Повесть Блиндаж. Часть шестая. Народное достояние

 
     Весна в тот год пришла рано. Мартовские, теплые степные ветры быстро растопили снежное одеяло, а потом и высушили бескрайние просторы волжских степеней. Любой сторожил этих мест поведает вам, что весна в здешний краях дело зыбкое, мимолётное. " Из валенок сразу в сандалии". Так говорят тут о весне.  Вот вроде и снег лежал по дворам и гудели в трубах злые холодные ветры, а потом раз и вот вам уже солнце, согревающее все живое по-летнему, а теплые деньки быстро стирают зиму из вашей памяти. Вот и в этот день, в конце апреля, солнце было по настоящему летним, жарким.

      Если вы спросите меня в какое время дня все это происходило, то я, уважаемые мои читатели, буду в затруднении. Потому как было это воскресенье, а воскресное время как вы знаете, всегда несчитано. Так уж повелось, что воскресный день отпущен нам не для чего-то высшего, а просто так, чтобы созерцать протекающую жизнь, не делая ни каких серьезных выводов. Чтобы есть, пить, спать, развлекаться и не спеша бытовать в свое удовольствие. В безвременье. В будние дни или даже в субботу, все совсем не так.  Будни, они стремительны и кочковаты, полны ярких драм и комедий. Все строго по часам, по минутам, в непрерывном движении от понедельника к далёким целям и мечтам. В воскресенье же  по другому. Все медленнее, спокойнее, с внутренним, вековым правом на поблажку к себе и окружающему миру. Как будто общая буря будней захлёбывается пятничным восторгом ожидания, в субботу пыжится остановиться и выдохнуть, но по привычке бешеной гонки ещё не может успокоиться и замереть и только на утро в воскресенье, она понимает, - остался всего один день, один чертов день, до нового порыва, до нового буйства и осознавая это, медленно, протяжно, до самой пустоты в животе  выдыхает: Воскресенье!  И сразу наступает безвременье. Спокойное и неторопливое. Такое устойчиво вязкое, что поколебать это безвременье может только событие, из ряда вон выходящее...
   Так и начинался наш обычный, воскресный, сельский день, с ленивым криком петухов, поздним хлопаньем ставней на окнах хат и медленно расползающийся ранней жарой по пустым, сельским улицам. И если вы могли бы пройти по этим пыльным улицам, к самому центру села, к колхозной конторе, сесть в тени на косоногую лавчонку у крыльца, то через открытое окно наверное, услышали  бы этот разговор:

- Надо в район сообщить, как положено. - басовитым голосом, с начальственным тоном, говорил председатель.
- Иван Савелич,  ты ж только  подумай,  - счетовод Степан Гаврилович Куприянов, произносил слова вкрадчиво, с расстановкой,  обдумывая каждое слово - там говорят форма, сапоги, лопаты..., опять же керосин.... много чего в хозяйстве может пригодится.  А у нас как ты знаешь, в хозяйственном складе только худая мышь и живет, да и та вся в долгах.  Ну и недостачка небольшая по материальной части имеется. Все покроем добром то этим...
Председатель при слове "недостачка" поморщился и заёрзал на стуле. Иван Савельевич Ляличев был председателем колхоза уже седьмой год. По-деревенски крепок и плечист. Фронтовик, награждённый медалями и орденом Боевого Красного знамени за особую храбрость. На фронт из колхоза ушел в июле сорок первого, попал в окружение, с небольшой группой солдат скитался по лесам, голодал, но вышел к своим. Свои встретили Смершем и нескончаемыми допросами. Выдержав голод и лишения, не смог выдержать неверия и скотского отношения. На очередном допросе, плюнул с сытую морду следователя. Это все и решило. Был признан дезертиром и направлен в военный трибунал. Но судьба, выведшая его из болотных лесов живым, и тут благоволила Ивану Савельевичу: пришел, как раз на днях, приказ о формировании штрафных батальонов.  И Ляличева отправили на фронт, на передовую, рядовым штрафной роты, - "искупить вину кровью".  И сразу попал он в ад Ржевско - Сычевской наступательной операции. Но выжил. Помогла деревенская смекалка и природный ум.
В сорок третьем, под Харьковом, был тяжело ранен, тем самым получил то самое “искупление кровью" и в начале сорок четвертого, после госпиталя, был отправлен на Второй Украинский фронт. Служил в разведке, ходил в тыл к врагу, добывал сведения и "языков". Войну закончил в Праге и сразу вернулся в родной колхоз. Женился на солдатской вдове. К приемному сыну, нарожали с женой ещё троих детишек.  Стал полевым бригадиром. Передовиком. Потом вот из района назначили председателем. Не то, что бы он очень хотел этой беспокойной должности, но сверху сказали надо и он ответил по-военному "Есть". Так и началась эта жизнь, без отдыха и спокойных ночей. За всё и за всех в ответе...

