Александр Македонский. Погибший замысел. Глава 19

      Глава 19

      Когда Гефестион вернулся к себе, Луций уже проснулся, но не встал, а остался лежать в постели и тепло улыбнулся, увидев вошедшего.

      — С добрым утром!

      Гефестион положил свитки на стол и подсел к римлянину.

      — С добрым утром! Как спалось, любимый?

      — Сладко, только под конец холодно стало, когда ты ушёл.

      — Мне к казначею надо было, две бумаги подписать. Извини!

      Луций лукаво улыбнулся:

      — У тебя есть шанс это исправить. Надеюсь, ты к казначею не за деньгами ходил, чтобы оплатить мне вчерашние радости?

      Гефестион рассмеялся:

      — Для этого золота всей Азии не хватит.

      — Тогда займёмся этим на бескорыстной основе…

      Их губы слились, а потом и тела последовали благому примеру. Поцелуи ложились почти беззвучно, также тихо звучали латинские строчки лирических стихотворений.


      Солнце уже стояло высоко в небе, когда любовники наконец разомкнули объятия. Гефестиону пришлось выйти из шатра, его сердце упало.

      — О боги! Уже полдень! Как же я буду без тебя? Может быть, останешься? Хоть на три дня, на два, на день!

      Но Луций только отрицательно качал головой:

      — Нет, не надо! И нельзя: ещё больше друг к другу прикипим, ещё больнее будет через день и совсем невыносимо — через два.

      — Пусть! Возьми меня с собой!

      — Да я всегда с радостью.

      Лицо Гефестиона исказило отчаяние.

      — Да почему же я не могу!

      — Не терзайся! — попытался успокоить Аминторида римлянин. — В конце концов, здесь у тебя друзья, фронтовое братство…

      — Они и сами не прочь по домам…

      — Но царь есть царь, приказ есть приказ. И твоя любовь к нему — любовь. Не страдай, никто не властен в будущем, и никто не в силах угадать его. Как знать? — может быть, ещё и встретимся.

      — Ох, не верится…

      — А ты вспоминай меня. И письма пиши, пусть даже не отправишь, — так станет легче. Доверь свои чувства пергаменту, облегчи душу — я знаю, это освобождает.

      — Я не хочу свободы от того, что было у нас.

      — Тогда я; тебе буду писать. О том, что увижу в Македонии, о Гревене, о Марии, о твоих родителях. И о своих чувствах.

      — Как ты хорошо всё запомнил!

      — Конечно! Не всё так плохо, поверь мне! У тебя, как и у меня, новые земли впереди. В конце концов, здесь же не только персы. Сколько эллинов ещё у них в плену, сколько народов они угнетают, сколько дел у вас впереди! Здесь цвели Ассирийская империя, Месопотамия, они оставили здесь своё наследие. Латинский будешь учить, чтобы не томиться…

      Гефестион печально улыбнулся.

      — Если ты учебник пришлёшь.

      — Обязательно. И целый ящик с лирикой. Или телегу? Выбирай!

      Они пытались заговорить предстоявшее милой болтовнёй, но сердца их кровоточили. И вдруг страшная мысль поразила Гефестиона: если Александр погибнет, он будет свободен! Сын Аминтора побледнел ещё больше и поспешил вернуться к насущному:

      — Ты точно поедешь в Македонию?

      — Да, конечно, я же тебе говорил.

      — У меня просьба к тебе будет. Я написал два перевода, это как… письма на ограниченный кредит, что ли… на пятьсот и двести талантов — можешь передать их по адресу? Ты ведь через Геллеспонт поедешь обратно — значит, прибудешь в Македонию с севера. Я тебе Гревену на карте покажу, её легко найти. А второе — в Миезу, она недалеко от Пеллы.

      — Конечно, передам. Вот видишь, и в этом походе есть своё положительное — ты стал богат, ты можешь помогать соотечественникам.

      Гефестион грустно покивал головой:

      — Когда-то я хотел делать это с Александром, но у него короткая память.

      — Давай мне письма, не хандри. Ты мужчина, ты не должен раскисать. Мой-то адрес запомнил?

      — Рим…

      — Рим, к Аврелиям — каждый укажет.

