Якобинец. Глава 13. Белые и синие

     "Пусть погибнут сотни тысяч  ради рождения нового лучшего мира, я согласен заплатить эту цену и нести этот груз. Я принимаю твои  условия, отвечает  Провидение, но и ты войдешь в число погибших…"

      Уже состоялся суд над маркизой д, Эспаньяк и на следующее утро ее ожидал эшафот и гильотина. В 1793-м, до жёсткой централизации власти, комиссар Конвента автоматически являлся и председателем трибунала. Он же сам выбирал людей на роль присяжных.

      Комиссар Куаньяр счёл необходимым лично присутствовать при казни, в грозном 93-м году  это поощрялось.
     Но он делал это не из наслаждения жестокостью, это повышало чувство ответственности, нашёл обвиняемого виновным, мог подписать обвинительный акт, должен иметь силу духа увидеть последствия. Судья должен видеть работу палача.
   В глубине души, по-человечески, Норбер не любил зрелища казней и когда позднее, на этом условии перестали особенно настаивать, с   облегчением перестал их посещать, разве по крайним случаям, каковыми можно назвать знаковые политические казни Людовика Шестнадцатого, за высшую меру для которого сам голосовал в числе прочих, Шарлотты Кордэ, Марии-Антуанетты, наконец Дантона...
        Еще в Париже, присутствуя на казни Шарлотты Кордэ, он заметил для себя, что радостное буйство, грубые насмешки и циничные издевательства над осуждёнными вызывают в нём чувство  стыда и отвращения. Не так следовало вести себя истинному республиканцу.
  Он скорее испытывал нечто вроде холодного морального удовлетворения от мысли, что одним врагом у Республики меньше, а значит, победа и мир всё ближе, но смерть любого человеческого существа, даже если это роялист, враг нации или, наконец, обычный преступник, это слишком серьёзно и следует    вести себя крайне сдержанно и бесстрастно…

   Впрочем, как винить санкюлотов, этих невоспитанных, невежественных людей, «добрый старый режим» повинен в том, что они такие как есть. Кто занимался их просвещением, образованием, кто мог показать примеры гуманного обращения?  Уж не сиятельные ли господа? О, у этих бедных людей были отличные учителя!
   А проповеди христианского милосердия всегда оставались чем-то теоретическим, умозрительным, в реальности их жизнь всегда была наполнена нуждой и лишениями, чёрствостью и безнаказанной жестокостью вышестоящих, которые пожинают теперь то, что сеяли веками…

   Не Революция – а королевская власть за долгие столетия приучила народ к посещениям публичных казней, когда из смерти сделали зрелище, театр, куда ходят семьями и еще водят детей! Дети с их хрупкой психикой, кем     могли вырасти они, видевшие зверские методичные истязания человека при «старом режиме»?!

    Не напугать гильотиной тех, кто видел при королевской власти публичные пытки  и четвертования живьём, в сравнении с методами «доброго старого режима» дочка Гильотена действительно гуманистка!

   Наследственная власть королей и дворянства калечила душу народа веками, конечно, наше общество действительно глубоко нездорово!
     Об этом писал жене гражданин Гракх Бабёф еще в июле 1789 года, когда наблюдал дикарские пляски в свете факелов с отрубленными головами на пиках.

   Господ устраивало, что простой народ безграмотен, груб и даже несколько дик, но как жестоко им аукнулась эта народная дикость...

      А мы, революционеры-якобинцы,  и есть те самые врачи общества, гильотина всего лишь орудие Возмездия за столетия анти-народного Террора.
     Хирург тоже может резать по живому, вскрывая нарыв, но он не желает причинять страданий, тем более не наслаждается ими, он посвятил свою жизнь спасению людей, он не палач, он не психопат-сатанист,  «хирург» - якобинец действует только ради общественного спасения, с добрыми намерениями, но без лишних эмоций, но вот проблема, сумеют ли нас правильно понять?
    Неужели враг сумеет очернить наши побуждения, надавив на слезливую сентиментальность? 

Высший класс всегда был отменно черств и жесток к народу, привилегированные  взвыли зверем и вспомнили о «попранных варварами санкюлотами христианских чувствах» только тогда, когда с плеч покатились титулованные и коронованные головы, но не секундой раньше...

      И поверьте, наивные люди, если господа вернут себе прежнюю полноту власти, они тут же забудут свои причитания о гуманности, терпимости и христианских чувствах,  начнется кровавый, «белый» контрреволюционный террор.

