Алиса Фрейндлих. Вы снова здесь, изменчивые тени..

«За сбычу мечт!», ;или Часы без стрелок
Много лет я мечтал именно об этой встре­че, об этом интервью. Бы­­ло известно, что Алиса Фрейндлих не встречается с журналистами в принципе. Не хочет, не считает нужным, просто бережет себя. Не считая себя лучше прочих, я тем не менее долго искал, с какой стороны зайти. Мною были испробованы все возможные варианты. Шли го­ды. Свет в конце тоннеля появился, когда мои верные друзья и помощники в этом деле граф Сергей Осинцев и продюсер Владимир Кауфман однажды позвонили: «Ничего не обещаем, но все может быть!», а Российский телеканал заказал мне и Морозову «Субботний вечер с Алисой Фрейндлих». Полтора часа лучшего эфирного времени. Звезды совпали, и звезда согласилась. Мы встречались с ней долго, общались много, пересмотрели все фильмы, прочитали все ее интервью и уже устали ходить в БДТ. Но съемки не начинали. Телемуза не прилетала. Чрезмерно масштабная личность никак не умещалась в рамках существующих телеформатов, образ и;ешение программы никак не приходили ни ко мне, ни к режиссеру. И вдруг однажды… Иду я сереньким дождливым днем по улице Рубинштейна к Алисе Бруновне домой. И замечаю на одном из окрестных старинных домов огромный циферблат без стрелок. А рядом — балкон, завешанный мокрым бельем. 1996 год. Мысль простая, ход тривиальный: «Время остановилось, а жизнь продолжается». Поговорили об этом, посмеялись и начали снимать…
— Много раз во многих пьесах говорили такую фразу: «Боже мой, я столько раз представлял нашу встречу с тобой, столько слов придумал, а вот встретились — и вроде сказать нечего!»
— Серьезно? Ну так помолчим…
— Я много раз смотрел Ваши спектакли: столько чувств, столько слов… Как Вы все это запоминаете, Алиса Бруновна?
— Не ожидала. Такой вопрос — фантастика. Я до сих пор не понимаю, как летает самолет, но ведь летчики знают, как может подняться такая великая тяжесть. Память избирательна, что-то туда забрасывается и остается. Я не помню ничего, зачем пошла в одну комнату, в другую... С молодых лет пишу все, что надо сделать: кому что сказать, позвонить, что взять. Не помещается там.
— Хорошо, что вспомнили про самолет, — Вы летать боитесь?
— Боюсь.
— А летаете?
— Приходится. Молюсь, у меня есть такая ладаночка; я всегда ее с собой вожу.
— Я перед съемкой всегда вспоминаю сцену из фильма «Экипаж»: «Четвертый к взлету не готов, пятый к взлету не готов! Взлетаем!» А как Вы себя чувствуете перед выходом на сцену?
— Когда как, в зависимости от того, какой спектакль. Вообще я, как правило, волнуюсь. В театре меньше, потому что там целая компания занимается делом — готовит спектакль. Я понимаю, что тут все будет в порядке. А на концертах волнуюсь, потому что все зависит только от тебя.
— А зависит уровень вашего волнения перед спектаклем от количества выходов? Вы же в «Варшавской мелодии» играли лет 16. Неужели Вы волновались все эти годы?
— Наверное, не волновалась. Если знала, что кто-то смотрит, кого я трушу, тогда я волновалась. А так нет.
И снова — к Татьяне Парфеновой
Невозможно заполнить полтора часа эфирного времени только одним интервью, даже если его дает величайшая актриса нашего времени. Поэтому мы снимали Фрейндлих без спешки, в самых разных местах и ситуациях. Этот разговор проходил в мастерской многострадальной Татьяны Парфеновой. Замечательный синий интерьер, диваны «под зебру», деревянные стулья. На Алисе Бруновне — «маленькое черное платье» и затканный золотом удлиненный жилет.
Театр одной актрисы?
— Я очень много читал о Вас и наткнулся на такое высказывание Тарковского: «У вас есть гениальная трагическая актриса, которую губит чудовищный репертуар». Написано о том, что, как бы Фрейндлих ни сопротивлялась, критики всегда поставят ее выше пьесы, выше режиссера, выше всех партнеров. Как Вы считаете, тому есть основания?
— Я думаю, что это потребность критиков немножко соригинальничать. Ну что такое актер вне партнеров, а тем более без режиссера? Я вот без режиссера, наверное, ничего не смогла бы делать, разделять работу режиссера и актера, по-моему, даже не очень профессионально. Если у актера получилась удачно какая-то роль, то это наверняка не без помощи режиссера, его участия, его выдумки, фантазии, таланта. Как можно совсем в одиночку? Все-таки спектакль — это коллективное дело, во-первых, а во-вторых, можно ли забить гол без хорошей подачи? Нельзя. Что такое хороший партнер? Это хорошая подача, и игрок, который ловит хорошую подачу, забивает голы.
— Все равно, неужели у Вас никогда, даже при самом удачном спектакле, когда и актер, и режиссеры — все было замечательно, неужели никогда не было такой мысли: «Как бы это поставил Феллини? А вот если бы рядом со мной был Оливье?»
— Я не знаю, я что-то не припоминаю, чтобы такие мысли были. Конечно, когда по какой-то причине меня мой партнер не удовлетворяет, то, естественно, я огорчаюсь и беру на себя двойную нагрузку. Я пытаюсь восполнить то, что он недоиграл. Бывали и такие случаи, конечно. Я тогда дико уставала на спектаклях. А когда хороший партнер, то после спектакля даже нет усталости, потому что это нормальная игра с мячом.
— А в гневе страшны?
— Чтобы страшна — не знаю, но, наверное, несимпатична.
— А это кто-нибудь видит?
— Это Вы меня спрашиваете? Спросите у тех, кто рядом. Думаю, что это не очень большое удовольствие. Варька, моя дочь, говорит, когда я перед премьерой вся напряжена до предела: «Мама, ну ты как утюг: тебя тронешь — ты шипишь». Значит, это все не очень приятно и симпатично. Думаю, что для других так же, если уж для родной дочери.
— Вы в это играли? Как много лет назад Пугачева? «Бойтесь меня!..» Нет?
— Нет, ну что играть, если это есть на самом деле. Потом я стараюсь ни во что не играть, потому что я очень ленива.
— Ленива, да ну? А связано с этим то, что о Вас пишут: у Вас не было того списка ролей, который мог бы быть у;акой актрисы?
— Не думаю, что это было связано с моей ленью. Леность, скорее, связана с моим подсознательным чувством экономии себя. А кроме того, актер — подневольная единица и никогда я не была вправе диктовать какие-то условия. Хотя существует такое мнение, что я, особенно в Театре Ленсовета, царила из-за того, что мой муж был худруком или худрук был моим мужем. Я не знаю, как правильно сказать. Я была в достаточной степени подневольной фигурой, поэтому зачастую играла то, что не хотела играть. Такие были пьесы неинтересные, однодневки. Это было нужно театру. Это называлось «производственная необходимость». Кроме того, целый ряд ролей я просто выпросила для себя. Мне не хотели их давать.
— Какие?
— Я у Игоря Петровича выпросила Малыша в «Малыш и Карлсон», Маму в «Двери хлопают», самые мои любимые роли.
— Но все же есть общепринятая точка зрения, что Театр Ленсовета при Вас был театром одной актрисы. Давайте попробуем разрушить этот миф.
— Давайте.
— Вы говорите, что эти годы были лучшими в Вашей жизни, в Вашей карьере, а в то же время для многих актеров это, извините, было трагедией, потому что, если есть такая актриса — кто может появиться рядом с ней?
— Наверное. С этой позиции — театра одной актрисы; меня чуть не развели с Владимировым. Так называлась статья, которая появилась в результате наших гастролей в 1964 году — не так далеко от начала нашего плодотворного времени. И к сожалению, от лености мысли, так мне кажется. Потому что, я повторяю, один игрок на поле не может выиграть. Не бывает так. В театре лидирует какая-то актриса, но это не значит, что это театр одной актрисы. Это ошибка. И это было очень несправедливо по отношению к;ладимирову, потому что он собирал труппу очень долго, скрупулезно подбирал актеров одной группы крови.
— У Вас были конкурентки в Вашем театре, которые могли бы сыграть те же роли не хуже?
—Я не знаю, не мне судить об этом. Ну как я могу себя по какой-то пятибалльной шкале оценивать? Это не мое дело. У нас были одаренные актеры и актрисы, иначе не было бы коллектива, не было бы труппы, не было бы единомышленников, не было бы спектаклей, которые бы интересовали зал. Ну мне, например, было бы неинтересно пойти на спектакль, где есть только одна актриса. Мне было бы это неинтересно, даже если она очень талантлива.
Прошло десять лет. И Алиса опровергла эти слова. Я - в зале Театра имени Ленсовета на спектакле «Оскар и Розовая Дама». Алиса Бруновна проводит на сцене два часа. Совершенно одна. Оторваться — невозможно. В зал попасть — тоже.
— В журнале «Юность» была статья, где Вы говорили: «Меня создал Владимиров, меня придумал Владимиров, мы с ним вместе поняли мое место в искусстве. Я не представляю себя вне этого театра, вне этого режиссера». Но случилось так, что через несколько лет Вы ушли. Вы стали считать иначе?
— Нет. Я думаю, что так же, как и в жизни, и в политике, есть течение времени, изменяются обстоятельства, а с ними меняется и точка зрения. Если бы я тогда сказала, что Владимиров безумно талантлив, а сейчас бы сказала, что Владимиров неталантлив, — это было бы странно и это бы в значительной мере свидетельствовало о том, что я человек непостоянный и предатель. Он талантливый человек, я; сейчас это говорю. Меняются обстоятельства, меняется расстановка сил, меняются взаимоотношения. Это же нельзя сбрасывать со счетов. Мое отношение к нему не изменилось, изменилось мое отношение к обстоятельствам.
— Хорошо это или плохо, что обстоятельства меняются таким образом?
— Обстоятельства должны меняться, а как же. Обстоятельства диктуют поступки, я так думаю.