      Луций аккуратно упаковал свитки в тубу. Гефестион продолжал хмуриться, синие глаза смотрели так печально и были так несчастны! На душе у Луция тоже скребли кошки, в очах блестели слёзы.

      — Улыбнись, улыбнись мне на прощание! Я хочу запомнить твой лик светлым.

      — И я… Ну иди же, езжай! — начал молить Гефестион. — Или… я просто не знаю…

      Им всё же удалось пересилить себя и улыбнуться друг другу перед разлукой. Они уже вышли из шатра, слуги уже подвели Луцию коня, последние мгновения таяли с ужасающей быстротой.

      — Не прощай, а до свидания! Выше голову! В конце концов, в Элизиуме встретимся точно!

      — Ты живи! — По щекам Гефестиона текли слёзы. — В добрый путь! Езжай же, езжай, не оборачивайся!

      Они поцеловались. В последний раз, едва не отдирая руки друг друга от драгоценных плеч. Луций сел на подведённого коня, скакун выпрямил стройные ноги.

      — Vale et me ama*!

------------------------------
      * Прощай и люби меня (пер. с лат.)
------------------------------

      Отъезжавшие хлестнули лошадей. Гефестион смотрел вдаль, сердце лежало в груди погребальным камнем и невыносимо болело. Вот уже плащ Луция всё реже мелькает за тройкой сопровождающих, вот уже сливаются силуэты, вот уже дорогу погружает во мрак высоко стоящее солнце…

      Гефестион вернулся в шатёр, только когда небольшая кавалькада скрылась из виду и даже стук копыт заглох вдали. Странная мысль мелькнула в голове: если броситься на пол, ещё можно различить галоп лошадей: земля — хороший проводник звука. Как глупо! Что это спасёт?

      Гефестион рухнул на походный табурет, руки обессиленно опустились на стол, голова упала на них — уже во второй раз за сегодняшний день. Рыдания душили, невыносимо хотелось вырваться прочь. Куда угодно: в Рим к Луцию, в Миезу к Марии, в Пеллу к родителям, в Элизиум к Павсанию — только бы прочь из этой ненавистной страны.



      — Слоны? Сколько? — Александр огромным усилием воли заставлял себя улавливать смысл донесения об оснащении армии Дария. Пустовавшее рядом место, которое на военных советах обычно занимал Гефестион, выводило царя из себя, Александр ждал совершенно иного донесения: когда же коварный искуситель покинет расположение македонского войска. О том, что надо было делать в том случае, если заморский гость задержится, Александр не имел абсолютно никакого представления. Наконец полог, служивший входом в шатёр, откинулся, и молоденький этер, пройдя к царю, тихо сказал ему несколько слов. Выражение лица Александра тут же переменилось, он стремительно встал. — Соберёмся сегодня во второй половине дня. Вас оповестят. — И, не занимаясь более ни боевыми слонами, ни серпоносными колесницами, царь покинул своих полководцев. Неарх и Кратер только многозначительно переглянулись, остальные с облегчением вздохнули, мысленно благодаря богов, что царский гнев не обрушился на ни в чём не повинные головы.

      Александр вошёл в шатёр Гефестиона и, увидев его безутешно рыдавшим и не обратившим на того, кто к нему вошёл, ни малейшего внимания, если вообще его заметил, растерялся. Он ожидал чего угодно: томления, лёгкой грусти, вздохов украдкой, виноватых опущенных глаз, водопадом польющихся оправданий, покаянного битья рук в грудь — и эта безутешная тоска лишила самого Александра присутствия духа. Слёзы лились из-за печали по отбывшему — и Александр должен был дико ревновать, но они лились потому, что Гефестион любил Александра и оставался с ним. Да, эта любовь была сильнее вчерашнего внезапно нахлынувшего чувства, но разве могло быть иначе! И эта же любовь, связывавшая обоих уже двенадцать лет, стала для Гефестиона проклятием — это невозможно было вынести! Гефестион не уехал, ибо любил, — и страдал из-за того, что не уехал, из-за того, что любил! Голова у Александра шла кругом, ему хотелось и надавать пощёчин любимому за измену, и заключить его в объятия и осушить слёзы, едва ли не самому попросить прощения за то, что верность не позволила Гефестиону уехать. Александр трянул головой. «Какая, к Аиду, верность? — опомнился он. — Здесь ещё четверть часа назад правили измена и предательство».

