Но было же время, когда все пели «Незажженную свечу», «Я больше не хочу тайком любить».
— Ну, Вы это опрометчиво. «Незажженную свечу» не пели за столом. «Рябиновые бусы» поют до сих пор… Я;иву за счет себя, за счет своей личности, а не за счет песен. Я;ерекрываю своею личностью песни. При произнесении имени Ирина Понаровская никто не вспоминает, что я пою, вспоминают мой образ… Это очень важно. Я считаю, что подобная участь у Леонтьева. Вот я говорю — Валерий Леонтьев. Назовите мне песни.
— "Там, в сентябре». Еще что-то про светофор… Дальше не помню.
— Вот… А что творится на его концертах, вы видели? Никогда нет пустых залов. Та же самая история. Личность. Большая личность. Артист.
— Скажите, пожалуйста, а Вам не мешает присутствие на нашей эстраде таких певиц, как, скажем, Лайма Вайкуле или Пугачева? Может быть, Вам просто тесно?
— Боже сохрани! Я счастлива, что такие есть, и жаль, что их мало. Я не тот человек, который чувствует себя жемчужиной, извините, «в куче». Я люблю быть самой большой жемчужиной среди жемчужин тоже. Я счастлива, что у меня есть такая коллега, как Лариса Долина. О чем разговор… Мне на концерте с ними выступать гораздо интересней, чем с кем-то из современных девочек. Для чего они выходят на сцену? Для того, чтобы выйти замуж хорошо?
Про песни и платья
— Но все-таки страна у нас удивительная, потому что композиторы, даже если у них нет голоса, предпочитают петь сами, а певица, которая предназначена всем своим существом, чтобы петь, песен имеет крайне мало. И ее превращают в манекенщицу. Вам не обидно?
— Ну что Вам сказать? Понимаете, композитор начинает петь не от хорошей жизни, а, наверное, оттого, что его песни не очень берут. А ему надо жить как-то. Вот Виктор Чайка, я считаю, имеет право петь. Аркаша Укупник — не знаю. Я спела его первую песню, он потом сказал: «Пугачева меня сделала артистом, а Понаровская — композитором». Так вот, я его попросила: «Аркаша, когда будешь предлагать свои песни, — на кассеты не напевай. Давай я;ебе напою», потому что это было ужасно, это было что-то жуткое. Как-то он научился петь, наверное, аппаратура хорошая. Он записывает песни на студии, там можно что-то исправить. Но когда поет композитор, то его оправдывает то, что он хотя бы написал эти песни. А другие? Что они делают на сцене, непонятно.
— У Вас такой мужской характер, Вы хотели бы быть мужчиной?
— Нет.
— Почему?
— Хотя, может быть, и хотела бы. Я не задумывалась. Но, если бы я была мужчиной, у меня не было бы такой возможности выразиться. Мужчина, мне кажется, несколько аскетичное создание. Я бы была очень строгим мужчиной.
— То есть настоящим?
— То, что настоящим, это точно. Таким, как Розенбаум.
Портрет актрисы
— Какая Вы на самом деле?
— Ой, очень разная.
— Красивая?
— Нет, разная. Бываю очень красивая, бываю некрасивая, бываю…
— Злая?
— Приступы бешенства бывают.
— По поводу?
— Хамства, грязи, моральной и физической, скупости чьей-либо.
— Жадная?
— Нет.
— Завистливая?
— Нет. Завидую только одному в своей жизни — женщинам, которые могут все есть и не поправляться. Вот это единственная черная, гнусная зависть, которая во мне есть.
— Трудолюбивая?
— Нет, не очень. Я считаю, что могла бы работать побольше. Сама уличаю себя в лени.
— Счастливая?
— Не очень. Фифти–фифти, скажем так. В чем-то — да, в чем-то — нет.
— Есть недостатки?
— Есть.
— Кроме перечисленных?
— Трудно сказать. О;во­их недостатках говорить сложно. Требовательная очень: и к себе, и к людям. Думаю, что это недостаток. И очень самостоятельная. Слишком независимая. Это мешает мне.
