Г. Ф. Лавкрафт - Безымянный город

H.P. Lovecraft: Nameless City

     Приближаясь к безымянному городу, я ощутил висевшее над ним проклятие. Я путешествовал по выжженной и мрачной долине в лучах луны и издалека увидел, как он пугающе возвышается над песками, напоминая части трупа, что торчат из плохо сделанной могилы. Страхом веяло от потертых от времени камней этого старца, пережившего потоп, этой прабабушки старших пирамид; и невидимая аура оттолкнула меня и заставила отступить от античных и зловещих тайн, которые никто не должен видеть, и на которые никто не осмеливался взглянуть.
     Далеко в арабской пустыне лежит безымянный город, крошащийся и молчаливый, его низкие стены почти скрыты под песками бесчисленных веков. Должно быть, он появился еще до того, как были заложены первые камни Мемфиса, а вавилонские кирпичи еще не были обожжены. Нет легенды настолько древней, чтобы назвать его имя или вспомнить, что он когда-то был полон жизни; о нем говорят лишь шепотом у костров и бормочут старухи в шатрах шейхов, потому что все племена избегают его, даже не осознавая почему. Именно об этом месте сумасшедший поэт Абдул Альхазред грезил в ночи перед тем, как сочинил свой странный куплет:

     "То не мертво, что вечность покоится на ложе,
     А в чуждые эоны даже Смерть умереть может".

     Я прекрасно знал, что у арабов имелись веские причины избегать безымянного города, о котором рассказывают странные истории, и никто из ныне живущих не видел его; и все же я бросил вызов этому и отправился в лишенную троп пустыню со своим верблюдом. Я один увидел его, и поэтому ни одно другое лицо не имеет таких отвратительных отпечатков страха, как мое; и ни один другой человек не дрожит так, как я, когда ночной ветер бьется в окна. Когда я наткнулся на него в ужасной тишине бесконечного сна, он казалось взглянул на меня, холодный в лучах слабой луны среди жаркой пустыни. И когда я вернул его взгляд, я забыл о своем триумфе от того, что нашел его, и остановился с верблюдом, чтобы дождаться рассвета.
     Я ждал долгие часы, пока восток не стал серым и звезды не погасли, а затем серый не превратился в розовый свет, окантованный золотом. Я услышал стон и увидел песчаную бурю, бушевавшую среди старинных камней, хотя небо было чистым и бескрайние просторы пустыни спокойны. Затем внезапно над дальним краем пустыни появился сверкающий край солнца, видимый сквозь крошечную песчаную бурю, которая уходила все дальше, и в состоянии лихорадочного возбуждения я вообразил, что из каких-то далеких глубин раздается музыкальный металлический звон, чтобы приветствовать огненный диск как колоссы Мемнона приветствуют его с берегов Нила. Мои уши наполнились этим звоном, и мое воображение бурлило, когда я медленно повел своего верблюда по песку к этому безмолвному каменному месту; месту, которое старше Египта и Мероэ, чтобы его могли помнить; месту, которое я единственный из живых людей видел своими глазами.
     Я бродил среди бесформенных фундаментов домов и дворцов, не находя ни резьбы, ни надписей, что могли рассказать мне о людях, если они были людьми, которые построили этот город и жили в нем так давно. Древность этого места казалось какой-то нездоровой, и мне очень хотелось встретить какой-нибудь знак или механизм, чтобы доказать, что город действительно был создан человечеством. В руинах были определенные пропорции и размеры, которые мне не нравились. У меня с собой было много инструментов, и я часто копал внутри стен разрушенных зданий, но прогресс двигался медленными темпами, и ничего существенного я не смог обнаружить. Когда ночь и луна вернулись, я почувствовал холодный ветер, который вызвал у меня новый страх, поэтому я не посмел остаться в городе. И когда я вышел из старинных стен, чтобы отправиться ко сну, позади меня собралась небольшая вздыхающая песчаная буря, дующая над серыми камнями, хотя луна была яркой, а большая часть пустыни - неподвижна.

