История одного Дома. общий файл

В моем доме живут писательница, одинокая сумасшедшая и старуха-гадалка. 
Первая помешана на своих персонажах и раздает автографы всему, за исключением стен.
Вторая грезит о поездах, в ночи прокладывающих себе путь сквозь сосновый лес, а из-за последней, поселившейся между одиннадцатым и двенадцатым этажами, плесень жрет подъездные стены, а дымная копоть – чердачные окна. Поэтому внутри всегда стоит глубокая ночь. А еще в лифтах можно потеряться, потому что катаются они совсем не в те стороны, что положено. 
В моем доме на каждой двери можно прочитать странные надписи, которые видны только когда гаснет свет, поэтому в подъезде всегда перегорают лампочки. А еще всегда чуть больше этажей, чем ожидаешь увидеть, поднимаясь по лестнице. 
Кто-то говорит о других измерениях, у кого-то подгорает каша. Кто-то, застигнутый врасплох поздно ночью, крадется по коридору к своей квартире, стараясь не шуметь, потому что из темных углов опять лезет какая-то дрянь. 
А я живу на этаже с перевернутой цифрой «шесть», намалеванной на стене старой краской. И я – нечисть. Профессиональная, боевая нечисть!..



Всему тому, чему доказательства нужны,
но абсолютно не требуются...
А еще подружке Соньке, подсказавшей мне прекрасные песенки.

                                          ИСТОРИЯ ОДНОГО ДОМА. ДОМА!..

                                                               – Добрый вечер! Демона вызывали?
                                                               – Что, простите?..
                                                               – На зеркале помадой писали? Свечку зажигали?
                                                               – Да, но мы не думали, что это сработает...
                                                               – Ясно. С вас штраф за ложный вызов – вот тут                  
                                                                 распишитесь...
                                                                                                                    Интернет-шутка

                                                                *  *  * 

Предупреждение!..

Настоящим настоятельно не рекомендуется смотреться в зеркало в темноте или спать напротив зеркал. 
Также не следует оставлять перед ними вещи личного пользования или особо ценные предметы, не подлежащие замене; поворачиваться спиной на срок, превышающий более трех секунд, а проходя мимо, стоит внимательно следить за движениями своего отражения и ни в коем случае не пытаться ловить его взгляд. 
Помимо перечисленного, запрещается рисовать на стекле, корчить рожи и стоять напротив с закрытыми глазами. Другие отражающие поверхности, по возможности, не оставлять зеркальной стороной вверх, в небо, потолок или рядом с другой отражающей поверхностью, дабы не привести к открытию потусторонней реальности (см. статью «Астральный план» или «Астрал»)
Все прочие действия по отношению к зеркалам считать законными и вполне приемлемыми...


                                                                                         «Ночные бдения ХО»
                                                                                       Просьба не воспринимать всерьез.
                                                                                        Без подписи...

                                                                    *  *  *   
Глава 1.

«Хема?..» – звук раздался так неожиданно и так оглушительно громко, что я чуть не ушла с головой под воду. Только внезапно подскочила на месте и снова застыла, напряженно вслушиваясь, откуда донесся голос. 

Полупрозрачная матовая вода встревоженно забилась о края ванны с кое-где рассыпающейся паутинкой эмали – мутновато-желтая в глубине, колышущаяся и пенящаяся на поверхности там, где усердно дрыгали мои пальцы.
В голове тоже встревоженной рыбешкой забилась мысль: надо ответить. 

– Хема!
Некоторые предметы моего детства иногда выползали погулять на волю из своих шкафов и задвинутых ящиков. На этот раз заговорил один из семи пластиковых стаканчиков, выстроенных вдоль бортика ванны по росту. Каким только образом, спрашивается?..
– Сегодня собрание. Ты будешь? – звук откатился куда-то в высоту, под желтоватый потолок с развешенным на просушке бельем, и завис там, по-видимому, ожидая, когда ответят. Прохладно-дребезжащий, как помехи в эфире, голосок. Было заметно, что тот всеми силами пытается источать порывы отеческого переживания.

С непривычки можно было решить, что нас прямо по одному собирают на эти треклятые Собрания, и недосчет чьей-то личности сулит всем огромную неудачу и проклятие как минимум на целую сотню жизненных лет. Я снова расслабленно вытянулась. 

Сквозь приоткрытую дверь просматривалась часть коридора, ведущего в прихожую (преимущественно полка на стене и подвешенные к ней ветряные колокольчики). Все остальное тонуло в уютном, домашнем сумраке. Сквозь синеву окружающего, не решающуюся сунуться дальше дверного порога, просвечивал в глубине приглушенный, по-домашнему оранжевый свет лампочки в прихожей. 
Там все было по-прежнему. Приглушенно, безлюдно, тихо, но... по-прежнему. А здесь – этот голос. 
– Да. Допустим, – негромко произнесла я куда-то в пустоту, надеясь, что меня все еще слышат. Хлопья нависающего с потолка белесого тумана и пара щекотали голые плечи и мгновенно отлетали назад, стоило только оглянуться. Разогнать пора бы. А то лезет из подъезда какая-то муть без толку. 
Совсем уже страх потеряли, ехидны!..

– Хорошо, – ответил все тот же низкий голос и, как мне показалось, отключился, оставив наконец душу предмета в покое. 
Оставшись одна, я молча смотрела, как ловит под потолком ящерица муху, лишая скромного ужина выползшего из вентиляции паука-сенокосца. Но на этот раз душевного покоя как не бывало.

Вода с тихим плеском забилась о края ванны, когда я, на ходу одеваясь, вышла из пятна света в пустой коридор, пытаясь нащупать на стене кнопку выключателя. 

В кухне горел свет. В беззвучном душном пространстве глухо и воодушевленно гудел холодильник, разливая по сторонам равномерные волны щекочущего рокота. В глубине, над столом, трещала лампа, и ее оранжевый свет проникал во все уголки помещения, делая их почти ощутимо горячими. Где-то в складках скатерти и под уголком гобеленового диванчика колыхались сероватые тени. Квадратный экран окна у противоположной стены показывал неопределенно-синий вид на ночное небо. 

Собрание пейзажных открыток из природных материалов приветствовала меня со стены каждая своей надписью. Мелкие композиции висели на стене тут и там и выглядели как коллекция маленьких картин. Та, на которую вскользь упал взгляд, изображала глиняный домик с черепичной крышей и густой заросший плетень и символизировала, по-видимому, плодородие. В старательно выклеенном лавандой небе виднелась надпись в бумажной рамочке – «Полна наша чаша...»

В стоящей на столе матовой морской раковине комочком лежали спутанные цепочки моих «побрякушек». Сунув их в сумку, я рассеянно оглянулась... Рядом тосковала пустая хлебница, покрытая салфеткой. В железном рукомойнике, прятавшимся за стеной, у холодильника, виднелась одинокая кружка и прислоненная к ней серебряная чайная ложка с изображением женского профиля на матово-белом медальоне. Подойдя ближе, я в задумчивости переложила ее на салфетку, на всякий случай профилем вниз. 

В сером, гулком холодильнике обнаружились забытое сырое яйцо и питьевой йогурт, затерявшийся в пустых отделениях дверной створки. Подумав, сунула в сумку и его и уже на ходу, направляясь к двери в подъезд, довершила малый список черной коробочкой с пуговицами, стоящей на вершине книжных полок в коридоре (Будет время, хоть делом займусь) и – все-таки не удержавшись, – заглянула в соседнюю от ванны комнату, проверяя.
...Мои высотки были на месте... 

В коридоре, машинально обходя по дуге висящие над тумбочкой лосиные рога – и, пожалуй, висевшие здесь еще с незапамятных времен основания Дома – столкнулась глазами с отдельно торчащей из стены мордой их обладателя. Понурое чучело огромной лосячьей морды проводило меня тусклым, каким-то отчаянным и тоскливым влажным взглядом и, показалось, печально вздохнуло. Странно, раньше оно себе таких вольностей не позволяло. 

Скрюченные знаками вопроса корявые побеги плюща, лезущего сквозь плитку под дверь, мазнули метелками по ногам и тут же расступились, опасаясь хозяйкиного гнева. Они тут были не официальными жильцами. Лезли сквозь пол, корнями куда-то за пределы моей квартиры, хотя больше нигде в подъезде я их не встречала. Нравилось им только у меня. 
Не долго думав, я качнулась на месте – и с легким дуновением нечто, похожего на ветер, шагнула сквозь стену и двойные квартирные двери наружу, проходя насквозь. И тут же очутилась уже в другом мире, по ту сторону знакомой тесной реальности, крепко сжимая полосатую сумку-мешок в руках. 

* * * 

...На площадке перед квартирами было сумрачно, прохладно и пахло растворенной краской и душной пылью. Вытянутые лампочки дневного освещения с сумраком здесь, в отличие от моей квартиры, не справлялись, и постоянно делались ядовито-желтыми, матовыми и залепленными по бокам какой-то мелкой грязью и паутиной. Но углы и запыленные плинтуса оставались темными.

Свернув в боковой коридор, я ткнула наугад кнопку вызова лифта и стала ждать. В полутьме у стен, четко выделяясь среди орнаментов соседской двери, виднелась моя ящерица с закругленным хвостом и большим, поблескивающим в темноте янтарным глазом на месте, где должен был располагаться дверной «глазок». «Глаз» взирал с этого ракурса в подъезд и словно следил за его неуловимыми движениями.
 
По периметру двери зеленоватой мерцающей краской были сделаны дорожкой узоры. В стороне от нее они сплетались, густели и медленно перетекали к намалеванной на стене перевернутой цифре «шесть», обозначающей этаж. У цифры, явно изображаемой наспех, имелись внизу жирноватые закостенелые потеки, кем-то после осторожно обведенные и выровненные по краям красной краской. Так, что получалось достаточно жутко. 

Сквозь потолки и стены смутно доносились отголоски шума и разговоров, среди которых особенно отчетливо и громко слышался один – на высоких, пронзительных женских тонах. Сквозь смех слышались тяжелые шаркающие шаги, хлопанье двери (причем, по источнику звука, одной и той же) и цокот фарфоровой посуды. Никак у соседки с нижнего этажа опять на посиделки собрались. Была у нас тут одна такая... Писательница...

...Есть люди, которые пишут, – я ничего против этого не имею... 
Есть не-люди, которые тоже это делают, – здесь опять-таки ничего необычного...
Но если первые частенько реализовали в текстах мечты про другие миры и фей, то та соседка строчила о самих людях. Их самонадеянной, самоотверженной и самоубийственной любви, и о какой-то странной, придуманной ею же, безвыходной тоске, из которой ее герои освобождались, только шагнув с вершины обрыва или крыши крепостной башни. 

И может быть, это еще и ничего страшного... но!.. 
Ее сны раньше часто разгуливали ночами по подъезду, пугая своим странным, полупрозрачным – и немного нежилым видом зазевавшихся жильцов. Однажды и ко мне ввалились: страстно целующаяся, кружащая прямо в воздухе голубоватая, словно сотканная из тумана парочка просочилась сквозь внешнюю стену как раз в тот момент, когда я лежала в ванной. 

Напрочь игнорируя мое присутствие, полураздетые влюбленные томно и стремительно, как в том странном фильме, где раздевание друг друга больше похоже на танец, промельтешили мимо стеллажей с книгами за ближайшую дверь, оставив меня саму в недоумении да и вообще – вне внимания. Этого я уже вытерпеть не могла. 
Не став дожидаться развития событий, я схватила со стиральной машины халат и, как была, провалилась сквозь пол, спугнув ненароком тихую соседку с нижнего этажа. Пронеслась через лестничную клетку, оставляя вновь обретшими материальность пятками мокрые следы на полу, и, наплевав на всякие приличия, ввалилась в запертую дверь и вылила на голову уснувшей в куче нетленок фантазерше кувшин холодной воды. 

С тех пор ни меня, ни более никого из подъезда чужие сны не беспокоили, а отъявленная писательница при встрече глядела в мою сторону волком, хотя лично мне было без разницы. Странная и склочная вообще особа, одними словами...

Гул и вой лифтовой шахты под ногами усилился, и уже отчетливо начало слышаться дребезжание и проскальзывание старых тросов в пазах, когда я почувствовала, что кто-то положил мне руку на плечо...
Я обернулась. Под окошком, у стены, стояла некая худосочная, костлявого телосложения особа с рыжими волосами, как пакля, неравномерно спадающими ей по плечам.
Некто было в жестком сером платье, спадающем почти до пола, и проеденном молью развевающемся черном плаще, с пущенной по воротнику светло-рыжей шкуркой, чем-то отдаленно напоминающей кота. Пожав худым острым плечиком, явление негромко и отчетливо продекламировало, пялясь мне куда-то чуть выше головы:

– Солнце в вышине зайдет за худые облака,
Мертвых в поле после боя заберет с собой река...

За ее спиной, отдавая фиолетовым, темнел на стене след в форме силуэта, в том месте, где она через нее прошла. Понятно. Валькирия. Что-то из разряда местных сумасшедших. Безвредные, а оттого многие предпочитают вообще их не замечать. Причем, весьма успешно. 
Хмыкнув, Валькирия хищновато зевнула своим лисьим ртом и продолжила приговаривать, пялясь в пустоту. 

Несмотря на всю ее видимую безобидность, мне не понятно было, что творится у нее в мозгах...

Поговаривают, что когда-то давно у Валькирии была бурная молодость, относящаяся к расцвету Скандинавского Средневековья, году этак в восемьсот третьем или восемьсот четвертом, в ходе которой взбунтовавшаяся донельзя девица, то ли дочь кого-то из родоплеменной знати, то ли вовсе неизвестно откуда взявшаяся девка (версии отличались) обстригла себе волосы и ушла с военным отрядом на восток. Покорять новые земли под предводительством какого-то тщеславного полководца, взявшего себе прозвище Один. Не понятное дело, как складывались обстоятельства, но к воинствующему духу прилагалось вполне воинствующее тело, в скором времени оправдавшее свое редкое имя «уносящая умерших».

Дальнейшие варианты развития событий расходились совсем уж кардинально: то ли она совсем уж проигралась в свои битвах и ее сослали в какую-то далекую северную глушь изгонять бесов в местный монастырь, то ли сама приняла раскаяние, но в конечном итоге судьба довела ее до настоящего времени и закинула в наш дом. 
О более весомых подробностях – в точности как и о более интересующих окружающих явных сюрреалистичных моментах, источники никогда не упоминали.
Хотя, волкулаку же ясно, какие это все «источники». В подвале они, байки травят с утра до вечера. И тратят зря общественную воду...

Довыв писклявым голоском до конца несколько недлинных куплетов, суть которых в разных формулировках вращалась о романтических ощущениях вида бранного поля и «кружащих воронов под серой бездной над тобой», Валькирия вновь уставилась куда-то мимо меня прозрачными слезливыми глазами.

Лифт как раз пришел: гулко бухнуло, створки кабины крякнули и с треском шарахнулись в стороны. Валькирия, увлекшаяся своими присказками, оторопело дернулась в сторону, а потом попыталась машинально оттащить за собой и меня, но лишь зацепилась руками за черную банку, зажатую у меня под мышкой. Грохнул фонтан разлетающихся пуговиц, мелкой чечеткой забился об пол и ускакал за повороты коридора – к лестнице. Жаль, было там несколько ценных экземпляров... Придется потом собирать...

Юркнув снова мимо выпростанных рук, я скользнула внутрь темной кабины как раз в тот момент, когда дверцы снова захлопнулись. На этот раз у меня за спиной. 

Внутри было темно, сухо и сдавленно. Подступающие со всех сторон стенки пестрели наслаивающимися и налезающими друг на друга обрывками фраз, написанных не то углем, не то черным маркером. Причем видно было, что сделаны они одной рукой, хотя почерк каждый раз косил наклоном в разные стороны, а буквы прыгали и делались то квадратными и вытянутыми, то округло-приземистыми. Под плоским стеклянным щитком, закрывающим квадратную дыру в потолке, темно коптила изнутри наполовину выкрученная лампочка. С той стороны, где должна была находиться вторая, смыкающийся угол был темнее и казался жирно лоснящимся и слегка подвижным. 

Переведя наконец дыхание, я ткнула кнопки. Кабина дернулась... – и поплыла куда-то вниз, медленно, но верно наращивая темп. Сквозь оставшуюся щель между створками было видно мелькание перекрытий между этажами. Шесть, пять, четыре, три... Я не успела толком досчитать, потому что пол под ногами снова неожиданно дернулся и прекратил движение. Двери кабины с хрупом дернулись и разъехались, выпуская меня в совершенно обыкновенный подъезд... 

Глава 2.

...Парадная нашего дома казалась совсем обычной: небольшая площадка перед лифтами, от которой вниз вела деревянная лестница. Подвешенные рядками голубые почтовые ящики, кипы газет, хвостики объявлений, трепещущие при колебаниях воздуха.
В расписанной под гжель настенной плитке матово отражались проникающие с улицы стылые лучи. В прозрачном окне неподвижно стояла какая-то сероватая, похожая на предрассветную пленка с вплетенными внутри ветвями деревьев. 
На этажах двигались даже двери и надписи на них. Здесь же не двигалось ничего, будто замерев на целую вечность в глухом ожидании. 
Пройдя переднюю, я распахнула тяжелую наружную дверь...

...Прохладный воздух перед подъездом отдавал отчетливым запахом топких болот и какой-то особенной хвойной свежестью, застрявшей в каждом клочке пространства. Здесь все еще была привычная, знакомая зона: перед ступеньками подъездов, рядком вытянувшихся вдоль всего фасада, с заросшими клумбами, кустарником и сильно клонившейся ветвями к земле плакучей березой прямо под одним из окон. Сквозь погнутые вентиляционные окошки слышались знакомые домовые звуки и суета подземных обитателей. 

Напротив – через узкую проезжую дорожку и тротуар – виднелась круглая детская площадка, с песочницей и старыми, скрипучими детскими качелями в центре. Окаймленная сначала цепочкой крашеных лавочек, а уже после – переплетенным ветвями ив и рябин, нависшими так низко и далеко вперед, что давали обширную холодную тень. 

За ними, в глубине, ощущался уже даже не лес – просто одна сплошная густая зеленая листва.
Там была уже совсем другая территория. 
Зона со своими законами, куда лучше не соваться без особой необходимости. На моей памяти большинство обитателей Дома всегда обходили эту площадку стороной. Только однажды кто-то сунулся туда то ли на спор, то ли по собственной самонадеянности. Да так и пропал. В кустах недалеко нашли скомканную и поплывшую от влаги записную книжку, в которой кривыми буквами значилось: «Аз есмь Дом, лучше которого нет... Аз есмь Астрал... Я ухожу... прощайте...» 

С обозримого угла асфальтированной тропинки виднелся край поликлиники: серого, неуютного здания, каким и полагается быть больнице. Под каждым окном, соединяющимся с соседним металлическим подоконником, висела унылая, вертикальная угольная тень и особенно густые наросты зеленой плесени и мха. Мох жрал и мой дом: стриженные низкорослые газоны, наползающие по панельным стыкам до окон первого этажа, казались издалека наплывами водяной ряски. Буроватая плесень стекала в щели подвальных решеток. Но все же аура у него была получше, чем у всех окружающих. 