— Вы умеете прощать?
— Умею.
— А чего Вы не прощаете?
— Хамства не прощаю ни в каких проявлениях. Моя ма­ма говорила: «Я с детства разговаривала с тобой в белых перчатках». Я не терплю, когда садятся на шею, спускают ножки, а они оказываются как раз в том месте, где сердечко. Когда бьют по этому сердечку — больно.
— Чего Вы никогда не делали?
— Пожалуй, с «Тарзанки» не прыгала вниз головой.
— А хочется?
— Нет.
— Трусливая?
— Нет, не трусливая, я самолет водила, спортивный. Маленький такой самолетик, как муха.
— Вы такая серьезная. Вы улыбаетесь когда-нибудь?
— Я достаточно улыбчивый человек, я не мрачный человек, чаще веселый, болтливый где-то.
— Вы любите светскую жизнь?
— Это не мое, хотя понимаю, что надо, и иногда выбираюсь. Бывает и такое из ряда вон выходящее событие, которое заставляет меня выйти в светскую жизнь.
— Мне кажется, что если Вам и надоело чем-то делиться, так это косметическими советами… Вы даете эти советы, а сами думаете: «Дайте мне песню!» Это так?
— Песни у меня есть, песни прекрасные, просто так сложилось, что, кроме меня и, может быть, Лаймы Вайкуле, никто так не выглядит…
Так получилось. Конечно, люди за мной следят. Почему-то, когда в клипе показывают Дайану Росс, никто не удивляется, как она выглядит в свои 50 с лишним лет, как она шикарно одета. Для Америки это нормальное явление, а у нас почему-то ставится в заслугу артистке. Это нормально, что я слежу за собой, что я меняю внешность, что я волосы то распускаю, то закалываю, то надеваю парик, то его снимаю.
— И Вас разве не тревожит то обстоятельство, что Ваша музыка вызывает меньший шум, чем внешность?
— Меня это немножко расстраивает, конечно. Но меня успокаивают мои сольные концерты, когда я езжу по стране. Я не имею возможности ездить с большой шоу-программой, с которой выступаю в Ленинграде и в Москве, где занято сорок человек. В моих гастрольных концертах работаю я, работает Юлия Началова — три песенки поет, четыре музыканта. И все. Там просто нет времени много раз менять костюмы, а я вижу, что публика все равно плачет, смеется и все равно в конце концерта встает. От того, одета ли я суперзамечательно или очень просто и спокойно, концерт не проходит хуже. Это значит, есть что-то еще за внешно­стью. Я вас уверяю, что после четвертой-пятой песни на зрителей перестает действовать внешний эффект. Они хотят услышать что-то серьезное, глубокое, и я им это даю.
Разговор в гримерной
Вторая часть разговора с Виталием Борисовичем снималась в его гримерной. Антураж напоминал знаменитый фильм «Кабаре» — столики с пудрой, зеркала, окруженные лампочками, постоянно вбегающие и извиняющиеся танцовщицы в перьях. Но я не смотрел ни на что, я весь был «одно большое ухо»!
Отец певиц советских…
— Виталий Борисович, еще более знаменитой Вашу фамилию сделала дочь Ирина. Но я с удивлением узнал, что у вас есть еще дети и они тоже занимаются музыкой. Вы приложили к этому руку?
— Трудно сказать, потому что дети заниматься не очень любят, приходится прикладывать руку, не в смысле шлепать, а в смысле заставлять их заниматься. Моему старшему сыну 45 лет. Он закончил консерваторию по классу фортепиано. Сейчас живет далеко, хорошо устроен, работает. У меня есть еще и младшая дочка, Надя, она студентка Института культу­ры, эстрадного отделения, поет, танцует, пишет немножко. А Ира была послушная девочка, занималась очень хорошо. Поэтому Ира все-таки закончила консерваторию по классу фортепиано, а у Нади не вышло.
— А как Вы относитесь к тому, что делает на эстраде Ира?