«Вы снова здесь, изменчивые тени…»
Волшебное имя Алисы Бруновны действовало на всех без исключения. Только благодаря ей перед нами открылись двери Юсуповского дворца, в театральном зале которого мы давно хотели снимать. Хрупкая Фрейндлих во­шла в этот кукольный интерьер, села в зал и прошептала строчку классика, когда-то бывшую украшением одного из ее звездных спектаклей «Люди и страсти»: «Вы снова здесь, изменчивые тени!» Под крышей Юсуповского мы записали еще один разговор.
— Вы можете рассказать о театре, в котором бы хотели работать?
— я никогда не фантазировала на тему какого-то театра, но путем усилий, затрат нервных получался идеальный театр — тот театр, в котором я работала. Я думаю, что уж совсем идеального театра не бывает, не может быть, обязательно должен присутствовать какой-то поиск. Потому что если театр удовлетворяет абсолютно всем желаниям, то происходит остановка — нечего больше желать.
— Любимый вопрос всех телезрителей: сколько Вы сыграли ролей?
— Я не отвечу на него… Не считала… Много — с точки зрения статистики и мало — с точки зрения желаний души, безостановочной актерской ненасытности.
— Следующий вопрос телезрителей — любимая роль.
— Их несколько. Не одна, конечно. Все это мои дети… Но из всех любимых могу выбрать наиболее любимую. Это был Малыш в «Малыше и Карлсоне». Может быть потому, что он возник тогда, когда мне было уже 40, — последний всплеск детства во мне. Может быть потому, что тогда делала первые шаги моя Варя — передо мной был достаточно емкий объект для наблюдений, живой. Из любимых — самая любимая.
— Вот еще один вопрос от любопытных зрителей: самые любимые из любимых партнеров.
— Их тоже несколько. Я очень любила играть с Дьячковым Леней, покойным, потому что он был очень концентрированный актер. Внешние проявления были крайне скупы, но в нем была заключена мощная энергетика, я очень часто заражалась, я получала от него заряд шаровой молнии.
Я очень любила играть с Мишей Боярским, потому что у;иши — та же, что ли, музыкальная душа, то же ухо. Он очень чуткий партнер. С ним можно было создавать музыкальную партитуру роли, если можно так сказать.
Я любила играть с Равиковичем Толей, потому что он был необыкновенный импровизатор. В БДТ я очень любила играть с Владиславом Игнатьевичем Стржельчиком. Он тоже был чуткий партнер. С ним можно было быть очень свободной на сцене, потому что ни одна подача не оставалась без гола, ни один гол не оставался без оценки партнерской. У нас очень живые были спектакли. Мы не то чтобы уходили в актерские дебри от режиссерской задумки, но мы были свободны и подвижны по отношению друг к другу. Вот видите, я очень много могу перечислять.
— Алиса Бруновна, что-то я не припомню у Вас партнерш.
— Значит, вы ничего не видели.
— Любимые были?
— Конечно. Действительно, все спрашивают о партнерах. Надо припомнить и партнерш. Галя Никулина — замечательная актриса… Очень тоненькая, акварельная, я любила ее необыкновенную тонкость, юмор. В «Служебном романе» Ахеджакова была моим партнером. Живой человечек, умненькая актриса, с необыкновенным юмором, фонтанирующая. Очень любила я играть с Мариной Неёловой, хотя очень коротки были наши встречи. Часто играла в спектаклях с Леночкой Поповой: очень живой человечек — живой глаз, живая, сиюминутная оценка, реакция. У меня родственные отношения с партнерами и партнершами складываются, без личных привязанностей, симпатий играть на сцене нельзя.
— А если между актерами антипатия, как быть тогда?
— Если мне нужно общаться с актрисой на сцене, а в жизни если не антипатия, а хотя бы равнодушие, то я пытаюсь воспитать в себе отношение, которое помогло бы относиться к ней иным образом на сцене.
— Получалось?
— Получалось, потому что нужно было подавить в себе неугодное для сцены чувство. Мне приходилось отрека­ться от каких-то антипатий ради того, чтобы на сцене это не мешало.
Партнерша
И мы встретились в Москве с Лией Ахеджаковой. Она стояла на задворках театра «Современник», буквально на минуту покинув репетицию. Но вокруг все равно собралась толпа.
— Вы согласны с общим мнением, что Фрейнд­лих талантлива, гениаль­на, добра, умна, страстна, одарена чем-то свыше?
— Я ее так и помню. Так хорошо помню. Тем более что мне самой в театре в это время не везло; я все в ТЮЗе ку­рами скакала какими-то. Приехала в Москву такая девочка, Джульетта. Я увидела актрису своей мечты; хорошенькую, тоненькую, беленькую, немыслимого темперамента, страсти и чувства девочку. Она была Джульетта нашего театра, понимаете. А у Джульетты всегда есть Ромео. И даже когда она уже не Джульетта, а Леди Макбет; все равно у нее Макбет свой. Главный партнер; всегда мужчина.
А потом мы с ней встретились на пробе у Рязанова много лет спустя. Мы сели, и обе заплакали. Сейчас проба долж­на быть. А у меня трагедия — мне этой стороной нельзя сниматься, и у нее — та же трагедия: одна сторона неходовая. Надо было попросить, чтобы нас пересадили, но скромность не позволяла. И мы долго сидели с ней, капали слезы, потом все-таки выложили карты на стол, и нас поменяли местами.
— С каким чувством Вы входили в кадр с актрисой своей мечты в «Служебном романе»? Легко было работать?
— Она же удивительно интеллигентный человек. Она никогда не выглядит рядом с тобой мэтром. Ни по возрасту, ни по положению — она никогда не ставит себя выше того, с;ем разговаривает, с кем общается, с кем курит, с кем случайно встретилась. Она всегда на одной планке, даже немножко снизу. Это удивительное качество. Она приручает всех: и хороших, и плохих, и зазнавшихся, и наглых, и тех, кто умирает от страха и трепета перед ней. Моментально приручает. Я называю это — «ленинградские люди». Их мало осталось. Но она — яркий пример ленинградки. Интеллигент­ность, чувство собственной вины, постоянное чувство сомнения, хотя столько сыграла и так сыграла! Я ее обожаю.
— Как Вы думаете, почему в кино у нее не так удачно сложилось?
— Как это неудачно? Я считаю, что очень удачно. Почти все, что она сыграла, — это маленькие шедевры. А потом она снималась у больших режиссеров — это тоже, знаете, серьезно. Она высоко держала планку. А количество; это еще не значит, что удачно сложилось.
Спровоцировал Ахеджакову — и вновь принялся за Алису Бруновну. Мы снова в мастерской модельера Парфеновой.
Годы, театры, режиссеры, роли, актрисы…
—83-й год, и газетные заголовки: «Алиса перешла Фонтанку». Вы попали в совершенно другой театр — БДТ. Товстоногов вас переделал как актрису?
— Нет, мне кажется, что не переделал. Скорее, я переделалась сама со временем. Во мне моими педагогами было воспитано чувство ансамбля. И если я как-то изменилась, то изменилась соответственно театру. Мне кажется, что Большой драматический театр несколько крупнее по мазкам, по живописи, чем Театр Ленсовета. Поэтому мне пришлось взять другую кисточку. Может быть, немного другой способ письма, если воспользоваться живописным языком…
— А не было страшно работать с таким режиссером?
— Было страшно. Но Георгий Алексан­дрович очень мудро внедрял меня в театр. Он;еня хотел «снять с каблучков», в переносном смысле слова. Он думал, что во мне есть неко­торый звездизм. Я;е знаю, может быть, что-нибудь и было. Не мне судить. Мне казалось, что не было. Но он предполагал, что должно быть. Поэтому быстренько назначил меня на крохотную роль.
— Я представляю бурю, которую Вы устроили, когда Вам дали эпизодическую роль.
— Совершенно нет. Я с удовольствием, с азартом начала. Привыкала к обстановке, к партнерам, к способу жизни в театре. А потом, незадолго до премьеры, он вызвал меня и сказал: «Алиса, ну что мы будем бить пушкой по воробьям? Я на эту роль назначу икс, игрек, а вот для Вас у;еня есть Блондинка в пьесе Саши Володина». Это был ход, мне кажется. Он хотел, чтобы я немножко приубавилась, и ограничить меня хотел.
— А Вам часто портили жизнь какие-то театральные интриги, зависть, может быть?
— Я думаю, что они были, и я как-то старалась понимать это. Вообще я стараюсь неглобальные людские недостатки прощать, потому что я сама их не лишена и думаю, что и другие имеют право на это.
— А как Вы на самом деле относитесь к некоторым актрисам? Вы, например, говорили, что, когда пришли в Театр Комиссаржевской, там блистала Эмма Попова, а Вы были робкой ученицей и с благодарностью подбирали крохи с ее стола. Неужели это правда?
— Да, конечно. Я была начинающая актриса, а она уже блистала и имела на это право. Я всегда относилась к ней с;важением, ценила ее талант и ценю до сих пор. Я считаю, что она поступила расточительно, уйдя из театра. Эмма; необычайно талантливая актриса. Кроме того, она моя однокашница — мы у одного педагога учились. И я всегда очень ценила ее дарование.
— После того как Вы перешли Фонтанку, неужели никогда тайком не пробирались обратно в Театр Ленсовета и;е смотрели, как играет Елена Соловей?
— Я видела спектакль с ее участием. Я тоже ее ценю как актрису. Единственно, мне казалось, что ее судьба киноактрисы потребовала от нее иной амплитуды воздействия на зрителя. Поэтому ей в театре не хватало дыхания. Но она талантлива. Я ее видела в спектакле «Победительница». И; очень радовалась, что в театре появилась Соловей. Обидно, когда никого не остается за твоей спиной. Я не кровожадна, чтобы желать театру, который любила, гибель. Все-таки я считала себя причастной к тому, что театр достиг такого уровня. И мне было бы обидно, если бы он рухнул.
— Я еще об одной женщине, тоже актрисе, я хочу спросить, думаю, что Вы уже догадались, — это Барбара Брыльска. Многие говорили: «Брыльска перешла дорогу Фрейнд­лих. В „Иронии судьбы“ должна была играть Фрейндлих, поэтому Фрейндлих сразу после „Иронии судьбы“ добилась появления фильма „Служебный роман“».
— Нет-нет, это совершенно не так. Во-первых, я с ней незнакома, я не знаю, что там говорили. Я действительно пробовалась на эту роль. А Эльдар Александрович мне откровенно сказал: «Алиса, нормально, что я не взял Вас в "Гусарскую балладу“, потому что из Вас вытарчивала женственность. А в этой роли мне как раз не хватает в Вас безошибочной красоты. Потому что мне нужно, чтобы партнер влюбился в Вас в одну секунду, в течение одной ночи завязываются отношения. Вы не та женщина, в которую можно влюбиться сразу».