Тишина Астрала, непривычно поглощающая в себя шаги, проводила до угла, где, отняв у прежнего, меня тут же встретил другой. Серый, квадратный фасад с прилепившимся крыльцом, с порога пахнущий пронзительной лекарственной вонью, повернулся ко мне боком, обнажая широкую сосновую аллею, на которую он смотрел. Прямо перед самым входом в аллею, у разбитой клумбы, окаймленной все теми же, попадающимися на каждом шагу лавочками, горел в центре поляны костер. Свернув с уходящей в сторону тропинки, я начала осторожно продвигаться к видневшемуся у кромки леса пламени...

...Мне нравилось смотреть, как меняется окружающее, когда делаешь шаг в Астрал, – как плывет изменяющаяся картинка и медленно осыпается, так, что ты этого даже не замечаешь. С каждым поднятием век. Вот на выложенную плиткой каменную дорожку наползает со всех сторон зеленая пелена: медленно крадется, укрывая под собой асфальт, землю, хвою, металлические ножки скамеек и разлапистую «вешалку» в центре уже покрывшейся мхом клумбы – композицию из пустых цветочных горшков. Как оплывают и сами соседние дома, похожие на прикрепленные к небу плоские картинки. Как само оно – будто один сплошной кисель – надвигается все ниже и ниже, пока не схлопывается белесым туманом с туманом, исходящим от травы. 

Рябящая голубизной ряска снова подернулась, стоило только ступить с места, где она лишь покрывала поверх почву и дорогу, на край территории, где сама эта трава и была почвой. Вибрация резонирующим гулом передалась по поляне, и только тогда я увидела все до конца. Круг сидящих возле огня не обернулся, никак не отреагировав на мое появление, только видно было, что происшествие приняли во внимание и мысленно поставили галочку. 

Остановившись на небольшом отдалении, я огляделась: от центра, заслоненного чьими-то спинами и вздымавшимися вверх прозрачными языками пламени, волнами перетекали звуки проходящего разговора, похожего на зуд пчелиного улья. Сидели почти неподвижно – лишь изредка откуда-то доносились негромкие вздохи и шум возни. Каждый – на своем собственном холщовом узловатом коврике, брошенном прямо на траву. И слушали тем рассеяннее, чем дальше от костра находились. 

Заглядевшись на Собрание, я уже тоже собралась присесть между бледной, как и лица всех собравшихся здесь, припавшей на колени фигурой в пальто и напряженно подавшейся вперед, худой, как спица, девушкой с разметавшимися по спине черными волосами. Волосы были длинны, собраны в тонкие пряди – и как-то странно и еле заметно шевелились, меняя локацию...
И тут я вспомнила, что в спешке собраться пораньше забыла Дома свой коврик. Слегка неудобное положение получалось. Подумав, аккуратно подобрала под себя ноги и зависла неподвижно сантиметрах в двадцати над землей, стараясь, чтобы края одежды не свешивались вниз. Трава мягко хрустела и пружинила внизу, на неуютной близости вытягивая свои стебли, словно принюхиваясь. Стройно покачивалась из стороны в сторону, скрывая свою разумность. Как живая. Провожая тихой вибрацией каждый раздающийся по поляне шаг. 
Здесь была уже настоящая Астральная территория – место, куда никогда не ступала нога простого человека. Даже маги редко забредали глубоко в подобные глухие места, не то что люди. 

Вдалеке, как раз перед тем самым местом, на котором я сидела, виднелись чердачные окна и коричневая крыша другого Дома, рядом с еще одной, чуть похожей на нашу, детской площадкой. От нашего, мимо поликлиники с вечно темными стеклами, к нему вела только тонкая тропинка в окружении насаждений кустов, густо облепленного снежно-белыми ягодами. Сама же поляна, на которой мы находились, отсюда выглядела выеденной плешью сквозь стволов и ветвей – и все. Все остальное, видневшееся для глаза, было территорией Рощи. Астральной. Роща, лес, лес... – и все...

Думая так, я умиротворенно тыкала иголкой в слой ткани, пришивая к бокам полупустой сумки, в которой лежала сейчас лишь черная банка из дома, очередную перламутровую зеленовато-бирюзовую пуговицу, и слушала спокойные голоса и перекаты разговора от костра. 
Говорили о каком-то Полнолунии Волка – мистическом обряде, связанном с полной фазой луны (надо же!) и особенностях его проявления, которые могли существенно изменить на время ход энергии в нашем мире и повлиять – в какой-то мере – на наше существование. Я слушала в пол-уха. Надо же, какой отменный бред! Но с такой серьезностью, что любой заядлый зануда сгрызет себе все локти от зависти. 
Странно было бы кому-то из присутствующих не знать, что в Полнолуние обычно происходит сближение миров, и самая грань между ними практически стирается и происходят различные метаморфозы. Это очень ответственное время, но наблюдать за ним тем интереснее, что многие как раз проводят в этот момент свои различные и интересные обряды, на которые очень здорово хоть разок посмотреть в живую и что-то новое узнать, но...

Кажется, за размышлениями я что-то прослушала. Потому что из мыслей меня выдернули неожиданным окликом:
– Хема!.. – все тот же знакомый повелительный голос, что так напугал меня сегодня своим «вещанием» в ванной. Из цветных стаканчиков. 
Я не откликнулась, по привычке пропустив мимо ушей незнакомую комбинацию имени, потому что совсем не привыкла откликаться на это сокращение. – Хамелиона Обскурия!
А вот это уже по мою долю. Чуть дернувшись, я обернулась на звук, но, кажется, далеко не я одна. Привычка. Или просто реакция на привлечение внимания. 
– Ты назначаешь дежурной по Дому на эту ночь, – слова прозвучали в голове каким-то раскатистым, жутко гулким и неправдоподобным эхо. Но... 
«Допрыгалась... Нате вам!..»
От охватившего меня внезапно изумления я немножко онемела. Только подумать – дежурство на время отмечания ночи полнолуния. Да еще и, как выяснилось, Полнолуния Волка какого-то... Что за нововведения?!. И, правда, ново- ли?..

Не привычное к таким поворотом событий самолюбие требовало спокойного вечера тишины. Вечера, наполненного звуками плещущейся воды в ванной, запахом горячего чая, рассыпающемся под потолком, уединением и разговорами, чтобы слышать которые, вовсе не обязательно преодолевать пространство стен. Несколько пуговиц неосторожно выскользнули из приоткрытой банки, когда я попыталась негодующе вскочить, но сделать это, сидя в воздухе, оказалось очень странным и необдуманным решением с моей стороны. Дырчатые бублики, упавшие мимо моей сумки, сверкнули на прощание серебристыми отсветами – каждое своим – и скатились в густую, лоснящуюся толстую траву, которая сразу же с радостью поглотила то, что не подпитывалось извне живой энергией. Серебряная иголка, лежавшая на коленях, чудом не повторила их участь. Иначе канула б туда же... В Лету и топкие торфяные болота. 

Пока я пару секунд глотала проклятия с какой-то не примечательной до этого во мне изобретательностью, все окружающие, кажется, потаенно радовались, что участь быть на моем месте досталась не кому-то из них. Точнее, всю ночь напропалую носиться по Дому, этаким вселенским разумом и оком, следя за тем, чтобы кто-то что-то с радости и пылу не учудил. 
И зачем я только отвечала на призыв этих стаканчиков в ванной?..
«Ладно, будет вам дежурство», – злорадно соображала я, думая на самом деле о том, как бы всеми возможностями его избежать. Я приоткрыла рот – и тут же его захлопнула, понимая, что спорить тут бесполезно. 

Тем временем собрание, уже и порядком утомленное, и радостное и взволнованное сверх меры, кроме меня, точно повинуясь какому-то пропущенному мной сигналу, начало медленно подниматься со своих мест и степенно расходиться, словно таять в окружающем сером сумраке и тумане. Стараясь не смотреть на всех и не слишком сверкать глазами, я слеветировала вниз, на землю, густо покрытую темно-зеленой влажной травой. Поляна посещалась такими процессиями регулярно, и, по моим представлениям, на этом месте давно уже должна была образоваться проплешина или даже целый полноценный пустырь, но трава щетинилась и качалась глубоко под ногами, и даже сами ноги, казалось, тонули в ней по щиколотку. Даже сейчас, после долгого сидения на ней, она не была примята. Только стебли зудели и пружинили, отталкивая опору назад, и ходить по ней было – все равно что пытаться балансировать, стоя в плывущей лодке. 
Лета...

...Аллея, видимая с поворота дороги, с поляны терялась за стволами вековых деревьев, тоже выглядевших отсюда хрупкими по сравнению с той мощью, которая чувствовалась, затаенной, далеко в глубине. Мощь эта была энергетикой. Аллея здесь была пустышкой, обманом зрения. 
Тоже уходя, я все-таки обернулась, оглядывая из-за чьих-то спин оставшееся позади бесследно-неутоптанное место нашего сегодняшнего «шабаша». В центре, в догорающем кострище, танцуя сквозь затухающее пламя, виделись, если чуть присмотреться, очертания, напоминающие суровое мужское лицо.

И, да, говорило все это время тоже оно...


Глава 3. 

Домой я возвращалась в расстроенных чувствах, все еще ощущая на себе подлость происходящего. Выходит, на Собрание мне велели явиться лишь для того, чтобы свалить бренность ответственности. Но почему именно я?..

Одинокий подъезд тяжело хлопнул за моей спиной дверью. Внутри было странно и интересно. 

Голубые почтовые ящики куда-то исчезли, зато вместо них на стенах висели неотесанные и разнокалиберные дубовые короба. На каждом, обозначая крышку, был прикноплен кусок бересты с порядковым номеров. Ящики благоухали, сочились свежей смолой и были покрыты мхом и редкими торчащими сучками, на которых еще оставались живые листья. В воздухе слышался отдаленный шум, звон и треск и щебет птиц в солнечном утреннем лесу. В набросанных друг на друга длинных узких половиках, ведущих к лестнице, проросла тонкими усиками зеленая трава. Заметно было, что за время отсутствия кого бы то ни было в подъезде кто-то тут изрядным образом похозяйничал. 

В углу, чуть теряясь на фоне всего, что первым бросалось в глаза, возле массивной железной батареи стояла обтрепанная коробка с надписью черным химическим маркером: «Гадальные услуги и проектирование телепортации. Прием и запись на прием. Для писем. Обращаться по адресу: дом номер... Спросить у проходящих мимо». 
Подписи не оказалось. Хотя и так понятно, кому предназначались эти послания. 

Поднимаясь вверх по ступеням, я машинально обратила внимание на неизменно примечательную деталь нашего подъезда. На выдающейся вперед притолоке возле лифтов висели лакированные деревянные часы с кукушкой.
Кроме трудоемкой резьбы и факта, что это были единственные часы в Доме, примечательным в них было то, что стрелки практически всегда либо стояли, либо шли вразнобой, вращаясь каждая попеременно, да и к тому же в обратную сторону. Сейчас я заметила, что минутная слабо и еле заметно подрагивала на циферблате возле значения «без десяти». О том, без десяти минут ЧТО сейчас наступало, стоило только догадываться, так как часовая стрела на этот раз отсутствовала. 

В приехавшей, грохоча, кабине никого не было, но уже приближаясь к своему этажу, я почувствовала нечто непривычное и неладное... Едва двери распахнулись, я поняла, в чем было дело. 

Мимо меня, расстилаясь на пространство всего этажа и длинным ответвлением уходя за поворот коридора, тянулась толкущаяся, плотная очередь. В душном воздухе витали чинные, разноголосые и, как показалось из общего гомона, разноязычные голоса, эхом отдающиеся от близких стен. В пространстве снизу мельтешили пышные многослойные юбки на обручах и переступали скрипучие, подкованные сапоги с железными шпорами. Так, что яблоку упасть было негде. 

Понятно. Та самая запись на прием к старухе-гадалке по различным из различнейших вопросам. 
У этой всегда завал перед особыми датами вроде сегодняшнего полнолуния. И очередь всегда растягивается на несколько лестничных площадок – каждый раз на разные. А все дело в том, что сами этажи, пронумерованные когда-то как одиннадцатый и следующий за ним, всегда оказывались на разных уровнях относительно Дома. Как такое происходило, для меня по-прежнему оставалось загадкой. Но сейчас они, видимо, находились на своих законных местах...

– Вы по-о записи? – кто-то весьма галантно одернул пробирающуюся сквозь очередь меня за рукав, заставляя остановиться всего в нескольких шагах от своей двери. Я повернула голову. 

Позади стояла полупрозрачная в свете подъездных ламп высокая фигура мужчины в длиннополом камзоле и кожаных сапогах. На высокомерном, «породистом» лице застыло ясное выражение благородной сдержанности и терпения, в то время как холодный взгляд окинул меня с ног до головы почти нахально. Словно его обладатель был здесь живее вех живых. А в особенности и меня. 

– А-а, вы по-о за-а-писи? – повторяя вопрос, чопорно произнесло привидение, со свойственным всякому иностранцу манером растягивая гласные, и высокомерно задрало напудренный белый подбородок с темной мушкой.
На его накрахмаленном воротнике в кружевах и ослепительно белом жабо виднелись мелкие темновато-бурые капельки и запекшиеся брызги чего-то коричнево-красного, а сверху шею опоясывал старательно замаскированный пудрой шрам, пересекающий горло поперек. 
При взгляде на него мне на мгновение сделалось дурно, а потом пришло осознание, что все это произошло с вельможей много лет назад и уже нереально. 

– Нет, – буркнула я, все еще все еще стараясь протиснуться к квартире и отчаянно сдерживая распирающий смех, который, вероятно, еще больше оскорбил бы жалких призраков. И еще наверняка породил бы в каждом желание вызвать меня на дуэль, нарушая этим сразу два правила кодекса чести: я была девочкой и, в отличие от них, уже давно потерявших всякую осязаемость, я не была неуязвимой. 

– А-а вы-ы будете запи-и-сыват-ц-ца? – цепенея от собственного негодования, осведомилось привидение.
– Нет!
Спиной я почувствовала, как в очереди возникло нехорошее оживление. Поднялся разноголосый гомон и шум, шебуршание, суета, шелест многослойных платьев, стук подкованный сапог и взволнованное свистящее перешептывание. Им невдомек было, что я не хочу влезать перед ними на прием – он мне вообще никогда не был и не будет нужен. 

Воспользовавшись передышкой, я проскользнула по стене мимо монохромных прозрачных фигур и обернулась. Мое перемещение осталось незамеченным. Зато гвалт стоял уже как после большого происшествия.

– Ну и пусть себе развлекаются, – подумала я и, по привычке закрыв глаза, шагнула сквозь порог, чуть не наступив на вовремя отклонившийся с пути витиеватый плющ...

* * * 
В коридоре плыл синеватый туман. Кинув на вешалку звякнувшую по стене сумку, я остановилась напротив коридорного зеркала. 

Лосячья морда дремала, осунув губы и замшевый мягкий нос, и в тишине отчетливо слышалось ее негромкое сопение. Чтобы не будить ее, я прошла мимо и на цыпочках приблизилась к входу в ванную. 

Беловатая плитка с въевшимися разводами коричневатой плесени. Пластиковая рея со свисающей с нее клеенчатой шторкой, раковина и матово поблескивающее краны с лейками и отвинчивающимися вентилями. Помутневшее зеркало, отражающее стену напротив.
В просвете между дверью и стеной, оставляя косой росчерк на обоях, горел неизменно теплый, прозрачно-янтарный свет. 

Из крана гулкими каплями капала вода. Стаканы стояли по бортику, как ни в чем не бывало, только почему-то в обратной последовательности. На полосатом ворсистом половике еще отпечатывались взрыхленными бороздками мои мокрые следы, и даже вода казалась не до конца остывшей. Мне вдруг страшно захотелось залезть обратно и не выбираться из ванной как минимум до полуночи, но тут из вентиляционной решетки под потолком внезапно раздалось приглушенное хоровое пение и заикающееся повествование чьего-то голоса, рассказывающего не то анекдот, не то тост, не то какую-то давнюю историю. Я прислушалась. Среди прочих голосов, эхом доносящихся с верхнего этажа, один звучал совершенно отчетливо:

– Тумбочка, тумбочка, шкаф – хлоп! хлоп!
  В старом углу чемодана тараканы танцуют кадриль.
  Маленький тараканчик в желтой рубашке блоху танцевать заводил... (1)

Странный писклявый мотив доносился откуда-то из-за стены в туалет. Вместе с ним слышалось задорное притоптывание, улюлюканье и увлеченный стук. Потом настала тишина и через короткое время все тот же голос протянул жалостливо и как-то безнадежно устало:
– Помоги-ите мне-е...
Убедившись, что звук доносится из соседнего помещения, я кинулась туда, но не обнаружила ничего, кроме знакомых клетчатых обоев, коврика и старого фарфорового друга. Крышка радовала глаз изображением желтых тюльпанов. В углу сиротливо жался потрепанный ершик. Вооружившись на всякий случай им, я снова внимательно прислушалась. 

– Я внутр-ри, – позвал голос из-за дверцы, ведущей к водопроводным коммуникациям. Где именно там, я поняла, когда после недолгих поисков обнаружила между переплетением кранов и труб странного вида бутылку с горлышком-воронкой, вплотную приставленную к стене. Как она попала туда, история умалчивала, – но наверняка просочилась, как то бывало с другими предметами, с человеческой стороны. 
Я прищурилась одним глазом и заглянула внутрь ловушки. На дне копошился, задевая тесные стенки усами, мой давний знакомый – огромный рыжий таракан по имени Алоизий.

Всю свою жизнь он прожил в стояке, редко вылезая куда-нибудь за пределы ванной и туалетной комнаты, и с лексиконом у него было туго. Зато Алоизий умел читать, обладал феноменальной памятью и спокойно цитировал наизусть пятитомник анекдотов, который прочел когда-то на человеческой стороне. Я уважала его за эти выдающиеся для тараканов навыки, а еще за то, что, хотя он и был моим непосредственным соседом, личного пространства никогда не нарушал. Видела я его от силы пару раз в неделю и то – по вечерам. Все остальное время он где-то пропадал. Наверное, гостил в других квартирах или у своих одичалых тараканьих родственников в мусоропроводе.

– Алоизий! – позвала я, осторожно наклоняя банку над крышкой сливного бачка. 
Таракан неумело переминался на непривычно скользкой поверхности, неловко цепляя за края бутылки кончиками длинных изогнутых усов. Потом примерился и также неловко спрыгнул, потоптался, перебирая лапками, огляделся и внезапно заговорил: 
– Не доглядел. Попался... Какая-то шту-у-ковина в пр-ривычном месте... – голосок его был похож на скрип несмазанной дверцы. Алоизий картавил, зажевывая слова и яростно шевелил усами, точно хотел отхлестать ими невидимого противника. – Я в нее р-раз-з!.. И попал – выбраться не смог. Без тебя бы не спр-равился-я... Спасибо, Хе...
– Хамелиона, – терпеливо поправила я. Он, как и все, привычно называл меня Хемой. Мне это не нравилось. 
– Спасибо, Хамелио-она Обскур-рия... Хочешь, я тебе стишок пр-рочитаю? 
– Не стоит, – осадила его я и, чтобы тот не сильно расстраивался, спросила, не питая, правда, особого интереса: – Ничего больше необычного не находил? 