- Ты мне Гаврилыч, недостачей и пустым складом в морду не тычь. Без тебя знаю. - Иван Савельевич вздохнул и посмотрел в маленькое окно конторы, - ей Богу, на фронте проще было. Вот враги, вот свои, все понятно, бей фашиста, защищай своих. А тут что? Одна бюрократия!
Он громко вздохнул и  махнул рукой на  ряды папок и бумаг  занимавших добрую половину старого, но добротного ещё дубового стола.
- Я понимаю... - тихо, в унисон выдохнул Степан Гаврилович.
- Да чего ты понимаешь?! - вспылил Иван Савельевич, - крыса ты тыловая.
Степан Гаврилович работал счетоводом уже третий десяток лет, практически с начала коллективизации. Сам сын дубовского купца Гаврилы Понтилеевича Куприянова, получил хорошее, по тем временам, гимназическое образование и слыл умным человеком. С малолетства помогал отцу по торговым делам. А после революции отказался от родни и вступил в ряды народного управления, служил в разного рода учреждениях, а в начале тридцатых ездил по новообразовавшимся колхозам и переписывал все имущество нового коллективного хозяйствования. При переписи здешнего колхоза, квартировал в одной казачьй хате, где и приглянулась ему дочь местного казака. Её родители с радостью выдали девку за "районное начальство", а он вдруг решил остаться в селе.  Уволился из своей конторы и вступил колхоз. Счетоводом. На фронт не попал "по здоровью". Помогли оставшиеся связи в районе и городе.  Был при всех председателях, повидал многое и хозяйство знал хорошо. Дела вел обстоятельно и добросовестно, сказывалась купеческая кровь, но она же и не давала подняться выше. "Эх, - говорил второй секретарь райкома партии Голубев, - председатель из тебя вышел бы справный, но анкета у тебя подкачала Куприянов, так что быть тебе счетоводом до самой победы коммунизма."
 Степан Гаврилович не расстраивался, работу он любил, а ответственность нет и поэтому место счетовода его вполне устраивало.
- Обижаете старика, Иван Савелич, - невозмутимо и по-доброму ответил Гаврилыч, - а я вот дело говорю, надо самим все забрать, а оружие сдать. Хотя думаю, пацаны уже оружие растащили по селу, в каждой хате поди, арсенал партизанский. За это конечно по головке не погладят. Так и скажут - "Куда товарищ председатель смотрел? На что ему народ вверили, а?"
Ляличев опять порезал на стуле, нахмурился и махнул рукой на счетовода:
- Сейчас не те времена!
Счетовод Куприянов невозмутимо, но по-доброму улыбнулся и спокойно произнес:
-
- Времена, Иван Савелич может и не те, а люди там, - Степан Гаврилыч указал пальцем в потолок , - а люди там... те же... Взгреют и на орден не посмотрят. Это уж как пить дать. И загребут все под чистую. А так хоть нужного в хозяйстве добра добудем.
- Вот сколько тебя знаю, всегда выгоду ищешь! - раздражённо сказал Иван Савельевич намекая на купеческие корни счетовода.
Степан Гаврилыч смолчал. Привык за много лет к таким намёкам. Только вздохнул и посмотрел на портрет Хрущева над головой Ляличева.
Председатель потянулся в карман и достал пачку папирос, закурил, по старой фронтовой привычке пряча огонек в широкой ладони. Встал и начал ходить вдоль стены, от окна к несгораемому шкафу и обратно. Размышлял. Степан Гаврилыч выжидательно молчал.
- Вот что, - наконец сказал Ляличев, — участкового подключим. Тоже, какая ни какая, а власть. Все не мне одному отвечать.
- Так сегодня воскресенье же, он в район уехал, к родне.Завтра только и вернётся.
За Степаном Гаврилычем водилась ещё одна особенность, - он был в курсе всех дел в селе.
- Ну вот завтра как вернётся и пойдем выяснять, что там и где у кого припрятано...
- Хорошо. - видя бесполезность дальнейшего спора сказал Степан Гаврилыч, - завтра так завтра...
Встал, подхватил свою потертую, черной кожи папку и направился к двери.
- Гаврилыч!- окликнул его на пороге председатель. - А как узнал то про склад?
Куприянов задержался, прикрыл обратно дверь и охотно ответил:
- Так это... Мария Коржова, Николая Коржова, тракториста вдова. Она и сказала.  Сын её, Пашка, карандаши немецкие сестре малой подарил. Ну и сболтнул, что мол склад нашли, в большом овраге, за немецкими окопами и добра там на целую жизнь. И форма, и оружие и всякие там вещи. Ну а малая все матери и расскажи. Та испугалась и к Пашке с расспросами, а он стервец молчит. Говорит, порола его даже, а он на в какую.  Она ко мне и прибегла по - соседски. Боится, что и оружие у него припрятано...
- Ох уж эти пацаны... - вздохнул Иван Савельевич, - зайду сегодня сам к Марии, потолкую с ней.
Степан Гаврилович кивнул и вышел из конторы. Сначала вроде направился в сторону фермы, но что-то кольнуло у него в душе и он остановился.
- Как положено, как положено, - пробормотал он, - растащат все и конец ...
Глянув на здание конторы, на развивающийся над крыльцом потрёпанный красный флаг, он махнул рукой, развернулся и быстрым шагом направился в сторону своей хаты, даже не взглянув на ту самую, покосившуюся лавчонку у крыльца, с которой мы могли слышать весь этот разговор...

   
    Антонина Куприянова подцепила ухватом из печи чугунок и вытащила его на печной, белёный шесток.
По хате сразу полетел запах наваристых мясных щей.
- Прости Господи, пост ведь еще, - тихонько сказала Антонина и украдкой от самой себя перекрестилась.
Попробовав деревянной ложкой свое варево. осталась довольна и накрыла чугунок деревянной крышкой. Села на лавку у печи. Стала медленно вытирать руки о передник, попыталась вспомнить, что она ещё хотела сделать. Вроде какя то мысль и шевельнулось в голове, но тут в хату, громко стукнув дверью в сенцах, ворвался муж, колхозный счетовод Степан Гаврилыч Куприянов.

- Беги к Сироткам и попроси мешки пустые, сколько дадут и брезент у них был большой, тоже попроси. - сказал он отдышавшись и зачерпнув алюминиевой кружкой воды из ведра.
- Ты куда собрался то, Стёпа? - удивилась полная, в противовес сухому и жилистому супругу Антонина, - пообедай, я вона щей наварила, а потом уж и сбегаю.
- Некогда. - бросил он коротко, судорожно глотая воду и обливаясь от спешки, - я сейчас за подводной на конюшню, а как вернусь, что бы все принесла.
- Так что ж за срочность то такая?!  Степ? - всплеснула руками Антонина. -  Случилось что ль чего?
Степан Гаврилович помучался несколько мгновений, зная за много лет, широкую душу и длинный язык жены, но решил, что лучше все же сказать:
- Случилось.... Мальцы с Заречного кутка, вещевой склад нашли,  немецкий, полный всякого добра, - сказал он осторожно, вытирая мокрый подбородок, - . думаю наведаться туда, пока председатель в район не сообщил и районные начальнички все не увезли...
- Ох тыж! - всплеснула полными руками Антонина.
- Вот тебе и 'ох" ... - возгордился собой Гаврилыч.
- А ты откель знаешь где склад то ?
- Да проговорились они, что в овраге, за окопами.
- Так этих оврагов в степи не счесть! - воскликнула Антонина.
- Один он там такой, за немецкими окопами.  Не ошибиться...
- Так мож поешь всё ж, а?
- Нет, побегу я Антонина. - твердо ответил Степан Гаврилыч и глянул на железные ходики с кукушкой, - Туда час ходу и надо засветло успеть.  А ты беги давай к Сироткам и мигом обратно.
Степан Гаврилыч толкнул дверь в сенцы, но на пороге вдруг остановился, развернулся и внимательно посмотрел на жену:
- Антонина.... Ты это самое... Смотри, не сболтни кому! А то я тебя знаю!
- Ну что ты? Стёпа! - насупилась жена. - Рвзве ж я когда болтала?
От этих слов у Степана Гавриловича ёкнуло сердце и осунулось лицо, - он вдруг понял, какую страшную ошибку совершил.
- Болтала... - тяжело вздохнул он и вышел в дверь....


    Сиротки - Зина и Нина Брылевы жили неподалеку, сразу за мостом через речку Тишанку. Сестры родились близнецами. Отец их, Тимофей Григорьевич Брылев, лихой казак, в Гражданскую подался к белогвардейцам и погиб в боях с конницей Буденного, где-то тут же в окрестных степях. В девятнадцатом. Зине и Нине, в ту пору, было по шесть лет от роду. А через пять лет заболела и умерла их мать. Близняшек забрала к себе двоюродная бабка Агафья Петровна, - единственная оставшаяся родня. Она и подняла девок, чему могла научила и выдала замуж. В крепкие, хозяйственные дома. Сама правда недолго после этого прожила, через год после свадеб и померла. Мужья попались девчатам хорошие, работящие, но с детьми как -то не заладилось. А в начале тридцатых, мужья с вилами в руках пошли супротив начавшейся было коллективизации, за что их и направили этапом в холодные земли. Девчата погоревали, погоревали, да и вступили в колхоз, а потом и съехались в большой бабкин дом. Так и жили вдвоем в доме, все последние двадцать семь лет. Одни - одинешеньки. Ну а сельский люд и прозвал их - Сиротки. " Нет у них никого, только сами у себя и есть, одно слово - сиротки. - говорили бабы про них приезжим." Сиротки пристроились в колхозе по хозяйственной части. Зинаида заведовала сельским магазином, а Нина колхозной столовой и питанием полевых бригад. Гнали понемногу самогон. Жили по местным меркам хорошо, хозяйство было ладное и доброе. Если в селе у кого праздник или ещё какие нужды, все шли к Сироткам. Самогона для гостей, сахару сверх нормы для варенья, денег занять или там что одолжиться для хозяйства. Они никому не отказывали, себе конечно не в убыток, но ко всему с пониманием и разумностью. По-доброму. Вот и тянулись к ним люди за малой и большой надобностью.