— Какова была Ваша реакция?
— Я сама прекрасно знаю, что, пока меня не узнаешь, влюбиться невозможно. (Хохочет.) Я сделала паузу, в которой рассчитывала на Ваше опровержение, но его не по­следовало. Нет, я достаточно трезво к себе отношусь и понимаю прекрасно, что я не красотка. А Барбара — красотка. А мужчины ведь любят глазами, им нужен портрет, а потом уже все остальное.
Комментарий режиссера
Естественно, мы не обошлись без комментария великого Рязанова. И снова отправились в Москву, вернее, на подмосковную дачу знаменитого режиссера.
— Говорят, что режиссура — это профессия точная, а;ервое впечатление — самое верное. Какое было Ваше первое впечатление об Алисе Фрейндлих?
— Первое впечатление было зрительское, а не режиссерское. Я был совершенно очарован как зритель.
У меня действует очень примитивный критерий при выборе актеров, композиторов. Мне надо, чтобы мне просто понравилось как человеку, чтобы я захотел пойти на спектакль этой актрисы, чтобы я захотел прослушать, записать музыку этого композитора.
— Вы пишете: «Я давно положил на нее глаз». Вы сразу об этом ей сказали?
— Нет, я ей ничего не сказал. Я просто, когда делал «Гусарскую балладу», предложил ей пробу. Мы сняли пробу. Это была замечательно сыгранная проба, замечательная. Я думаю, что проба Фрейндлих была лучшая. Но был один недостаток. Роль все-таки была специфическая, надо было сыграть как бы юношу. Зритель понимает, что это девушка, а партнеры-гусары не понимают. И вот это женское очарование, фигура — все выдавало, что это не парень.
— Я знаю, что у Вас был продолжительный опыт проб…
— С Брагинским мы писали сценарий «Встречный поезд», потом «Зигзаг удачи» с прицелом на Алису Бруновну, но пробы не было, так как выяснилось, что она ждет ребенка. Из-за этого мы опять не встретились. Роль сыграла Валентина Талызина, очень хорошо сыграла, кстати. Это была вторая попытка.
— А на третьей попытке говорили: «Камера актрису предала»?
— А третья попытка какая? Никакая. Мы с Брагинским отдали пьесу «С легким паром» в Театр Ленсовета с условием, что главную роль будет играть Фрейндлих. Они взяли ее, а мы жили себе в авторской иллюзии, что так оно и происходит. За несколько дней до премьеры нам позво­нили и пригласили на премьеру. Я спросил: «А как Алиса играет?»; «Она не играет». — «Как?» Вот так. Там был какой-то расклад в театре, она играет что-то другое. Я так разозлился и огорчился!
Но мне очень хотелось, чтобы Алиса Бруновна сыграла эту роль. И когда я начал делать фильм «Ирония судьбы»; это было уже лет через семь после той театральной истории, приехала Алиса, и мы стали пробовать. И;ожет быть, был виноват оператор, может быть, после бессонной ночи в «Стреле» она внешне получилась не очень хорошо — сейчас трудно судить. Надо было сделать какие-то попытки, но я очень боялся травмировать ее лишний раз. Проба у нее была хорошая. Талант, данный Богом. На эту тему можно и не говорить, она все, к;ему прикасается, превращает в золото.
Тогда в отчаянии прибегли к зарубежной помощи, скажем так, гуманитарной, в виде Барбары Брыльской. Но я-то понял еще раз, что нам с Алисой Бруновной необходимо встретиться.
— Вы сказали, что, если бы не было Алисы Фрейндлих, не было бы «Служебного романа».
— Просто я понял, что у нас есть пьеса, а роль в ней — для Алисы Бруновны. Когда я стал делать фильм «Служебный роман», не было никаких проб, я просто приехал в Ленинград с предложением руки и сердца, чтобы она сни­малась безо всяких проб. Я ее и снял. Это редкий случай в моей биографии, когда я снимал фильм ради актрисы. И был собой и ею доволен. Алиса Бруновна была любимицей группы. Она поступила с собой безжалостно — старалась быть некрасивой, плохо одетой, синим чулком.
— Кстати, где правда: Вы говорите, что она пошла на то, чтобы себя обезобразить, а Алиса Бруновна говорит, что она для этой роли была достаточно нехороша собой.
— В этом фильме она большую часть картины нехороша собой, а меньшую часть — очень хороша. Нельзя сделать из некрасивой женщины красивую, а красивую некрасивой можно сделать. Понимаете, у Алисы Бруновны, будем откровенно говорить, у нее лицо нелегкое, сложное, и не всякий оператор может ее снимать. Это правда. Но такое очарование душевное, такие глаза, такой талант… Это одухотворяет. Для меня она красавица. У нее вначале был жуткий коричневый костюм, омерзительный такой, эта причесочка, ужас какой-то. На это далеко не всякая бы решилась. А Алиса ринулась в эту роль очень самоотверженно, она не боялась. Но обратите внимание, она в этом костюме, в этом гриме становилась все более обаятельной, очаровательной. Потому что появляется любовь, и это идет изнутри. Она незадолго до конца появляется в роскошном платье, костюме, прическе. И уже как бы внешне начинает приходить в соответствие с внутренним. В общем-то мысль о том, что любовь украшает человека, а женщин в особенности, — она не очень свежая, но очень вечная. Я так думаю.
— Ей завидовал кто-нибудь?
— У нас в группе? Ее все любили — и операторы, и;художники, и партнеры. А чего ей завидовать, в каком смысле?
— Ради того, чтобы передать особое очарование таланта, Вы применили театральный способ съемки… Наверное, другим артистам сложно было играть длинными эпизодами, с большим количеством публики?
— Нет-нет, публики там никакой не было. Другим актерам трудно не было, потому что и Немоляева, и Мягков, и;асилашвили, и Ахеджакова — актеры театральные. Там важно было сохранить кинематографический градус, который намного ниже театрального. Потому что театральный актер играет и на 25-й ряд, и на галерку, и на первые ряды. Именно из-за этого есть форсирование голоса, мимики. В;ино это невозможно, потому что крупный план; подергивание ресниц — уже фиксируется. Поэтому актеры играли кинематографически с точки зрения внешней выразительности, но то, что они играют длинные куски,;— для них это было нетрудно.
Но с Алисой Бруновной происходила загадочная история — актриса, любимица ленинградских зрителей, — ходили «на Фрейндлих», ее обожали, это и сейчас продолжается, а в кино биография не складывается. Я просто подумал, почему она не складывается, и решил пойти навстречу. Для того чтобы ее сильные стороны — театральная манера — были применены, снимали длинными кусками, долго репетировали, снимали скрытой камерой. Поэтому все артисты действовали свободно в кинопространстве. Это в какой-то степени напоминало сцену, но толь­ко в какой-то. А зрители — только съемочная группа.
— Она сама плакала?
— Да, конечно, она плакала сама. Она все делала сама. Тут еще одна вещь сложная. Она в этот момент была премьершей Театра Ленсовета, было много спектаклей. Она прямо с поезда — в кадр, сниматься. Это не так просто, ведь надо было держать состояние, хорошо выглядеть. Было много сложностей. Но она не могла бросить театр даже на какое-то время, несмотря на то что ее муж был главным режиссером. Это сотрудничество с Алисой Бруновной было замечательным, я ей признателен и благодарю судьбу за то, что мы встретились и работали вместе.
— Она то же Вам просила передать…
— Спасибо, я, когда бываю в Питере, звоню ей, у нас замечательные, дружеские отношения.
— Тарковский писал про Фрейндлих: «…когда ты берешься ее снимать, проблема только в одном — проблема в том, чтобы окружить ее достойными партнерами». Насколько я знаю, у Вас, в каких-то пределах, существует своя группа актеров. Почему Алиса не входит в эту группу? Она слишком самодостаточна?
— Она входит в эту группу обязательно, потому что и в фильме «Жестокий романс» она играла. Это не главная роль, но это одна из ролей. Кстати, трактована она своеобразно, как и вся картина, не в традиционном островском русле. Просто я не всегда знаю, в какой картине я бы смог ее занять. Как Вам сказать, каждый режиссер ценен теми талантами, которые его окружают. Она — один из главных корней фундамента. Есть Ахеджакова, есть Гурченко, есть Басилашвили, есть разные актеры, но она — один из краеугольных камней… Алиса, извините меня, пожалуйста, за то, что я Вас сравниваю с краеугольным камнем. Это, конечно, не очень элегантно с моей стороны, но это правда.
— То есть продолжение последует?
— Да, если я буду снимать.
—Вы были в нее влюблены?
— Конечно, кто же в нее не был влюблен? Не поддаться ее чарам очень трудно.
— Режиссеру или мужчине?
— Ну, это так смыкается… Это Вам надо было задать вопрос Суриковой, Шепитько, и тогда можно было бы что-то прояснить, а для режиссера-мужчины — это естественно. Я могу сказать, что был влюблен во всех актеров и актрис, которые у меня снимались. Если человек талантлив, то настоящий режиссер должен быть в него влюблен.
— Эльдар Александрович, «Песенка о погоде» — это Ваш поэтический дебют. Не страшно было отдавать его для исполнения непрофессиональной вокалистке?
— Нет, мне было нестрашно. Алису я знал как актрису поющую, поющую замечательно. Я видел «Дульсинею» и еще целый ряд мюзиклов с ней. Поэтому я был только польщен.
— А Вы знаете, что она сама про себя говорит: «Фрейн­длих — это актриса, которая играет мать Гузеевой»?
— Если говорить о семействе Огудаловых, о матери и дочери, то, конечно, предпочтительнее мать. Мне очень нравится Лариса, и я доволен, как она сыграла. Ей было трудно, и в том числе Алиса Бруновна ей помогала. Ей помогали все актеры — и Михалков, и Мягков, и Фрейндлих. Ей помогали выстроить роль помимо меня. В одной сцене мы никак не могли добиться той реакции, которая необходима. И Алиса Бруновна поступила просто невероятно. «Командуйте!» — сказала она. Я сказал: «Мотор!» И Алиса сказала: «Прости меня, Лариса!» — и дала ей пощечину. Я сказал: «Начали!», и Гузеева сыграла то, что нужно. И Лариса не обиделась. Это был единственный случай, когда Алиса ударила артистку, человека.