     Я проснулся только на рассвете от зрелища ужасных снов, мои уши звенели от какого-то металлического раската. Я видел, как солнце проглядывало сквозь последние порывы маленькой песчаной бури, которая парила над безымянным городом, и отметил тишину остальной части пейзажа. Я еще раз рискнул войти в эти задумчивые руины, которые вздувались под песком, как некое чудовище под покрывалом, и снова тщетно пытался выкопать реликвии забытой расы. В полдень я отдыхал, а днем провел много времени, прослеживая стены и давно исчезнувшие улицы, а также очертания почти исчезнувших зданий. Я увидел, что город был действительно могущественен, и задавался вопросом об источниках его величия. Про себя я представлял все великолепие эпохи, столь далекой, что Халдея не могла помнить о ней, и задумался о Сарнате Обреченном, который стоял в земле Мнар, когда человечество было молодым, и о Ибе, который были вырезан из серого камня до того, как появилось человечество.
     Внезапно я наткнулся на место, где каменная скала поднималась сквозь песок и образовывала невысокий утес; и здесь я с радостью увидел то, что, казалось, обещало явить мне следы допотопного народа. Это были высеченные в скале грубые фасады нескольких небольших приземистых каменных домов или храмов, чьи интерьеры могли сохранить многие тайны ушедших эпох, слишком древних, чтобы представить, хотя песчаные бури уже давно стерли любую резьбу, которая могла быть снаружи.
     Очень низко расположенными и заполненными песком были все темные отверстия передо мной, но я очистил одно из них с помощью своей лопаты и прополз внутрь, прихватив факел, чтобы раскрыть все тайны, которые могли храниться там. Когда я был внутри, я увидел, что пещера действительно была храмом, и обнаружил явные признаки расы, которая жила и поклонялась здесь до того, как земля вокруг превратилась в пустыню. Первобытные алтари, колонны и ниши, удивительно низкие, как ни странно, присутствовали здесь; и хотя я не видел ни скульптур, ни фресок, здесь было много странных камней, судя по всему имеющих форму определенных символов, которую придали им искусственным путем. Малая высота этой камеры была довольно странной, потому что я едва мог стоять на коленях, но общее пространство было настолько велико, что мой факел смог осветить лишь часть зала. Меня охватывала странная дрожь в дальних углах; некоторые алтари и камни навевали мысли о забытых обрядах ужасной, отвратительной и необъяснимой природы и заставляли меня задуматься о том, какие люди могли построить и часто посещать такой храм. Когда я увидел все, что было в этом месте, я выполз наружу, жаждая увидеть то, что могли скрывать другие храмы.

     Приближалась ночь, но осязаемые вещи, которые я видел, заставили мое любопытство пересилить страх, поэтому я не сбежал от длинных лунных теней, которые так напугали меня, когда я впервые увидел безымянный город. В сумерках я очистил другой проем, и с новым факелом прополз внутрь, обнаружив еще более странные камни и символы, хотя ничего более определенного, чем в другом храме, не обнаружил. Помещение было таким же низким, но гораздо менее широким, и заканчивалось очень узким проходом, заполненным непонятными и загадочными святынями. Я копался в этих святынях, когда шум ветра и крик моего верблюда снаружи нарушили тишину и заставили меня вернуться, чтобы посмотреть, что могло так напугать зверя.
     Луна ярко сияла над первобытными руинами, освещая плотное облако песка, которое, казалось, поднимал сильный, но убывающий ветер, вырывающийся из какого-то места у скалы передо мной. Я понял, что этот холодный песчаный ветер и вызвал беспокойство моего верблюда, и собирался перевести его в лучшее укрытие, когда случайно поднял глаза и увидел, что над утесом нет ветра. Это удивило меня и снова напугало, но я сразу вспомнил внезапные местные ветры, которые я видел и слышал раньше на рассвете и закате, и посчитал, что это нормальное явление. Я решил, что ветер появляется из какой-то трещины в камне, ведущей к пещере, и наблюдал за беспокойным песком, чтобы обнаружить его источник; вскоре я понял, что он вырывался из черного отверстия храма, который я с трудом мог разглядеть, так как он находился на большом расстоянии к югу от меня. Сквозь удушающее песчаное облако я добрался до этого храма, который, как мне показалось, выглядел больше, чем остальные, и имел дверной проем, куда менее забитый затвердевшим песком. Я бы вошел внутрь, если бы ужасная сила этого ледяного ветра едва не погасила мой факел. Он безумно вырывался из темной двери, зловеще вздыхая, нарушая спокойствие песков и разлетаясь среди таинственных руин. Вскоре он стал заметно слабее, и песок все больше и больше осыпался на землю, пока, наконец, все вокруг снова не успокоилось; но некое присутствие ощущалось теперь среди призрачных камней города, и когда я взглянул на луну, она, казалось, задрожала, словно отражаясь в неспокойных водах. Я испытывал страх, который сложно передать словами, но он был не настолько сильный, чтобы притупить мою жажду удивительного, поэтому, как только ветер исчез, я проник в темную комнату, из которой он вырывался.