Мне показалось, что Алоизий на минуту задумался. Хотя я не была уверена в своих ощущениях – все же как определишь эмоции по таракану, – но слишком по-человечески он подпер передней лапкой голову. Наверное, окружение сказывалось не только на его речи. 
– В-видел, – выдал мне он после недолгого молчания. – Тебе бы могло понр-равиться. Сейчас поищу. Это должно быть недале-еко... Подсади? 
Я молча протянула ладонь и перенесла его обратно к стояку, после чего таракан скрылся и долго искал чего-то там, между труб, оставив меня ждать. 

Только теперь я сообразила, что все еще продолжаю держать в руке опустевшую ловушку. Решив занять промежуток времени полезным делом, я пробормотала что-то вроде «Подожди, я сейчас...» и вышла в коридор. Пройдя мимо ванной, где все еще теплилась в надежде набранная мной вода, я оказалась в маленькой, неприметной комнатке в тупике коридора. Не включая свет и стараясь не смотреть по сторонам, быстрыми шагами пересекла ее и распахнула балконную дверь...

В лицо ударил непривычно яркий, обжигающе теплый солнечный свет и новые странные и сладкие запахи. 

Теплый маленький балкон был крашен изнутри ослепительно-желтой краской, а оттого казался еще более залитым солнцем, чем был на самом деле, хотя и этого хватало. В воздухе пахло нагретым деревом, пылью и сладкой блаженной послеполуденной тишиной. Возле стены лежали вповалку треснувшие цветочные горшки без донышек, пустые банки для варенья и погнутая рама от велосипеда, покрытая слоем ржавчины. 

За оконной рамой возвышались, занимая почти половину вида, стройные и глянцевые, как восковые свечки на торте, белые дома-башни с балконами, похожими на пчелиные соты. 
Внизу под ними, над густеющими кронами тополей, слабо выдавались покатые жестяные крыши жавшихся к земле малоэтажек, похожие на серые блестящие спинки. 

Пронзительно яркое, глубоко голубое бездонное небо без единого облачка, будто прошитое изнутри солнечными лучами; золотистый свет, исходящий от него, ложится на отдыхающий вниз в одиночестве пустой асфальтовый двор. Под козырьком подъезда заметны следы голубиных лапок, но самих птиц нигде не видно. 

Я высунулась в открытое окно, глянула вниз и без колебаний отпустила в свободное падение сверкнувшую на солнце бутылку. Отошла в сторонку, прижимаясь спиной к теплой стене, и через пару секунд снова с любопытством выглянула наружу. Там, куда должна была падать коробка-ловушка, по-прежнему виднелось только море колышущейся серебристо-зеленой листвы и серый, промявшийся от жары асфальт двора. 
Коробки нигде на земле не было видно. 
Впрочем, ее ведь там действительно не было...

Вернувшись в уборную в чуть более приподнятом настроении после солнечного пейзажа, я обнаружила Алоизия сидящего на прежнем месте. 
– Там, в это-ом... – растянуто произнес он, отчаянно вспоминая слово. – Посмотр-ри еще. Вни-изу. Спр-рава... Я не смо-огу достать...
Я снова нехотя сунулась за дверцу. Возле голубоватой коробки счетчика, отматывающей круги, действительно что-то смутно блестело, зацепившись за трубу, и покачивалось. Так, что стоило только чуть-чуть подтянуться и чем-нибудь его зацепить, и предмет оказался бы у меня в руках. Еще пять минут спустя я уже вовсю разглядывала находку, отбросив в сторону кухонную вилку, к чьей помощи прибегала, пока пыталась ее подцепить. 

На раскрытой ладони лежал тонкий золотистый ободок кольца с привлекательным темным камешком в изящной оправе. Внутри камня перетекал и клубился фиолетово-белый туман, менявший форму в зависимости от того, какой стороной к свету его повернуть, а к самому кольцу была привязана за веревочку маленькая открытка с непонятной надписью внутри. Благодаря ей и зацепилась за трубу. 

– Красиво, – я примерила кольцо на безымянный палец, покрутила так и эдак, проверяя ощущения. В крайнем случае, если украшение разонравится, можно прокрутить в камне дырку и сделать из него отличную пуговицу. 
– Подожди, я быстро! – хорошие поступки должны вознаграждаться!..

...В кухне я торопливо собрала со дна хлебницы оставшиеся крошки и быстро вернулась назад, но Алоизия уже не застала. Только где-то наверху (гораздо выше, чем я слышала раньше из ванной) снова галдели, шумели и пересказывали друг другу какие-то истории. Пусть развлекаются... 

Мне тоже это сейчас не помешает... Найденное кольцо, проникшее сюда с человеческой стороны, всколыхнуло в голове давнее воспоминание, и я знала, куда мне лучше сейчас отправиться, чтобы обдумать все наедине и дождаться ночи. А следовательно, и начала моего дежурства. Прицокнув языком, я растворилась в воздухе и в таком же состоянии привычно просочилась сквозь входную дверь в подъезд. Оглянувшись, не застала вокруг себя никого, легко и весело взбежала вверх по ступенькам и, оказавшись на последнем этаже, толкнула крышку чердачного люка...

Никакого ветра в лицо не было, и волосы, лежавшие волнами на плечах, остались неподвижны, когда я выбралась на ощетинившуюся в небо рогами-антеннами покатую металлическую крышу. Нагретые листы пружинили и отталкивались под ногами, потому что фактически тоже были частью Астрала, и я не без удовольствия прошлась по ним, прежде чем усесться на свое любимое место. Внизу, там, где в метре от меня обрывалась краем крыша, раскидывалось зеленое море темной листвы. 

Говорят, в Лесу, в центре вытоптанной поляны, есть сруб двух или трех этажей, где непонятно сколько комнат и дверей, а каждое окно выходит в новое измерение. Этот дом кажется необитаем, но поговаривают, что на полу частенько находят крошки, а в углах кто-то постоянно сдирает веником паутину. 
Сквозь лес, придерживаясь его окраины, протекает река с мутно-розовой водой, похожей на разбавленное молоко, с чьей-то легкой руки названная Летой или рекой забвения. Верят, что если плыть по ней на спине очень долго, то приплывешь в безвременье, откуда не найти обратного пути. Но прежде чем попасть туда, окажешься рядом с заброшенным аквапарком, из которого можно попасть в чудесный город, где давным-давно уже не осталось коренных жителей.

Мы же живем на обратной стороне Дома. В месте, не посещаемом больше никем, кроме кошек, случайно забредших лунатиков и чьих-то оброненных любимых вещей. Мы – наблюдатели из потустороннего спектра. Нам приписывают многие шалости, среди которых и те, которых мы не делали, но людям не объяснишь в чем дело, не увидевшись с ними. 
А видеться они не хотят...
Да и мы особо не настаиваем.

* * * 

Говорят, когда тебе исполняется четырнадцать, пора прекращать заниматься играми и начинать взрослеть. Тем более этот совет действенен, когда тебе не четырнадцать, а двадцать четыре. 
Такая цифра – уж точно не повод, чтобы проводить свое свободное время на детской площадке. Но все-таки...

...Над городом густились таинственные сумерки. Стемнело уже давно, но теперь взамен легкой синевы на крыши домов начинала наступать уже глубокая чернильная ночь. Ветер раскачивал и гнал по кругу детскую карусель. В стороне, над песочницей, низко свисали к земле ветви ив и рябин, укрывая под собой и ее, и вереницу скамеек, оградивших площадку полукругом. 
Фонари не горели. Только отсвечивали в наступающей темноте блекло-матовые отсветы вышедшей из-за облаков луны – в новостях еще с утра передавали о приближении ее к Земле и совпавшим с этим полнолунием. Поэтому даже сквозь толстую вату туч можно было видеть зависший в небе белый мерцающий яркий диск. Время, когда у больных и психически нездоровых людей случаются обострения...

Выделяющаяся в тенях деревьев молодая фигура выпрямилась и, расправив плечи, осмотрелась. С боковой дороги ветер доносил шум и гудки проезжающих мимо машин. В руке вспыхивал временами и снова гас огонек затухающей сигареты. В свежем после дождя воздухе витал запах табака, сирени, мокрой травы. Песок забивался под ботинки и тихо скрипел, выдавая присутствие. 
Но вокруг не было ни души. 

Рука, державшая наполовину истлевший окурок, мерзла, несмотря на то, что на улице было достаточно тепло. В голове пару раз вспыхивали воспоминания о тяжелом дне, встряхивались там, точно пробудившиеся ото сна животные, и снова утихали. Тяжелее всего были мысли о работе, о ссоре и разладившейся...

...Он встряхнулся. Нет, правильнее всего будет вообще сейчас об этом не думать. Нужно просто пережить. Так легче... 
В последний раз тяжело вздохнув и с тяжелым сердцем, он направился в сторону подъезда, оставляя в траве и песке чмокающие влажные следы...

* * * 

Глава 4. 

Стемнело быстро, только-только я успела моргнуть. Просто поменялся фильтр небесного окуляра, превращая все в синее, выцветшее местами, словно рябь или тонкая сетка морщин. Низко висевшее небо прогнулось – и откатилось куда-то в высоту. В воздухе сладко пахло листвой и недалеким болотом, а Лес тоже вытянулся вверх и теперь придвинулся вплотную, словно норовя заключить в свои объятия. Темный и беспросветный. Я прислушалась. 
Я вдруг вспомнила, как одна из жительниц Дома рассказывала, будто видела в чаще прорезающие ее светом огни. Большой многотонный состав, грохоча колесами и вспарывая ночь сигнальными фонарями, пронесся мимо и через минуту исчез как ни в чем не бывало. Незашторенные окна вагонов горели, как оранжевые квадратные глаза, словно ночное видение целиком было объято пламенем. 
Никто в эту историю не верил. 

Я потянулась, еще раз глянула за край крыши и, добравшись до люка, спустилась вниз. 
На этот раз двенадцатый этаж, как я и предполагала, оказался последним. Оранжевые свет ламп стелился по изъеденным следами, потертостями и трещинами плиткам, зеленоватые стены, тоже залитые светом, жирно блестели застывшими потеками краски, похожими на наплывы свечного огара. В воздухе слышалось тихое и равномерное потрескивание. 
На двенадцатом этаже была всего одна дверь: деревянная, серая, обрамленная в резной портал и с внушительной бронзовой ручкой в центре, словно это была дверца откидного шкафа. Она принадлежала местной карточной гадалке, проницательнице-ведунье с покладистым, светлым характером, но ведущей очень скрытный образ жизни. 

Я спустилась еще на пролет. Во внешней стене между этажами, рядом с закопченным окошком с подыхающим фикусом и заросшим побегами бешеного огурца мусоропроводом, обнаружилась вторая такая дверь, полностью идентичная первой. Еще пролетом ниже меня ожидала третья находка. 
Все три двери безмолвно смотрели в подъезд тремя одинаковыми глазками и отличить их было невозможно. Даже по рисунку дерева, из которого те были сделаны, потому что все прожилки и зарубки от сучков в точности повторяли друг друга. 

Хмыкнув, я слегка подергала холодную и неудобно лежащую в ладони бронзовую ручку, но дверь не подалась. Ни одна из дверей. Хотя на вторую, что лежала между этажами, я и не рассчитывала. Даже по вполне гибким представлениям Дома я не могла представить, чего следует ожидать от двери, вырубленной во внешней стене. 
Потоптавшись еще перед входными ковриками и прислушавшись (из квартиры не доносилось ни единого шороха – видно, колдунья уже успела принять всю толпившуюся по этажам ораву и отошла на покой), я почувствовала себя неловко, а затем и глупо – и провалилась сквозь пол, попутно смеясь над промелькнувшей в голове метафорой. 

Дом дышал энергией и жизнью. Отовсюду слышались разговоры: стирали границы пространства, давая понять, что за живыми стенами и дверьми притаились, дожидаясь своего часа разные живые существа. Где-то цикало, постукивало, гудело, как из охотничьих горнов, шаркало тяжелыми шагами. Кто-то пел и копошился за закрытыми дверями. Впрочем, с самими дверями здесь тоже сложилась весьма интересная ситуация.

Почти на каждой из них, в полутьме, слабо поблескивали краской надписи, содержащие информацию о владельцах квартир. Это могли быть характеристики (как негативные, так и вполне позитивные), жизненные кредо, сплетни, записки, содержащие информацию о возможном времени прихода, ухода и часах приема, и просто странные фразы, которые не всегда удавалось разобрать. А если и получалось различить что-то в наползающих друг на друга строках, то понять их значение порой получалось с трудом. 

Так мне доводилось видеть туманное выражение «Всяк комар знай свой шесток...», сдобренное поучительным многоточием, чей-то противоречивый отзыв «Ленка – дура, но умна, как ведьма» и рассеянное рассуждение о том, в чем заключается смысл жизни, когда эта самая жизнь уже того – кончилась... 
Кто-то из особо любопытных пытался провести расследование, чтобы установить возможных виновников вандализма, но никаких результатов оно не дало, а надписи продолжали появляться, будто сами собой. 
Хотя на своей двери я ничего подобного не замечала... 

Я стояла на лестничной площадке седьмого. Наверху все было тихо, спокойно, даже пустынно, спускаться к себе не хотелось – слишком велик был соблазн остаться дома, а на восьмом была вероятность встретить вредную соседку-писательницу. Так что я пропустила эти этажи, решив, что вернусь к ним позже. 

Седьмой этаж был прибежищем ведьм и колдунов, и всегда казался мне интересным и немного забавным местом: никогда не знаешь точно, какая мелочь у них является предметом быта, а какая – ритуальным инструментом или оберегом от сглаза. Вот и сейчас одна из ведьм сидела на корточках возле ряда глиняных горшков у стены и что-то перебирала там, иногда откладывая в сторону найденные корешки, ветки и пучки сушеных трав. 
С лестницы я видела только подол ее юбки и змеящиеся по спине густые и тугие, как канаты, волосы. 

За ней, на стене, мерцало и слегка подрагивало рябью то, что я сначала по ошибке приняла за большую картину: вытоптанная поляна возле леса со сваленными всюду высокими шалашами из веток и сухой травы. В густых сумерках небо выглядит совсем темным, лишь на самом горизонте видно, как чайно-желто догорает огнями тонкая полоска заката. Опять костры будут жечь, танцевать всю ночь, играя в салки с вороватыми бесенятами, сводить удои у коров и пугать округу нечеловеческими воплями и хохотом. 
Майская ночь костров. (2)

На краю поляны виднелась то ли землянка, то ли кривая избушка, но видение то и дело пропадало, потому что серебристая гладь портала дергалась и трепетала, как живая. В воздухе отчетливо пахло сеном. Молодая ведьма вдруг встрепенулась, как-то по-птичьи поведя плечами, и вдруг резко перекувырнулась назад, через лежащую возле ее ног смотанную веревку. Сорока, в которую она обратилась, сделала по этажу круг, а затем свободно впорхнула в ночную картину и скрылась из виду. 
Снова стало пусто. 

Я уже хотела идти мимо, как тут дверь одной из квартир распахнулась в подъезд, из-за нее послышался многоногий топот и раздался оглушительный мяукающий вопль десятка глоток. Пока я недоумевающе моргая пыталась прийти в себя, из-за двери бойко протиснулась полнотелая женщина, тащившая за руку девочку лет шести с волосами, заплетенными в два тоненьких хвостика, смешно подпрыгавающих при каждом ее движении. 

Придерживая внутреннюю дверь, открывающуюся в квартиру и ногой не давая кому-то прорваться из помещения в подъезд, женщина считала, периодически повышая голос, чтобы перекричать возню:
– Тридцать шесть, тридцать семь... тьфу ты! Сбилась! Тридцать шесть, тридцать семь, тридцать восемь... 

Ей было на вид лет тридцать пять-сорок. Вьющиеся черные волосы кольцами спадали до середины широкой крепкой спины, черная развевающаяся юбка подметала пол в подъезде, на плечи был накинут длинный плащ с капюшоном, какой обычно надевали в дальнюю дорогу. 
Девочка в нежном розовом платьице до колен, выглядевшая слишком маленькой и хрупкой по сравнению с матерью, скучающе позевывала и прикрывала рот ладошкой. Возле ее ног терся огромный, иссиня-черный лоснящийся кот, выгибался, задирал хвост и оглушительно громко урчал. Правда голос женщины, озадаченной и чем-то недовольной одновременно, звучал еще громче. 

– Тридцать восемь, тридцать девять... Где еще один?.. – она развернулась. – Ах вот ты, поганец! – ведьма схватила кота на руки, кинула его за дверь и тут же захлопнула, не давая возможности подопечным снова разбежаться по всем углам подъезда. Вопль внутри квартиры перешел в раздосадованное шипение. 

– Хи-хи, змейка!.. – весело произнесла девочка, улыбаясь и тыкая в мою сторону маленьким пальчиком. Ей, наверное, вся эта возня с котами была знакома и уже успела порядком надоесть. 
– Геката, не показывай пальцами, это неприлично, – одернула ее мамашка и завозилась с замком, что-то шепча и приговаривая себе под нос, пока делала странные пассы над дверной ручкой. Заклинания охранные навешивала что ли?.. 
Очень хотелось посмотреть на это поближе, но я подумала, что взрослая ведьма может счесть пристальное внимание неприличным, а таких как она лучше не злить. Даже если ты просто дежуришь. 

Помахав на прощание девочке рукой, я спустилась ниже – и чуть не вляпалась в лужу, растекшуюся возле последней ступеньки. Плоское озеро тянулось вдоль стены, образуя у лестницы широкую запруду, а исток брало где-то за поворотом коридора.
Шестой этаж был царством воды и растворенных в ней серых теней. Наполовину облицованные кафельной плиткой стены, покрытые мутным налетом, отражали водянисто-голубую рябь, свет лился откуда-то с потолка, окутанного переплетением труб, и везде, куда падал взгляд, виднелись какие-то краны, переключатели, лейки и вентили. 
Двери казались из разряда тех, что распахиваются в обе стороны, с мутным круглым окошечком сверху, из-за которого душно тянуло гнилью, сыростью и морскими водорослями. Рядом на стене, на крючках в виде русалочьих голов, висели махровые банные халаты, шапочки и березовые веники. Сверху над вешалкой композицию венчала незамысловатая народная мудрость: «Баня хворь гонит».
Вообще весь шестой этаж напоминал мне одну большую общественную парилку...

Я тихонько прошлась до угла и осторожно выглянула из-за поворота. 
В коридоре никого не было. 
Под батареей, у окна, где еще оставалось сухо, блестела клочьями крупная рыбья чешуя. Возле нее, сиротливо прижавшись в угол, лежал забытый кусочек мыла. Сверху на него мерно капало из протекающей трубы, и звук гулкими ударами разносился по всему коридору. 
Я огляделась, ища кран, которым можно бы было перекрыть воду, чтобы лужа медленно не разрослась в полноценное море и не затопила предыдущие этажи. 
Вентиль, который показался мне правильным, был размером с небольшой штурвал и при проверке сидел крепко, словно влитой. Взявшись за ручки, я попробовала провернуть его, но тот лишь скрипнул и едва сдвинулся с места. 
Стиснув зубы, я попробовала еще, налегая на этот раз всем своим весом.