— А могла бы карьера Алисы в кино сложиться удачно?
— Могла бы, могла бы. Но для этого, к сожалению, нужно было, чтобы мужем ее был Глеб Панфилов, к примеру, или Эльдар Рязанов. Для того чтобы постоянно, регулярно снимали, нужно, чтобы муж был режиссер, который постелил бы свою жизнь к ее ногам. Я грубо говорю. Такие ситуа­ции ведь были: Александров–Орлова, Пырьев–Ладынина, Герасимов–Макарова. Наверное, карьера могла бы быть. Но думаю, главное, что помешало, — ее влюбленность в театр, ее занятость в театре. Это, наверное, не дало возможности сделать кинокарьеру, соответствующую дарованию.
— Как Вы думаете, Алиса Бруновна правильно сделала, что не переехала в Москву, в «Современник», когда ее звали?
— Не знаю. Нельзя сравнивать то, что существует, с тем, что не состоялось. Может, это была ошибка, а может, и нет. Ведь она — ленинградка. Она вросла всеми корнями в этот город. Никто не ответит на этот вопрос.
—Вы можете назвать хоть какой-нибудь ее недостаток?
— Нет, к сожалению или к счастью. Не могу сказать про нее ничего плохого, и не потому, что Вы меня снимаете, и не потому, что она услышит. Это существо, которое создал Бог, — талантливая, очаровательная, прекрасная.
— Она на площадке хулиганит. Вы от нее подвоха ждете?
— Нет, она поразительно точна, профессиональна, безупречна… Я вообще очень люблю актеров, которые идут на импровизацию. Если ее партнер схулиганил, она тут же подхватывает, берет и продолжает — отвечает ударом на удар, импровизацией на импровизацию. Это виртуозная актриса.
— Я очень много наблюдал за ней в последнее время. И Вы знаете, могу предположить, что ее основное состояние в последнее время — растерянность, потому что она не пришла в то время, в которое направлялась. Как Вы считаете, наше время не нуждается в таких актрисах?
— Тут можно и на время сваливать. Произошла трагическая история — ушел из жизни Товстоногов. Театр сейчас весь находится в некой невесомости. Как угодно можно относиться к Товстоногову, но это был создатель театра, хозяин театра, лидер театра. Она же при нем пришла в БДТ. А в кино сейчас почти ничего не снимается. Актеры — это профессия в кино зависимая, не они, а их выбирают. А сейчас некому выбирать — фильмов нет. Вот она сыграла в «Подмосковных вечерах». С моей точки зрения, там есть одно светлое пятно — Фрейндлих. И;чень скоро она по роли умирает. И все. И дальше мне стало менее интересно. Ну конечно, в другой стране на нее писали бы сценарии, снимали бы фильмы, музыкальные, комедийные, драматические — какие угодно. У нас этого не случилось. У нас много таких случаев. Ранев­ская; потрясающая, гениальная актриса, которая снялась всего в нескольких фильмах. А Игорь Ильинский! Если бы я его не снял в «Карнавальной ночи» и «Гусарской балладе», то все, последняя роль была бы снята в «Волге-Волге» в 39-м году. Я большой должник перед многими за­мечательными талантами.
— И все же, если говорить об Алисе, давайте попробуем представить, что же будет дальше? Есть перспективы?
— Я не оракул и не гадалка. Откуда я знаю? Пока ситуа­ция очень скверная. Единственно, что приятно, — зритель повернулся к отечественному кинематографу. Сейчас зритель стал предпочитать отечественные картины.
Вы знаете, в моей книжке есть глава об Алисе. Я там на все ответил. Алиса… к сожалению, она не в Стране чудес живет. Но это уже другой вопрос.
Мы поблагодарили режиссера и вновь вернулись к актрисе, чтобы вновь «мучить» ее нелюбимым жанром — интервью.
Любовь, одиночество и возраст
— Вас часто любили?
— А я не знаю, что называется часто. Достаточно, а что такое часто, я не знаю.
— Я хотел спросить — Вас часто любят? Но это бы звучало двусмысленно.
— Почему двусмысленно? Нормально. Мне сейчас уже смешно играть в эти игры. У меня сейчас есть на все эмоцио­нальные проявления бункер житейский. И если я сейчас влюблена в своего внука и в свою внучку, то меня ни на что другое уже не остается.
— А Зинаида Шарко мне говорила, что в партнера нужно обязательно влюбиться, иначе ничего не выйдет.
— Ну хорошо. Я сейчас почти не играю про любовь.
— Почему?
— Я не знаю, только два спектакля, и то для меня какие-то запоздалые — «Коварство» и «Макбет» — про любовь. Но надо обязательно влюбиться, я с этим не могу поспорить.
— Где правда? С одной стороны, тема любви, а с другой стороны, тема Фрейндлих — это женское одиночество.
— А одиночество — это следствие отсутствия любви или, наверное, ответа в любви. Я думаю, что в значительной мере это не противоречит одно другому.
— Вам одиночество знакомо?
— Да, конечно.
— Его было больше, чем любви?
— Нет, не больше, ровно столько, сколько нужно, как горючее для творчества.
— Вы счастливый человек?
— Думаю, что да.
— У Вас есть то равновесие счастья и несчастья, о котором Вы сами говорили, которое счастьем и является?
— Я думаю, что да. Я не могу ни в одну из этих крайностей поверить. Мне кажется, что какая-то гармония была и есть.
— Есть?
— Я думаю, что да. Я не могу сказать, что влюблена сейчас в кого-то. Я довольно-таки давно не испытывала этого блаженного чувства. Но повторяю: если вся моя эмоция, все мое горючее направлено на двух маленьких существ, которые для меня полное изумление, полная неожиданность в чувствах… Я думаю, что поэтому не вижу ничего вокруг, никого, вернее.
— Может быть, Вам и не хочется видеть всего того, что творится вокруг, потому что, простите, — это моя гипотеза, придя в тот возраст, в котором Вы сейчас пребываете, Вы не пришли в то время, в котором хотели бы жить. Это так?
—Я и не ждала этого. Что значит — такое время? Я понимаю, где и когда родилась, и я к этому настолько привыкла, что совершенно не желаю другого. То есть я желаю другого, но не жду ничего другого. А что касается возраста, то тут довольно забавная вещь. Если что-то меня и тяготит сегодня, раздражает, нервирует — это полное несоответствие, рассинхронизировалось нутро с физикой, я бы так сказала.
— То есть?
— Мне кажется, что я недостаточно внутри постарела, чтобы соответствовать тому, что произошло снаружи.
— Вы хотите сказать, что это состояние — я уже теперь все умею, но я уже ничего не могу?
— Да, конечно. Я ищу для себя равнозначные увлечения, я понимаю, что не могу играть на сцене влюбленность, какую-то безумную любовь, наверное. Это бы вызвало ироническое отношение, потому что паспортные данные, к сожалению, не скроешь…
— Вы же на сцену с паспортом не выходите?
— Я не выхожу, конечно. Но зритель не может забыть какие-то годы. Например, мне было совсем немного лет, когда ко мне подошла очень пожилая дама и сказала: «Я;ще девочкой видела Вас на сцене». Я понимала, что она старше меня, но ей казалось, что я очень давно на сцене. Как я могу оспорить это? Я могу, конечно, сказать — я моложе Вас, но зачем же мне обижать ее? Пусть она думает, что еще девочкой видела меня на сцене.
— Пусть она думает что угодно, лишь бы Вы на сцене были как можно дольше.
— Я совершенно не собираюсь с нее уходить. Я просто понимаю, что есть какой-то рубеж, который нельзя переступать. И если я вдруг выскочу на сцену если не Джульеттой, то хотя бы Мирандолиной, то это будет смешно. Поэтому, чтобы удовлетворить свою потребность не расстаться с чувством любви или отсутствия любви, — я читаю стихи. Тут есть какой-то момент отстраненности — это и я, и в то же время не я. Поэтому любовная лирика Цветаевой, скажем, позволительна в любом возрасте. Таким образом я не нарушаю какие-то границы этические.
— Алиса Бруновна, а много несыгранных, недоступных теперь ролей Вам жалко?
— Да, конечно.
— Какие?
— Я не буду очень подробно вспоминать… Достаточно сказать, что я очень хотела сыграть Маргариту в «Мастере и Маргарите». Но тогда, когда я могла это сделать, никто это не ставил. Нельзя было. А теперь, когда можно, кто-то сыграет. И я буду хорошей завистью завидовать.
— А Вы бы сыграли «Гамлета»?
— Трудно сказать. Раньше, наверное, сыграла бы. Но во всяком случае сыграла бы не юношу, а работу мысли, нерва.
— Тогда почему нельзя сейчас?
— Мне бы не хватило физических сил на это. Это бы потребовало больших физических и нервных затрат.
(Короткое интервью с руководителем БДТ Темуром Чхеидзе:
Вопрос: Фрейндлих могла бы сыграть Гамлета?
Ответ: Алиса Бруновна слишком умна для этого!
Комментарий актрисы: Чхеидзе имел в виду, что я достаточно умна, чтобы не браться за эту роль!)
— Алиса Бруновна, а если вспомнить Малыша из «Малыша и Карлсона», что там?
— Этот вопрос опять же не ко мне. Я играла восторг абсолютно от всего. Я играла Малыша в 69-м году, а за год до этого родилась Варька, дочка моя. Она рядом возрастала, а я еще раз наблюдала то, что знала про детей и сама помнила про свое детство. Поэтому изумление от жизни была главная нить.
— Алиса Бруновна, сыграйте «Маленького принца».
— Я сыграла его на кассете, я записала диск. Именно «Маленького принца». Это та пропорция, которая позволительна сегодня.
— Мне многие говорили, я и сам это почувствовал, сидя в зале и глядя на Вас, — Алиса Фрейндлих играет сегодня только для меня. И в то же время я слышал: «Не дай бог увидеть глаза в зале...»
— Кому не дай бог увидеть?
— Тому, кто на сцене.
— Он не профессионал, если видит лица в зале. Но если концерт — вы должны видеть, потому что ваш партнер — зрительный зал.
— Неужели там стена?
— Воображаемая.
— В самом деле?