   
      Свернув с улицы на тропинку к мосту. Антонина прибавила шагу. Она уже запыхалась и спина начала покрываться потом. Но Степан сказал поспешать, вот она и поспешала...
На мосту, свесив босые ноги, сельские мальчишки ловили окуней, весело закидывая удочки с перьями - поплавками.
Тут же облокотившись на перила, дымил папиросой и наблюдал за пацанами, местный лодырь и прохиндей Иван Данилыч Петрухин. Он был весел и в кармане битого пиджака отчётливо топорщилась воскресная бутылка.
- Подкидывай в стремнину, дальше, дальше, там вся рыба! - выкрикивал команды  Иван Данилыч.
Пацаны делали вид, что не слышат и посмеивались меж собой.
Данилыч от этого ещё больше распалялся:
- Вот балбесы! Тыж посмотри! Ничего ж не умеют! Подкидывай дальше! Кому говорю?
Завидев Антонину, Иван Данилыч, развернулся ей навстречу и чуть не в пояс поклонился:
- Здравствуй, здравствуй Антонина!  Куда бежишь - то, запыхалась аж вся.
- И тебе не хворать Иван Данилыч! Да вот к Сироткам. Степан мой послал за мешками... - ответила Антонина.
- А на кой ему мешки? - насторожился Данилыч, - Картошку вроде, как только сажать пора.
У Данилыча был нюх на всякие такие дела. Он сходу видел, где и чем можно поживиться. И вид, запыхавшийся жены счетовода в воскресный день шевельнул в душе нужную струнку.
- Да какая картошка! - махнула рукой Антонина и поправила платок.
Данилыч выжидательной помолчал, пытаясь понять не ложный ли след. И не ошибся.
Антонина, не выдержав паузы оглянулась по сторонам и понизив голос заговорщицки сообщила:
- Пацаны из Заречного кутка вроде как склад нашли немецкий, полный всякого добра.
- С оружием? - тоже понизив голос и чуть не задохнувшись от нахлынувшего интереса спросил Данилыч.
- Да, не, - Антонина ещё раз оглянулась и снова нервно поправила платок, - с вещами.
- Небось уж истлело все. - протянул разочаровано Данилыч, - пятнадцать лет то поди пролежало.
Вид потерянного интереса к её новостям, прошелся как порыв ветра по тлеющим углям в душе Антонины, - и вспыхнуло там  пламя:
- Уж не знаю, что там истлело, но Степан целую подводу берет. Вот! Сегодня перевозить будет. - гордо выпрямив спину и выставив вперед богатую грудь, с жаром сообщила она.
Иван Данилыч недоверчиво хмыкнул и Антонину уже было не остановить:
- Может там того, - и тушёнка есть и галеты, шнапсу немецкого видать много, мож и шоколаду привезет...Сказал много мешков брать.
Данилыч сглотнул при слове шнапс, но выдержку не потерял:
- Поди далече склад -то этот? До ночи не обернется Степан Гаврилыч.
- Вроде недалече, за немецкими окопами, в большом овраге... Ой, - спохватилась Антонина, - заболталась я  с тобой, побегу. Ты уж Иван Данилыч никому не говори, а то Степан сердится будет.
- Я могила. - приложил к груди руку Данилыч, - а ты Антонина беги, беги. Сиротки дома, видал я вроде Зинаида в огороде копалась...
Антонина, широко размахивая руками, грузно засеменила через мост, а Иван Данилыч постоял немного, глядя ей в след. Достал новую папиросу, закурил и пошел в сторону своей хаты, все убыстряя и убыстряя шаг. 



        Степан Гаврилович Куприянов практически вбежал на конюшню. Матвеевич, колхозный конюх, скидывал с телеги мешки с овсом. Ведя подсчет лошадиному довольствию, беззвучно шлёпал губами. Степан Гаврилович, подскочил и  тяжело дыша, молча схватил мешок и швырнул его с телеги на землю,  ухватился за второй. Конюх Матвеич, от вида хватающего мешки начальства, застыл в изумлении.
- Что встал? - прикрикнул на него Степан Гаврилович.- давай, скидывай!
От крика Матвеич сразу успокоился и схватился за очередной мешок, - раз кричит, значит все нормально, - на то оно и начальство, что б кричать.
- Я подводу заберу, - решительно сказал Степан Гаврилович, - вечером верну, мне это... дрова из Казачьей балки надо привезти. В контору.
- Так я могу завтра  и привезть, - удивился Матвеич, - чего руки то марать? Ваше дело вона, - в конторе сидеть, гроши колхозные считать. Да и какие дрова -то? Уж тепло вроде...
- Приказ из района, - не моргнув глазом соврал Степан Гаврилыч, - заготовить дрова для колхозных контор впрок. Завтра уже проверять приедут.
- Во дела... - удивился Матвеич, - каждый раз приказы все чуднее и чуднее.
Он скинул последний мешок и сел на него доставая из кармана кисет с махоркой.
.
- Не нам начальство судить. - строго сказал Степан Гаврилыч.
- Это да. Им там виднее, - кивнул Матвеич, ловко мастеря короткими пальцами самокрутку, -  только это самое, Степан Гаврилыч, Ласточка то моя устала сегодня, две ходки со склада сделали как-никак.
Он махнул на старую кобылу, запряженную в телегу. Ласточка фыркнула и помотала головой, как бы в  подтверждение сказанному.
- Ничего, привезу дрова и отдохнёт. - твердо сказал Степан Гаврилович  и подойдя к кобыле взял её под уздцы, - а ну пошли, пошли.
Развернул подводу, прыгнул на телегу, хлопнул вожжами и выехал с конюшни. Матвеич встал.
Посмотрел вслед уезжающей телеге, покачал головой и обращаясь к мешкам с овсом, пожаловался:
- Чудное это начальство, дрова им подавай к лету... Ой, чудные...
Докурил свою самокрутку, вздохнул, кряхтя взвалил ближний мешок на спину и понес его в конюшню...



          Антонина сложила на крыльце у Сироток все мешки в один. Зеленый, армейский брезент впопыхах запихала в другой. Мешки связала меж собой и уже собралась было перекинуть их через плечо, как отворилась калитка и во двор вошла её кума, Катька Мельникова, в девичестве Афанасьева. Румяная, дородная, развеселая казачка из дальнего кутка, что за колхозным МТМ.