Сверху кто-то несдержанно захихикал в кулак. 
Я вскинула голову, пытаясь понять, откуда идет звук. Верхом на вентиле сидело маленькое и странное существо. Растопырив задние лапки и передними изо всех сил пытаясь держаться за прилегающие трубы, оно упиралось и не давало мне провернуть кран до конца. И при этом очень весело хихикало и похрюкивало. 

Детеныш был размером с обыкновенную мартышку, такой же худой и одетый в подпоясанные шортики и заляпанную майку. Рыжие пакли волос топорщились по сторонам, острое лицо было сплошь усеяно веснушками, среди которых бледно выделялись похожие на рыбок круглые глаза. 

Поняв, что его обнаружили, маленький банник посмотрел на меня, тихонько произнес «Хи-хи...» и, приложив палец к синим шлепающим, как у рыбы, губам, снова растворился в воздухе. Секунду ничего не происходило, а потом меня вдруг резко окатило водой и, перебивая мой гневный возглас, шустро зашлепало по воде куда-то в направлении лестницы. До меня донеслось радостное хихиканье, улюлюканье и повизгивание. 
– Стой, хулиган! – завопила я, пытаясь убрать с лица мокрые пряди волос, и бросилась следом, но шустрый детеныш уже ускакал вперед на два пролета. На ступеньках оставались темные от воды следы маленьких лапок, брызги разлетались во все стороны. 

Я догнала его лишь между третьим и вторым этажом. Снова став видимым, нахальный малец сидел на откидной крышке мусоропровода и рассеянно ковырял длинным пальцем в остром носу. Увидев меня на середине лестницы, он было дернулся снова бежать, но потом откинул крышку люка, показал мне фигу и, радостный, спрыгнул в трубу.  

Подождав, пока схлынет удивление, я в некотором ступоре приблизилась к мусоропроводу. Внутри клубилась густая смолистая темнота, из глубины которой на меня, не мигая, смотрели несколько пар бисерных желтых глаз. По-видимому, это были родные братья Алоизия – одичалые, необразованные, наевшиеся всяких отходов, из-за которых сделались раз в пять больше, чем было положено. Я осторожно вернула крышку назад и спустилась на безопасное расстояние. 

Площадка в углу первого этажа была темнее, чем все остальные. И не потому, что сквозь лестничное окошко, залепленное изнутри несмываемым слоем пыли, проникал только слабый синий свет, а лампочки давным-давно были выкручены. По стенам, начиная от подвального закутка, тянулись серыми и коричневыми пучками густые ветки водорослей.  
У противоположной стены, где располагалась массивная железная дверь, свисающие с потолка лианы были подвязаны красными лентами в горох наподобие занавесок. 

На двери висела строгая жестяная табличка с гравировкой «Вход, въезд, влет, вполз, втек, прохождение сквозь стену, телепортация и другие виды перемещения в кабинет в обеденные дни строго запрещены. График работы – с понедельника по четверг каждое полнолуние, а также в Рождественские ночи, на Светлой неделе, в Юрьев день и на Иванову ночь». И подпись – АДминистрация. 

Это был кабинет глав-зам-управ-дома сварливой и строгой Гарпии Давыдовны Тартар. 

Латунные заклепки на двери блестели, плесень, заползавшая на нее, регулярно убиралась вызывавшимися добровольцами или оббивалась некоторыми настойчивыми посетителями, но сам вид ее – блестящий, глянцевый и вполне безобидный – ставил под сомнения рассказы о том, какие твари за ней водились. 

Поговаривали, что за железной дверью и заставленными шкафами стенами главуправы начинались уже самые настоящие дебри из переплетенных коридоров, ведущих куда-то далеко за пределы Дома. А еще здесь была другая дверь в еще один, другой, подвал, где, по слухам, водились пауки – прямоходящие и почти позвоночные, размером с небольшую кошку. И росли странные виды плесени и мха, светящиеся в темноте лиловым и голубым. 

Так что водорослям – пусть и свисающем с потолка – никто особо не удивлялся...

Я огляделась. 
Знакомые мокрые следы тянулись от мусоропровода к закутку под лестницей и уходили в темноту подвала. Из-за приоткрытой двери слышались попеременно дружеские гогочущие басы, воодушевленные подвывания и звуки плещущейся за края воды. Поперек коридора тянулся, иногда конвульсивно подергиваясь, размотанный пожарный рукав, снятый со стены и подключенный к системе домового водоснабжения. 
Конец его терялся все за той же подвальной дверью. 

– Две ведьмы сидели на трубах в подвале... (3) – тихонечко пропела я. 

«Соображали» явно на троих, а то и на десятерых. Среди голосов и грохота воды в темноте временами слышался другой, посторонний шум, похожий на громогласный рев. В слабом голубоватом освещении иногда показывался большой толстый чешуйчатый хвост, заканчивающийся острым гребнем, скользящий в толще мутноватой воды. 
Когда он проскальзывал слишком близко от распахнутой двери, вода вокруг пенилась и захлестывала гребнем кособокий порог. 

Среди жителей этажа ходили легенды, что Геракл вовсе не убил пресловутую Лернейскую гидру, а попросту договорился с ней о мире, и жуткое чудовище благополучно доживало свой век, плодя бесчисленное потомство в виде самых разных тварей, одну из которых – выродившуюся и хилую под жарким африканским солнцем – кто-то и притащил в наш Дом в качестве не то музейного экспоната, не то заморского сувенира. 

– Ну-ка! Поддай еще! – раздался басовитый оклик водяного, и следом за ним послышался металлический лязг, скрип отвинчивающихся кранов и шум рвущейся из трубы воды. Запахло кипятком и лавровыми листьями. 
Я медленно обогнула дверь и спустилась по крошащимся от сырости ступенькам, чуть не наступив на чьи-то заплесневелые меховые тапочки, забытые у порога. Внутри, в синеватом полумраке, стукались боками плавающие на поверхности опорожненные стеклянные бутылки. 
Опять сегодня вода будет пахнуть спиртом, – подумала я, и, поднявшись наверх, слегка прикрутила кран домового водопровода, чтобы льющаяся через край ступенек вода не затопила первый этаж, а в особенности кабинет Гарпии Давыдовны. 

В подвале моих махинаций, кажется, не заметили и продолжали во всю веселиться, попеременно охая, гаркая и требуя «подлить горяченького». Но пока все было в пределах допустимого. Вздохнув, я с облегчением отправилась на проходную. 

* * * 

Ночь наступала на город чернильной завесой, клубилась мокрой ватой, заползая в подвальные решетчатые оконца. Он почувствовал, что начинает мерзнуть, и направился домой. Не все же стоять на улице в темноте. 
Фонари не горели. Знакомые окна на верхнем этаже – тоже (если Она и приходила забрать вещи, то в квартире уже никого нет, бесполезно чего-то бояться и ждать). Лера...

Часы на руке показывали без пяти одиннадцать, когда Он вошел в яркий, бесполезно освещенный подъезд, все еще гоня от себя пронзительные дурные мысли и пытаясь свыкнуться с тем, что внутри дома его будет ожидать пустота. 
Лифт приехал бесшумно, и дверцы кабины распахнулись, приглашая войти. Стены внутри сверкали вычищенными зеркалами, которых еще не успела коснуться рука подъездных вандалов. Вздохнув, он прислонился к одной и стен, закрыл глаза и терпеливо ждал, пока приедет на свой этаж. 

В голове гудело, и мысли в ней плавали какие-то тяжелые и неповоротливые, как разъевшиеся мелководные караси. В какое-то мгновение Ему показалось, что он начинает сползать по стене, теряя равновесие, но в ту же секунду наваждение испарилось, будто его и не было. 

Еще через пять секунд двери разъехались, и он ступил на девятый этаж...


Глава 5. 

На проходной было тише, но не намного, хотя от царившего здесь уныния аж сводило зубы. За тяжелым лакированным столом, придвинутым к верхней ступеньке лестницы, сидел, подперев обросшую морду, скучающий дежурный-вилктак. (4) Рядом с ним на столе, возле лампы, стояла пластиковая новогодняя елка, покрытая толстым слоем пыли и украшенная гирляндой. Что у дерева, что у дежурного вид был такой, словно они пылились здесь как минимум лет десять, а то и больше. В воздухе резко пахло хвоей – и кошачьей мятой. 

– Боюсь разочаровать, но если это к празднику, то ты немного опоздал, – хихикнула я. Оборотень нехотя поднял голову, отрываясь от созерцания полупустого стаканчика с остывшим кофе. 
Честно говоря, для вилктака он выглядел странновато: узкая звероподобная морда его поседела и осунулась, рыжая шерсть обвисла и сделалась тусклой, желтые усы поникли, и вообще он выглядел помятым, будто снятая со стены шкура, которую уже изрядно поела моль. А может, это он просто не выспался... 

– Привет, проходи. Пришедшим посылаем приветствие премудрой правды, – вилктак говорил так, словно отчитывал, засыпая, какую-то плохо отрепетированную роль, и слушать его было чревато впадением в оцепенение, схожее с сеансом медитации. Я почувствовала, что невольно начинаю зевать, а он все продолжал вещать, не замолкая, и лупил себя по лапам толстым хвостом. – Созывать собрание собирались самыми сильными света сего. Неделю не наступало ненастье. По прошествии пролетело, промелькнуло птицей, и домой, долой – долго де?.. Все высиживаю, выжидаю выгоды. Нет нигде, не найти...

Рядом с дежурным на столе стояла громоздкая механическая точилка без карандаша и возвышалась кипа сшитых бумажных папок, перевязанных тонкой тесемочкой. Пока он говорил, я тихонько рассматривала пожелтевшие от времени обложки – интересно, что там?.. – и отчаянно терла глаза, но веки все равно слипались и казались какими-то набухшими и тяжелыми, как свинец. Больше всего на свете хотелось остаться здесь, прилечь прямо возле этого стола и вздремнуть пару часиков под колыбельную увлеченного тихого бормотания. 

Баю-баюшки. Баюн! Ай!..

Я почувствовала, как одна из моих ритуальных побрякушек – серебристо-зеленая ящерка – вылезла из-за воротника и ощутимо больно вцепилась мне под ключицей. Сонное теплое оцепенение как рукой сняло – наоборот, нахлынула какая-то ясность, и сразу стало понятно, что мне очень холодно стоять на продуваемой проходной в промокшей одежде. 
– Это все конечно очень интересно, но мне пора!.. – торопливо произнесла я, не давая коту снова завести свою заунывную шарманку, и быстрыми шагами направилась к лифтам. 
В спину мне донесся расстроенный вздох дежурного Баюна: «Ну вот, и эта сорвалась... Старею я, видимо...»

...На моем этаже все было тихо. Я вышла из лифта и огляделась. За спиной скрипнули двери, кабина тут же гулко загрохотала, ухнула вниз и со скрежетом покатилась куда-то в сторону. Я машинально проследила за звуком, удаляющимся по направлению к другому подъезду. Вообще каталась она куда только хотела. 

Я сама каждый раз отчаянно зажимала кнопки, с неким ужасом гадая, где могу оказаться, если лифт что-то «перепутает». 
Первой в этом перечне была «восьмерка», она же – перевернутая бесконечность, отрезком которой и представлялся наш дом. Она отвечала за то, чтобы кабина ездила вверх и вниз, а не моталась из стороны в сторону. Следующей шел этаж. Как добираются домой жители восьмого этажа, для меня оставалось непонятным...

Одна из дверей в соседнем коридоре свинтила погулять: в образовавшемся проеме завесой клубилась стылая тьма, больше ничего не было видно. Хозяин квартиры, одетый в серый свитер и штаны с начесом, сидел тут же, на корточках, положив снятую с петель дверь плашмя, и сосредоточенно возил по ней кисточкой, изредка обмакивая ту в стоящую рядом кофейную банку. 

У него было сухое, костлявое телосложение, прическа с бакенбардами, в которых уже проклюнулась седина, а сами волосы на голове топорщились и стояли так, что казалось, будто под ними притаилась пара шерстяных звериных ушей. Волкулак сжимал в зубах наполовину выкуренную сигарету, временами тушил пепел прямо в банке и выглядел вполне весело и бодро, как и предполагалось в полнолуние. 

Квартирная дверь с каждым мазком приобретала все более глянцевый и красный вид. Я с любовью взглянула на свою. Огромная, в полметра, ящерица с лакированными заостренными чешуйками загадочно мерцала в темноте, обвив хвостом дверную ручку и уставившись в глубину подъезда неподвижным оранжевым глазом... 

Тут я остановилась, потому что внезапно разглядела нечто, чего возле моей квартиры никогда раньше не было... Белая надпись. Словно затертая рукавом, меловая, она расплывалась по контуру двери, и конец ее терялся на фоне лоснящейся подъездной стены. 
«Полюбивший...» – дальше шло странное определение, в котором я смогла распознать только «черти» и «омуты», но первое слово, как нарочно, ярко бросалось в глаза, заставляя обращать на себя внимание. Вспыхнув, я стыдливо вжала голову в плечи и, приоткрыв дверь, тихонько скользнула в коридор. 

* * * 

Дома я первым делом стянула с себя мокрую одежду, которую бросила под дверью в ванную, и распахнула дверцы гардероба, предвкушая выбор наряда. Шкаф стоял в комнате – большой и светлой, и сейчас из окон виделся лес, залитый белесым туманом. Но не тот, в которому я привыкла в Астрале – мощный и густой, ощущаемый, как сплошная завеса. Старые раскидистые елочки стояли под окном, которое я тоже когда-то видела на другой стороне. В другом измерении. 
А было это так...

... – Вот, давай, Хема, смотри, это совсем несложно. Раз, два, три, четыре, пять... – сестра снова раскладывает передо мной цветные детские карточки. Мы сидим на ковре в комнате и играем. Точнее, играю и верчусь только я, а сестренка пытается научить меня считать. 
– Давай вместе: три, четыре, пять, шесть...
– Семь! – угадываю я. 
– А дальше?
– Восемь! – я смеюсь. Мне больше интересны рисунки и красивая, цветная книжка-раскраска, лежащие на столе, но я знаю, что просто так к ним не добраться, и приходится мучаться, разглядывая картинки и пытаясь их сосчитать. Картинки тоже красивые – здесь котенок с бантиком, и лев, и полосатая зебра со смешным кисточкой-хвостом пасется на лугу. Я улыбаюсь и глажу ее, представляя, что эта зебра-пони настоящая и живая. 
– А после? Ну скажи же, какая цифра, – сестра не хочет, чтобы я отвлекалась. 
– Шесть!
– Нет... Это не шесть.
– Перевернутая шесть!

Она очень серьезная девочка и ведет себя как взрослая, хотя старше всего на три года. Хмурит брови, надувает губки, морщит нос и в такой момент становится розовая, как поросенок из сказки. Ковер подо мной колючий, я ерзаю, потому что мне неудобно и колко, и я вообще не хочу больше играть в эту игру. 
– Хема! Я же сказала, не отвлекайся! – Нина рассерженно сжимает кулачки и становится совсем красной. 
Мама просит, чтобы я называла ее сестрой, ведь теперь она и ее отец – тоже часть нашей семьи, но мне не хочется, чтобы эта плотная, пухленькая девочка становилась мне родной. 
– Не хочу, – я встаю, демонстративно беру книжку и сажусь за стол рисовать. Я рисую то, что вижу за окном. Лес. Елки. Много-много елочек. И солнышко. Обязательно солнышко.
Штрихуя зеленым карандашом, я через некоторое время оборачиваюсь к Нине, которая все еще сидит на прежнем месте, насупившаяся:
– Хочешь, я тебе тоже кое-что покажу? – спрашиваю примирительно. Она не отвечает, но мне кажется, что она хочет – просто немного вредничает. Я протягиваю ей навстречу ладошку – одна из карточек, рассыпанных вокруг, начинает медленно ползти в сторону сестренки, чуть приподнимаясь, а потом и вовсе взлетает в воздух и падает ей на коленки. Это та самая зебра, которая мне понравилась. Мне казалось, она поднимет ей настроение. 
Но вместо этого Нина испуганно смотрит сначала на карточку, потом на меня, а потом снова. Уголки ее губ дрожат, она разражается пронзительным криком и убегает из комнаты... 

Наверное, не нужно было этого делать. Она рассказала маме, а та, нахмурившись, мелко и испуганно перекрестилась, перекрестила меня и поставила в угол, чтобы я не творила «дурных дел». У нее глаза серьезные. Я заметила, что в последнее время она много работает и часто не появляется дома допоздна. Мне не хочется ее расстраивать, поэтому я терпеливо жду, вырисовывая пальчиком фигурки на клетчатых обоях. Наказание в углу скучное, и я быстро устаю стоять, но так нужно. Всем нам просто нужно немного времени, чтобы привыкнуть друг к другу. Маме просто нужно время, чтобы привыкнуть к другой семье. И не забывать, что от старой у нее осталась я...

...Я вытащила из гардероба платье, надела его и с удовольствием покрутилась, рассматривая себя в зеркалах. В одном из них, на дверце, блестело странное круглое пятнышко, как будто кто-то надышал на стекло и протер себе окошечко. С обратной стороны. 
Сейчас это меня не смущало, но помню, как, только попав сюда, я многому удивлялась. А некоторому не перестаю удивляться до сих пор...

...У нас есть сосед, пьяница: раньше жильцы постоянно встречали его бродящим по подъезду, босиком, оставляющего за собой мокрые отпечатки-следы, с вечно выпяченным животом, покрытым рыжеватыми волосами. Он носил растянутые широкие штаны, у щиколоток схваченные резинками, и выцветшую майку-матроску под шелковым восточным халатом, красивым когда-то, а теперь заляпанным сушеной чешуей и масляными пятнами соуса от «Атлантических шпрот». Позади него волочилась по полу засаленная седая борода. 
У старика было странное имя, не то настоящее, не то выдуманное, но жители всегда называли этого соседа Хоттабычем. 

Он постоянно бубнил что-то себе под нос, нервно теребил бороду и то пропадал из подъезда, то вновь появлялся в нем с периодичностью в пару часов, и отовсюду, выстилая за стариком своеобразный след, сыпались объекты его странных, затуманенных алкоголем желаний вместе с вырванными из бороды клочками волос. Абсолютнейший хлам, каким его с уверенностью можно было назвать: ржавые чугунные сковородки, фарфоровые блюдца, мясорубки, проеденные молью тапочки вкупе с поношенным расписным тряпьем, китайскими веерами, благовониями и псевдозолотыми побрякушками с восточного базара. 

Сам неудавшийся творец, совершив свой маршрут от порога квартиры до проходной, где были самые высокие потолки, заматывался с головой в какой-то коврик, возносился к потолку и там засыпал до очередной своей вылазки, почесывая белые от штукатурки бока, пока разозленные жильцы разгребали от завалов рухляди свои двери и строчили коллективные жалобы главуправе. 