      — Напрыгался, да? Но всё встало на свои места, ночь прошла — и ты остался здесь. Всё решено, не так ли? — Александр не получил ответа и продолжил: — Или ты набиваешь себе цену, показывая, какую жертву приносишь мне, оставшись здесь?

      — Думай как хочешь, — слова Гефестиона падали будто на могильный камень в склепе. — Тебе так легко пойти за тем, во что ты желаешь уверовать! Можешь считать, что я реву из-за ужаса содеянного и из-за страха перед тобой.

      — Мне нужна истина.

      — Давно ли?

      Александр уже искусал себе губы едва ли не до крови: такого Гефестиона он ещё не видел.

      — Я тебя не понимаю. Ты всегда знал, что я не терплю ложь.

      У Гефестиона была на это тысяча возражений, но он не привёл ни одного: настолько скверно было у него на душе, настолько он не был предрасположен к спорам.

      — Хорошо, вот тебе правда: оставь меня, я не могу тебя сейчас видеть.

      В голосе Гефестиона звучала такая безысходность, что Александр, хоть и побагровел, не решился идти на обострение и даже просто мимоходом упоминать, что он здесь царь и сам решает, кому кого надо видеть.

      — У тебя помрачение ещё не прошло. Или ещё не «всё встало на свои места» — по-твоему, я в этом обманулся? — Мрачным взором Александр посмотрел на пергаменты, исписанные фразами на незнакомом языке. Как хотелось поверить в то, что Гефестион всю ночь изучал латынь, рассказывал заморскому красавчику о величии своего возлюбленного и остался глух к его домогательствам! Ещё одна волна краски залила лицо Александра — на этот раз за неудачную попытку трусливого бегства от действительности, а потом это соображение сменила другая мысль: вдруг Гефестион прав, и он, царь, фараон, сын Зевса, на самом деле на каком-то отрезке своего пути попал в плен к химерам? Александр сдвинул один лист, оказавшийся под ним тоже был исписан непонятными словами. Ревность в который раз за этот день остро кольнула в сердце: как же изменник внимал иноплеменной речи, как хотел, чтобы от неё осталось что-то на память, как сладкоголос был подлый искуситель!

      Шелест пергаментов заставил Гефестиона поднять голову.

      — Не смей! — «Трогать и тем более рвать: это моё», — докончил он про себя, тяжело поднялся и улёгся на ложе, поджав под себя ноги.

      С Александром продолжало твориться что-то невообразимое. Обида, ревность, унижение разжигали гнев, он разгорался в ярость, сжигал изнутри, бил пламенем в голову. Душа была объята огнём, превращала тело в пылающий факел. «Азия. Выжженная земля» пролетело в сгоравшем сознании, но, словно стремясь погасить жар и заполнить опустошённое, дождавшись, когда пламя разрушит плотины, лавиной хлынули любовь и нежность. «Я видел это в Сирии, — вспомнил Александр. — Это странное вещество, горевшее на воде. Я схожу с ума из-за любви». Он был одинаково близок и к тому, чтобы вонзить в Гефестиона меч, и к тому, чтобы рухнуть перед ним на колени.


      Ничто не возникает ниоткуда — и объятия, в которых душат.


      — Ты в самом деле не в себе — говорить сейчас с тобою бесполезно. Я зайду позже. Надеюсь, что ближе к вечеру твои мозги вернутся в голову, а сопли, наоборот, высохнут. — И, круто развернувшись, Александр вышел из шатра.

      Всю вторую половину дня он не находил себе места и, как ни старался успокоиться, обрести подлинную невозмутимость не смог — Гефестион же нашёл её подобие, когда выплакал все слёзы и погрузился в состояние абсолютного безразличия, глухого равнодушия и полной апатии, в этом бесстрастии он и встретил Александра, вернувшегося к обманувшему его любимому, как и было обещано, уже в сумерках.

      — Теперь поговорим спокойно?

      — Как угодно, государь.

      Продолжение выложено.