     Этот храм, как я заметил еще снаружи, был больше, чем любой из тех, которые я посетил раньше, и, по-видимому, представлял собой естественную пещеру, поскольку по ней проносились ветры из какого-то места за пределами. Здесь я мог встать прямо, но обнаружил, что камни и алтари были такими же низкими, как и в других храмах. На стенах и потолке я впервые увидел некоторые следы изобразительного искусства древней расы, любопытные вьющиеся полосы краски, которые поблекли или рассыпались от времени; а на двух алтарях я с растущим волнением заметил лабиринт прекрасно выполненной криволинейной резьбы. Когда я поднял свой факел вверх, мне показалось, что форма потолка слишком правильная, чтобы быть естественной, и я задавался вопросом, чем доисторические резчики по камню проводили такие работы. Их инженерное мастерство должно было быть достаточно обширным.
     Затем яркая вспышка фантастического пламени открыла мне то, к чему я так стремился, осветив те отдаленные пропасти, откуда дул внезапный ветер; и я едва не потерял сознание, когда увидел, что это был маленький и явно искусственный дверной проем, высеченный в твердой скале. Я сунул свой факел внутрь, обнаружив черный туннель с низким арочным потолком над пролетом очень маленьких, многочисленных и круто спускающихся вниз ступенек. Я всегда буду видеть эти ступени в своих снах, потому что я пришел, чтобы узнать, что они значат. В то время я едва ли думал, следует ли называть их ступеньками или просто опорными точками в стремительном спуске. Мой разум кружился от безумных мыслей, и слова и предупреждения арабских пророков, казалось, плыли через пустыню из земель, которые люди знают, в безымянный город, которого люди стараются избегать. Тем не менее, я колебался лишь мгновение, прежде чем проникнуть через портал и начать осторожно спускаться по крутому проходу, ставя ноги так, как если бы спускался по приставной лестнице.
     Только в ужасных фантазиях наркомана или безумца, а не обычного человека, может привидеться такой спуск, каким шел я. Узкий проход вел бесконечно вниз, как какой-то отвратительный призрачный колодец, и факел, который я держал над головой, не мог осветить неизвестные глубины, к которым я сползал. Я потерял счет времени и даже забыл смотреть на свои часы, но невольно вздрогнул, когда подумал о расстоянии, которое я успел пройти. Тоннель часто менял направление и уровень крутизны, а однажды я подошел к длинному узкому проходу, где мне пришлось двигаться, извиваясь ногами вперед по каменному полу, держа факел на расстоянии вытянутой руки от моей головы. Это место было недостаточно высоким для того, чтобы стоять на коленях. После этого появилось больше крутых ступеней, и я все еще продолжал спускаться вниз, когда мой слабеющий факел погас. Не думаю, что я обратил на него внимание в то время, потому что, когда я заметил, что произошло, я все еще держал его над собой, как если бы он продолжал гореть. Я был совершенно лишен душевного равновесия благодаря стремлению к странному и неизвестному, которое сделало меня странником на земле и завсегдатаем далеких, древних и запретных мест.
     В темноте мелькали перед моим разумом фрагменты моей заветной сокровищницы демонических знаний: сентенции Альхазреда безумного араба, абзацы из апокрифических ночных кошмаров Дамаска и печально известные строки из бредового «Образа Мира» Готье де Меца. Я повторял странные отрывки и бормотал что-то об Афрасиабе и демонах, которые плыли с ним по Оксусу; позже повторял снова и снова фразу из одного из рассказов лорда Дансени - «лишенная звуков чернота пропасти». Однажды, когда спуск стал удивительно крутым, я начал читать монотонно что-то из Томаса Мура, пока страх от этих строк не охватил меня:

     "То тьмы резервуар, такой же черный,
     Как котлы ведьм, которые полны наркотиком Луны,
     Полученным в затмение при перегонке.
     И наклонившись, чтобы узнать, есть ли тропа
     Ведущая к подножию той бездны, я увидел,
     Насколько проникал мой взгляд в глубины,
     Что стены гладкие здесь, как стекло,
     И словно бы покрыты вязким слоем
     Темной смолы из Моря Смерти,
     Выбрасываемой из недр на слизкий берег". (1)

     Время совсем перестало существовать, когда мои ноги снова почувствовали ровный пол, и я оказался в месте лишь не на много выше, чем комнаты в двух небольших храмах, теперь оставшихся так невероятно далеко над моей головой. Я не мог стоять во весь рост, но мог встать на колени в вертикальном положении, и в темноте я шаркал и ползал туда-сюда наугад. Вскоре я понял, что нахожусь в узком проходе, вдоль стен которого стояли деревянные ящики со стеклянными крышками. Когда в этом палеозойском и древнем месте я обнаружил такие вещи, как полированное дерево и стекло, я содрогнулся от возможных последствий. Ящики, по-видимому, располагались вдоль каждой стороны прохода через равные промежутки и были продолговатыми и горизонтальными, отвратительно похожими на гробы по форме и размеру. Когда я попытался переместить два или три из них для лучшего осмотра, то обнаружил, что они были прочно закреплены.
     Я понял, что проход был довольно длинным, поэтому быстро, как только мог, двигался вперед почти ползком, это могло показаться довольно пугающим для любого, кто мог бы наблюдать за мной в темноте; я наклонялся время от времени то в одну, то в другую сторону, чтобы почувствовать то, что меня окружает, и быть уверенным, что стены и ряды ящиков все еще продолжаются. Человек настолько привык думать визуально, что я почти забыл о тьме и представил бесконечный коридор из дерева и стекла в его однообразии, как будто видел его глазами. А затем, в момент неописуемой эмоции, я действительно увидел.
     Я не могу сказать, когда мое воображение слилось с реальным видением, но впереди проступило постепенно усиливающееся свечение, и я сразу понял, что вижу смутные очертания коридора и ящики, раскрытые сиянием какой-то неизвестной подземной фосфоресценции. Некоторое время я видел все вокруг именно так, как себе представлял, поскольку свечение было очень слабым, но так как я механически продолжал спотыкаясь двигаться вперед к более сильному свету, вскоре я понял, что мое воображение было довольно слабым. Этот зал не был грубым реликтом, как храмы в городе надо мной, а памятником величайшего и экзотического искусства. Богатые, яркие и дерзкие фантастические узоры и изображения формировали непрерывную схему настенной росписи, чьи линии и цвета не поддаются описанию. Ящики были из странного золотого дерева с крышками из изысканного стекла, и в них содержались мумифицированные фигуры существ, превосходящих в своей гротескности самые хаотические грезы человека.
     Передать какое-либо представление об этих чудовищах невозможно. Они относились к виду рептилий, линиями тела напоминали иногда крокодила, иногда тюленя, но чаще всего нечто такое, о чем ни натуралист, ни палеонтолог никогда не слышали. По размерам они приближались к росту маленьких людей, а на передних конечностях имели тонкие и явно гибкие лапы, странно похожие на человеческие ладони и пальцы. Но самыми странными были их головы, которые имели очертания, нарушающие все известные биологические правила. Ничто не может сравниться с такими вещами - в одно мгновение я подумал о таких разных сравнениях, как кошка, бульдог, мифический сатир и человеческое существо. Даже у самого Юпитера не было такого колоссального и выпуклого лба; и все же рога, отсутствие носа и подобная аллигатору челюсть помещали этих тварей вне всех установленных категорий. Некоторое время я размышлял о реальности этих мумий, наполовину подозревая, что они были искусственными идолами, но вскоре решил, что это действительно были некоторые палеогейские (2) виды, которые существовали, когда был полон жизни безымянный город. Венцом их гротескности было то, что большинство из них были облачены в самые дорогие ткани и щедро нагружены украшениями из золота, драгоценных камней и неизвестных блестящих металлов.
     Значимость этих ползающих существ, должно быть, была огромной, поскольку они занимали первое место среди диких рисунков на фресках на стенах и потолке. С непревзойденным мастерством художник нарисовал их в своем собственном мире, в котором были построены города и сады, соответствующие их размерам; и я не мог не задуматься, что их изображенная история, возможно, была аллегорической, показывая развитие расы, которая поклонялась им. Эти существа, я говорил себе, были для жителей безымянного города тем, чем была волчица для Рима, или как некий тотемный зверь для племен индейцев.
     Придерживаясь такого мнения, я подумал, что смогу проследить чудесный эпос о безымянном городе, рассказ о могучем мегаполисе на морском побережье, который правил миром до того, как Африка поднялась из морских волн, и о его борьбе за жизнь, когда море отступило далеко, а пустыня вползла в плодородную долину, которая некогда его удерживала. Я видел его войны и триумфы, его беды и поражения, а затем его ужасную борьбу с пустыней, когда тысячи его жителей, представленных здесь гротескными рептилиями, были вынуждены каким-то изумительным образом проделать путь сквозь скалы в другой мир, о котором им рассказали их пророки. Все это было очень странно и реалистично, и связь с тем ужасным спуском, который я совершил, была безошибочна. Я даже узнал некоторые места.