      Мы, побежденные революционеры, якобинцы,  еще услышим, что в отношении нас гуманность неуместна, что все мы полу-звери, дегенераты, больные фанатики, нам откажут в самой принадлежности к человеческой расе, какие к нам христианские чувства, какая жалость, будут твердить неприсягнувшие священники, если мы все, как класс «нелюди, порождения сил тьмы», что там стесняться - « сатанисты»...
  И эти массовые аресты, казни и уличные убийства господа-монархисты  уже не назовут «террором и ужасами»...

   
     Под сильнейшим впечатлением от происходящего доктор Розели приехал домой. Сестра встретила его со слезами, девушка долго не могла успокоиться и поверить, что арест, трибунал и гильотина не угрожают им.
    Чувства обоих были смешанные, с одной стороны казнь сестры, с другой облегчение от ощущения некоторой защищенности и покоя, хотя бы и временного. Мария обдумывала тяжелую ситуацию и уже приняла решение прекратить всякое близкое общение с Куаньяром…

      Только вечером за ужином после долгого молчания доктор высказал то, что не давало покоя.
- « Кажется, еще так недавно этот человек даже нравился тебе, «добрый и несчастный Норбер», так ты всё время называла его, что же ты думаешь  о нём сейчас?»

      Девушка задумалась и опустила глаза. Не просто нравился, но брат не должен даже знать об этом. Впрочем, теперь всё это уже прошлое.

- « Ты имел в виду смерть Элен? Всё это так страшно, я не могу прийти в себя... Но  с одной стороны,  она   стреляла в него и то, что он не был убит, чистая случайность.. Она была в отряде дЭспаньяка и убивала людей вместе с ним... И всё же она была нашей сестрой.. Я не знаю, не могу пока    разобраться в себе..   
       Я не чувствую к нему ненависти, с ним самим обошлись здесь крайне жестоко и не желаю ему смерти и  всё-же… Как он может после этого посещать наш дом? Неужели у него совсем нет сердца?!
        Кажется, даже эти революционеры… эти якобинцы должны это понимать… Декрета отменяющего всякие человеческие чувства  я не знаю…      
          Да разве такие, как он, привыкшие спокойно отправлять людей на гильотину  способны сами испытывать страдания или любить?!»

     Розели вспомнил последнюю сцену в кабинете комиссара, нет, всё намного сложнее, но промолчал. К чему? Она всё равно не поймет. 

      При редких встречах с Куаньяром взгляд Марии метался, и она опускала глаза. Конечно, к счастью объясняться не придется, Норбер и сам понял всё. В её присутствии теперь он держался напряженно, несколько раз, она ловила на себе эти неуверенные, почти умоляющие взгляды, иногда на секунды и он отводил глаза.
       Норбер показал всем видом, что ему искренне жаль, он понимал, что    участь заговорщицы больно ранила чувства ее сестры, но не произнес ни    слова на эту острую для всех  тему, показал, что не мог поступить иначе и ни в чем не раскаивается. 

    Осторожно приоткрыть свои чувства Розели, не теряя достоинства революционера и якобинца,  у него вполне получилось, но как говорить с женщиной, с Марией, какие подыскать слова, чтобы она поверила в его искренность, он не знал. 
     Взгляд Марии отражал страх и словно обвинял: « Как можно быть таким бесчувственным?! Ни одного слова раскаяния...»

      Розели тяжело облокотился о край стола:
- «Фанфароны, не думающие о последствиях!, - и взглянув на удивленную Марию продолжал, - это я об авторах злосчастной прокламации, они угрожали якобинцам кровавой расправой и нападением на городскую тюрьму, если содержащиеся там роялисты не будут освобождены. Они добились лишь того, что вызвали у них вспышку ярости, уже идут показательные процессы. Д ,Эспаньяк  лишь погубил тех, кого хотел спасти.
    Они забыли, что опасности и угрозы лишь ожесточают якобинцев, но не пугают их. Когда в июле 1792-го герцог Брауншвейгский издал необдуманно-опасный манифест, в котором угрожал якобинцам свирепейшими карами в случае, если хоть один волос упадет с голов августейшего семейства, то чем ответили на вызов якобинцы? Штурмом Тюильри и арестом всей королевской семьи!
    Мстительные тупицы, эти господа лишь озлобляются и мстят, но ничему не учатся, а значит движение роялистов рано или поздно обречено! Понимаешь, что это значит?»