— Мне нравится, потому что она делает это очень профессионально. Я на подобные вещи смотрю только с профессиональной точки зрения, а не как обыватель, профессия не позволяет.
— Мне кажется, Вы как отец хотели бы, чтобы Ирина пела джаз.
— Она пела джаз, и очень хорошо пела, она работала у Лундстрема. Я видел в ней перспективу, но она ушла, и на ее место пришла Ира Отиева.
Как все начиналось
— Ирина, сейчас я Вам задам крайне оригинальный вопрос: как Вы стали певицей?
— Я музыкант с пеленок, и был вопрос только в жанре, но я пошла по папиным стопам. Была такая певица Лидия Клемент, и, очарованная, я захотела стать ею.
— Родители не были против?
— Нет.
Мы живем там, где работаем
— Ирина, стоит такая жара, и я подумал, что только в такую погоду и возможен приезд Понаровской в родной город. Всем известно, что у Вас очень хрупкое здоровье…
— Наоборот, у меня здоровье очень крепкое. Были проблемы со здоровьем, но все это проблемы решаемые. А в Петербург люблю приезжать в любую погоду, хотя зиму не люблю нигде: ни в Москве, ни в Петербурге, ни в Париже. Зима — это не мое время года, а что касается жары, то лучше жара, чем холод.
— То есть, Вы из Питера уехали в Москву не из-за климата?
— Нет.
— А из-за чего?
— Ну, это было вынужденно. Как в Америке говорят, мы живем там, где работаем, а не работаем там, где живем. Поэтому мне пришлось уехать туда, где я работала. Я была приглашена в оркестр Олега Лундстрема и как-то там обосновалась. И так пошло, пошло.
— Вы не жалеете об этом?
— Я не жалею, Боже сохрани. Петербург, Ленинград; это моя душа, мое сердце… Но Москва — это моя жизнь. Так что у меня два города родных. Москва сделала из меня то, что я есть, а Петербург дал мне основу для этого.
Отцы и дети
— Виталий Борисович, какого плана певицей Вы бы хотели видеть свою младшую дочь Надю?
— Я бы хотел видеть Надю певицей, не похожей на Иру. И на других тоже не похожей. Я считаю, что артист, особенно на эстраде, должен быть индивидуален. Но, Вы знаете, я с ней не занимаюсь. Я и с Ирой ведь не занимался. Я;олжен дожить до такого момента, когда почувствую, что у нее что-то вырабатывается свое, к чему уже можно прикладывать руку в смысле дальнейшего воздействия… Что-то у Нади есть, я еще не до конца понял — что.
— Виталий Борисович, была знаменитая песня у Ирины «Я больше не хочу тайком любить!» Это никак не связано с Вашим воспитанием?
— Боже сохрани! Я никогда не вмешивался в ее личную жизнь. Никогда. Если по-честному, то где-то я и сожалею. Потому что мне лично кажется, что Ира что-то проскочила, что-то не сложилось. Не хочу вдаваться в подробности. Она; моя дочь, и я ее очень люблю, очень.
Еще раз про любовь…
— Ира, карьера актрисы, певицы помешала многим звездам, с которыми я разговаривал, в юности встретить того, с кем они будут счастливы.
— Это абсолютно верно. Я совершенно согласна.
— А карьера стоит того?
— Ох… Это — весы. Тут — что перевесит… Мне очень трудно, потому что я сразу резко стала самостоятельным человеком. И в общем-то, при всем свыше данном мне терпении есть вещи, которые я не могу терпеть.
— Например?
— Например, хамство. Я даю людям, которые рядом, полную свободу действий. И в этой ситуации человек себя проявляет и очень быстро выявляется, кто он есть на самом деле. Может, это жестокий способ общения с людьми, но это — единственный способ дать человеку возможность проявиться полностью.
— Вас многие любят?
— Бог его знает.
— Те, с кем Вы знакомы?
— Знакома я со многими, но близких у меня мало. Близкие любят.