     Двигаясь крадучись по коридору в сторону более яркого света, я увидел более поздние этапы изображенного здесь эпоса - уход расы, которая обитала в безымянном городе и долине в течение десяти миллионов лет, расы, души которых сжимались, покидая места, которые их тела знали так долго, где они поселились будучи кочевниками во времена юной земли, где высекли в девственной скале те первичные святыни, в которых они никогда не переставали поклоняться. Теперь, когда свет стал ярче, я более внимательно присмотрелся к картинам и, припомнив, что странные рептилии должны представлять неизвестных людей, размышлял об обычаях безымянного города. Многие вещи были странными и необъяснимыми. Цивилизация, имеющая письменный алфавит, судя по всему, поднялась до более высокого уровня, чем неизмеримо более поздние цивилизации Египта и Халдеи, но имела довольно любопытные упущения. Я, например, не смог найти картинок, представляющих смерть или обычаи похорон, кроме тех, которые были связаны с войнами, насилием и эпидемиями; и я удивился этой скрытности, проявленной в отношении естественной смерти. Казалось, что идеал бессмертия поощряется как ободряющая иллюзия.

     Ближе к концу прохода были изображены сцены предельной живописности и экстравагантности; контрастные виды безымянного города, все больше превращающегося в руины, и странного нового райского царства, к которому пробивалась эта раса через камень. На этих картинах город и пустынная долина всегда были залиты лунным светом, золотое сияние разливалось над упавшими стенами и наполовину раскрывало великолепное совершенство ушедших времен, показанное художником призрачно и неуловимо. Райские сцены были слишком экстравагантны, чтобы в них поверить, они изображали скрытый мир вечного дня, наполненный прекрасными городами и неземными холмами и долинами.
     В самом конце я подумал, что увидел признаки художественного упадка. Картины стали менее искусными и гораздо более причудливыми, чем даже самые дикие из ранних сцен. Казалось, что они отмечают медленный упадок древнего инвентаря в сочетании с растущей свирепостью по отношению к внешнему миру, из которого они были изгнаны пустыней. Формы людей, - всегда представленные священными рептилиями, - казалось, постепенно чахнут, хотя их души, изображенные парящими над руинами под лунным светом, пропорционально увеличивались. Истощенные жрецы, изображенные как рептилии в богато украшенных одеждах, проклинали воздух наверху и всех, кто им дышал; и одна ужасная заключительная сцена показывала примитивно выглядящего человека, возможно первопроходца из древнего Ирема, Город Колонн, разорванного на части представителями старшей расы. Я вспомнил, что арабы боятся безымянного города, и был рад, что за этим местом серые стены и потолок были пусты.
     Рассматривая настенные рисунки, я очень близко подошел к концу зала с низким потолком и обнаружил проход, через который и проникала светящаяся фосфоресценция. Приблизившись осторожно к нему, я громко вскрикнул в трансцендентном изумлении от того, что лежало дальше; ибо вместо других и более светлых залов за порогом была лишь безграничная пустота однородного сияния, которую можно увидеть, взглянув вниз с вершины горы Эверест на море залитого солнцем тумана. Позади меня был такой тесный проход, что я не мог стоять прямо в нем, передо мной же было бесконечное подземное сияние.