— В самом деле. Надо чувствовать зал, слышать его, но не видеть. Я не знаю, но меня учили так.
— Есть у меня парочка пафосных вопросов. Можно их задать?
— Да, пожалуйста, с восклицательными знаками.
— Алиса Бруновна, Вы родились актрисой. Вот когда рождаешься актрисой и всю жизнь актриса — это проклинаешь или благословляешь?
— Ну, я не знаю, я родилась самым обыкновенным, сопливым ребенком, а уж актрисой потом становилась, постепенно. Конечно, благословляю. Я благословляю про­ведение, которое Господь дал. Конечно, я счастливый человек, потому что я провела жизнь в творчестве. Мне интересно. И, если бы представилась возможность повторить, я повторила бы так же.
— Вы бы смогли отказаться от театра, от кино, например, ради любви?
— Думаю, что нет.
— Нет?
— Нет. Наверное, сейчас могла бы ради детей, если бы мне сказали — или дети, или театр, я совершила бы это предательство. А что касается того времени, когда я была на взлете, что ли, — я имею в виду не успех, не славу, а дыхание. Я не думаю, чтобы мне так сказали глобально — или Варя, или театр. Если бы Варе что-то угрожало, может быть, я бы отказалась от театра или нашла бы хитрый путь. Но так вопрос не стоял. А стоял он так: или я занимаюсь ребенком, или я в театре — я выбрала театр. Варя росла очень брошенным ребенком, и счастье, что у;ее хватило собственных мозгов воспитать себя просто на отражении, на примере. Она занималась самовоспи­танием.
— А насколько это самовоспитание перешло в театр? И почему она сейчас не играет?
— Как Вам сказать... Мне думается, что она имела все основания для того, чтобы быть актрисой, просто ее немножко напугали тем, что все время сравнивали. Она мне очень часто жаловалась, что слышит за спиной шорох, насколько она похожа, насколько природа отдыхает или не отдыхает. А она из природы улиток — она замкнулась. У;ее проявились комплексы в этом плане.
— Тут Вы, наверное, и помогли как-то?
— Да нет, я не помогла, потому что во мне педагог, так сказать, не очень живет. Я не могу ее насиловать. И если она в состоянии отказаться от этого, значит, и страсть не так велика. А идти в эту профессию, не имея страсти, нельзя. Мне кажется, что всяческое давление было бы неправильным. Это должен сделать кто-то другой, не я. Раскрепостить ее в достаточной мере. Потому что в ней есть что раскрепощать, но я не могу этого сделать.
— А когда начинали Вы, Ваш отец тоже был достаточно знаменит. Вам это не мешало? Он не давил своим авторитетом?
— Мешало. Про меня тоже говорили в институте — ни кожи ни рожи, попала в институт, папа там. Ну, во-первых, я знала, что не могу без театра, — вот это и есть та самая страсть, без которой нельзя идти в эту профессию. Я старалась не слышать этого, и во мне возникала здоровая злость, которая заставляла преодолевать это и доказать что-то. В Варьке, видимо, этого нет.

Варвара, дочь Алисы
В кадре появляется давно обещанный вам персонаж. Дочь Фрейндлих — Варвара. Вернее, мы появляемся у нее в доме и, мешая заниматься детьми, усаживаем перед камерой.
— А кто придумал имя — Варвара?
— Игорь Петрович, это было его любимое имя, потому что больше всего на свете он любил бабушку — Варвару. Когда я родилась, мама придумала мне всевозможные имена, а он сказал: «Ничего подобного, будет только Варвара». Варвара мне, честно говоря, не нравится. Мне больше нравится, когда меня называют Варя, Варька — так мой муж меня называет — или Варюша, Вареник — так мама, более ласково. (Мимо проходит сын Варвары, Никита.) Никита очень общительный мальчик, даже чрезмерно, потому что заговаривает со всеми посторонними людьми на улице. Он может, например, подойти и спросить: «А где Алиса, мне надо с ней поговорить». Человек смотрит удивленными глазами. «Ты, пожалуйста, позвони ей и скажи, что я жду», или еще что-то в этом роде.
— Бабушку обожает?
— Балует она очень Никиту. Аню тоже начала баловать. Но девочка спокойнее.
— Тяжело быть ребенком известных родителей?
— Тяжело, это основная причина того, что я отказалась от своей профессии. Я человек слабый по своей натуре. Сразу после школы, пока еще ветер в голове, мне было здорово. Первый год я просидела, правда, на факультете театроведения. Но мне было там скучно, и сокурсники были значительно старше меня. И тут я вижу — за стенкой носятся как угорелые — веселые, молодые. Я думаю: «Хочу тоже». А потом, по мере того как прошли 4 курса, я стала призадумываться, что не смогу до родительского уровня подняться, а быть хуже мне стыдно.
— Может, это называется — струсила?
— Наверное. Во-первых, струсила, а во-вторых, нет уверенности в своих силах. Много времени прошло. Конечно, поначалу мучилась ужасно. Все равно что-то периодически возникало в кино. Я бесконечно моталась, пробовалась в каких-то фильмах, даже дважды снималась.
— Я только один фильм видел — сказку.
— Да, это я снималась, когда училась в институте. Знаете, когда смотришь на себя на экране, то ощущения у всех разные возникают. Некоторые люди довольны собой — на экране красивее, чем в жизни. А я — наоборот. Когда посмотрела — Господи, как не стыдно! А потом время прошло, успокоилась — это было почти 10 лет назад.
Была еще одна попытка. Никита у меня уже был. Меня совершенно неожиданно пригласил режиссер Худяков на небольшую роль второго плана. Но, к сожалению, не повезло. Картину сняли, но не хватило денег на озвучание. Так она и лежит на полке, хотя и статьи были в газетах, журналах. Я;умаю, что, может быть, это судьба, что так не сложилось.
— Все-таки эти годы студенческие такие хорошие, классные. Это разбег, и потом надо прыгнуть. Получается обвинение — что ж ты, Варя, разбежалась и не прыгнула?
— Не оправдала. Обычно в актерских семьях родители всегда против, чтобы дети шли по их стопам. Это обычное такое явление. А у меня наоборот было. Мама хотела и;апа настаивал, чтобы я была актрисой. А я вот не нашла в себе силы воли. А потом даже и желание пропало, честно говоря. Сейчас мне довольно грустно смотреть на то, что происходит и в театре, и в кино. Кино сейчас не снимают, практически один фильм в год.
— Поступать помогали?
— Дело в том, что очень трудно ответить на этот во­прос, — я ведь училась на курсе своего отца. Сказать, что мне не помогали, было бы цинично с моей стороны. Но мама об этом не знала. Так получилось, что в год, когда я захотела учиться на актерском факультете, курс набирал мой отец. Он сказал: «Я знаю тебя, мне кажется, что я смогу тебя научить». Отец хотел взять меня к себе и взял. А мама узнала, когда был второй тур. Я ей просто не говорила, держала в секрете. Было как-то неловко.
— Тебя наказывали в детстве?
— Честно говоря, я не помню, по-моему, меня не на­казывали. Меня особенно и не за что было наказывать — я;покойным ребенком была. А потом мама с папой очень много работали. Их практически не было. Я выросла до 10 лет с ними, а после 10 — за кулисами. Я театральный, закулисный ребенок. Я оставалась одна дома и ездила на гастроли с родителями.
— Не возникало ощущения, что не хватает родителей? Обиды не было?
— Возникало. Но мы сейчас в полной мере восполняем утраченное время моего детства, потому что сейчас мы с мамой — лучшие подруги. Фактически каждый день мотаюсь к маме — детей в охапку — и на Рубинштейна. Или маму к себе затаскиваю. Если мы за день пять раз не поговорим по телефону, значит, уже что-то не то.
— Не страшно было смотреть на маму на сцене? Она не казалась чужой?
— Нет. Она чужой не казалась, но я всегда ее эмоционально воспринимала, не только как дочь, но и как зритель. Я на всех спектаклях бурно реагировала. Если это бы­ла «Варшавская мелодия», то весь спектакль ревела. Когда была маленькая, меня водили на «Малыша и Карлсо­­на». Мама играла Малыша и в конце первого акта, когда Малыш остается на крыше один, звенит в колокольчик и кричит: «Я здесь совсем один, я совсем один!», я кричала на весь зал: «Мамочка, я здесь!»
— Мне кажется, Алисе Бруновне не очень уютно в этом времени и она пытается спрятаться — театр, работа. Спросил у нее об этом, но она так и не ответила. А ты что думаешь?
—Наверное так. Сейчас мало кому уютно живется. Наверное, ей хочется работы новой, настоящей. Я думаю, это бы ей помогло. Мне бы очень хотелось, чтобы мама нашла свою пьесу и сыграла бы новую роль, но я даже не могу ей ничего посоветовать, хотя она всегда со мной советуется. Сейчас я только жду и надеюсь, что, может быть, появится какой-нибудь режиссер или кто-то, кто сможет найти для нее что-то новое. Ей очень не хватает новой, живой струи, ей сейчас трудновато, она немножко опустошена. Но мне кажется, что это временно. Я думаю, я верю, что интересное обязательно должно произойти. Не может быть, чтобы раз — и все кончилось, и театра нет. Всегда были в театре спады и подъемы. Теперь моя мама мечтает, чтобы что-нибудь получилось из внуков. Может быть, когда мои детишки подрастут, будет все другим.
— Я понял, что лучше ей верить и тогда все будет правильно.
— Я считаю, что у нее очень хороший вкус, она все чувствует, понимает. Интуиция есть профессиональная. Мы доверяем друг другу: я бегу к маме по каждому поводу, по каждой мелочи. Я как маменькина дочка, без мамы — никуда.
Бруно, отец Алисы
И мы с режиссером, Варя, без твоей мамы — никуда. Это продолжалось несколько месяцев. Исполненное любви к дочери интервью дал мне старейший артист Алексан­дринского театра Бруно Артурович Фрейндлих. А я, в свою очередь, расспросил о нем знаменитую дочь.
— Когда Вы вошли в зенит славы, Вам никогда не казалось, что Вы переиграли отца? Он не обижался на Вас?