Престарелая Гарпия в бешенстве закрывалась в своем кабинете, где объявляла себя слишком подверженной стрессам (а оттого, мол, и без усилий стремительно теряющей вес), провозглашала по этому случаю обеденный перерыв и не пускала к себе никого в течении дня, а то и двух, по истечению которых справедливый пыл жильцов понемногу утихал. И все повторялось заново...

Еще по подъезду с незапамятных времен шатался не то эффект чьего-то странного воображения, не то плод неудачного энергетического эксперимента: абсолютно каменная статуя богини Афины, совершенно безрукая и непоправимо холодная, с плаксиво сморщенным прекрасным мраморным личиком и пронзительным голосом сирены. 
Хоть и поговаривали, что, мол, статуя сама по себе – вещь немая, неподвижная, и говорить и ходить не может, но изредка с лестничной площадки в районе десятого этажа доносились заунывные вопли и громкое, беспорядочное цитирование «Илиады» на древнегреческом. 

Но ожившая подобно Галатее капризная богиня вовсе не была единственным нарушителем общественного порядка. 
Одно время в Доме часто околачивался мой старый знакомый – Баг Будигост. Шутник со специфическим чувством юмора. 

Честно говоря, шалости у него были так, на двоечку: одним он менял вывешенное на просушку белье, так, что соседи потом полдня спорили, где чья-то белая простыня; другим сдергивал одеяло с ног во время сна, гремел посудой, хлопал дверцами в кухне и шевелил занавесками... В общем, всеми силами изображал из себя полтергейста. 
Хотя сам представлялся чем-то вроде оборотня. Из разряда, что вечно обросши шерстью, не мытые и слегка обтрепанные. Впервые я застукала его у себя на кухне ночью за очередным хулиганством – согнувшись и присев на корточки прямо посреди обеденного стола, Косматый старательно заплетал бахрому на скатерти в кривые спутанные косички. Видимо, только на это хватило его скудной фантазии. Кастрюль, которыми можно было погреметь, у меня не оказалось, дверцы шкафчиков закрывались мягко и бесшумно, а сама я спала в другой комнате, и ему еще повезло, что он не сунулся ко мне, а то было бы хуже.

Увидев в темноте посреди стола сгорбленную шерстяную спину, я взвизгнула – кто бы не испугался?! – и со всей силы огрела незваного гостя тапком. Так мы и познакомились. 
Баг много путешествовал, не раз бывал за пределами Дома и всегда рассказывал после множество интересных историй. Это было похлеще всех сплетен и новостей косноязычного Алоизия. Мы быстро сдружились. 
А потом он куда-то пропал. То ли растворился в Астрале, то ли просто исчез преждевременно. 

Говорят, оборотней забирает Луна... Хотя, мало ли что говорят! Толкуют, что и человек произошел от обезьяны!..

Неожиданно в коридоре раздался звонок. Я узнала его: резкие трели с птичьим щебетом исходили из висящего на стене большого старинного зеркала в золотой оправе. Я распахнула дверь и огляделась. В прозрачной поверхности отражалась сонно озирающаяся лосиная голова. 

– Какая красота! Очей очарованье! – одухотворенно пропели из зеркала и тут же сменили темп. – Ты на свете всех...
Только сейчас я поняла, что у меня неловким образом задралось платье. 
– Тише! – цыкнула я, оправляя юбку. Я так и не успела разглядеть, кто это вещал из затуманенной поверхности. Но тут зеркало вздрогнуло, по стеклу заструилась мелкая рябь, и навстречу мне из прозрачной глубины проявилась маленькая головка с острым личиком и покрытая красным шерстяным платком. Острый и длинный нос заканчивался аккуратным розовым пятачком, по бокам головы бойко торчали треугольные ушки. 
– Заказ делать будем? – в нос и звонко проговорила пришелица, тонкими ручками-веточками поправляя на плече ремешок тяжелой холщовой сумки. Платье-ветошка топорщилось на маленькой фигуре, словно вместо самоварной бабы внутрь просунули засохший стручок. Похожие на куриные, круглые оловянные глазки смотрели на меня в упор. 
Ну вылитая кикимора!..

– А что нынче в моде? – осторожно поинтересовалась я. На самом деле мне ничего не было нужно. 
– Отвары приворотные, зелья вредоносные, амулеты беспощадные, – с задором заверещала кикимора, загибая узловатые пальчики. – Нынче также пользуются спросом приспособления магические, микстуры от сглаза и порчи, подковы, оставленные на перекрестке, ритуальные бусы из бузины и настойки на цветках папоротника... – она так увлеклась, что готова была говорить, наверное, часа два без остановки. 
Я хитро прищурилась и, выждав паузу, поинтересовалась:
– А куриные боги есть? (5)
Непрошеная гостья внезапно вспыхнула и оскорбленно завертела востроносой головой.
– Запрещенных товаров не держим! – зло взвизгнула она и, угрожающе треснув сухим кулачком по стеклу, мгновенно растворилась, оставив мне на прощание горьковатый запах полыни. 

Тут же висящая на стене картина шурхнула и, провезя рамой, повисла на одном гвозде. По коридору разнесся удаляющийся победный клич:
– У-ху-ху-ху-ху-у!.. 
– А ну-ка тихо! – недовольно прикрикнула я, берясь за тапочек. Гул затих. В разливающейся вокруг мелодичной тишине тонко перезванивали мои подвесные ветряные колокольчики. Я успокоенно надела тапок и снова взялась за ручку двери, ведущей в комнату. 

И тут пронзительно затрещал входной звонок!..

Глава 6. 

Невольно вздрогнув, я обернулась на звук. Кому я вообще могла понадобиться в такое время?.. Может, у соседа-волкулака закончилась краска, и он пришел одолжить банку до получки?.. Так я этим не пользуюсь! Мне красить нечего...
Ощутив азарт от нераскрытой тайны, я бесшумно подкралась к двери и заглянула в «глазок».

Тот, кто стоял на пороге, выпадал из пределов моих ожиданий. Странное человеческое нечто, в светлом, с запАхом на левую сторону, пальто и приподнятым торчком воротником, за которым застряло что-то, похожее влажный кленовый лист. И... опять с сумкой под мышкой. Надоели!..

...Незнакомец звонил долго и настойчиво, так, что коридорный звонок, висевший у меня над дверью, в конце концов осип, сорвал голос и замолчал, хрипло откашливаясь. Пожалуй, ближайшую неделю придется обходиться без него...
А потом совершил совсем неприемлемую и неприличную вещь: начал рассеянно долбить кулачищами прямо в мою дверь!..
Редкостное нахальство!
– Что?!. – яростно полыхнув глазами, я резко наклонилась вперед, просачиваясь сквозь бежевый дерматин и набивку, как сквозь разреженный туман. 
Незнакомец вздрогнул, а потом испуганно отпрянул, едва не теряя равновесие, но все-таки выпустил из рук свой злосчастный портфель. В глазах, только что бывших почти рассеянно-сонными, читалось изумление, оторопь и запоздалая дрожь, как будто он откусил от яблока, а после взглянул на оставшееся и заметил нецелого червяка. 

Пользуясь секундой промедления, я смогла разглядеть черты лица незваного гостя: светло-русые волосы с челкой, залихватски откинутой набок, приятно-пухлые губы, как у кукленка-мальчика, и круглые щеки, покрывшиеся испуганной бледностью. 

– Лера?.. А Леру, Леру можно?.. – пролепетал он неуверенно, все еще не приходя в себя. Честно говоря, я вообще не поняла, о чем или о ком идет речь. 
– ...Я, наверное, этажом ошибся... – наконец произнес он неуверенно и попятился, не поворачиваясь спиной и на ходу неловко подхватывая с пола свою сумку. Видимо, мои глаза все еще грозно полыхали. 

Он отшагнул мимо лифта, в боковой коридор этажа, и только после этого снова обернулся. Выдохнув, я улыбнулась и помедлила несколько секунд, наблюдая, прежде чем качнуться обратно внутрь квартиры. Что-то мешало сделать решительный шаг назад. 

Взгляд незнакомца растерянно блуждал по подъездным стенам, натыкаясь и отскакивая от препятствий, словно был чем-то материальным, а потом снова непричастно устремлялся вперед и вглубь, словно тот изучал собственный сон.  
Парень обвел этим взглядом все двери на этаже, дольше всех задержавшись на вервольфовых художествах, затем медленно направился к лестнице и, перегнувшись, заглянул через перила. 
 
Сейчас я пребывала в том кисельном состоянии, которое позволяло проходить сквозь стены Дома, и отличить меня от предметов вокруг представлялось невозможным. Взгляд скользил мимо, не задерживаясь на мне, и отводился на что угодно, кроме сути, так что я на цыпочках последовала за ним. 

На лестнице парень запнулся о ступеньку, потому что все еще продолжал пялиться по сторонам, и чуть не протаранил головой внешнюю стену, заметив густо ползущие по мусоропроводу жирные побеги бешеного огурца. Стебли произрастали с верхнего этажа и внизу прозрачно терялись в бетонном полу. 

Чем ниже по ступенькам спускался незнакомец, тем озадаченнее и удивленней становилось выражение его лица. Я шла за ним по пятам, зажимая рукой рот, чтобы не хихикать. 

На пятом этаже его внимание привлекла тяжелая темная дверь, окованная железом. Покоившуюся в массивных железных скобах, ее пересекал огромный обвитый цепями амбарный засов. Всю конструкцию сверху венчал ржавый навесной замок размером с кулак и без какой-либо замочной скважины. Сама же дверь из грубых неотесанных бревен с сучковатыми зарубками выглядела так, словно ее неоднократно обливали кислотой, жгли огнем, травили газами и вообще всяческими силами пытались выдавить, сбить или вынести из дверного проема. 

Подойдя чуть ближе, я заметила выскребенную на поверхности кривую надпись со всеми виданными и невиданными ошибками: «Дроконья сакровишнется». Поговаривали, что внутри хранились все мыслимые и немыслимые клады, когда-либо найденные и не найденные всеми народами мира. Воздух на этом этаже был густой, жаркий, словно раскаленный под нещадным пустынным солнцем. Под ногами поскрипывали сухие желтые песчинки, в углах собравшиеся уже в полноценные маленькие кучки. Откуда-то дул теплый ветерок, приносивший с собой запах цветущих акаций и жареных семечек. 
Мой незваный гость тоже разглядывал вход в сокровищницу с большим интересом. Вообще, куда бы он ни глядел, взгляд был наполнен таким удивлением, словно он видел все эти необычные фишки в первый раз. 

В первый раз...

Странная – абсолютно дикая и необъяснимая догадка пронзила меня насквозь, на мгновение пригвождая к месту, как вдруг с верхнего этажа внезапно послышался невообразимый грохот, а следом обрушился перемежаемый руганью град топота, плеск, бульканье и плюхающие звуки, как будто кто-то снова и снова смачно лупил полотенцем о поверхность воды. 

Я вскинулась, резко оборачиваясь к лестнице. С площадки верхнего этажа, минуя перила и проскальзывая мимо ступенек, с шумом обрушивался голубой, как море в сказках, поток воды, увлекая в пенящихся волнах крошки, пыль, несколько придверных ковриков и чьи-то резиновые тапочки, похожие теперь на странных ленивых рыб. Вода схлынывала вниз каскадом, на поворотах лестницы образуя стремительно бурлящие водовороты. Та часть ее, что попадала на пол пятого этажа, не успевала растекаться и испарялась с еле слышимым шипением. В воздухе мгновенно стало душно, как будто содержимое канистры выплеснули на раскаленную сковороду. 

Гомон и шум наверху не собирались утихать, но сквозь прочие голоса я вдруг явственно расслышала один, по пронзительности схожий с вопящей сиреной:

– Заливают! Заливают! – звук доносился не с верхнего этажа, а совсем рядом. 
Внезапно мимо, пыхтя и грохоча пустыми ведрами, пронесся на всех порах переплетенный шеями трехголовый сине-зеленый полосатый змей. Из гребенчатых разинутых пастей вырывались снопы пламени, длинный хвост с пикой толстым удавом волочился позади, балансируя на крутых поворотах. Я отпрянула, вжимаясь спиной в стенку. Продолжая поднятый кавардак, чудовище, не обращая на нас никакого внимания, вдруг подпрыгнуло, вытягиваясь в воздухе дугой, и, как нож в масло, прошло сквозь тяжелую деревянную дверь с табличкой. 
Побежал спасать от сырости свои накопленные тысячелетиями запасы...

Только теперь, кажется, до моего попутчика окончательно дошло, что все происходящее мало похоже на съемку художественного фильма. Выпучив от изумления глаза, парень медленно покачнулся в сторону, словно намеревался в любую секунду грохнуться в обморок, – и стремглав рванул к лестнице, грохоча по ступенькам и спотыкаясь. 

«Дурень! Ты куда?! Там же еще хуже!..»

Дернувшись, я с глухим хлопком выскочила из стены и кинулась следом, на ходу приобретая материальный облик. 
На нижнем этаже я его застигла. Похоже, вид вынырнувшей словно из ниоткуда с бешеным видом меня застал беглеца врасплох, заставляя остановиться. 
– Ты кто?.. – глухо просил парень, отчаянно бегая глазами по стенам в поисках лазейки для побега. Ага! Не на ту напал. Не уйдешь!
– Пришла выесть твои мозги и высосать печень!.. Точнее, наоборот... – нервно засмеялась я. Признаться, должного эффекта шутка не возымела. 

Человек смотрел на меня странно: будто много раз в жизни видел на страшных картинках в книжках, а теперь я явилась перед ним реальным воплощением детских ночных кошмаров. Стало обидно – я вообще-то очень даже симпатичная...

– Нечисть болотная, нечисть подколодная... – забубнил он нараспев, точно древнюю молитву, и попытался обмахнуться каким-то нелепым, явно старообрядческим жестом, отгоняющим от души нечистую силу. 
Сдалась мне твоя душа!
– Не сметь! – я схватила паренька за плечи, с размаху впечатывая того в стену. Серо-салатовая краска едва различимо прогнулась и заклокотала, почуяв живую энергию. Дом не любил чужих вторжений. На протяжении многих сотен лет единственными, кто сюда забредал, были лишь кошки, лунатики да проваливающиеся на обратную сторону Дома когда-то любимые забытые людьми вещи. 

Подвеска-ящерка на моей шее завозилась, выгибаясь дугой и скребя воздух лапками с крошечными коготками. Мое альтер-эго. 
– К-куда я попал?.. – сдавленным шепотом спросил парень. Он больше не пытался ничего сделать, даже пошевелиться, только весь съежился под моими руками, словно желая сделаться незаметным. 

Я оглянулась. Вход на четвертый этаж с лестницы был перегорожен раздвижной металлической решеткой, простирающейся от пола до потолка и замурованной глубоко в стены. За решеткой взгляд упирался в массивную каменную кладку, как в старых крепостных сооружениях. В отличие от других этажей, на этом не было ни единой двери – натуральной или вымышленной. Коридор непрерывным тоннелем убегал за поворот, и разглядеть что-либо за ним оказывалось нереальным. В крупных металлических скобах на стене чадили факелы. 
Поговаривали, здесь до сих пор проводили настоящие рыцарские турниры. Правда ни самих рыцарей, ни турниров я так ни разу и не увидела за время проживания в Доме. На полу какой-то несуразной кучей валялись щепки, колья, сломанные копья, латы, фрагменты лошадиной брони и гигантские заржавленные шестеренки. Кажется, от подъемного механизма, пришедшего в негодность пару столетий назад да так и оставленного. 

– Ты кто? – его растерянность, по-видимому, начала передаваться и мне – в горле неприятно запершило и заскребло. А может быть, дело было в застоявшемся мускусном запахе, витавшем на этаже. 
В голове вертелась одна единственная насущная мысль: что делать? Что будет, если его здесь кто-нибудь увидит? Это же не по правилам, люди не могут проникать в Астрал!..
– А-лексей... – голос дрожал. 
В перерывах между слогами парень беззвучно открывал и закрывал рот, ловя воздух, и изредка кидал испуганный взгляд на прикованные к стене рядом с нами рыцарские латы. Внутри действительно что-то подрагивало. Летучие мыши. Или кто еще завелся.

Елисей... Много же мне это информации дало...
Я прислушалась к звукам над головой. Через два этажа возня на шестом походила на гул пчелиного роя в улее. Что же там такое, интересно?..

– Сиди здесь, и чтоб тихо! – я спиной вперед запихнула Елисея в прикрытую тенью нишу в стене. Ниша оказалась глубокой и узкой, в дальнем углу что-то зазвенело и забряцало. Доспехи они там хранят, что ли?.. Под ноги посыпалась ржавая пыль и труха. Оно же и лучше: может, засыплет его там чем и видно не будет. Подцепив за рукоять прислоненную к стене палицу, доволокла ее до ниши и сунула Елисею в руки. Тот чисто машинально схватил данное. По бледности он походил сейчас на призрака. Авось сойдет за своего...

– Жди, – сказала и сама растворилась, отбивая торопливыми шагами по ступенькам и желая сбежать если не совсем далеко, то, во всяком случае, надолго. 
На шестом этаже мне открывался непривычный вид. Ближайшая к лестнице квартирная дверь была распахнута настежь. Через ее порог, словно заколдованный, лился нескончаемый поток воды. Судя по уровню затопления в самой квартире, во всех комнатах стояло озеро разливанное. Откуда-то из глубины доносился плеск и шум обрывающейся с высоты струи, словно кто-то выкрутил до отказа водопроводные краны. 
Временами среди общего шума из квартиры доносился булькающий раскатистый голос, заискивающий:

– Ма-а-а-рфушка, русалка моя, вернись!.. Оставь ты эту чертовку!..

На пороге, уперев руки в бока, покачивалась насквозь древняя морщинистая старушонка. Крючковатая, сухая, как тростник, и едкая, как редька. На ней был кособокий зипун с меховой оторочкой. Золотой обруч с каменьями украшал сморщенный, как древесная кора, лоб. Одной рукой старуха подтягивала к груди длинный подол платья, другой размахивала перед собой, держа за край оббитую цветастую тарелку. На ногах у нее были зеленые рождественские носки разных цветов и кожаные римские сандалии. Из многочисленных карманов свешивалось то, что она успела выловить из потока стихии: шерстяные носки, лупа, пакетики с семенами для рассады, запутанный телефонный провод и порванная нитка жемчужных бус. 
Поток вынес в подъезд еще пару калош, тапочки с котятами, клубок красных ниток с безмятежно плывущим за ним недоконченным вязанием и пачку заштрихованных лотерейных билетов, прибитых к ступенькам седьмого этажа, где течение было поспокойнее. 

Стоя посреди волнующейся запруды и, по-видимому, забыв об оставшемся имуществе, бабка препиралась с кем-то невидимым. При том постоянно смотрела себе под ноги:
– Я тебе покажу, негодяйка, честной люд пугать да обманывать! Да я тебя на закуску пущу и твой хвост просоленый съем!.. Добра-а-а!.. Добра-то сколько попортила... Иш чаво выдумала, не пущу я тебя никуда, и все! Не пущу, окаянная! Стой!.. – она стремительно нагнулась вперед, пытаясь сцапать крючковатыми пальцами что-то в воде, но не успела. 