- Тоня! - распахнула объятья Катерина, - вот где бы ещё встретились!
Кумушки расцеловались, и Катерина затараторила:
- Вот иду и смотрю, ты, аль не ты. А меня мой послал за бутылкой, родня евона с Котлубани приехала, с утра уж за столом сидят, все поели и попили черти. Песни теперя поют. А ты куда с мешками то? Все по хозяйству? Не сидится дома тебе, в воскресенье то.
- Степан послал... - сказала Антонина и наклонившись к Катерине, почти шепотом произнесла, - склад немецкий нашли, поедет он добро вывозить, пока не растащили.
- Ой! - Катерина прикрыла пухлой рукой раскрывшийся от удивления рот.
- Да. -  подтвердила Антонина, довольная произведенным эффектом, - цельную телегу берет. Много добра говорит... Ну ладно, побегу я Катюш, а то мой ругаться будет.
Подкинув мешки через плечо, Антонина двинулась к калитке.
-Тонь! - опомнилась Катерина, - а где же слад то такой нашелся?
- Да в большом овраге, за немецкими окопами. Вроде и недалече, но как ни как час ходу. Так что побегу я ...
Антонина хлопнула калиткой и быстрым шагом направилась к мосту.
Катерина постояла с минуту, глядя в след куме и забыв зачем пришла, открыла калитку и припустила что есть мочи к себе, в куток.

Антонина Куприянова очень спешила. Но, как и всегда бывает при спешке, многие внешние обстоятельства, по давно сочиненному заговору, начинают подкидывать запасенные пакости. Сначала, у моста, лопнул шнурок на ботинке и он начал угрожающе болтаться на ноге. Антонина, боясь, что потеряет ботинок совсем, скинула с плеча мешки и остановилась поправить оказию. Справившись с ботинком, Антонина закинула мешки и собралась было уже бежать дальше, но её окликнула Надька Былнышева, с которой они раньше работали в одной бригаде. Обменявшись новостями с Надькой, Антонина снова накинула мешки на плечо, но тут мимо, лихо размахивая своей единственной рукой, шел бригадир МТМ Петя Наумов. Он по молодости увивался за Антониной, да и сама она была не против, но Петя походил к ней, походил, да и женился на другой.  На эвакуированной, с Дальнего кутка. Но жена ему досталась стервозная, жадная и неряшливая.  А Антонина не то, что бы страдала, - нет, но теперь при любой возможности  старалась показать Пете как  у нее теперь все очень хорошо и ладно. В общем, разговор с Петром Наумовым и передача ему последних событий из жизни семьи Куприяновых, ещё задержали Антонину. А за мостом она встретила Татьяну Мирошкину и  Любу Федотову, с которыми тоже постояла, соревнуясь в старую сельскую игру, - "удиви соседа новостью".
Когда Антонина наконец подходила к своей хате, то увидела телегу и сидящего на ней. Степана, который так сжигал её глазами, что Антонина начала, свободной рукой, непрерывно поправлять платок, в попытке защититься от этого жара.
- Принесла? 
- Да, Степочка все тут, - как можно мягче проворковала Антонина, - сколько Зина дала, все взяла.
- Бросай в телегу! - зло процедил Степан Гаврилыч и отвернувшись сильно хлопнул вожжами...

      
        До оврага Степан Гаврилыч добрался быстро. Ласточка бежала лёгкой рысью, радуясь пустой телеге. Остановив лошадь. Степан Данилыч огляделся. Овраг был большой. С крутыми склонами, кое- где поросшими терновником и кустами орешника. Но в дальнем конце оврага склон был пологий, пригодный для спуска. Туда он и направил телегу. Спустившись в овраг, привязал кобылу к кусту орешника и осторожно пошел вдоль склонов, внимательно оглядывая все вокруг...
Долго искать не пришлось: следы разрытого склона были видны издалека и на самом склоне он приметил сваленные в кучу ветки терновника... Быстрыми движениями раскидал ветки и нашел деревянную дверь с двумя выломанными досками. Заглянул в проем. Темно. Вернулся к телеге, прихватил топор, мешки и керосиновый фонарь. Топором отбил ещё пару досок, расширив проход, зажёг фонарь и вступил в блиндаж....

       У Степана Гаврилыча кружилась голова. Обычно рассудительный и хозяйственный ум счетовода, попервой дал сбой. Добра оказалось так много, что Гаврилыч вначале растерялся. "Что забирать, а что оставить? - мучатся он вопросом."  Мысль, что все за раз не увезти, терзала его хозяйскую натуру. Но постепенно рассудительность взяла свое: " До последнего возить буду, хоть до утра. - решил он и принялся за дело."
 Вначале Степан Гаврилыч погрузил сапоги и шинели, рассудив, что это самый ценный трофей. Потом две канистры со спиртом и три канистры с керосином. Ящик с медикаментами и бинтами отложил в сторону, решив забрать второй ходкой.  Он вообще решил ящики не брать, что бы кто не увидел, а все совать в мешки. Так можно отвертеться, если кто вдруг расспрашивать удумает. "Скажу мол глину везу, хату подмазать и сенцы новые строить. - решил Степан Гаврилович". Набил очередной мешок алюминиевыми ложками, кружками и флягами.  Поволок его к проёму двери. Вытер пот, чуть отдышался и пятясь наружу, стал выволакивать мешок в овраг. 
- Так, так, так. - вдруг услышал он за спиной, как только задом пролез в дверь.
От неожиданности Куприянов замер, не смея повернуться. Сердце остановилось, к горлу подкатил комок и перекрыл весь воздух.
- И что это тут у нас? - продолжал голос. - значит прибираем добро и все себе?
Тот факт, что голос показался ему знакомым, отсрочил возможную смерть Степана Гавриловича от страха и удушья. Он медленно сглотнул, отпустил мешок и не разгибаясь повернулся на голос...
Пред ним, во всей своей красе от употребленной по дороге бутылке самогона, стоял запыхавшийся Иван Данилыч Петрухин. В одной руке он держал верёвку в другом конце которой была привязана четырехколесная тачка, на которых обычно возят бочки с водой, другой рукой он сжимал картуз.
- Доброго дня, товарищ Куприянов! - хмыкнул Петрухин вытирая картузом лицо. - значит приступили к расхищению народного добра?
- Ваня! Ты это чего? Какое такое расхищение? для колхоза стараюсь…, - разогнувшись и разведя руки, как бы призывая весь овраг в свидетели начал Степан Гаврилыч, - все на склад сдам, все под расписку...Вот тебе крест!
Иван Данилыч моргнул обоими глазами, кашлянул и широкая улыбка растянула его лицо:
- А расписку сам то и выпишешь, - любуясь своим пониманием вопроса сказал Иван Данилыч, но тут же нахмурив брови, как это умеют делать только пьяные люди, широким жестом отодвинул Гаврилыча в сторону, - а ну подвинься!
И хмельным, нестройным шагом вошёл в блиндаж.
- Мать твою... - донеслось  из недр склада до  счетовода.
 Сначала  Куприянов  ухватился за мысль, что трофеев и так в телеге полно и можно уехать тихонько, пока Петрухин будет чахнуть над добром, но подумав оставил её, как глупую. "Все раструбит по селу, - подумал Гаврилыч."  И решил, что надо как-то договариваться. С этой новой мыслью и вступил он в блиндаж.
- Слышь, Иван Данилыч! Спирт у меня там в телеге, уже перенес я его. - начал работать по слабым местам счетовод, - две канистры, почитай сорок литров...
Петрухин вынырнул откуда-то из темноты, куда не проникал свет фонаря и вплотную подошёл к Степану Гаврилычу.
• А ты меня спиртом не покупай, - дыша первоклассным  Сироткинским самогоном  прямо ему в лицо, выпалил Петрухин, - ты лучше расскажи как народное добро хотел присвоить... крыса ты конторская.
Степана Гаврилыча слегка качнуло, то ли от хмельного духа, то ли от напора Данилыча:
- К..к...кое т.. такое "народное добро"? Иван? Ты ч..ч….чего?- заикаясь отступил он к двери.
- А я вам не Иван, а гражданин Петрухин! - резко перешёл на "вы" Иван Данилыч и сделал шаг вперёд, - ишь чего удумали, свои старорежимные порядки тут вводить!
Упоминание о неудобном прошлом совсем сбило с толку Степана Гавриловича, он окончательно растерялся и плюхнулся задом на ящик с медикаментами. Смакуя свой блицкриг, Петрухин начал развивать тему единоначалия в сложившейся ситуации, обдавая счетовода волнами самогонного духа:
• Значит так, делить будем поровну, по -честному. Я тебе не какой-нибудь там... Я с понятием. Оружие не берём, потому как это статья. Тут оставим. Все добро грузим и везём мне до хаты. Там схороним, сарай у меня большой  Ты счетовод, вот у будешь все считать. Но по - честному... Добро?
Куприянов хотел было что то возразить, призвать Петрухину к здравому смыслу, но мысли ему спутал   какой-то шорох снаружи и свет  из дверного проема заслонила чья-то фигура.
- Ну здорово землячки! - сказала фигура голосом Тимофея Мельникова.
За Тимофеем сзади показалась ещё одна полная фигура:
- Доброго вам дня! Степан Гаврилыч! А я думаю, чья это телега стоит, вроде как колхозная? А это вы приехали....
Катерина Мельникова по хозяйский вступила в блиндаж, благоразумно держась чуть  позади мужа, пройдя глазами, по Петрухину как по пустому месту, впилась глазами в освещенные керосинкой ряды ящиков и мешков, открыла рот и громко выдохнула:
- Мамочки мои...
Иван Данилыч Петрухин быстро перестраивался под любые обстоятельства. И сразу взял примерительный тон переговоров:
- У нас все уже сговорено, - проследив за взглядом Катерины, начал он, - повезём все ко мне и там потом поделим поровну.... на три двора.