— Во-первых, мне никогда так не казалось, потому что отец — чрезвычайно талантливый актер, и его самые золотые годы пришлись на годы эвакуации. Он там блистательно сыграл огромное количество ролей, хотя этого никто не видел. Во-вторых, его актив пришелся на те годы, когда наша фамилия и принадлежность к национальности немецкой были отнюдь не проводником в искусстве. Я считаю чудом, что он — лауреат Государственной премии, народный артист сначала России, а потом Советского Союза. Нужно было обладать колоссальным дарованием, чтобы в те годы, будучи немцем, получать звания. Это обстоятельство достаточно отгрызло и ролей, и признания. Я росла в годы, когда это почти не имело значения, и то… Мне, например, прислали выдержку из какого-то ленфильмовского протокола, в котором были записаны слова Хейфица (Царство ему Небесное!): «Этой фамилии не будет на Ленфильме».
— Имелась в виду ваша фамилия?
— Да.
Подруга
И снова пришлось ехать в Москву, потому что там живет и работает лучшая подруга Фрейндлих Галина Волчек…
— Галина Борисовна, у меня закралось подозрение, что у Алисы Бруновны нет подруг…
— Я думаю, что Алиса не обделена личной любовью со стороны женщин, мужчин, детей. Она — уникальное явление не только в профессиональном смысле. Она — замечательный человек. Я просто затрудняюсь назвать еще кого-то в нашей профессии, кто был бы так скромен, как Алиса, кто так бы болел за жизнь ближнего. Она просто поразительное существо.
— Профессия актера, режиссера забирает полностью человека, остается ли что-нибудь для простой жизни?
— Я думаю, что Алиса так богата внутри, что все, к чему она прикасалась, — и как женщина, и как мать, и как по­друга, и теперь как бабушка — это все душевно не отнимает у нее главного — таланта актерского. Но и в актерском-то таланте она — необычайная данность. Когда я увидела ее на сцене первый раз, я проплакала два платка: свой и еф­ремовский. Они были совершенно мокрые, их нельзя было в руках держать.
— Это на сцене, а в жизни?
— В жизни мы столько с ней просидели на моей кухне, на ее кухне, мы столько друг другу рассказали об этой жизни словами, глазами, слезами и смехом… Мы живем с ней в разных городах, очень нечасто видимся. Она стала редко приезжать, я почти не приезжаю в Ленинград, и все равно, когда мы встречаемся, идет эта, уже наработанная, волна близости. Даже если мы в людном месте встречаемся, все равно успеваем что-то прошептать друг другу — то, что я никому не скажу. И она не скажет.
—Какой у нее характер, не слишком ли она закрыта?
— Нет, нет. У нее не закрытый характер, она просто скромнейший человек. Вам кажется, что она закрыта, но это ее деликатность по отношению к миру, к другому человеку: не навязывать какие-то свои неприятности, мысли.
Она такая рассказчица! Я никогда в жизни не забуду, как Алиса рассказывала про блокаду со слов своей мамы. И как она рассказывала свои детские воспоминания об этом ужасе — с таким юмором, с таким уникальным, алисов­ским взглядом. Про то, как бабушка из лаврового листа что-то варила, и наливала в хрустальные бокалы, и делала вид, что они пьют нечто невероятное. И как мама с лестницы скатилась, потому что лестница была покрыта льдом, а она была как гора. И вот эти ее рассказы невероятные я на всю жизнь запомнила — это все окрашено ее уникальным даром.
— Что она больше всего любит?
— Больше всего она любит свою дочь Варвару, своих внуков и свою работу, конечно. Она обожала маму, она очень любит отца. Я стараюсь вспомнить хоть какой-нибудь компромат на Алису — не могу. Очень скромная, понимаешь?
— Можно отказаться от театра ради любви?
— Я не пробовала. Трудно сказать. И то и другое — это болезнь. Какая может победить — трудно сказать.
Возвращаемся в Питер ранним утром, и уже в середине дня — новое интервью с Фрейндлих.
— Как Вы относитесь к тому, что происходит вокруг? В зале сидят те, кого бы Вы хотели видеть?
— В значительной мере — да, потому что в театре остались люди, которые поистине любят театр, остальные просто не ходят. А если в театре возникает молодежь, которая, допустим, недостаточно воспитанна, то в процессе спектакля она затихает — это дорогого стоит.
— Алиса Бруновна, я слышал, что как-то раз Вас спросили: «Алиса Бруновна, какая Вы в театре, мы знаем, какая Вы в кино, — тоже видели, а какая Вы в жизни?» Вы ответили: «А я в жизни и не бываю». Может быть, Вы так много играете, чтобы как можно меньше быть в жизни?
— Нет, мне кажется, что я очень много бываю в жизни. Я не помню, чтобы я такое говорила. Но, конечно, был такой период, когда я играла так много, что можно было так сказать. Я играла по 26, по 28 спектаклей в месяц. Сейчас это невозможно себе представить. А если учесть, что возникало еще и кино, то для жизни вовсе не оставалось времени.
— Вам не хватало этой жизни?
— Ну, я все-таки старалась успевать, ведь в сутках 24 часа. Наверное, я все-таки в нее попадала — как можно быть на сцене и не быть в жизни? Ведь сценическое пребывание соткано из жизненных впечатлений, а из чего же? Не из фантазий же... Жизнь — это питательная среда для любого творчества.
«Давайте махнем на дачу!»
Когда и мы, и Алиса Бруновна были окончательно изнурены продолжительностью и масштабностью съемок, актриса предложила сделать перерыв и вместе отдохнуть друг от друга у нее на даче. Фрейндлих прихватила с собой дочь, зятя и обоих внуков. Зять Алисы Бруновны — шашлыки. Как вы думаете, что взял с собой режиссер Морозов? Правильно — камеру и оператора!
— Расскажите, Алиса Бруновна, про дачу. Вы тут прячетесь?
— Тут не спрячешься. Когда мы ее купили, я думала, что это будет убежище. А сейчас дети здесь. Так что убежище у нас там, дома. Я огородами не занимаюсь, у меня это просто не получается. Нет, здесь, конечно, хорошо. Я еще по дороге начинаю расслабляться. Когда выезжаю за пределы города, чувствую, что от меня все уходит, уходит, уходит куда-то. Становится так спокойно, зелень мелькает вокруг.
— Кто на даче бывает?
— Мы все: Варя, Сережа, детишки, я. В выходные все здесь, а в будние дни нянечка с детьми остается
— Мы так долго снимаем: Вас снимаем, людей снимаем, снова Вас. И все говорят только хорошее. Я думаю, это начнет раздражать зрителей.
— Я думаю, что вы неправильно ищете, — вы беседуете с моими друзьями, они не были бы моими друзьями, если бы ко мне хорошо не относились. Вам надо поискать и недругов моих — они вам все скажут.
— Недругов найти не можем — вот в чем дело. Может быть, Вы сами скажете про это, самую капельку: у Вас есть недостатки?
— Есть, конечно. Я, во-первых, ленивая, как три каплуна сразу.
—Серьезно?
— У меня бывает, конечно, какой-то экстаз, я вдруг начинаю сходить с ума — делать все до посинения, до упора. А потом буду тупо откладывать на завтра, на послезавтра. (Встревоженно окликает внука, залезшего на грядку: «Никита, голубчик мой, неужели нет другого места? К;аме на грядку нужно, конечно, больше некуда».)
— Единственно, кто сказал хоть каплю правды о Ваших недостатках, — это Бруно Артурович — что, мол, курите.
— Это очень серьезный недостаток. Я знаю. Быть может, это свидетельство того, что я хорошо к себе отношусь? Мне нравится курить, мне жаль лишать себя того удовольствия. Что это? Значит ли это, что я обожаю себя? Или это значит, что я к себе равнодушна, потому что это чревато какими-то последствиями? Но я-то наивно думаю — ну нет, ничего не случится, раз нравится, значит, надо не лишать себя этого удовольствия.
— Может быть, Вам нравятся еще какие-то вредные вещи?
— Я не пью, совсем не пью. То есть я выпиваю в ком­пании, но мне достаточно сделать два глотка, и я уже хочу спать.
— А до тряпок охочи?
— Ну, тоже как-то, знаете, усеченно. Хорошие вещи мне нравятся, что-то такое себе сшить, состряпать. Я была маленькая, игрушек никаких не было, и мы из старых чулок шили кукол. А в магазине продавались — единственное, что осталось с довоенных времен, — гуттаперчевые человечки с такими плечиками. Вы не помните, конечно. Просто башка гуттаперчевая и плечики, и эти плечики пришивались к тельцу — ручки, ножки шились из старых чулок — вот это была куколка. Так вот ее надо было наряжать, одевать. Это; во-первых. Во-вторых, вырезали куколок из картона — были такие куколки, мальчики, девочки. И целая коллекция сочиненных мною платьев. А;потом это проявилось в том, что я стала сама себе сочинять наряды. Конечно, основные параметры моды влияют на эти сочинения. Но в основном мне интересно, когда я сама что-то придумываю.
Я очень люблю вмешиваться в костюм театральный. В;Коварстве» такое было скучное платье. Ничего не было, когда «Коварство» выходило, — тканей не было, выбрать было не из чего. Драпировочные ткани, остаточные, выкрасили в какой-то густой терракотовый цвет. А;отом я подлизалась к режиссеру, спросила у него разрешения. Он сказал: «Ну, делай, что хочешь». Мы платье распороли, сделали такую грудочку, потом в подол вста­вили желтенькое, плиссировочку, потом я дома надыбала в;ундуке каких-то старых кружев — получилось вроде ничего. Или черное платье в «Макбете» — был просто черный чулок. Мне это не подошло по мизансцене — мне надо широко расставить ноги, а платье не пускает. Распороли бо­ка; сделали складки. Но складки просто так — уныло. А у меня дома была целая жменька клепок — я привезла их из Израиля: на свитер, на шапку, на шарфик, еще на что-нибудь наляпать. Заклепали углы — клеточки возникли на рукаве, а потом и на вороте. Платье получилось вроде интересное. (Замечает внука: «Никита, сходи на веранду и принеси портсигар, я закурю, и комары от меня отлетят… Я не дождусь от тебя, я поняла, ты не помощник».)
— Любимый во­прос всех телезрителей и всех ведущих — почему Вы так хорошо выглядите?
— Я разве хорошо выгляжу? Вы меня поймали в самый затрапезный момент моей жизни. Я на даче вообще расслабляюсь. Что Вы имеете в виду?
— Нет-нет, Вы не отговоритесь — диеты, рецепты, массаж.
—Нет, я этого ничего не делаю, единственное, что я…
— Маски?