Показалось, что между ног старухи мелькнуло на мгновение блестящее и золотое, и тонкий голосок пропел:
– Не гневайся, старче. Все, что надобно было, я тебе сотворила в высшей степени пригодности. И добро твое мигом же к тебе вернется в целости и сохранности. Но удержать меня не пытайся. Что было вымолвлено вначале: только три желания могу исполнить я. Уговор, мол. Не серчай!..

Что-то снова плеснуло в воде и исчезло, сверкнув на прощанье россыпью золотистых пластинок, похожих на крупную чешую. Навстречу мне проплыл, переваливаясь боками по ступенькам, раскрытый чашей зонтик. Когда он поравнялся со мной, я заметила внутри заполненного водой купола... нет, не карася – такое не водится в наших реках – блестящую маленькую рыбку размером с монету, за которой длинным шлейфом тянулся роскошный вуалевый хвост. 

Подхваченное гребнями волн, которые теперь почему-то не растекались вдоль ступенек, а узким целенаправленным потоком следовали вперед, странное средство передвижения достигло промежуточной площадки между этажами и скрылось за поворотом. 

– Нет, пожалуй, иногда рыбе все-таки нужен зонтик... – произнесли совсем рядом. 

Только сейчас, обернувшись, я заметила, что в нескольких шагах позади меня стоял Елисей. Взгляд его был устремлен туда же, куда и мой. Это означало, что парень застал всю сцену ссоры Яги и Золотой Рыбки с начала и до конца. 
И что мне теперь с ним делать?

Может, отдать бабке на уху? Он и так слишком много видел...


Глава 7. 

...Еще и полнолуние Волка это, как назло совпавшее с шабашом на Вальпургиеву ночь. Половина населения Дома сейчас беснуется на празднике. Другая часть в таком состоянии, что к ним лучше не подходить. Все равно толку мало. И что мне теперь с этим делать?..

От размышлений меня отвлекло легкое подергивание за рукав. Елисей стоял рядом. Когда я вскинула голову, взгляд уперся куда-то ему в подбородок. Он смотрел на меня сверху вниз, словно подозревал в очень плохой шутке, и вид его был серьезным. Насупленным даже каким-то. Осмелел, что ли, пока в застенке сидел?..
– Не знаю, как тебя зовут, но мне понадобится твоя помощь, – сказал он, как мне показалось, через силу. – Мне домой надо. 

Ну ясно солнышко! Тут к гадалке не ходи, понятно, что оставлять его здесь никак нельзя!.. К гадалке... Я почувствовала, как в голове, словно лампочка, зажглась идея. Если кто-нибудь знает о Доме больше всех, так это именно она. Так мне, по крайней мере, казалось. 

– Пошли, – я схватила Елисея за рукав, увлекая за собой вверх по ступенькам. Через несколько минут мы уже стояли перед порогом квартиры гадалки. Пальцем я нетерпеливо вдавливала в стену кнопку дверного звонка. Это была третья дверь по счету, рядом с которой мы успели постоять. Для успокоения совести я даже несколько раз позвонила в ту, что находилась между одиннадцатым и двенадцатым этажами. Елисей удивленно поглядывал на меня, но молчал, и на этом спасибо. 

Трель за стенкой отдавалась глухо, гулко, словно со дна стеклянной банки. Никто не отзывался. Странно... В такую ночь обычно не спят, а занимаются делами. Что же ей еще делать как не принимать посетителей?.. В тот момент, когда я уже в отчаянии подумала, что ждать нечего, дверь тихонько скрипнула и приотворилась ровно настолько, чтобы в образовавшуюся щель можно было разглядеть часть подъезда. 

– Живые? – осторожно спросил женский голос, придерживая дверь изнутри рукой. 
– Живые, – немного опешив, отозвалась я. 
– Тогда подождите, я волосы соберу...

Дверь снова захлопнулась. 
Минут пять в квартире не раздавалось ни звука, я даже успела подумать, что про нас опять забыли, когда дверной замок наконец снова зашуршал и послышалось негромкое «Входите». Мы вошли. Коридор, тускло освещенный красноватой лампочкой, тонул в туманном полумраке. Слева от двери висело большое круглое зеркало в бронзовой тяжелой раме и несколько трехрожковых подсвечников. Свечи были потушены. А жаль. 

Наткнувшись в темноте на вешалку для одежды, я отскочила назад, едва не наступив на ногу Елисею. Парень поймал меня за локоть, а потом нащупал в темноте мою ладонь и крепко, успокаивающе сжал пальцами. 

– Какое гадание вас интересует? – мелодичным глубоким голосом поинтересовалась хозяйка. Она стояла поперек прохода в комнату. Справа от нее находились несколько дверей, оклеенных плакатами с изображениями линий на ладонях и всякими хиромантскими знаками, зонами и точками. 
На самой гадалке было длинное белое платье из льна, со свободными рукавами и кружевной вышивкой по вороту. В таком могла летать панночка из Гоголевской повести. Поговаривали, она и летала. Вопиющий, между прочим, случай с точки зрения дисциплины. Даже Собрание по этому случаю созывали. 

На голове ведьмы красовалась косынка, практически полностью скрывавшая под собой волосы. Только несколько жестких темных прядей выбивались из-за уха тугими змееподобными жгутиками. При движениях головы хозяйки казалось, что они тоже шевелятся, причем как-то сами по себе. (6)

– Да мы, собственно, только хотели... 
– Проходите в приемную, я сейчас подойду, – кивнула ведьма на дверь рядом с собой, а сама скрылась за звенящей бисерной занавеской. – Нужно поставить чайник. Чайное гадание – одно из самых действенных... – у нее был тихий, воркующий голос и глаза с бледной поволокой, как пленочка век у змей. 

Мы толкнули дверь и прошли в комнату. Маленькое помещение с первого взгляда казалось практически пустым. Голые стены и пол, заваленный разнокалиберными пестрыми коврами внахлест. Множество цветных подушек с узорами и кистями были хаотично разбросаны тут же, под ногами. Кроме крошечного низкого стола в восточном стиле в центре комнаты мебели здесь практически не было. 

Только на длинной скамейке, стоявшей у дальней стены, кто-то спал, укрывшись клетчатым лоскутным одеялом. Был слышен храп, причмокивание и неразборчивое сонное бормотание. Да возле окна возвышалась узкая деревянная этажерка, занятая магическими атрибутами: я разглядела хрустальный шар на подставке, костяную ступку с непонятной гравировкой на боку, связку оплавленных свечей, магический нож и гадальную колоду карт Таро. 
Под потолком чадили, испуская наполненный благовониями дым, цветные лампадки. 

Через тонкую перегородку с кухни доносилось бурление и свист закипающего чайника, звяканье посуды и неразборчивые слова гадалки. Временами к тихому голосу за стеной примешивался еще один. Сначала неотчетливо, а затем все громче и громче, так, что через какое-то время удалось различить произносимые им слова:

– ...А окольцованная ворона и говорит орнитологу: «Я согласна!». Вот умора-то!.. Или вот еще... Подходит, значит, вервольф к человеку и спрашивает: какая сегодня фаза луны. Он ему – полнолуние. На что оборотень: спасибо. А человек ему, значит: не за что. Обращайтесь! Ха-ха!.. – несколько секунд стояла тишина, после чего тот же голос заговорил, но уже с совершенно новой интонацией. 
– Жили. Были. Вот и сказочке конец...

– А зачем же ее тогда рассказывать? – громко спросила я, еще не зная, к кому обращаюсь. Жесткая занавеска на окне зашевелилась, и с подоконника на ковер мягко спрыгнул большой дымчато-серый кот, обвел нас скучающим равнодушным взглядом апельсиновых глаз и улегся на подушки, сонно помахивая роскошным пушистым хвостом. От шеи кота тонкой блестящей ниткой тянулась золотая цепочка. Конец ее убегал и терялся где-то между подушками. В углу я заметила маленькую кадку с каким-то растением. Дуб, что ли, какой декоративный? Или фикус?.. Признаться, совсем не разбираюсь в домашней флористике...

...Звук прекратился. Я не была уверена в том, что это говорил кот, но уточнять на всякий случай не решилась. Между тем в комнату, элегантно покачивая бедрами, вошла хозяйка, неся перед собой поднос с тремя фарфоровыми чашками и расписным заварником, от которых клубился пар. Поставив все это на стол, гадалка обернулась к нам. 

– Устраивайтесь, – гостеприимным жестом ведьма указала на ковры и подушки возле стола. 
– Эм-м... А стульев у вас не найдется? – поинтересовался Елисей с сомнением. – Или, там, табуретки какой-нибудь... Пожалуйста. Очень не хочу костюм помять.
Я недоверчиво посмотрела на его уже не слишком гладкие брюки, но промолчала. 
Хозяйка усмехнулась, покачивая головой. 
– Отчего нет? Есть...
Она вдруг сунула два пальца в рот и пронзительно, по-разбойничьи свистнула. Сначала не происходило ничего, но потом со стороны коридора послышалось торопливое сбивчивое цок-цок-цок маленькими коготками по паркету, и в дверном проеме показалось странное существо...

Чисто с технической стороны это можно было назвать табуреткой: четыре ножки, сиденье из гладкого дерева, отполированное и покрытое лаком. Сверху табуретка была заботливо покрыта круглой вязаной подстилочкой. Вот только сами ножки... 
Это были даже, скорее, ноги – две пары кряжистых, косолапо вывернутых куриных ног с мощными, растопыренными пальцами с когтями величиной в половину моей ладони. Табуретка переминалась на месте, нервно постукивая когтями по полу и ожидая дальнейших приказаний. 

Елисей раскрыл рот, вытаращив глаза на странную помесь живого существа и мебели, заметно побледнел, потом наконец собрался с духом и произнес, натянуто улыбаясь: 
– Спасибо, я передумал. Я, пожалуй, действительно так...
И очень натурально упал на ковер рядом со столиком, притворившись, что доволен всеми удобствами. 

Гадалка снова усмехнулась и, поставив перед нами чашки, села напротив, скрестив ноги в позе лотоса. Теперь поверх платья на ней был шелковый блестящий халат с изображением летящих по фиолетово-красному небу драконов. Я осторожно, чтобы ненароком не расплескать, взяла чашку и поднесла к лицу. На вид посуда, в которой нам подали чай, выглядела точь-в-точь как древний китайский фарфор династии Сун. Я закрыла глаза, пытаясь уловить нотки цветочного аромата заварки, и отпила небольшой глоток. Чай приятным, обволакивающим теплом скользнул внутрь, наполняя тело приятной бодростью и силой. Ощущение было такое, словно где-то в глубине живота действительно расцвел, распуская нежные розовые лепестки, священный цветок лотоса. 

Елисей повторил мое действие, опасливо косясь при этом то на дверной проем, в котором минуту назад топталась причудливая табуретка, то на гигантского серого кота, расположившегося за спиной гадалки на подоконнике. Его хвост свешивался с окна и лениво раскачивался из стороны в сторону, иногда задевая занавеску и заставляя ее колыхаться, создавая впечатление затаившегося за пологом силуэта. 
Кажется, это действовало моему соседу на нервы. 

Когда дне чашки оставались практически одни только чаинки, гадалка жестом приказала нам остановиться и первой забрала чашку Елисея. Я видела, как он весь напрягся, пытаясь разглядеть, что же она там заметила. Ведьма обхватила ладонями чашку, грея ее, как птенца, что-то неслышно зашептала и принялась наклонять ее из стороны в стороны, взбалтывая содержимое на дне каким-то одной лишь ей известным порядком. У женщины было много колец и золотых браслетов, тяжело звеневших при каждом движении ее рук. 

Гадалка покачала головой, отрывая глаза от чашки, и серьезно и, как мне показалось, сочувствующе посмотрела на Елисея. 
– Сломанное кольцо... Дурной знак. Знак расстроенных чувств и потерянной души. Признак разбитого сердца... 
Елисей слушал и с каждым словом все больше морщил лицо, как будто примерялся проглотить лимон за раз. 
– И что мне теперь делать? – спросил он. 
Гадалка отрицательно покачала головой. 
– Ты никогда не полюбишь человека, – жестко, равнодушно, как судебный вердикт, вынесла она. – И человек... не сможет тебя полюбить взаимно... Особенно та девушка. 
Она – тому свидетель. Она знает...

Я не сразу сообразила, что ведьма указывает на меня. 
– Я?.. – в замешательстве переспросила я. Но тут вспомнила про кольцо, найденное днем Алоизием. Кажется, оно было припрятано у меня в кармане...

...В тусклом свете граненый камень в так же притягивал взгляд, завораживая переливающимся в глубине фиолетовыми и белыми клубами тумана. Ведьма удовлетворенно кивнула, увидев подтверждение своих слов. 
– Что это?
– Это кольцо с аметистом я подарил своей девушке в честь нашей помолвки, – объяснил Елисей, глядя в пол и теребя угол расшитой золотыми нитками подушки. – Но в тот вечер она сказала, что больше не хочет со мной быть и между нами все кончено. Понимаешь, просто так – вдруг!.. После трех лет вместе, после моего предложения. Я просто не понимаю... Все кончено. И нет никакой причины...

«Вот так и пуговица...» – озадаченно подумала я, не зная, куда теперь деть находку. 

Только по-настоящему значимые, а потом неоправданно забытые вещи сами собой попадают в Астрал. То, что когда-то было кому-то очень дорого, а потом внезапно потеряло свою ценность. Мы можем бесконечно долго хранить свои детские рисунки и игрушки на антресолях, но они остаются там только пока человек о них помнит. Как только воспоминания становятся не нужны, когда их задвигают на самые задворки памяти, в один прекрасный день можно обнаружить вместо забитых антресолей пустой голый шкаф, покрытый пылью и паутиной...

Все молчали.

– А у тебя что? – Елисей решительно прервал затянувшуюся напряженную паузу и наклонился, стараясь заглянуть в мою чашку. 
Я взболтнула остатки жидкости с плавающими в ней чаинками и пригляделась. На дне отчетливо вырисовывался маленький изогнуты силуэт с четырьмя когтистыми лапками и плоско обточенной головкой с высунутыми языком. Сужающийся к кончику чешуйчатый хвост полукругом обвивал тело, словно стараясь заключить его в кольцо. 
Как бы оберегая...
– Ящерица? Что это значит? – парень смотрел по очереди на меня и на гадалку. 
– Ящерица. Древний символ магической одаренности, контакта с потусторонним миров. Также символ тайной жизни, – пожала она плечами. – Все легко. Просто твоя подружка – оборотень. Неполный, конечно, только в Астрале, но сути это не отменяет. Такое иногда бывает, когда...

Гадалка не успела договорить, когда внезапно внезапно со скамейки у стены послышался громкий переливчатый всхрап. 
Куча из одеял зашаталась, опасно заваливаясь вбок, и гнусавый мужской голос протянул неотчетливо, словно сквозь сон:
– Эвриала, дай бутылку!.. Ну да-а-й, а? – мне показалось, что ведьма напряженно замерла, а потом попыталась сделать вид, что ничего не расслышала, но молчание не помогло. – Я же знаю, что у тебя есть. Вчера сама от меня прятала. 

Хозяйка побледнела, потом покраснела, а потом сделалась каменная. Я перевела взгляд с неподвижно замершего лица на лавку. 
Среди вороха одеял, прислонившись к стене и свесив вниз ноги в закатанных по колено засаленных штанах, сидел бородатый мужичок. 

Как и всякий домовик, он был низкого роста, приземистый и крепкий, с большими руками, одетый в расшитую косоворотку и в берестяных лаптях на босу ногу. Из пухлых румяных щек круглой картошкой торчал нос, губы расплывались в широкой улыбке. Взгляд был затуманенный и бойкий. Домовой бродил им по присутствующим, как бы пытаясь определить, действительно ли это разные существа или у него просто троится в глазах. 
Затем его взгляд напоролся на рассерженный взгляд Эвриалы, и мужичок произнес медленно и раздельно, старательно выговаривая слова:

– Дай... ик... бутылку... Именины же... ик... у меня... 
Его мучила нестерпимая икота, и он слегка подпрыгивал на скамейке, каждый раз покачиваясь и норовя упасть на пол, но количество настойчивости в голосе от этого нисколько не убавлялось. 
– Не ври! В феврале у тебя именины! (7) – внезапно взвилась ведьма и вскочила, едва не задев коленом угол маленького столика. Чашки вздрогнули, обиженно звякнув. Мы с Елисеем тоже вскочили. 

– Же-на! – проговорил домовой и стукнул кулачком по скамейке. – Цыц! Я тебе покажу, кто в доме Хозяин! 
У ведьмы оскорбленно вытянулось лицо. 
– Сейчас-сейчас, – угрожающе зашипела она, ощупью ища вокруг что-нибудь, чем можно было запустить. – Сейчас ты у меня все покажешь... Сейчас я только с посетителями закончу и так тебе покажу!.. – она начала оттеснять нас из комнаты, на ходу еще что-то выкрикивая гневно, но никто уже не слушал.

– Нам не нужно знать прошлое или будущее, – торопливо заговорила я, пока нас выталкивали в коридор. – Мне нужно всего лишь отправить Елисея назад, домой, вот и все!..
Из комнаты неслось протяжно и капризно:
– Только не превращай опять в камень, у меня поясницу потом весь день ломит!..

– Ничего не знаю! – уперев руки в бока, гадалка перегородила мне дорогу, одновременно оттесняя в сторону двери. – Я этим не занимаюсь. И вообще, – волосы на голове женщины пришли в заметное движение, пытаясь выбраться из-под стягивающей их косынки. – Вы не по записи. А у меня, между прочим, тоже своя семья, свои дела!

– Но...
– Ничем не могу помочь! До свидания! Приходите как-нибудь в другой раз. В другое полнолуние на другую Вальпургиеву ночь.
– Но когда же это так?
– Лет через десять, – коротко бросила гадалка. 
Дверь перед моим носом захлопнулась, щелкнул замок, как-то разом перекрывая все звуки внутри квартиры. 
Несколько секунд я еще непонимающе глядела на гладкую глянцевую поверхность дерева, еще пытаясь найти нужные слова, чтобы уговорить ведьму хоть как-то помочь нам, пока из забытьи меня не вывел знакомый голос:

– Привет! Кто это с тобой?..

Глава 8. 

...Я оглянулась, одновременно немного удивляясь смене локаций: внезапно мы оказались в совершенно другом месте. Передо мной, там, где только что находилась голубовато-серая с позолотой дверь гадалкиной квартиры, теперь вместо нее была врезана совершенно другая – обитая вишнево-коричневым дерматином, с мутными латунными заклепками и ромбическим узором на матовой поверхности.

Светло-зеленые стены от пола до потолка увивал золотисто-прозрачный плющ, из-под плинтусов пробивались нечастые травинки и листья всевозможных цветов. Слышалось пение птиц, и вообще – впечатление создавалось такое, словно вместо городского подъезда ты вдруг очутился в сказочном цветущем лесу. 
Это был восьмой этаж – дом всех лесных волшебных существ, хранителей и защитников живой природы. 
Двенадцатый же исчез, снова переместившись куда-то на другую высоту Дома. 