    Но девушка всё думала о своём. Еще совсем недавно ей казалось, что она влюблена в Норбера. Как он мог быть таким жестоким сейчас? Значит, его прежняя деликатность и мягкость были ложью?
    Мария никак не могла этого понять, для этого она была слишком женственна, ее чувственному складу ума были недоступны холодные доводы логики, в особенности логики Революции, подчинявшей себе поведение Куаньяра…

  Она не смогла промолчать:
- « Знаешь, Арман, никогда не встречала раньше таких людей, он добр и свиреп одновременно,   и одно не перечеркивает другого.  Как это может быть?
      С одной стороны, если бы комиссаром остался Мэнье,  нас обоих бы уже не было в живых.  При Мэнье отправляли на эшафот даже 14-летних  вместе с родителями, а он категорически запретил это варварство.. 
      С другой стороны судьба Элен, шуаны, вандейцы и активные представители местных роялистов, уже казнены больше 500 человек… А ты что думаешь?», - Мария смотрела на брата так, словно искала моральной поддержки, - человек жесток или добр по ситуации, но честен в любом случае, и это как? Можно ли его понять? Как можно быть столь привлекательным и страшным одновременно? Я сейчас  не о внешности, ты понимаешь? Его проще страстно любить или бешено ненавидеть, а вот сохранить равнодушие это вряд ли…»

        Доктор Розели задумчиво пожал плечами:
- «Сейчас в тюрьме ожидают казни почти  около тысячи человек, треть уже казнены.  Роялисты из списка д Эспаньяка и шуаны также обречены, «добрый Норбер».. как ты еще недавно называла его, расписался в акте. И учитывая диверсии, жестокие убийства якобинцев и бешеное сопротивление новой власти казни эти будут продолжаться».

     Мария грустно смотрела на Розели  и заметно сникла:
 - « Наверное, я скверная сестра и дурной человек, после казни Элен я должна бы люто ненавидеть его, желать ему смерти, страшной смерти, а ненависти во мне так и нет... скорее горечь, страх и отчуждение, я уже никогда не смогу относиться к нему по-прежнему…»

        Она прижалась к плечу брата, а он гладил ее по волосам, как ребенка.
- « И я не сказал тебе, что ненавижу его, но способен оценивать всё трезво. В собственных глазах,  для якобинцев, он безупречно честен, действует в строгом соответствии с их принципами, делает лишь  то, что считает необходимым, не больше, не меньше.
    Мне кажется, его можно понять лишь тем же методом, как и любого из них, приняв их понимание мирового порядка и принципы, а на это неспособен органически человек живущий сердцем и христианскими чувствами! Но он и сам понимает, что казнь Элен поставила между нами незримый моральный барьер, но никогда не сознается в этом, так как это означает признать за собой вину, а он ее не признаёт...»

       Молодая женщина нервным жестом закуталась в кашемировую шаль и подошла к окну. Некоторое время молчала, а затем тяжело вздохнула.
- « И кто же во всём этом прав?», - невольно сорвалось с ее губ.

- « А правда тут у каждого своя, в том и проблема. Я много думал об этом и кое-что я и сам понял совсем недавно..
    Ты и сама понимаешь, между хищником и травоядным, между рабом и рабовладельцем, между высшим классом и народом не может быть согласия и мира, ибо то, что хорошо и разумно для одних, жестоко и неприемлемо для других. У бесправных и голодающих, правда одна,  у богачей и прожигателей жизни другая…Мои рассуждения, вероятно, покажутся тебе сухими и отвлеченными, но я попробую объяснить так, как понимаю сам. 
     Интересы нашего сословия теснейшим образом связаны с монархией. Только этот режим даёт нам привилегии и все мыслимые материальные блага, но взгляни на всё глазами других сословий и поймешь, что они в ее сохранении не заинтересованы, а их 9/10 населения, она ничего им не дает и не гарантирует, кроме роли бесправной «черни» и это тоже правда.
     Я конституционный роялист, однако, сознаю по размышлении, что самодержавие в духе «короля-солнца» живой пережиток средневековья, но после 10 августа понял и еще кое-что, что и мы, фельяны также проиграли. Большинство сделало выбор в пользу Республики.
    Кто-то из наших скажет, что «победил сброд, чернь, хамы»! Всё это эмоции, но разве 9 французов из 10 «сброд»? Или мы сами не французы?
    Я не принимаю сердцем их «новые идеи» и принципы, мне органически чужды демократия и республика, но рукоплескать жестоким расправам, чьим-либо казням и пыткам, встречать с цветами интервентов не стану! Я не принимаю всем сердцем их «народную Республику», но и не собираюсь делать вид, что на календаре вечер 13 июля  89 года и Бастилия еще стоит… Нельзя быть героем, сражаясь против Отечества…Вот так всё непросто, неоднозначно.»