— Я вечером, после спектакля, снимаю грим — я по старинке мою лицо горячей водой с мылом, вот и все. Может, это и не очень полезно, но если я не смою грим как следует с себя, то у меня ощущение, что я в одежде легла спать. И только тогда я разоблачена, когда я с мылом вымыла лицо. Вот и все. Считается, что мыло вредно, не знаю. Когда я училась в институте, приходила нас консультировать одна очень пожилая актриса из ТЮЗа, она прелестно выглядела и сказала, что надо мыться ве­чером обязательно горячей водой с мылом, очень горячей, потом сполоснуться холодной, потом — крем. Сейчас ведь не преподают грим в театре, а тогда был такой предмет.
— Расскажите, пожалуйста, про свою маму.
— Про мамочку… Мамы нет уже 25 лет. Это трудно себе представить, потому что я с ней все время общаюсь. Мне кажется, что нет дня и нет повода, когда я бы ее не вспоминала. Если я что-то готовлю, или что-то делаю, или что-то сваливается на меня, что-то хорошее, я вспоминаю. Мне так жаль, что она рано ушла. Ксения Федоровна Федорова. В молодости она была актрисой. Был такой театр — ТРАМ. Он собирал молодежь со всех мест. Мама была из Пскова, там ее и подобрали. А при ТРАМе были курсы, на которых обучали. У папы ведь тоже нет специального театрального образования. Театр был его школой, настоящей школой. Они очень много ездили. Потом ТРАМ распался, папа уже в каком-то другом театре работал… А она больше никуда не пошла. Закончила рабфак и работала бухгалтером в театрально-постановочном комбинате, потом в ВЦСПС, потом началась война. Так она больше не вернулась к театру. Мы чем-то неистребимо похожи, чем — нельзя понять. Вот Варя совершенно не похожа на меня. У нее все не мое. Когда мамы не стало, я стала ловить себя на том, что вот лежит моя рука непроизвольно, а я смотрю — мамина. Меня это ударяло так. Она как будто в меня вселилась, и я стала ловить себя на том, что я похожа чем-то на нее, чем-то таким необъяснимым — нутром.
— А характер?
— Думаю, что мамин.
— Мы смотрели фильм «Не покидай» с Варварой — кажется, ходит Алиса Бруновна, только ростом метр восемьдесят! А если внучка захочет быть артисткой?
— Ну, я не доживу до этого момента, а так бы я ее благословила. Я очень хочу, чтобы в них что-то было по-настоящему. Я переживаю. Печально, что Варя отвалилась. А дедушка как страдает — он так хотел, чтобы получилась династия. Два поколения — это же не династия, это случайное…
— А мне вот показалось, что Варя не пошла сразу, потому что это было бы слишком просто, слишком гладко. Наверное, так не должно быть.
— Нет, ее замучили сравнениями, у нее сразу возникли комплексы. Может быть, у внуков не будет комплексов, если верить деду. Он сказал: «Я не знаю, конечно, Анечка еще слишком маленькая. Но в этом мальчишке есть. Не упустите этот момент. Я чувствую, что в нем что-то есть, воображение очень подвижное».
— А как можно этот момент не упустить?
— Я думаю, что надо в нем это дело поддерживать, я;е хочу сказать — развивать, но не мешать. Его фантазию не гасить, хотя фантазии у детей всегда чреваты какими-то неприятностями, но надо набраться терпения и не гасить в нем фантазии, потому что актер должен иметь воображение, фантазию…
— А Вы много ездили по миру?
— Довольно много, потому что я к этому испытываю и любопытство, и интерес.
(Из-за кустов за нами наблюдает зять, готовящий шашлыки.)
— А где лучше всего? Какая страна самая красивая? Где хотелось остаться?
— Мне не хотелось нигде остаться. Мне нравится побывать за рубежом. Жить я бы там не хотела — мне кажется, что я бы чувствовала себя жутко одинокой.
— Вы какие-нибудь заграничные отзывы знаете о фильмах, например, о «Служебном романе»?
— Когда я приехала в Китай, с какой-то делегацией министерской, то меня начали узнавать уже в Аэропорту, потому что этот фильм там необычайно популярен. Меня на улицах прихватывали. Я была удивлена, но потом мне рассказали, что проблема деловой женщины стоит там остро — бабы ходят в мужских одеждах, в портках, в косоворотках, во френчиках… И очень заражены эмансипацией.
— Мымрой-то не называли в Китае?
— Мымрой не называли, но в основном мымры же и прихватывали. Они не могут к себе самокритично относиться… В Китае вообще смотрят наши картины, поскольку у них свой кинематограф находится на уровне не бог весть каком. Пожалуй, наши фильмы им кажутся запредельно прекрасными. (Все машут руками и зовут есть шашлык.)
Мне не хочется сердить моего замечательного зятя — он так старался. Он отмашку нам дал, что надо идти, значит, надо идти. А то не дай бог… Я его боюсь, честно говоря, хотя он мне страшно симпатичен.
Про узнавание, клоунов и кражи
А еще на зависть всем Алиса Фрейндлих пригласила нас домой. Просто посидеть. Можно, я не буду описывать квартиру? Спасибо. Тем более что мы, по русской традиции, провели целый вечер на кухне. Только я, Алиса и режиссер. Ах, да — оператор и камера.
— А было когда-нибудь такое, чтобы Вы на сцене «раскололись», чтобы Вы от смеха забыли все, что нужно делать?
— Вообще, я смешливая. Но я в таких случаях очень на себя злюсь и, по возможности, отворачиваюсь от зала. От злости мне перестает быть смешно. А так, чтобы уж совсем не могла ничего произнести, — не было такого.
— Я просто пытался себе представить, что может на сцене развеселить: просто что-то вспомнил или кого-то увидел в зале?
— Нет-нет. Если ты кого-то увидел в зале — значит, ты уже не играешь роль, а занимаешься какой-то непрофессиональной хреновиной. Это когда какой-то казус происходит на сцене, бывают же какие-то оговорки смешные, ляпсусы.
—А Вы в цирк любите ходить?
— Ну, да…
— Часто ходите?
— Нет, редко. У меня вот ребятишки ходили в это воскресенье. Но такая унылая программа. Им-то все равно интересно. На арене всего восемь человек. Зал тоже только наполовину заполнен. А ведь цирк — это всегда много народу, празднично, костюмно, красиво, бурно. А тут — восемь человек только участвовали в программе, одни и те же.
— Ну, у них тоже сокращение.
— У них, конечно, тоже кризис. Кризис. И всякие дела.
— А клоуны Вам нравятся?
— Да. В прежние годы — Никулин. Еще замечательный был клоун — Енгибаров.
— А клоуны — актеры?
— Да, конечно. И даже больше, чем актеры.
— А смог бы драматический артист работать клоуном?
— Очень хороший, наверное, мог бы. Такой, как Евгений Лебедев…
— К Вам на улице часто пристают? За автографом или еще что-то?
— Да, бывает. К сожалению. Потому что я часто бываю такая усталая и затрапезная. И мне не хочется, чтобы меня признавали в таком виде.
— А что-нибудь смешное было в таких ситуациях?
— В очереди за мной стояла какая-то пара, и девушка меня по плечу побила и говорит своему спутнику: «Слушай-ка, смотри, как на Фрейндлих похожа!» Как неодушевленный предмет поколотила меня… Не приходит в голову, что я могу с авоськой ходить на рынок или еще куда-нибудь. А;ывает и наоборот. Из очереди говорят: «Алиса Бруновна, идите вперед!» И кто-нибудь обязательно скажет: «Ничего, ничего! Пусть постоит! Пусть знает, как народ!» Как будто я — что-то другое. И такое бывает.
— А у Вас когда-нибудь резали сумку в транспорте? Чтобы добыть оттуда кошелек?
— Нет, не было. У Варьки резали. А дачу один раз обокрали. Мы только что ее купили. Все вынесли, только мебель осталась. А весь детектив был в том, что я должна была быть на даче как раз в эти дни. Мы с подружкой должны были поехать, позвонили соседу, попросили его натопить дом. Но не поехали — я заболела. А если бы мы там были, то нас бы убили, потому что когда через полгода поймали эту компанию, то выяснилось, что у них на счету шесть каких-то очень серьезных убийств. Это очень нашумевшая история. Были даже статьи в газете.
— Давно это было?
— Год Новый год с 90-го на 91-й. Вот интересная по­дробность: когда мы на дачу въехали, то в правый угол повесили Спасителя икону. Икона скромная, но все-таки приличная. Они взяли все — и утюг старый, и какой-то там будильник, посуду… А Спаситель валялся на полу… икона. Они ее взяли, но она выпала… Он не пошел с ними. А до этого они целую семью одного коллекционера вырезали: мужа, жену, сына десятилетнего, парализованную бабушку. Так что можете себе представить, что за компания побывала. Господь меня просто малой бедой увел из этой истории, чтобы я осталась на этом свете и чтоб мы с вами могли сидеть и говорить.
— Вас, наверное, после спектакля встречают поклонники… цветы, автографы… Часто Вы чувствуете интерес к себе не только как к актрисе, но и как к женщине? Допустим, Вы чувствуете, что человек хотел бы проводить Вас домой?
— Ну, безотносительно ко мне, как к женщине, они все стараются провожать домой. Им очень интересно, где я живу, как я живу, поэтому многие потом знают, где мое жилище, моя дверь.
А тут совсем недавно смотрели спектакль курсанты. Целый взвод. И они дождались меня у выхода. Это было безумно трогательно: они столпились вокруг меня, посни­мали бескозырки. Я расписалась, ну как минимум на 30 бескозырках. А потом они выстроились шпалерой, я прошла — они мне отдали честь. Такие вещи не забываются, это очень трогательно. Молодые такие, славные ребятишки. Это очень обнадеживает, потому что театр переживает не лучшие времена. Но, как ни странно, молодежь интересуется. Зал в;начительной мере заполняют именно молодые люди. У них, правда, полное отсутствие какого бы то ни было воспитания: они стучат ногами, вопят, свистят, галдят… перед началом и; конце. Но, надо сказать, что это не распространяется на действие, когда идет спектакль, они очень сдержанно себя ведут, тихо.