Но самым примечательным, на мой взгляд, на восьмом этаже были картины, занимавшие здесь практически всю доступную высоту стен. Это даже не картины были – как постоянно открытые порталы в другие миры, замкнутые в масло и холст. 

На стене перед лифтами висела огромная печатная репродукция произведения Васнецова «Сирин и алконост». Сирин загадочно улыбалась непроницаемой улыбкой Моны Лизы, то пряча голову в зеленых ветвях, то снова показывая слегка приоткрытый красный ротик. Алконост хмурился, не подавая виду, что исподтишка подглядывает за ней сквозь листву. 
На дверях обоих лифтов висели одинаковые картонные таблички с одной и той же надписью: «Закрыто на ремонт до три тысячи девятнадцатого года». Сколько я себя помнила, жители данного этажа были явными противниками прогресса!.. 

Еще здесь испокон веков хранился архив знаменитой Вавилонской библиотеки, как известно, транслирующей всякому желающему прописанные в книгах всеможные варианты всего, что точно случится в будущем, что точно никогда НЕ случится и что уже успело случиться в обозримом и необозримом прошлом. У меня все не доходили руки заняться ее посещением. Чтобы попасть в книгохранилище, требовалось оформить читательский билет за подписью более ста неуловимых и постоянно отсутствующих тамошних архивариусов, духа-покровителя библиотеки и самой Гарпии Давыдовны Тартар. 

Возможно именно неотвратимая встреча с последней всегда меня и останавливала... 

Иннокентий Петрович Горыныч – тот самый трехголовый ящер с пятого этажа, заведующий делами и экономикой «дроконьей сакровищнетсы», а также владелец знаменитого в пределах дома ИП «Горыныч», занимавшегося изготовлением и распространением ювелирных изделий высшего качества, – уже много раз пытался наложить руку на библиотеку, приписав ту к памятникам драконьего наследия ИРИСКА (Илитные Рисурсы и Сахронение Культуры Античности). 
Каждый раз в главуправе ему давали от ворот поворот, однако настойчивость Иннокентия с годами нисколько не утихала... 

Рядом со мной кто-то негромко кашлянул. Я обернулась, уже почти угадывая, кто это может быть. 

На верхней ступеньке лестницы стояла девушка. Грушевидная фигура, классические брюки, вишневый свитер с растянутым воротом. Светлые тонкие волосы были собраны на затылке в хвостик-кисточку. Половину лица занимала грубая роговая оправа очков. 
Мокрые следы дорожкой тянулись вдоль всего потолка, спускались по боковой стене и исчезали возле ног Писательницы. Видимо, она тоже услышала шум с шестого этажа и ходила выяснять причины. Таким вот необычным способом...

– Кто это с тобой? – поинтересовалась она, окидывая Елисея цепким, профессиональным взглядом. Он стоял рядом с одной из картин, заглядывая за угол деревянной рамы, и даже в образе его спины излучалась крайняя удивленность и заинтересованность всем происходящим. В лесу, изображенном на картине, раздавалось звонкое и мелодичное пение птиц. Деревья качали серебристой кроной, в корнях бежал холодный ручей, и вообще царили спокойствие и благодать. 

Елисей протянул руку и погладил окаменевшую шершавую кору ближайшего дерева. 
– Вот и где моя любимая? Где? – послышалось мне, хотя я не была уверена насчет точности передачи. 
Ясень молча качал золотистой головой и никаких инструкций, по-видимому, давать не собирался...

«А тебе-то какая разница?» – хотела спросить я, но не успела и рта раскрыть. 

Писательница цепкими руками схватила меня за локоть и оттащила в сторону. 
– Это что, человек?!. – спросила она страшным и громким шепотом, вытаращив на Елисея глаза. Не то, чтобы по-настоящему испуганно. Скорее, с каким-то диковатым восторгом. 
Похоже, у кого-то появился новый наглядный прототип персонажа. 
– А сама как будто нет?.. – в тон ей ответила я. Поговаривали (а я подозревала это точно), что она тоже была выходцем из мира людей, а в Астрал попала по каким-то своим личным обстоятельствам, обязанным ее любопытству и неудачным экспериментам с магией, и с тех пор осела здесь, завела себе домашнего алконоста и целыми днями текстографировала свои нетленки исконной драконописью посредством простой шариковой ручки. 

Писательница нахмурилась, сморщив нос. 
– Я вообще-то – фея. 
Да по мне хоть горгулья, какая разница...

– Ты что, уходишь? – Елисей окликнул меня уже на лестнице, оторвавшись от созерцания живых картин и торопливо припустив следом. – Ты, вроде как, теперь за меня в ответе! 
– Я тебя не приручала!
На своем этаже я вырвалась вперед и тут же решительно направилась к квартире. Хватит. Надоело! Хватит!.. Во всяком случае, это не моя проблема в том, что он здесь очутился. Я – всего лишь дежурный. И могу сделать вид, что Елисей мне не мешает. 

Возле самой двери, когда я уже намеревалась шагнуть сквозь нее в коридор, парень поспешно схватил меня за руку, заставляя обернуться. 
– Ты правда уходишь? Куда?
– Домой, – я пожала плечами. – Не знаю, что произошло, но я тебе не няня. Разбирайся, пожалуйста, сам, – я попыталась сделать лицо как можно более непринужденным. На самом деле внутри все кипело и разрывалось между жутким желанием помочь или же отмахнуться, списав все происходящее не на свои обязанности. Я пока не знала, какое победит, поэтому медлила. 

– И ты так и бросишь меня здесь? – хитро прищурившись, спросил Елисей. – На съедение всем этим аборигенам?
Было бы неплохо... Меньше проблем.
В то время, как внутри шла непримиримая борьба, Елисей молча оглядывал подъезд, как бы пытаясь сориентироваться. 

– Это вообще-то и мой дом. Я имею в виду – там, – он неопределенно мотнул головой вверх. А смотрел при этом только – это было понятно совершенно точно – на мою дверь и покоящуюся на ней серебристую ящерицу.
– В смысле?
– Я здесь живу. Я не знаю, что ЭТО, но там, в обычном мире, это моя квартира, – пожал плечами он.

Вот тебе и квартирный вопрос и жилищный ответ... 
– А как же Селивановы? – непонимающе переспросила я. 
– Продали год назад.
Еще одно пожатие плечами. 
– Ясно, – сказала я. 

Я не знала, как реагировать и, главное, что при этом чувствовать. Удовлетворение? Радость? Или определенное облегчение от того, что когда-то сделанное, мое решение приняло статус необратимого?.. 
Тяжелое, тревожное чувство большой плоской рыбиной шевельнулось в груди, взбаламутило, разволновало, вспенило волной мой тихий омут, и, сама не осознавая происходящего, я отворила дверь и приглашающим жестом махнула Елисею в коридор. 
– Заходи. 

Было подозрение, что так просто от него не отделаться. Нужно усадить его пить чай, а самой пока решить, что делать дальше. Еще мелькнула мысль поспрашивать парня о бывших хозяевах его квартиры – вдруг он что и может рассказать?
Хотя мне этого не сильно хотелось.
Что унесла река, того не возвратишь...

В прихожей стоял привычный полумрак. Из ванной доносился гулкий шум, смех и пение нескольких голосов:
«Ой цвете-е-ет кали-и-и-ина-а в по-о-ле у ручья-а!..»
Соседи с верхнего этажа опять разбушевались. Сквозь тонкие перегородки отчетливо слышалось каждое слово и каждая нота, в которую они не попадали. 

– Не обращай внимания, – я поплотнее закрыла входную дверь и направилась к кухне. – Ты какой чай любишь? – я вытряхивала из шкафчиков все содержимое на предмет чаепития, и голос мой был как никогда бодрым и веселым. 

«Парня молодо-о-го полюби-и-ла я-а-а-а...»

Парень не ответил, и когда я снова выглянула в коридор узнать, что он там делает, Елисей стоял возле дальней комнаты. 
– Забавная вещь. В подъезде такой кавардак, а в самой квартире даже комнаты точь-в-точь как в настоящей! Только дверь не та, а так прям все, – он положил ладонь на дверную ручку и нажал, толкая дверь плечом. 
– Подожди! Тебе туда нельзя!
Я бросила на столе чайник, намереваясь остановить Елисея. 
Но парень уже заглянул внутрь. 

В комнате воздушными слоями, совсем как сахарная вата, клубилась темнота. 
Даже и не темнота это была вовсе – просто густая синь, рассеянная в воздухе, что невозможно с мимолетного взгляда отличить, где кончается она и начинаются стены. Да, синева. Простая синева, словно смотришь на все окружающее сквозь прозрачное, пронзительно-темное чистое стекло...

На белеющих в полумраке стенах светлыми призраками висели рисунки – наивные, кривые каракули, выведенные неуверенной детской рукой, только-только научившейся держать карандаш. Здесь были поздравления: открытки, подаренные маме к восьмому марта, письма Деду Морозу, головастые и лопоухие собаки с огромными круглыми глазами и улыбающимися пастями, домики с солнышками, зеленая пунктирная травка, цветы высотой с забор. Полосатый кот в ошейнике с колокольчиком... Мы подобрали его на улице совсем котенком, когда мне было семь, а потом отдали в деревню старой хорошей женщине. После я видела фотографии лежащего на солнечном крыльце большого толстого котяры, в которого он превратился. С беленого, знакомого каждой трещиной, потолка свисали на нитках покрытые пылью журавлики из цветной бумаги. Вспугнутый внезапно раскрытой дверью воздух подхватил их тонкие прозрачные крылья, и теперь птицы слабо покачивались в темноте, как призраки. 

– Поразительно, – негромко произнес Елисей, оглядывая мои детские поделки. Он не ушел дальше порога. Он стоял на месте, как вкопанный, словно в миг осознав всю свою непричастность, чужеродность и враждебность для чужих тайн. 
«Ага, – мысленно согласилась я. – Не то слово...»

Пауза и то молчание, с которым он взирал на полупустую комнату, наконец привели меня в чувство. 
– Все. Проваливай отсюда! – произнесла вслух, потянув дверь на себя и боком оттирая Елисея из спальни. Я чувствовала себя уязвленной, мне не хотелось оборачиваться, чтоб не столкнуться с ним взглядом, и я старательно долго делала вид, что неровно сидящую в петлях дверь никак не получается закрыть плотнее. В реальности, она и правда всегда была немного перекошенной, и эта черта передалась и в Астрал. 

Все это время я затылком чувствовала его взгляд. Мне казалось, что он смотрит на меня – пристально, выжидающе. Жалостливо. Но когда я оглянулась, Елисей рассматривал книжные полки. Я выдохнула, намереваясь повторить свою последнюю фразу, но тут парень резко обернулся и внимательно посмотрел мне в самые глаза. 
Что-то беззащитное и детское мелькнуло в них, внезапно сбивая меня с толку. 

– Почему ты пытаешься выглядеть злой? – без тени улыбки серьезно спросил он. 
Я прищурилась. 
– Может потому, что мне на голову свалилась большая ходячая проблема, которая теперь к тому же еще и засыпает меня неуместными вопросами? 
В тот момент я могла только надеяться на то, что мое лицо не залило стыдливой краской, и я выгляжу вполне себе внушительно и уверенно. При моем росточке-то овладеть такими навыками было бы не лишним. Но все получилось не так, как изначально планировалось: насмешливый в самом начале, голос вдруг дрогнул, ближе к концу поддав петуха. Теперь вся надежда была на взгляд. И на тактичность Елисея. 
Однако с последним я поспешила...

– Но не это ведь главная причина. Разве не так?.. – он на пару секунд замолчал, как бы подбирая слова. – Скажи, ты тоже... кхм... нездешняя?
«Нездешняя...» – мысленно фыркнула я. 
А вслух произнесла спокойно:
– Почти. В детстве у меня были способности, которые позволили уйти сюда. Теперь именно это место – мой дом.  
Елисей внимательно смотрел на меня, ожидая продолжения, которого для него у меня не было. 
– Но это не полностью добровольное решение?
Я отвернулась. 
– Это тебя не касается. 
Елисей мягко придержал меня за руку. Впервые за много лет я так близко ощущала живое теплое прикосновение, а оттого внезапно замерла, боясь пошевелиться. Ощущение было... странным.
– Иногда случается так, что что-то гложет изнутри, не давая покоя, А стоит только поговоришь об этом, так сразу и отпускает. И дышится легче, и живется, и решения находятся неожиданные. Такие, что думаешь, как это ты раньше не догадался. 

Я вздохнула, обдумывая услышанное. Во всяком случае, совсем скоро Елисей вернется домой, и дальнейшая судьба его мыслей обо мне останется неизвестной. И уж точно мы никогда не увидимся вновь, так что чего переживать?.. И я же хотела разузнать о бывших хозяевах квартиры...

– Когда я была маленькая, – начала я сухо, стараясь не смотреть ему в глаза, потому что взгляд Елисея мог меня сбить, и тогда все невысказанные за эти годы слова так и остались бы висеть в пустоте, – ...мы с семьей переехали сюда. Дом только построили, это была наша первая совместная квартира, как мама говорила – «будто новая жизнь начинается». Они только что сыграли свадьбу. Крыльям, на которых летала моя мать, можно было только позавидовать. Мой отец бросил нас, когда мне было два, а спустя три года мама снова вышла замуж за мужчину, у которого тоже была дочь от предыдущего брака, на два года старше меня. Так у меня появилась сестра – Нинка, и новый отец – точнее, отчим, мне он никогда не нравился. А у моей мамы – новая семья. Настолько во всем прекрасная, что мне не нашлось в ней места. Я была не похожа на них и, наверное, очень сильно напоминала о потерянном прошлом. Но в этом же нет моей вины?.. Я чувствовала себя забытой. Ты не представляешь, каково это: ребенку чувствовать, что его любят в разы меньше остальных. Если вообще еще любят... У меня были способности, доставшиеся по наследству от моей прабабки, которая была ведуньей. Когда пришла возможность… когда я смогла, я ушла жить сюда, практически не раздумывая. Мне тогда было тринадцать лет... 

Елисей слушал мою исповедь в немом остолбенении, как будто не знал: жалеть ему меня или удивляться самой возможности такого исхода. Ведь до сегодняшней ночи он и не знал, что существует другая – обратная сторона реальности. 

– И ты больше не хочешь туда возвращаться? 
– Я больше никогда туда не вернусь. Никогда.
– Ну а мне-то поможешь? 

Глава 9. 

Я помню тот день, когда оно случилось. Наверное, стороны это выглядело как обрыв проводов, если б кто-то сумел посмотреть тогда со стороны. Видимо, это страшно, раз именно такое ощущение сохранилось тогда у меня в памяти: когда толстый, хлесткий кабель срывает ветром со столба, швыряя на землю, и ток уходит в почву. Заземлись. А не успел – так прими на себя удар и не жалуйся…

Я пришла домой позже обычного. Был сентябрь, ласковое солнце с усердием пекло и золотило листву, ошалелые от вернувшегося тепла воробьи целыми днями галдели в ветвях, изредка присаживаясь на распахнутую оконную раму. И настроение было – весеннее, легкое, что казалось: подпрыгни, оттолкнись посильней, распахни руки, и взлетишь – далеко-далеко в глубокую синюю даль.

Я вернулась из парикмахерской, куда ходила после школы, но едва прикрыв за собой дверь в коридоре, поняла, что дома я не одна. Нина была на внеклассных курсах, мама еще не вернулась с работы. Из кухни доносилась приглушенная возня, когда я вошла туда, то увидела сидящего за столом отчима. Последнее время он нередко возвращался домой раньше окончания рабочего времени, были какие-то проблемы. Кажется, они с мамой много раз говорили об этом, даже ссорились, громко споря за закрытыми дверями их комнаты.

Вялые глаза лениво оторвались от созерцания рисунка на скатерти, когда я показалась в дверном проеме. Перед ним на столе стояла матовая от испарины, наполовину пустая бутылка, граненый стакан. На расстеленной газете были раскиданы куски сухой распотрошенной рыбины.

– Ты, – сказал отчим с неразборчивой интонацией: то ли спрашивал, то ли доносил до сведения. – Опять ты.
И встал, слегка покачиваясь корпусом, но на ногах стоял неожиданно твердо. Никогда до этого не видевшая пьяных, я растерялась, застыв на месте. Он подошел ближе, словно намереваясь что-то спросить.
– Ты очень вовремя.
Липкое дыхание спертой волной докатилось до моего лица, я зажмурилась, попытавшись отодвинуться в сторону двери, но мне преградила путь упершаяся в стену крепкая ладонь.

– Куда собралась? – выдохнул он, как даже показалось, вполне трезво. Я обернулась, поднимая взгляд. Глаза у отчима были острые, как у стрелка, пристальные, холодные. Тяжелый, скользящий взгляд медленно пробирался по мне, скептически, привередливо, как по куску мяса, выбирая местечко получше.

– Мне нужно идти, – сглотнув, глухо произнесла я и снова сделала отчаянную попытку проскользнуть в сторону двери. Но меня поймали за руку, крепко сжав запястье, рванули к себе и вверх, не позволяя вывернуться.
От неожиданности и страха, я вздрогнула и замерла, безвольно обмякнув и не отводя взгляд. Крепкие заскорузлые пальцы с темными волосками сдавливали, и кожа вокруг бескровно побелела.

Никто никогда в жизни не причинял мне боль нарочно, так… мимоходом.
– Куда ты пойдешь?.. Останься… Посидишь со мной, – вдох. Только бы не закричать. А может быть, стоит?.. – Ты такая красавица, знаешь?.. Давно тебе говорили, что ты красивая?..
Я зажмурилась. И почувствовала, как большие, грубые пальцы медленно дотронулись к пуговице на рубашке, прижались, медленно повели линию от груди и ниже.
– Нет… – прошептала я, чувствуя, как мерзкие, колючие мурашки, спускаются следом, и как от ощущения прикосновения чужого, требовательного тела все внутри сжимается, превращаясь в тягучий резиновый комок, и перехватывает горло. – …пожалуйста.

…Звякнули ключи. Я узнала этот звук. Шуршание в замке и тихий лязг, когда связку рассеянно бросают на тумбочку в прихожей. Отчим тоже обернулся, на миг разжав пальцы.
Я рванулась, следом за мной в коридор вылетел неразборчивый пьяный окрик, громко хлопнуло что-то – то ли дверь, то ли табуретка, обвалившаяся на пол. В коридоре было пусто и темно.

– Мамочка!
Она стаскивала в темноте туфли – красивые, на модной шпильке, с красным лаком, какие снова начинала носить для отчима, хотя ноги были уже не те, уже не получалось, и вены проступали: синие, полноводные, что твоя Амазонка.

Я кинулась к ней, отчаянно вцепилась в рукава пальто. Волосы растрепаны, глаза горят, прикушенная губа побелела, зато раскраснелось, сделавшись жарким, лицо.
– Господи, мамочка! – запутанные пряди беспутно лезли вперед, заставляя отплевываться от них, даром, что прическу делала, не получилось сюрприза, не вышло. Черт бы побрал… – Мам, не ходи туда, прошу, пойдем отсюда!.. Мам, давай уедем, ну зачем нам, давай вдвоем, как раньше, прошу!.. Он ненормальный!..