  - « Значит, ты из тех, кто считает, что для нас допустимо и нужно сотрудничать с якобинцами во имя мира?»

       Розели вздрогнул, прямой вопрос сестры застал эту честную душу врасплох:
- « Не знаю, может быть. Как и они, мы не всегда прямодушны, на многое сознательно закрываем глаза.
    Наши эмигранты слёзно клянут жестокость революционеров, а чего хотят они сами? Согласия и примирения? Отнюдь нет.
    Мечта эмигрантов  «белый» террор,  казней, а не мира,  мести и крови хотят они и якобинцы отлично сознают, что ждет их в случае поражения, согласись, это сознание немало ожесточает.
    А вместе с нашими защитниками самодержавия вернётся всё, все пережитки средних веков, всё, что исчезло вместе с разрушением Бастилии, в том числе дичайшее бесправие нации, средневековые пытки и казни. Сознаешь, что такое колесование и четвертование, к примеру?
   Так наши эмигранты по возвращении намерены казнить членов Комитета и депутатов Конвента, голосовавших за казнь короля…казнить  так, как поступали с цареубийцами еще век... полвека назад...
 Вариант первый. Человек распластан на огромном колесе в позе морской звезды. Палач ломом перебивает ему все основные суставы и позвоночник. Растягивают тело так, чтобы сломанная спина еще и выгнулась дугой. В этом положении жертву оставляют умирать на долгие страшные часы.
  Вариант второй. Живому человеку обрубают руки и ноги, причем медленно, делая паузы, затем вспарывают живот, выдергивают кишки  и лишь в самый последний момент отсекают голову .. Ад на Земле... мученик может поседеть за минуты...
  Видимо, я не умею так люто ненавидеть, чтобы быть равнодушным, тем более испытывать удовлетворение при виде невыносимых мук человека, каких бы политических убеждений он не был, к какому бы сословию не принадлежал…
   Я склонен надеяться, впрочем, что вся эта средневековая дикость не более чем, способ морального давления на якобинцев...

       Смертельно побледнев, Мария вскочила:
- « Замолчи, Арман, перестань, я не хочу всего этого слышать..»

      Розели кивнул:
- « Да, это ужасно. Но когда-то наш высший свет съезжался на такие зрелища, как в театр, приезжали и дамы, гордящиеся своими тонкими чувствительными душами, обмахиваясь веерами, улыбаясь и кокетничая с кавалерами, они час за часом следили за пытками, обмениваясь впечатлениями.  Для меня лично, женщина с натурой палача еще гнуснее, чем мужчина с аналогичными наклонностями...
       Но разве эти люди, которых мы сейчас крестим «зверской толпой» видели когда-либо добро и гуманное к себе отношение?
    А чего стоит старое дореволюционное законодательство, в изобилии применявшее смертную казнь и приучившее народ к этим жестоким зрелищам? Казнь за убийство кролика на помещичьей земле? Казнь за воровство голодным подростком буханки хлеба? Право первой ночи? Безнаказанные изнасилования крестьянок и служанок?
     И никто не вспоминал о гуманности и христианских чувствах до тех самых пор, пока не прорвалась копившаяся веками плотина ненависти и невысказанных обид..   
    А теперь нас возмущает  гильотина, и мы кричим об «ужасах революции»..  А может всё это не «ужасы», а Судный день и кара Господня? Тебе никогда так не казалось?..»
        И помолчав, добавил:
-  «Знаешь, я считаю так, самый честный роялист, это небогатый дворянин,  далёкий от роскоши Двора, он сражается и погибает за принцип, а высшая придворная аристократия не желает драться, и первой эмигрирует, бессильно проклинает якобинцев и на солидном расстоянии от Франции грозит им жестокими карами, находясь в безопасности в Лондоне, Берлине или в Петербурге. Эти станут убивать не столько за поруганные идеалы, сколько в диком озлоблении за потерянную роскошь и власть. А так, им неплохо и за границей, они выклянчивают огромные субсидии у русской императрицы, у императора Австрии, у английского короля и при этом изображают из себя мучеников, предоставляя сражаться и погибать другим…»