Мне кажется, что «Субботний вечер с Алисой Фрейндлих» был очень удачной программой. Может, так считаю я один, но зачем делать передачи, которые не нравятся тебе самому? Помимо бесконечных разговоров (а там были интер­вью и с Табаковым, и с Басилашвили) зрители увидели огромное количество фрагментов ролей этой великой актрисы, мы гуляли с ней по городу, бродили вдоль дома, где она жила в детст­ве, даже зашли к ней в школу. И везде — любовь народная! И сосредоточенное, благодарно-внимательное отношение актрисы к каждому встреченному человеку.
Театр и время
— Вас именовали и душой, и временем театра. Помнится, писали, что Алиса Фрейндлих так много играет в современных пьесах оттого, что она остро чувствует современность. Что сегодня происходит? Нет современных пьес, не чувствуете современность или не хотите обращать на нее внимания?
— Во-первых, нет пьес. Я что-то в последнее время не читывала ничего интересного. Я никогда не любила чернуху на сцене. Я с профессиональным удовольствием играю все драматическое и всю трагедию классическую, но я не знаю ни одной пьесы классического жанра, чтобы в ней не было просвета. А вот в этой драматургии, которой увлекались лет пять назад, такая шла полоса чернухи — просвета никакого. В храме есть выход наверх. В пьесе — тоже. Даже в самой драматической, самой трагедийной должно быть обязательно окно, какой-то свет, во что-то это должно упираться — обязательно должен быть какой-то контрапункт, иначе — никак.
— Что будет дальше?
— Что будет со мной, я не знаю. Я воровато заглядываю все время в гороскопы, хотя это абсолютно небожеское дело. Во мне как-то противоречиво уживаются и вера, и какой-то мистический уклон. Но я все равно не знаю, что будет со мной. Надеюсь, что что-то будет. На мою жизнь пришлось слишком много испытаний — и война, и разные топтания на месте, и вот теперешняя вакханалия. Я считаю, что это много для одного человека. Но хотелось бы, чтобы дети, внуки удостоились лучшей жизни...
— Вы бы хотели начать сначала и все по-другому?
— Как Вам сказать, хотелось бы многое по-другому, не все, конечно. Что-то пусть остается так же.
— Отлично, потому что много лет я задаю этот во­прос, и все говорят: «Ни в коем случае. Все должно быть так, как было».
— То, что было хорошо, пусть будет так, а то, что было менее важно… Я считаю, что испытания человеку даны, чтобы он умудрился душой, — это не моя мысль. Но я с этим совершенно согласна.
— Было такое определение — эта актриса сыграла столько ролей, что ее самой на самом деле и нет. Стоит войти в темную комнату вслед за ней, и там ты ее не увидишь. Вы на самом деле есть?
— Я как кто? Просто как фигура? Я есть. Вот она — я.
— А какая Вы на самом деле?
— Это не мне судить — Вам. Какая я, скажите мне, Миша. Вот я так поняла по нашему разговору, что Вы многое прочитали, многое видели. Какая я?
— Чем больше я читал, чем больше смотрел, тем больше я понимал, что никогда до конца в этом не разберусь.
— А это и хорошо.
— Я помню Ваш голос по телефону, когда я позвонил. «Вот я прочитал такую книгу о Вас, такую», — и услышал в ответ: «Как я Вам, наверное, осточертела».
— Да, слишком много нельзя. Чувство меры — великая вещь.
— Многие актеры — это не только в последнее время, но и достаточно давно — занимаются, скажем, какими-то смежными работами — они снимаются в каких-то вещах, они появляются в рекламах, в клипах. Можно Вас представить в таком амплуа?
— Меня звали в рекламу, но я не понимаю, зачем это, потому что творчески это неинтересно. А недостающие деньги я зарабатываю так, чтобы не потерять себя как актрису. Я езжу на концерты, я делаю программы. Владислав Игнатьевич Стржельчик умер, к великому моему сожалению. А у нас с ним был спектакль. Мы сделали с ним спектакль совершенно самостоятельно, вне театра. И у него было свободное время от театра, и у меня была какая-то пауза. Взяли пьесу, сделали спектакль и играли, зарабатывали деньги, которых нам явно не хватало, потому что зарплата сейчас снизилась, ну, я не знаю, раз в пять от того времени, когда она была и без того бесконечно низкой. А;сли ты делаешь спектакль или поэтическую программу, то убиваешь всех зайцев сразу — и зарабатываешь деньги, и творческого предательства по отношению к себе не происходит, а, наоборот, какой-то дополнительный интерес. Я;олучаю огромное удовольствие от концертов, на которых читаю стихи. Причем двояко. Я и сама получаю удовольствие от общения с поэзией великой. И мне отрадно, что зрители самых разных, самых глубинных городов воспринимают это так, как мне бы хотелось, как я думаю, поэт был бы счастлив, чтобы его воспринимали.
— Алиса Бруновна, у Вас в жизни, наверное, было и есть все. Чего Вам хочется еще?
— Я я не знаю.
— Я не обещаю это выполнить, я просто спросил.
— А я и не ждала от Вас этого. Я не знаю. Я сейчас очень много трачу нервов. Наверное, это плохо. Потому что говорят, когда думаешь о худом, то, значит, что-то худое призываешь. Есть в этом энергетическая опасность. Чаще всего если я молюсь, то я молюсь, чтобы не случилось никакой беды с детьми, наверное, как тетерев на току — об одном и том же. Это моя ведущая эмоция сейчас. Это первое. Потом, когда я была молодая, я так веровала в себя, что никогда не молилась перед выходом на сцену. Сейчас я молюсь перед выходом на сцену, потому что мне кажется — когда-то это должно закончиться, когда-нибудь вдохновение перестанет меня посещать. Какой-то эмоциональный настрой надо постоянно в себе поддерживать, потому что в;акой-то момент все кончится и я не смогу отдаваться роли. И я все время молю Бога, чтобы он не оставил меня в этот момент. Мне хочется, чтобы я вовремя почувствовала мгновение, когда можно услышать скребок ложечки по дну кувшинчика — вот этого я не хотела бы. Да, он пустеет, но если не воспитывать в себе потребность хоть сколько-то удержать...
— А наполнить снова?
— Наполнить снова, конечно, не удастся, но хотя бы не опустошить дотла. Какое-то горючее надо все время подбрасывать в топку.
— Алиса Бруновна, вот Вы говорили, что Вы мистик, верите ли Вы, что жили много раз?
— Я не помню ничего, хотя бывает такой эмоциональный удар, когда мне кажется, что это было, что с этим я уже знакома. Еще я очень часто ловила себя на том, что открытия какие-то приходили ко мне то во сне, то в самый неожиданный момент. Я думаю, это подсказка памяти какая-то.
— Оттого Вы, наверное, и можете сыграть все на свете, потому что очень просто сыграть то, что с тобой было, а; Вами было все, что только может быть. Любую ситуацию, которая может возникнуть на сцене, Вы уже проходили в жизни?
— Есть какие-то удары изнутри, которые дают мне что-то сочинить в роли, что-то открыть в ней, то, что сегодня называется вдохновением, — наверное, это и есть подсказка памяти прежней жизни. А может быть, аналогичное происходит и в этой жизни. Только эмоциональный бункер памяти так мудро устроен, что туда сначала забрасывается, а потом в нужный момент оттуда выпрыгивает. Может быть, и в этой жизни происходило что-то такое, что было нужно для данной роли. Я не знаю, откуда это. Никто этого не знает.
— Наверное, Вам проще было сыграть Калугину в «Служебном романе», Вашу современницу. Если представить себе такое везение и вообразить, что сегодня будет сниматься тоже фильм о современности, тоже главная роль. Вот какая это будет роль?
— Понятия не имею.
— Я думаю, чтобы сделать героиню этого фильма всенародной любимицей, ее надо поместить или в коммерческий ларек, или в парламент. Вы бы стали играть такую роль?
— Если бы роль написана была талантливо, то стала бы, почему нет. Для меня всегда первый план роли, пьесы были совсем не обстоятельства, не время, а достаточно ли это талантливо написано, чтобы из этого можно было что-то извлечь.
— Вы любите готовить?
— Люблю, но не умею.
— Бедные Ваши гости!
— Ой нет, гости всегда бывают довольны, потому что я очень редко этим занимаюсь, арсенал мой невелик, но то, что я умею, я умею неплохо.
— А любите ли Вы, Алиса Бруновна, домашних животных?
— Очень.
— Каких?
— Собачки, коты, кошки были всегда. Когда я была маленькой, я подбирала всех кошек. Мама была в отчаянии. Я;риносила зимой на каникулы весь живой уголок из школы. У меня вечно были какие-то морские свинки, крыски с длинными хвостами, крольчата. А мы жили в коммунальной квартире, у нас была всего одна комната. Можете себе представить ужас мамы, когда дом заполнялся зверинцем.
— Чего Вы не прощаете людям?
— Ложь, потому что отсюда и предательство, и трусость.
— Почему Вас все любят?
— Это разве так? Я думаю, совсем не все.
— Я не знаю тех, кто думает иначе.
— Вам повезло. Я получала очень ругательные письма, не в такой мере, как благодарственные, слава богу, но их было достаточно.
— Но я знаю, что те, кто знаком с Вами как с человеком, любят Вас безоговорочно.
— Слава богу, мне бы не хотелось потерять эту нить. Поскольку театр — это энергетический обмен, я чувствую поток добра из зала. И если я бываю не в форме, то это в значительной мере помогает мне на сцене. Я чувствую это, и я благодарна зрителям.
Послесловие
Критики за эту программу сравняли меня с землей. Как сказала одна критикесса о моей передаче: «Алиса Фрейнд­лих не дает интервью, и правильно делает!» Мне — дала. И не один раз… Жалеет, наверное. А еще я (о стыд!) попросил у актрисы автограф. Со мной это бывает нечасто, ну, не утерпел! Незадолго до этого один глянцевый журнал по­чему-то включил меня в список ста самых сексуальных мужчин России. Оказалось, Алиса Бруновна была в;урсе. И;аписала в моем блокноте следующие слова:




«Испанка я иль не испанка?», «Неужели из-за масти мне не будет в жизни счастья?», «А мне ведь всего 35!», «Толпы беззубых старух уверяют, что еще девочками ходили на мои спектакли!» — память каждого из нас хранит десятки крылатых фраз Алисы Бруновны. На все случаи жизни. «Вы снова здесь, изменчивые тени…» Спасибо Вам. Дай бог, чтобы навсегда…

1996