— Мне кажется, Ваш образ на сцене — это жен­щина, которая не любит никого, кроме самой себя. Это не так?
— Нет, абсолютно. Я в первую очередь не люблю саму себя. Я очень требовательна к себе и… как Вам сказать… не люблю свое отражение зачастую, пытаюсь его все время совершенствовать, потому что меня все это не устраивает, хочется, чтобы было лучше. Я часто недовольна своими съемками. Приходят близкие после концерта, а я не хочу слышать их хвалебные, льстивые слова. Я в первую очередь спрашиваю: что не так, что плохо? Что хорошо — понятно. Я очень сомневающийся человек. Я знаю себе цену, я знаю, чего я достигла в жизни, и знаю, чего не успела и что еще смогу, а может быть, не смогу. Я знаю, что у меня есть запас несодеянного. Есть. Но так сложилось.
— Елена Образцова сказала о себе: «Когда я умру, там будет театр и я в нем буду петь!» Вы верите во что-то подобное?
— Да. Более того, я верю в переселение душ.
— Ваша душа будет петь в следующей жизни?
— О, Господи!
— Или она будет постоянно менять свое амплуа, свою внешность?
— А может быть, она будет просто хорошей женой и нарожает много детей. Потому что это тоже моя печаль: я;отела иметь большую семью. Что-то в какой-то момент перевесило. Поэтому в следующей жизни то, что не случилось сейчас, как раз воплотится.
Немного сослагательного наклонения
— Виталий Борисович, если бы Вы начинали свою ;карьеру сегодня, каким бы Вы стали музыкантом и какую бы выбрали музыку?
— Это очень тяжелый вопрос. У меня была масса идей, я ведь музыкант был неплохой, в серьезном смысле этого слова, не эстрадный музыкант. Это, может, и нескромно, но я помню, как один из больших артистов мне сказал: «Ты; артист, который всегда стоит сзади, но ты всегда артист передней линии». Но в 20 лет у меня уже был сын, в;5 — дочь, жизнь была, конечно, не такая кошмарная, но зарабатывать было трудно. Стать каким-то более впереди стоящим мне не удавалось. Не потому что я этого не мог, а;отому что надо было ездить на гастроли, зарабатывать. Зарабатывал я всегда хорошо и растил детей. Это очень важно было в жизни.
— Вы считаете, что Вам не повезло?
— Имея таких детей, каких я имею, грех сказать, что мне в жизни не повезло.
О любви народной
— Ирина, почему Вы не звучите постоянно на ра-;дио, не мелькаете в клипах, почему народ не поет Ваших песен?
— Я не хочу.
— Почему?
— У меня другая политика… Есть шоу-бизнес, а есть;;. И меня устраивает такое положение вещей: я не рвусь ни в какие телевизоры, потому что не вижу программы, в которой могу органично смотреться.
— Ну, наверное, только шоу-бизнес дает, так сказать, всенародность.
— Ой, что Вы говорите, какая всенародность… Три концерта, аншлаг в «России» в Москве, два концерта в «Октябрьском», 99 процентов сбора, потому что 1 процент был снят для моих друзей, для гостей. 100-процентный сбор практически. Это что? Не всенародность? Зачем мне больше? Ни в одном зале страны нет ни одного пустого места, сколько я уже лет работаю. Я уже по десятому кругу — 25;ет на сцене. И ни одного свободного места. Поверьте, я не вру Вам. Если бы были свободные места, я бы уже ушла со сцены. Я не ухожу, потому что я вижу, что на меня есть спрос, почему же это не всенародность?
Оглянемся назад
— Виталий Борисович, есть у меня любимый вопрос, который я задаю всем. Мне интересно, что Вы ответите, потому что Вы в самом серьезном возрасте из всех, с кем я имел дело. Начиная жизнь сначала, что бы Вы сделали иначе?