     От прохода в бездну круто убегала лестница - маленькие, многочисленные ступеньки, подобные тем, что были в темных проходах, через которые я прошел, - но через несколько футов светящиеся пары скрывали все. У левой стены прохода находилась распахнутая огромная медная дверь, невероятно толстая и украшенная фантастическими барельефами, которая в случае закрытия могла бы перекрыть весь внутренний мир света от хранилищ и проходов в скале. Я посмотрел на ступеньки и не рискнул ступить на них. Я дотронулся до открытой медной двери, но не смог ее сдвинуть. Тогда я опустился на каменный пол, и мой разум наполнился невероятными мыслями, которые не могло изгнать даже смертельное истощение.
     Пока я лежал, прикрыв глаза и размышляя, многие вещи, которые я мельком заметил на фресках, вернулись ко мне с новым и ужасным значением - сцены, представляющие безымянный город в пору его расцвета, растительность долины вокруг него и далекие земли, с которыми торговали его купцы. Изображение ползающих существ озадачило меня своим выдающимся значением, и я подумал, что это было важно настолько пристально следить за изображением истории. На фресках безымянный город был представлен в пропорциях, подходящих для рептилий. Я задавался вопросом, каковы были его реальные размеры и великолепие, и размышлял о некоторых странностях, которые заметил в руинах. Я вспомнил о низких потолках первобытных храмов и подземного коридора, которые, несомненно, были высечены из уважения к почтенным божествам рептилий; хотя это приводило к тому, что поклонники были вынуждены сами ползти по ним. Возможно, истинные обряды проводились ползком в подражание этим существам. Однако никакая религиозная теория не могла убедительно объяснить, почему проход в том ужасном спуске должен быть таким же низким, как и в храмах - или еще ниже, поскольку в нем нельзя было выпрямиться даже стоя на коленях. Когда я подумал о ползающих существах, чьи отвратительные мумифицированные формы были так близко ко мне, я почувствовал новый приступ страха. Психические ассоциации любопытны, и я сжался от мысли, что, за исключением бедного первобытного человека, разорванного на части на последнем изображении, я был единственным, кто обладал человеческой формой среди множества реликвий и символов изначальной жизни.
     Но, как было всегда в моей странной и бродячей жизни, любопытство вскоре вытеснило страх, ибо светящаяся бездна и то, что она могла содержать, представляет собой задачу, достойную величайшего исследователя. Я не сомневался в том, что странный загадочный мир скрывался у подножия этих необычайно маленьких ступеней, и я надеялся найти там те человеческие памятники, о которых не было упоминаний в расписанном коридоре. Фрески изображали невероятные города и долины этого нижнего царства, и мое воображение останавливалось на богатых и колоссальных руинах, которые ожидали меня.