- А чего это к тебе? - Катерина наконец как будто бы заметила Петрухина, -  И чего это на три двора? У нас деток четыре рта, а у тебя одна Верка и та в районе, а у Степан Гаврилыча и подавно одна Антонина. Не, разделять по ртам будем. Да, Тимофеюшка?
Катерина взглянула на мужа за поддержкой.
Тимофей Мельников ходил вдоль рядов с ящиками и разглядывал добро. Он тоже, как и Петрухин был по воскресному пьян, но новость принесенная Катериной, слегка отрезвила хозяйский ум. Продолжая разглядывать сокровища блиндажа, он которотко бросил Петрухину:
- К тебе не повезём, хватит нам и твоих поросят...
При упоминании про поросят, Катерина смутилась, пошла краской, но потом зло зыркнула на Петрухина, давая понять ему, что прощенья за проданных ей ещё неродившихся поросят, ему не будет ни вжись.
- Ты ещё Царя Гороха примомни.- буркнул Петрухин, - тоже мне святые, прискакали сюда, запыхалась...
- А ты мне не указывай, - озлобился Тимофей и вразвалку подошел к Данилыча, - о то вот!
Он поднес с носу Петрухина огромный рыжий кулак.
- Ты меня не пужай, - оттолкнул его Иван Данилыч, - пужаные без тебя.
От толчка у Тимофея глаза налились кровью, и он наотмашь дал кулаком Петрухину прямо в лоб. Иван Данилыч перелетел через счетовода Куприянова и ящик с медикаментами и бухнулся у бревенчатой стены блиндажа. Но быстро вскочил и нагнув голову для пешего тарана, с воплем, "Ну я счас тебя", кинулся на Тимофея. Они сцепились и повалились на пол, поднимая пыль и осыпая друг дружку тумаками.
- О! Уже и драка тут! - вдруг послышалось от двери и загораживая свет, в блиндаж вступил бригадир МТМ, Петр Игнатьевич Наумов. - Пошто бьёмся земляки?
Петр Игнатьевич, не дождавшись ответа от обомлевших односельчан, вытер пот со лба единственной рукой и громко поздоровался:
- Драсте, товарищи дорогие!
Счетовод Степан Гаврилыч, увидев Наумова, осунулся совсем и не говоря ни слова, понуро опустил голову. Дерущиеся расцепились, встали тяжело дыша и уставились на бригадира. Катерина в очередной раз округлила глаза и зажала рукой рот, как будто увидела не меньше, как ходячего покойника. 
- Ты тут откуда? - хрипло спросил Тимофей.
Петр Игнатьич ничего не ответил и уверенно прошел внутрь блиндажа:
- Так, так, что тут у нас....мать твою!
Насладившись зрелищем добра, Петр повернулся к Тимофею и ухмыляясь сказал:
- Я оттуда, Тимофей, откуда и все, из села.
И он махнул на выход из склада. Там слышится какой-то шум. Все замерли прислушиваясь.
Первой опомнилась Катерина Мельникова и ринулась наружу. Но чуть выйдя на белый свет, замерла и опять вытаращив глаза, зажала рукой рот сдавленно промычала:
- Маммочкииии....
В овраге, помимо их с Тимофеем телеги и груженой подводы счетовода, стояло ещё несколько телег. Односельчане, приехавшие на них, уже деловито перегружали с телеги Куприянова мешки себе на подводы. По пологому склону спускались в овраг ещё три телеги, на которых сидели, по двое, по трое мужики и бабы. За ними шли пешие земляки, кто с тачками, кто налегке с перекинутыми через плечо пустыми мешками. Со склона напротив в овраг прыгали сельские пацаны.  Овраг постепенно, как лужа вовремя дождя, заполнялся  людьми, лошадьми, телегами и тачками....