— Вопрос философский… Я бы ничего не делал иначе. Я бы наверняка был музыкантом, потому что там я как рыба в воде. Может быть, я бы иначе построил свою жизнь в отношении тех людей, с которыми работал как руково­дитель. Здесь у меня бывали ошибки, но это у всех бывает. Я человек очень добрый по натуре, к сожалению, бывало так, что коллеги, которых я любил, поступали некрасиво по отношению ко мне. Может быть, и не со зла. Мне бы вернуться лет на 20 назад, когда я начал руководить большим коллективом, я бы многих ошибок не повторил.
А теперь — посмотрим вперед
— Ирина, кстати, что Вы будете делать дальше?
— Ну, пока что я нужна. И мой зал не пустой.
— А Вы можете себе представить, что прекратили петь?
— Почему же нет? Могу.
— А что для этого должно произойти? Вы можете ради любви отказаться от сцены?
— Может быть. Но я обязательно должна чем-то заниматься. Или я должна буду родить ребенка и им заниматься. Я человек, которому нужно дело. Поверьте, я не останусь без дела, если прекращу петь. У меня масса интересов. Я бы нашла себе другую профессию, она, конечно, должна быть связана с искусством. Может быть, дизайн, может быть, преподавание. Мне есть чем поделиться с молодыми артистами, мне не жалко поделиться.
Что дальше?
— Виталий Борисович, дети выросли, карьера сложилась, что дальше?
— Дальше — внуки. Энтони — Ирин сын, я его обожаю, но очень редко с ним вижусь в силу разных обстоятельств. Он не занимается музыкой совершенно, а Ира не заставляет его, может, и правильно, потому что музыка — это очень сложная профессия.
Ее можно назвать профессией нищих, я не имею в виду, конечно, звезд. Им далеко до нищеты, но средние артисты, на которых держится искусство, это просто нищие люди. Ну что такое 7–8 тысяч? У нас в гостинице гардеробщик и посудомойка получают больше.
Нельзя всех сваливать в кучу. Из кучи талант не вытащить. Это самый главный и больной вопрос, который меня сегодня гложет. Как руководителю, наверно, мне надо было бы подать в отставку. Тут даже возраст не при чем. Я;е могу обеспечить своих артистов так, чтобы они прилично жили. Как может артист, плохо живущий, хорошо работать? Не может.
— Да может.
— Может только русский артист. Это Вы правы. Я с;ами согласен. Другие не могут и не будут. Надо для этого очень любить свое Отечество.
— Спасибо Вам.
— И Вам спасибо.
О чем не спрашивают в интервью
— Ирина, если бы Вы могли сейчас все начать сначала, что бы Вы сделали по-другому?
— Может быть, я бы не стала певицей.
— А кем?
— Ой, трудно сказать. Но быть певицей — очень трудный путь. Это такой марафон, знаете… «Загнанных лошадей пристреливают».
— Есть такой вопрос, который Вам не задавали? Вот заканчивается интервью, и Вы подумали: «Вот придурок, опять не спросил».
— Да: «Как Вы живете?» Никто не спросит: как ты живешь, Ира?
— Ира, как ты живешь?
— Сложно, сложно, потому что Ира — Понаровская, а это сложно.
— Спасибо большое.
— Не за что.
P. S. Надя Понаровская не стала певицей. Она вышла замуж и работает кинорежиссером. Судьба, карьера, песни и платья Ирины Понаровской известны вам лучше, чем мне. Виталия Борисовича не стало. Это произошло за несколько месяцев до съемок передачи с Ириной. И я попросту не посмел разговаривать с ней об отце. Мне даже сейчас тяжело думать, что этого светлого и остроумного человека больше нет. Когда мое интервью с Понаровским уже заканчивалось, он вдруг обратился на камеру: «Я бы хотел, чтобы все, кто меня слышит сегодня и видит, знали: я помню все и помню всех. Чтобы они понимали, что в силу обстоятельств я не могу со всеми встретиться: кто-то далеко уехал, кто-то редко приезжает… Я не могу всех увидеть, но я рад всем моим друзьям, коллегам, позвоните, приходите ко мне, я вас всех очень люблю…»

1993, 1997, 2005