     Мои страхи на самом деле касались скорее прошлого, чем будущего. Но даже физический ужас из-за моего нахождения в этом тесном коридоре среди мертвых рептилий и допотопных фресок, за много миль ниже мира, который я знал, и столкновения с другим миром жуткого света и тумана, не мог сравниться со смертельным страхом, который я чувствовал из-за невероятной древности этого места и ее духа. Древности, настолько обширной, что ее невозможно было измерить, которая, казалось, смотрела с первобытных камней и высеченных в скалах храмов безымянного города, в то время как самые последние удивительные карты на фресках изображали океаны и континенты, которые человек забыл, только тут и там были еще видны смутно знакомые очертания. О том, что происходило в геологические времена с тех мест, где картины обрывались, и отчего ненавидящая смерть раса с возмущением поддалась упадку, ни один человек не мог бы рассказать. Жизнь когда-то кипела в этих пещерах и в светлом царстве за их пределами; теперь же я был один с этими яркими реликвиями и трепетал, думая о бесчисленных веках, в течение которых эти реликвии пребывали здесь в молчаливом, одиноком бдении.
     Внезапно на меня обрушился еще один порыв сильного страха, который периодически охватывал меня с тех пор, как я впервые увидел ужасную долину и безымянный город под холодной луной, и, несмотря на свое изнеможение, я осознал, что пытаюсь лихорадочно принять сидячую позу и все оглядываюсь назад на черный коридор, ведущий в направлении туннелей, которые поднимались к внешнему миру. Мои ощущения были похожи на те, что заставили меня избегать безымянного города ночью, и были необъяснимы и мучительны. В следующий момент, однако, я испытал еще больший шок, уловив определенный звук - первый, который нарушил абсолютную тишину этих подобных гробницам глубин. Это был глубокий, низкий стон, который могла бы издавать толпа приговоренных душ, и раздавался он оттуда, куда я смотрел. Его громкость все увеличивалась, пока вскоре он не отразился испуганно в низком проходе, и в то же время я почувствовал все усиливающуюся тягу холодного воздуха, истекающую из туннелей и города наверху.
     Прикосновение этого воздуха, казалось, вернуло меня к реальности, и я мгновенно вспомнил внезапные порывы ветра, которые поднимались вокруг устья пропасти каждый закат и восход, благодаря одному из которых я и обнаружил скрытые туннели. Я посмотрел на часы и увидел, что рассвет близок, поэтому  приготовился сопротивляться ветру, спускавшемуся к своему пещерному дому так же яростно, как вырывался вечером наружу. Мой страх слегка уменьшился, поскольку природное явление имеет тенденцию рассеивать тягостные мысли о неведомом.
     Все стремительнее втекал пронзительный стонущий ночной ветер в этот залив внутри земли. Я снова упал на пол и тщетно цеплялся за него из-за страха, что меня может снести через открытый портал в фосфоресцирующую пропасть. Такой ярости я не ожидал, и когда осознал, что меня неумолимо стаскивает к бездне, на меня нахлынула тысяча новых ужасных опасений и представлений.
     Ярость мечущегося ветра пробудила во мне невероятные фантазии; я еще раз с дрожью сравнил себя с единственным человеческим образом в том ужасном коридоре - человеком, разорванным на части безымянной расой, ибо в жестокой когтистой хватке вихревых течений, казалось, присутствовал мстительный гнев, становящийся все сильнее, потому что, по сути, ветер был бессилен.
     Я думаю, что я отчаянно кричал - я почти сошел с ума от ужаса - но даже если это было так, мои крики были потеряны в порожденном в аду вое призрачного ветра. Я пытался отползти назад, сопротивляясь силе убийственного невидимого потока, но не мог даже ухватиться за что-нибудь, когда меня медленно и неумолимо толкало в неизвестный мир. Наконец, мой разум был полностью сломлен, потому что я снова и снова начал шептать необъяснимый куплет сумасшедшего араба Альхазреда, который грезил о безымянном городе:

     "То не мертво, что вечность покоится на ложе,
     А в чуждые эоны даже Смерть умереть может".

     Только мрачные, задумчивые боги пустыни знают, что на самом деле произошло - какие неописуемые схватки и битвы в темноте я пережил, или что Абаддон направил мою бездарную жизнь туда, где я должен всегда помнить и дрожать при вое ночного ветра пока забвение - или кое-что похуже - не захватит меня. Это было чудовищно, неестественно, колоссально - слишком далеко за пределами всех представлений человека, чтобы поверить, за исключением молчаливых отвратительно коротких часов утра, когда невозможно заснуть.

     Как я уже говорил, ярость стремительного потока была адской - какодемонической - и что его голоса были отвратительны от накопленной злобы заброшенных вечностей. Вскоре эти голоса, оставаясь все так же хаотичными для меня, казалось, начали в моем пульсирующем мозгу принимать отчетливую форму; и там, внизу в могиле несчетных мертвых целые эоны древностей, во многих лигах ниже освещенного рассветом мира людей я услышал ужасные проклятия и рычание странного языка демонов. Обернувшись, я увидел в свете светящегося эфира пропасти то, что нельзя было увидеть в сумраке коридора - кошмарную орду несущихся дьяволов; искаженных от ненависти, гротескно одетых, полупрозрачных дьяволов расы, которую ни один человек не может перепутать - ползущих рептилий безымянного города.
     И когда ветер умер вдали, я погрузился в населенную упырями темноту земных недр; позади последнего из живых существ огромная медная дверь захлопнулась с оглушительным грохотом металлической музыки, отзвуки которой раздались в далеком мире, чтобы приветствовать восходящее солнце, как колоссы Мемнона приветствуют его с берегов Нила.

1. Поэма Томаса Мура «Алкифрон».
2. Палеогея - древнее царство суши, занимающее главным образом тропические районы Восточного полушария.