      Кровопролитие удалось остановить только усилиями бригадира Петра Наумова. Бузу начал все тот же Петрухин. Он вытащил ящик с медикаментами из блиндажа на белый свет, встал на него и приняв позу Ленина на броневике, но с поправкой на его состояние  обратился к односельчанам, которых к этому времени собралось уже более трёх десятков;
- Товарищи! - он прокашлялся и ещё громче повторил, - Товарищи!  Наш народ победил этих фашистов!
Он выразительно показал рукой на изувеченную дверь блиндажа, в которой стоял счетовод Куприянов. Все повернули голову на него и от такого количества взглядов Степан Гаврилыч немного смутился.
Петрухин понял, что завладел вниманием и будучи завсегдатаем всякого рода собраний и митингов, пошел по шаблону:
- Многие годы, товарищи! Мы отдавали все фронту! Все для Победы! И сейчас, когда прошло уже столько лет и уже подрастает новое поколение, - Иван Данилыч показал на пацанов, которые под шумок пытались пробраться в блиндаж, но получилось, что все опять посмотрели на счетовода Куприянова, - Мы товарищи! Наконец имеем право и на свою долю счастья!
Односельчане одобрительно загудели. Петрухин воодушевленный таким единением, начал развивать мысль дальше:
- Враги! - он опять показал на дверь, где стоял счетовод, чем окончательно смутил Степана Гаврилыча и тот стал потихоньку пробираться к своей телеге, под внимательным взглядом односельчан. - Враги, товарищи! Измотали в кровь нашу Родину и, в частности, наше село! Вот у Баланьевых, например, сгорела в войну хата и колхоз помогал ей строить новую.
По правде сказать, хата сгорела уже в сорок четвертом, когда война уже полыхала за тысячи километров от села и сгорела она по вине Федора Баланьева демобилизовавшегося по причине тяжёлого ранения и спьяну опрокинувшего керосинку. Но сам  факт был известен и все закивали головами.
- Или вот у Нюры, - Петрухин показал на здоровую, грудастую казачку, - пока она была у себя на ферме, так сказать на трудовом фронте,  немецкая бомба попала прямо в ледник, где прятался её сын. Но Бог миловал, и сын остался жив.
Этот случай действительно имел место быть. Сына Нюры, шестилетнего мальчугана просто выбросило взрывом из ледника и он отделался несколькими царапинами и лёгкой контузией. Этот факт всем селом признавался чудом. Все закивали и посмотрели на Нюру. А она зарделась и гордо задрала нос, будто чудо совершила именно она.
- Да товарищи! - продолжал Петрухин, - натерпелись мы горя, что и говорить! И теперь, когда из-под земли вдруг появляются эти, с позволения сказать, награбленные фашистскими гадинами достояния, на которое мы имеем полное право, кое кто товарищи, пытается все это опять у нас отнять и передать неизвестно куда.
Петрухин показал рукой на телегу счетовода Куприянова, и вся толпа опять посмотрела на Степана Гаврилыча.  Гаврилыч развел руками и достаточно громко, что бы все слышали, пытался возразить:
- Я что? Я для родного колхоза стараюсь…что б вам же лучше было!
- Знаем мы твое лучше! - глядя в толпу парировал Петрухин, - в колхоз сдадим, потому приедут из района, и все заберут под частую. А это все наше. Я бы даже сказал, наше народное достояние!
Все одобрительно загудели.
- Ты лучше скажи как делить будем? - раздался из толпы голос.
Петрухин попытался понять, кто это спросил и посмотрел на толпу, но в каждом лице он увидел этот вопрос.
Он оглянулся на блиндаж, потом на Тимофея Мельникова и потрогал уже нарастающую шишку на лбу. Набрал воздуха и уверенно, глядя односельчанам в глаза, ответил:
- Делить будем по-честному! Тем, кто первый приехал, то есть я ...- он вдруг замялся, потрогал шишку и опять глянул на Тимофея, - ... и Мельниковы, заберём половину. Потому как имеем моральное право, по первоприбытию. Остальное поделим по дворам и раздавать будем так...
Дальше Петрухин не успел договорить. Вперёд вышла, та самая Нюра, у которой чудом спасся сын и взмахом одной руки столкнула Петрухина с его ящика - броневика.
- Ишь чего удумали! Половину! Катька! - обратилась она к Мельниковой. - не жирно будет половину то добра?
Катерина растерянно посмотрела на односельчан, а потом на мужа. А Тимофей глянул на толпу, в которой быстро учуял воинствующий пыл и разведя в стороны свои сильные руки, улыбнулся:
- Я чего? Я как все!
Нюрка поняла, что одержала первую победу, с воодушевлением продолжила:
- По головам делить надо! Нечего по дворам кроить. У нас на дворе пять ртов, да все мужики, а вот у Игната, - она показала на маленького, худого мужика, - на дворе токма он, собака, да жинка евона. Не справедливо это!
Кто-то в толпе поддержал Нюру, но судя по гулу, половина все же была за другой способ дележа. Напряжение росло.
- Да что с вами говорить! - вдруг выкрикнул Петрухин и подхватив верёвку направился со своей тачкой к телеге счетовода Куприянова.
Поравнявшись с подводой, он схватил первым делом канистру с надписью на немецком АLKOHOL и закинул ее в тачку, дальше не обращая внимания на оторопевших односельчан, стал накидывать в тачку мешки с добром. На третьем мешке всех и прорвало:
- Ааааа! - с воинственным криком кинулась на него Катька Мельникова, в несколько прыжков подлетела к Петрухину и вцепилась ему в волосы.
Он от неожиданности, но не выпуская очередной мешок из рук, упал, увлекая за собой Катерину. Та одной рукой держала его за волосы, другой пыталась вырваться мешок и истошно голосила:
- Аааа, чо делается! Ааааа!
Часть людей ринулась ко входу в блиндаж и у узкого прохода завязалась потасовка, другая часть толпы двинулась к телеге счетовода, опрокинув Степана Гаврилыча наземь и начала рвать друг у друга мешки. Куприянов заполз под телегу и оттуда созерцал побоище. Все рвали друг у друга и пытались прихватить как можно больше... Перед носом Куприянова упал сапог, потом какая-то рука его подобрала, но тут же на это место плюхнулся чей-то зад. Зад был женский, в пёстрой юбке. Счетовод на секунду зажмурился и снова открыл глаза. Зад исчез и на его мести замелькала  кирзовые, пыльные сапоги, подолы юбок и даже чьи то босые, грязные  ноги...Падали какие то мешки, чьи то руки их поднимали и снова падали мешки. Пыль, крики, мелькание ног...
"Господи! - подумал Степан Гаврилыч, - И что же теперь будет-то?"  Как и водиться у интеллигенции, а счетовод Куприянов несомненно причислял себя к таковой, пусть и к сельской, но все же интеллигенции, душа Степана Гаврилыча раздиралась сомнениями. Он, по правде сказать, и сам то до конца так и не решил, что делать с найденным добром. Когда ехал к оврагу, то мысли водили хоровод между правильным поступком: - сдать все на колхозный склад и тем, что б часть "достояния" припрятать в собственном сарае. Ехал и мучался. Но по той же интеллигентской традиции, так ничего и не решив, плюнул на все и сказал себе,:" На месте разберемся!". Теперь его одолевали мысли совсем другого рода:
"Теперь все будут только и судачить, что Куприянов по своей купеческой натуре хотел все добро прибрать, а потом толкнуть на базаре, нажиться на народном достоянии. Люди же они какие, - размышлял, сидя под телегой Степан Гаврилыч, - свое никогда не заметят, а чужое раздуть, да и переврать вчистую, всегда пожалуйста. И хлеба, и добра не надо, дай только про кого языком почесать."
Отдаваясь этим мыслям, Степан Гаврилыч совсем было загрустил, рассматривая свою дальнейшую судьбу сквозь чёрное стекло людской неблагодарности. И уже было пришел к выводу, что судьба  не всегда справедлива, но ничего с этим поделать нельзя и надо все это принять с достоинством, с внутренним убеждением в своем благом намерении и нести этот крест непонятой всеми добродетели до самого что ни на есть конца и даже сделал движение вылезти из укрытия в эту людскую кутерьму, навстречу этой самой судьбе, как вдруг в воздухе, оглушительно, от зажатого склонами оврага пространства, грохнул выстрел...
Это было настолько неожиданно и громко, что Куприянов повалился обратно под телегу и замер, сжавшись в комок и зажмурил глаза. Кто то рядом закричал женским голосом:
- Аааааа!
И тут грохнул второй выстрел и наступила тишина.
Куприянов открыл глаза и увидел только висящую в тишине пыль.  Ни ног, ни мешков видно не было, только стена серой пыли.
- Всем слушать меня! - раздался громкий мужской голос.
Тон, с которым это было сказано, был настолько повелительным, что Степану Гаврилычу показалось, что этот тон, требует не только слушать говорившего, но и непременного доказательства этого действия, -внимать и всем своим видом подтверждать услышанное.  Куприянов, не чувствуя тела, подался вперёд и пополз из-под телеги, сквозь стену клубившейся пыли.  Он упёрся головой в чей-то мягкий бок и это неожиданное препятствие, ощущение, что он тут не один, придало ему сил. Он разогнулся и увидел доярку Нюрю. Она стояла, разинув рот, совсем не обращая внимания на счетовода и не мигая смотрела на что-то. Степан Гаврилыч посмотрел в сторону, куда был устремлён Нюркин взгляд.
На склоне оврага, у дверей блиндажа, стоял Перт Наумов. В своей могучей, но единственной руке, он как игрушечное ружье держал карабин, направленный вверх и грозно смотрел вниз на замершие лица односельчан.
- На, перезаряди - кинул он карабин Тимофею Мельникову.
Тот послушно подхватил оружие и вставил патрон, щёлкнув затвором, передал его в руку бригадира Наумова. Тот взял карабин за ствол, играючи подкинул его и лихо перехватил так, что палец сразу лег на курок.
- Кто ещё двинется, буду стрелять... Вы меня знаете… - сказал он уже тише.
Все действительно знали Петра и никто не возражал. Ещё жива была история, когда его только назначили бригадиром в МТМ и тамошние мужики привыкшие к вольностям от  прежнего  бригадира, который пил по черному и на работе появлялся только в часы редкой трезвости, а в остальное время либо гонял свою жену по селу, либо спал в полной отключке в кладовой мастерской, решили показать своему новому начальству, кто тут главный. После того, как Наумов в первый же день, стал наводить порядок и дисциплину, они, подвыпив вызвали его впятером на разговор, где в помещении гаража, пытались объяснить ему свою правду жизни. Перт Наумов выслушал их, вздохнул, взял в единственную  руку заднюю ось от немецкого, разобранного грузовика и молча, без единого слова, сломал самому смелому руку, а пока тот лежал в гараже и с криком корчился от боли, погнал остальных по селу. Подопечные попрятались кто куда, но Наумов не успокоился. Вечером пришел к каждому из оставшихся четверых до хаты и доходчиво, с установкой фингала под глазом сменил им правду жизни на свою. С тех пор в МТМ установился порядок и жесточайшая дисциплина. А тот, кому сломал Петр руку, даже бросил пить.
В общем Петра Наумова уважали и справедливо побаивались.
Бригадир повращал головой, как будто искал кого-то в толпе и увидев Куприянова, крикнул:
- Степан Гаврилыч, подь сюда! Нужна твоя помощь Делить сейчас все будем…

      
        Председателю Ляличеву не спалось.  Он лежал на спине и смотрел в темный потолок. Вязкую, ночную тишину хаты сдабривало громкое дыхание супруги, да ходики на стене, которые резали ночь на равные кусочки: тук... тук...тук...тук... Ломило правое плечо, - старая фронтовая рана. Иван Савелич вздохнул, сел на кровати. Поводил плечом, как учил в далёком сорок четвертом военврач Пельцман, маленький, щупленький еврей в круглых очочках и с золотыми  руками, которыми он буквально по кусочкам собрал плечо и правую часть спины Ляличева.  Тук...тук... От воспоминаний о ране, заныло сердце. Ляличев ещё раз вздохнул, поводил плечом и встал. Тихо, что бы не будить жену и детей прокрался к двери, снял с гвоздя потрёпанный пиджак, накинул его на плечи и как был в исподнем и босиком вышел в сени. Там было совсем темно. Нашарил рукой сапоги, натянул их на босые ноги, тихо открыл дверь. Дыхнуло ночной прохладой.  Иван Савелич закрыл дверь и сел на крыльцо. Достал с кармана папиросы, закурил. Тук...тук... стучало сердце. Ляличев посмотрел на небо. Звёзды... такое звёздное небо было и в сорок первом, когда выходил он с товарищами из окружения... Только оно было другое, страшное, голодное, военное...
Когда начинало ныть плечо, Иван Савелич всегда не спал, лежал глядя в потолок отдаваясь течению воспоминаний. О войне. О погибших товарищах, о следователе со СМЕРШа, о ночи в сарае, когда ждал расстрела, о тягостных минутах перед сигналом атаки в штрафбате, когда считал каждый день последним. О том, как взорвалась рядом немецкая мина и он почувствовал, что обожгло плечо и вкус крови во рту. О том, как очнулся в госпитале, как кричал ночами от боли и как плакал, когда пришел приказ о переводе его в рядовую часть. О том, как тащил на себе немецкого офицера через линию фронта, отдавая ему свою воду, что бы тот не помер от ран. Как будто рвал он страницы из какой-то книги и бросая их в реку, долго смотрел как они уплывают по течению, медленно удаляясь. А он все вспоминал и вспоминал, все то, что было написано на этих страницах.
Докурил. Полез ещё за одной. Чиркнул спичкой. Выдохнул клубы сизого дыма. Прислушался к тишине. Где-то спросонья гавкнул пёс, в ответ ему ухнула ночная птица. Иван Савелич поводил ещё раз плечом, послушал его, затушил недокуренную папиросу о каблук сапога и потихоньку прокрался обратно в хату.

      В колхозную контору  пришел он чуть засветло. Уснуть Ляличеву так и не удалось. Книга все не кончалась, а страницы все плыли и плыли ...
Он повесил кепку на гвоздь у двери. Прошёлся по кабинету от стены до стены. Закурил. Посмотрел на свой стол. Там среди сводок и ведомостей, увидел лист бумаги, на котором, его рукой  было записано два слова: " Пацаны" и "Блиндаж". Вспомнил вчерашний разговор Куприяновым.
"Черт, к Марии забыл зайти" - ругнулся про себя Ляличев. Он вроде и собирался вчера, но плечо начало сильно поднывать и Иван Савелич забыв про все, прямиком из конторы, отправился домой.
"Участковый спит поди ещё, - подумал Ляличев, - набрался вчера у родни в райцентре, приехал чуть живой и дрыхнет теперь не поднимешь его."
Иван Савелич вздохнул и решил пойти к участковому после обеда, когда тот проспится.
Ляличев сел на свой стул, откинулся на спинку и прикрыл глаза. В голове шумели от недосыпа и все тело ломило от бесчисленного числа выкуренных папирос. Постепенно он начал проваливаться в неизбежную от бессонной ночи дремоту.
- Доброе утро! Иван Савелич!  - сквозь туман полусна услышал он.
Открыл глаза. На пороге стоял счетовод Куприянов. Он молча прошел к стене и сел на стул. Положил на колени свою потертую папку и сложил на нее руки. Уставился на агитацию па противоположной стене и замер как будто ожидая чего-то. Ляличев поморгал со сна глазами и непонимающе уставился на Куприянова. Пауза выдалась долгой. Первый нарушил ее председатель:
- Степан Гаврилыч, ты чего?
Куприянов оторвал взгляд от агитации и удивлённо посмотрел на Ляличева:
- Так летучка же, Иван Савелич... шесть уже почти
При этих словах открылась дверь и начали входить люди...  Иван Савелич глянул в окно, за которым уже солнце начало золотить утреннею синеву.
" Черт возьми, задремал все же" - раздосадовался про себя Ляличев.
Он быстро потёр лицо руками и налил себе воды из графина. Вода была уже затхлой, и он сделал всего один глоток и поставил стакан на стол. И в этот момент, когда стук стекла о дерево стола долетел до слуха Иван Савелича, он вдруг, почувствовал какое-то незнакомое ощущение, что-то было не так в этом моменте. Война и разведка научили Ляличева доверять своим чувствам. Он внимательно оглядел всех присутствующих, которые расселись вдоль стен, на стульях, обвёл глазами раз и другой и вдруг понял, что не так, - все до единого молчали! Вместо обычного утреннего гомона с матерными шуточками от Петра Наумова, звонким смехом на них бригадиров, гундения по любому поводу Куприянова и перекатывания сплетен, стояла зловещая тишина. Звонкая и неестественная, прерываемая только поскрипыванием стульев под дородными бабами и крепкими мужиками.  Ляличев молча стал оглядывать каждого: Ни кто не смотрел в сторону Ляличева, все молча разглядывали пол или противоположную стену. И только Петр Наумов не прятал глаза, а поглядывал то на председателя, то на остальных, как-то задорно, с хитрым огоньком.
Ляличев прокашлялся и откинулся на спинку стула:
- Ну и что случилось? - как можно строже произнес он.
Голос с спросонья не слушался и получилось хрипло и неуверенно.
Но это все равно произвело должный эффект, - все задвигались, заскрипели стульями, завздыхали и разом уставились на счетовода Куприянова. Тот, от неожиданного внимания, беспокойно завращал головой,
- Ну? - закипая, начал повышать голос председатель.
Он тоже смотрел на счетовода, как будто понимая, что все отвели ему какую-то ключевую, главную в этом безмолвном спектакле, роль.
Куприянов ещё ниже опустил голову и тихо, чуть слышно начал:
- Понимаешь, Иван Савелич, тут такое дело...Мы тут... Это самое ... Вчера...
Но тут что -то резанули Ляличеву взгляд. Что-то знакомое и ненавистное, из прошлого, из страниц, которые он всю ночь рвал из книги памяти и пускал по реке, отдаваясь боли и воспоминаниям…Китель! На Наумове был новенький, немецкий, серый китель, который был ему слегка маловат и крепко обтягивал широкие плечи бригадира. Ляличев, не слушая, что там бормочет счетовод, обвел взглядом остальных присутствующих. На полевом бригадире Семенюке, он заметил новенькие, серые, немецкие галифе, офицерского образца. Ляличев хорошо их помнил. Исполняющий обязанности бригадира механизаторов, взамен запившего Николая Беспалова, Тимофей Мельников, неуклюже прятал под стул ноги в новёхоньких немецких сапогах... И какая то смутная догадка заставила Иван Савелича снова посмотреть на Куприянова.
- ...так вот получилось...Антонина моя... и все приехали...делить требовали...
И тут Ляличев все понял и перебил счетовода:
- Склад немецкий разграбили?
От слова "разграбили" Куприянов ещё ниже опустил голову и где-то там в самом низу, утвердительно, мелко качнул головой.
- А оружие?
- Оружие все оставили как есть, Иван Савелич, - подал голос Петр Наумов, - что мы не понимаем, что ли?
- Там видать уже пацаны часть растащили, - вставил негромко Тимофей Мельников, - по хатам идти надо, проверять.
Ляличев встал из-за стола. Рука сама потянулась в карман пиджака и достала папиросы. Задумчиво помял в руках одну, дунул в картонный мундштук и сжал его мощными пальцами. Достал спички, пытался зажечь, руки не слушались и ломали спички, - одну, вторую...Бросил коробок, оперся на стол  моими могучими руками и с папиросой в зубах громко, бешено вытаращив глаза, прохрипел:
- Вы что бля, с ума все посходили? В тюрьму захотели? И меня туда за собой поволокли?
Все понуро опустили головы и только Петр Наумов, помяв кепку в руках, примирительно, как бы в защиту содеянного, ответил:
- Ты Иван Савелич не серчай на людей, не со зла они и не с жиру...  по бедности, поизносились все, совсем одежки нет...в войну, сам знаешь, все фронту отдавали, а опосля все на восстановление... сам понимаешь времена какие сейчас... а детки у всех пошли, растут не по дням, одёжка нужна... да и по хозяйству всё тоже нужно... Не серчай. Бабы из шинелей курток пацанве нашьют, обувка тоже все в дело пойдет...все народу в радость хоть...Не наживы ради…
- Мы и на тебя, Иван Савелич, немного там отделили. - вставил Куприянов.
Пропустив последнюю фразу мимо ушей, но явно уже смягченный словами Петра Наумова, Ляличев спросил, обращаясь к Куприянову:
- Много добра вывезли?
Куприянов чуть замялся, глядя на всех остальных, но уловив общее одобрение, тихо произнес:
- Шесть подвод… Ещё на тачках примерно столько же развезли. Спирт, керосин и немного инструмента с посудой, благодаря Петру, - счетовод кивнул на Наумова, - удалось отбить, сдадим на склад сегодня, оприходуем. Остальное все разделили по хатам... Ну окромя оружия. Там Тимофей ящики все заколотил и вход мы засыпали, но видно, что не хватает и карабинов да гранат. Видать где-то по хатам пацаны прячут.
Ляличев опустился на стул, откинулся на спинку, взял спички и все же прикурил папиросу. Заломило плечо. Он поводил им слегка и обвел взглядом односельчан.  Все смотрели на Ляличева и он прочел в этих взглядах, все то, что уже несколько лет читал сидя тут, на этом стуле, в этой конторе. Все то, за что он и не любил эту работу. В этих глазах было все, и вечная народная глупость непонимания содеянного и одновременно наивная, не искренняя, холопская просьба о прощении помешанная с уверенностью, что в следующий раз они поступят так же и какая-то мещанская прямота и жадность, покорность и принятие этого момента, где надо просто пережить гнев начальника и дальше идти делать свои дела, и непоколебимая вера в принцип "хаты с краю" и " своей рубашки", мелочность, подозрительность и равнодушие ко всему вокруг, кроме своего, кровного . Все то, что однажды уже ждал от него следователь СМЕРШа и получил за это плевок в лицо. Но за все годы работы председателем колхоза Иван Савелич как-то научился с этим жить... Он вздохнул и затушил папиросу.
- Ладно, - сказал он, - с обеда участкового возьму и поедем по хатам...
Не зная, что еще сказать, он посмотрел в окно, где начинался очередной, будничный сельский день. Со всеми его тревогами, драмами и ранней, по настоящему летней жарой. Он еще раз вздохнул, взял в руки сводку, подсунутую ему счетоводом и обычным, начальственным тоном начал:
- Так. Первая бригада сегодня идет....