Слезы текли по щекам, я, сама не замечая, размазывала их тыльной стороной ладони, комок в горле теплел, мешая словам, но я усилием воли сдавливала его, не позволяя взять верх. Теперь-то все будет хорошо, теперь все кончится, Господи, как же вовремя она пришла, как же…

Я подняла глаза на маму – вот она, стоит и не двигается, она поняла все, без слов поняла, ведь для этого же и нужны родные души, чтобы вот так… И напоролась на оцепенелый, замерший взгляд. Она поняла. Но наверное не совсем то, что я ожидала. Может, в тот момент контакты между нами заискрили, оплавились где-то на стыке между одним сознанием и другим, и сигнал исказился, но смотрела она на меня так, словно я только что призналась в своей какой-то страшной вине.

– Пожалуйста… – скованно и горячо прошептала она, даже почти прошипела, так, что я испугалась. Никогда я не видела у мамы такого омертвевшего лица и такого отчаянного взгляда. Как будто загнанное животное притеснили в угол, и она билась сейчас в глубине своего сознания, пытаясь вырваться из толстых тесных стенок. – Пожалуйста, прошу, не мешай мне быть счастливой…
– Ну, мама!..
– У нас у всех есть недостатки! У нас сейчас тяжелое время, надо быть терпимее. Все, закончили этот разговор.

Я открыла рот, собираясь сказать, но мать снова коротко зашипела, показывая палец: «молчи». С кухни в этот момент послышалась возня: как будто кто-то неловкий отодвигал под собой стул, пытаясь встать из-за стола. Ухнул пропитой голос, произнеся раздельно и как-то прерывисто:
– Га-ля…
– Иду!.. – бодро и радостно откликнулась мама и, строго взглянув на меня, откинула назад волосы молодящим кокетливым жестом и двинулась в сторону кухни, покачивая из стороны в сторону бедрами. Походка казалась вихляющей и какой-то… неприятной.

Я обомлевши и разом растеряв все слова и мысли смотрела ей вслед. В тот момент, наверное, что-то перевернулось во мне, сломалось, изменилось, стало искаженным, хотя я не помню, чтобы ощущала это. Впервые в жизни мать перестала казаться мне самым прекрасным, идеальным существом. Раздраженная, уставшая, вымотанная, запутавшаяся женщина.
Сейчас я не верила, что она поступала так нарочно, что хотела меня задеть, обидеть, упрекнуть. Что на самом деле не стала бы меня защищать… Но существуют обиды, которые разумом мы простить еще можем, а вот сердцем – уже нет…

* * * 

Я выбежала из квартиры сквозь запертую входную дверь. Пока Елисей оставался на кухне пить чай в гордом одиночестве, у меня появилась возможность найти еще кого-нибудь сведущего и расспросить по поводу перемещений в пределах Дома и вне его. В особенности я собиралась расспросить, не подавая при этом вида, о перемещениях между Астралом и той частью мира, что люди считали привычной для себя. 

С десятого этажа долетали пронзительные немузыкальные вопли и невообразимый шум, смешиваемый в отдельно звучащие слова:

Лидия, о скажи мне, за что ты Сибариса губишь страстью своей?.. (8)

Вдруг что-то как будто щелкнуло, на миг воцарилась полная тишина, и вслед за ней этот же голос завопил на новый лад:

Боги в бой устремились, но цели их разные были. 
Гера с Палладой-Афиной отправились в стан корабельный... (9)

Это была красивая и каменная дева-воительница Афина – неудавшаяся и ожившая скульптура  местного скульптора и волшебника-недоучки по прозвищу Пигмалион (10). Поговаривают, много лет назад неудачливый чародей с таким именем поселился у нас в Доме, забрав себе под мастерскую, хранилище, лабораторию и жилые комнаты все помещения, какие находились на десятом этаже, и заперся там, погрузившись в свои эксперименты. 

Одним из его менее неудачных творений как раз и была Афина – сырой прототип глиняного Голема, собранного и оживленного многими столетиями спустя алхимиком Беном Бецалелем (11). 
Одним из наиболее неудавшихся жители считали энергоемкую и тяжелую мантию-невидимку, к тому же делающим тебя незаметным для окружающих только в темноте. 

О других, более опасных результатах, экспериментов Пигмалиона толковали, что они находятся в секретном подвале Дома, вход куда доступен лишь из свинцового сейфа в кабинете главуправы. Мнения по поводу Кербера, гигантского циклопа и геенны огненной разделились. 

Те же самые источники, породившие слухи о сотворенных горе-ученым тварях, утверждали также, что сам изобретатель скоро нашел на каких-то раскопках сундук со старинными артефактами и, будучи от природы жадным и падким на все, что может принести власть, нацепил их на себя все разом. Древние реликвии подействовали странным образом: чтобы как-то скомпенсировать то невероятное количество энергии, собранное в одном месте, они направили ее на то, что создать несколько десятков точных и вполне себе живых копий Пигмалиона. С тех пор по подъезду испокон веков шатаются неразличные, как капли воды, и вечно понурые копии ученого, так и не сумевшего сыскать научную – и народную – славу. Разве что только в виде анекдотов и прибауток...

– Знаешь, почему жильцы всегда вовремя сдают квартирную плату? – спросили рядом. 
На краю лестничной ступеньки, уперев локти в колени и подперев кулачком голову, сидела Писательница. Она курила изящную лакированную трубку красного дерева и пристально смотрела на меня. Ее вопрос сбил меня с толка, и я на секунду забыла, что хотела сделать. 

– Потому что у главной в нашей бухгалтерии голос как у мифической сирены. От нее возможно избавиться, только напрочь залив себе уши воском... Или вовремя внеся квартирную плату... – она хрипло засмеялась, откашливаясь сквозь дым. – Ты когда-нибудь станешь ходить нормально? – поинтересовалась она после непродолжительной паузы. Понятно: намекает на тот случай, когда я окатила ее холодной водой из кувшина. 
– Мне так больше нравится. Не нужно таскать с собой лишних вещей. Раньше я всегда теряла ключи. Теперь в этом нет смысла... 
Она продолжала курить, пуская в воздухе мелкие облачка табачного дыма, и теперь молчала. 

– Ты что-то от меня хотела? – первой не выдержала я. 
Немая пауза. 
– Да. Вообще-то я хотела сказать тебе, что у меня есть способ отличной переправы между обычной Землей и Астралом. Если тебя все еще это интересует... 

* * * 

В квартире у Писательницы я была в первый раз. Если не считать того случая, когда я проникла сюда без приглашения и в не совсем телесном формате. На пороге нас встретил лысый кот, тут же с наслаждением и урчанием бросившийся к ногам хозяйки. Это был самый обыкновенный кот (если не считать отсутствия шерсти). 
Двери, ведущие из темной прихожки и коридора в комнаты, были закрыты. с одной из них я была знакома – это был так называемый рабочий кабинет профессиональной фантазерши, где я уже успела побывать во время единственного короткого визита. 

– Это выглядит немного странно и непривычно, так что не судите строго, – произнесла Писательницы, прежде чем распахнуть перед нами вторую комнату... 

...Я многое видела за время, проведенное в Астрале, но даже я потеряла дар речи, увидев то, что находилось за обычной с виду дверью обычной, с виду, комнаты...
Здесь были зеркала. Сотни сверкающих, забранных в раму и отполированных до блеска зеркал были развешаны и расставлены по всем обозримым поверхностям помещения. Вместо привычной реальности каждое из зеркал отражало словно свой отдельный мир, свой маленький кусочек Вселенной. 

Тут были и жаркие красные пустыни, покрытые ноздреватыми пористыми камнями, с колючками, росшими по окраинам песчаных равнин – единственными представителями жизни в этом царстве жары и камня. Здесь были водопады, наполненные растительностью сырые джунгли, торговые города и захолустные деревушки, морские порты, тихие речные заводи, прозрачные степи, заросшие мягкой и ласковой ковыль-травой. Здесь бушевали ураганы, шли снега и полоскали землю утомительные дожди. 

Это были как окна. Как окна в другие миры, в которые не заглянуть никаким другим способом...

– За это я и люблю свою работу, – с какой-то очень незнакомой, трепетной интонацией, произнесла она. – За возможность побывать в тысяче мест, не выходя при этом из дома. Прожить тысячу жизней, увидеть тысячи судеб, имея возможность направить их. В правильное русло. 

Она подошла к одному из больших напольных зеркал и развернула его, точь-в-точь напротив другого, пока не возник зеленоватый зеркальный бесконечный коридор, в котором терялся и прятался свет. 

– А сработает? – взволнованно спросил Елисей. 
– Сегодня же полнолуние, – отозвалась Писательница. 

Взяв со стола механическое перо-ручку, она размахивала им перед зеркалами, делая неизвестные пассы в воздухе наподобие волшебной палочки. Внутри одного из зеркал внезапно возник и заклубился дымкой мутноватый туман, вскоре правда принявший вполне узнаваемые контуры входной двери с бронзовой металлической ручки посередине. 

– За ней твоя знакомая реальность, – сказала Писательница, отходя назад. 

Елисей сделал нерешительный шаг. 

«Ты так торопишься. Разве тебя ждет кто-то... там?..»
«Нет»
«Так может, ты останешься здесь?.. Если нет цели, то почему бы не оставаться навсегда там, где тебе хорошо?..»

Странный диалог промелькнул у меня в голове, и я даже не успела понять, за какую именно фразу из него ухватиться, как вдруг рядом со мной оказался Елисей. Напротив. Совсем близко. Руку протяни и ощутишь живое прикосновение и тепло, которых я не видела уже долгих пять лет. 

– Эта ваша гадалка... – неопределенно произнес он. – Она сказала, что я никогда не смогу полюбить человека. Может быть, и правда... Но я бы попробовал еще раз. 
– Но какая разница – где?.. – спросила я. – Может, стоит остаться и попробовать что-то здесь?..
Он не ответил. 
– И я был бы рад, если бы и ты тоже дала миру второй шанс. Не знаю, как в сравнении с этой реальностью – ты ведь все-таки живешь здесь намного дольше, – но обычный мир тоже бывает неплох и имеет свои шансы на любовь. 

Я отвернулась, чувствуя, как резко возмущенно загорелись щеки. 
Променять эту яркую сказочную реальность на серые будни в мире одиноких и несчастных лиц?.. Жить в страхе остаться не понятым? Среди измученных собственной неприкаянностью лиц? Быть светлым лучиком в темном царстве тем сложнее, что темноты вокруг всегда остается больше, и в конце концов ей удастся тебя сломать. Больше вариантов нет... 

Но вслух из всего этого я произнесла только:
– Я попробую... – ничего на самом деле не обещая – и не требуя – взамен. 
Он отвернулся и шагнул по направлению к светящемуся прямоугольнику. 

Глядя, как Елисей уходит, я вдруг подумала: странно – ты на миг понадеялась, что совершенно незнакомый тебе человек послушает твою историю, растрогается и останется с тобой навек, опекать под своим теплым крылом. Голос был ехидный – это был голос моей совести. А где-то в глубине тянулся к свете и трепыхался маленький и слабый, приглушенный, огонек души. Теплился, беззащитный. И в какой-то момент, вопреки своему обыкновению, я почувствовала, что не верю первому и хочу поверить второму. 

Он говорил – твердил мне, – что у меня еще и правда есть шанс. Когда я обернулась, чтобы посмотреть на Елисея, спросить у него кое-что очень важное, я уже не увидела ничего, кроме медленно гаснущего контура закрывающегося портала... 


...Домой я возвращалась в расстроенных чувствах, все еще ощущая на себе подлость происходящего.
Глупая дурочка! Масло масляное... 
Бегло попрощавшись с Писательницей, я поднималась на свой этаж, не чувствуя под ногами ступенек. 
«Какое утомительное, и правда, выдалось дежурство. Надо спать...» – уговаривала я себя, стараясь спихнуть все свое утомление на физическую усталость. Лечь спать и не просыпаться часов двенадцать. А потом проснуться, позавтракать, залечь в горячую ванную и не вылезать еще сутки... 

По коридору я шла, не разбирая дороги. Мечтая только поскорее очутиться в своей квартире, где теперь точно – гарантированно – смогу остаться одна. 
Но уже подходя в полумраке подъезда к своей двери, я заметила в ее внешнем виде то изменение, что привлекло мое внимание еще раньше. Теперь оно отчетливо, бельмом, бросалось в глаза. 

Я наконец отчетливо и полностью различила на своей двери ту меловую надпись, что заметила сегодня вечером. И почувствовала вдруг, как сердце дрогнуло и оборвалось, щемящей наивной печалью отдаваясь в душе. Кривоватый и наивный детский почерк гласил:

«Полюбивший твоих чертей да канет в твой омут. Взаимно. Навеки...»


Глава 10. 

Это не будет откровением, нет. Но в эту ночь впервые за долгое время мне снились сны. Мне снились чувства, которых прежде я никогда не испытывала...

...Кружащая в воздухе полупрозрачным цветком пара. Стремительная и нежная. Грациозная и яростная. Они проплыли мимо меня, не задев и взглядом, только девушка лишь однажды коротко обернулась в мою сторону и, опустив веки, улыбнулась отстраненной счастливой улыбкой. 

Они смотрели только друг на друга. Я видела их взгляды: они пересекались так, что между ними загорались волны сияющего чистого белого огня, они танцевали в нем, кружа – по прикосновениям, по колебаниям вспыхивающего пламенем воздуха понимая и угадывая движения друг друга. Их танец и единение душ были похожи на полет и шелк, на белые лепестки розы, лишенной шипов и потому ранимой. 
Мир мог не понять их чувств, но им было плевать на мир. Они все смотрели друг на друга, и все в этот момент делалось для них более неважным. Мелким. Ненужным. Не разделяющим их великого счастья. 

Их действительно могли не понять. Как могут не понять и меня. 
Это не будет откровением. Но впервые за все свое время я наконец поняла, что на самом деле значит любовь...

...Яркие матовые лучи тепло коснулись моих щек, и я проснулась. Ощущения нахлынули не сразу: только казалось пару минут, словно что-то прекрасное уходит, уплывает от меня, растворяясь в безвременье, и взамен ему поднимается в душе неосознанная и непонятная тоска. 
Если сны куда-то уходят, то это – лучший мир. 

Еще несколько минут я невидящим взглядом смотрела на потолок. 

Потом, просочившись сквозь заслонки сознания, до меня наконец долетел звук, оборвавший мое блуждание в мире снов. В коридоре пронзительно и настойчиво трещал дверной звонок. Вот засада!..
Судя по продолжительности трели, кто-то очень настойчиво пытался привлечь мое внимание. На ходу одеваясь, я нехотя прошла в коридор, шаркая и отчего-то спотыкаясь на тех местах пола, которые прежде казались знакомыми и ровными. Наткнулась на тапки в углу, сонно зацепила ветряные колокольчики и, игнорируя неуютную колкость ковра под босыми ногами, распахнула дверь, уже готовя излить на голову незваному визитеру все свое недовольство касательно его непредвиденного появления. 

На пороге стоял гость. В отсвечивающих за спиной лучах из подъезда я узнала знакомые полноватые черты, грушеватую форму фигуры и неизменный светлый пучок волос на затылке. В то время как я удивленно разглядывала ее, Писательница обеспокоенно и с любопытством смотрела на меня, и в ее глазах, впервые за наше знакомство, плескалось дружелюбие и плохо сдерживаемое любопытство. 
– Привет, – сказала она и, улыбнувшись, помахала мне рукой. Другой она держала, прижимая к животу, коробку со сладостями. 

– Здравствуй... – сонное оцепенение как рукой сняло, я бросила быстрый взгляд ей за спину и снова опустила, разглядывая порог. Позади был все тот же подъезд, только как будто немного и по-особенному другой. Пустой. 
А когда-то неприязненная соседка стояла у меня на пороге и теперь улыбалась. 
И что-то заставило меня ее впустить. 

– Располагайся, – уже повернувшись спиной, сказала я. Пока она, с любопытством оглядываясь по сторонам, стаскивала ботинки в прихожей, пока вешала на крючок для чего-то взявшуюся куртку и гладила лосиху на стене, я не спеша прошла в кухню и проинспектировала пустые шкафы и полки холодильника (и когда я только стала такой рассеянной?..) Достала связки хвостатых чайных пакетиков, перемешанных в конфетной вазочке, сахарницу, банку с кофе, ткнула на кнопку чайника, села на табуретку у стола и, нахохлившись в банном халате, стала ждать. 

Сквозь оконное стекло на стол и стену за моей спиной брызгало желтое весеннее солнце, зайчиками разбегающееся по обоям. Кухонное окно было единственным в квартире, выходящим на Астрал, а не в созданные из моих воспоминаний локации. Что-то случилось – странное, раз хмурое обычно небо сегодня озарилось такими красками. Что-то очень хорошее. А я, как обычно, осталась в стороне от происходящего. 

Наглядевшись, Писательница, по-прежнему молча, вошла в кухню. Отчаянная робость боролась в ней с отчаянной решимостью, в то время как она стеснительно блуждала взглядом по коллекции открыток на стене, бледнела и краснела одновременно, что-то желая сказать. 
Я вдруг с удивлением поняла, что совсем не знала ее прежде и мой образ ее был составлен чисто на домыслах, слухах и собственной неприязни к некоторым вещам. 

– Ты как будто сама не своя, – наконец произнесла гостья, устраиваясь на краешке дивана.  
– Не выспалась. Дежурство, – коротко ответила я. 

Писательница скомкала в руке салфетку, снова разгладила ее на скатерти, старательно делая вид, что заинтересована ее рисунком. Потом подняла на меня осмелевшие глаза. 
– Нет. У тебя что-то случилось. Я заметила это по взгляду... 
Казалось, она задаст вопрос. Но этот вовсе не звучало так. 
Я неопределенно повела плечами, прикусив язык. Фраза попала в точку. 

«Мое сердце похоже на пуговицу: кто-то вырвал его из груди и прошил толстой ниткой. Оно не может биться, пока я ему сопротивляюсь. 
Но и уступить просто так я не могу...»

Вода в чайнике очень кстати закипела. Пар ударил в носик посудины, чайник пронзительно засвистел, испуская клубы пара. 
Спасибо, дружище, ты меня выручил!
Пока я, пользуясь случаем, отвернулась разлить по чашкам кипяток, пока нарочито долго искала в шкафу сахарницу, успевшие защипать глаза слезы испарились и даже появилась надежда, что неудобно начавшийся разговор получится свернуть в другое русло. Главное, чтобы она больше ничего не спрашивала. А говорить может все, что ее душе угодно. Просто не обращать внимания. 

Писательница больше ничего не спрашивала. Она вообще больше ничего не говорила, только смотрела на меня круглыми и большими сквозь стекла очков наивными глазами. Но это молчание грызло меня не меньше, чем стая волкулаков вместе взятых. 

Я грелась в дрожащих лучах и, неподвижно замерев, точно ящерица, щурилась на солнце. Впрочем, я ею и была. Астрал даровал мне второе тело, даровал дом и возможность проникнуть в тайны человечества, о которых другие могут только мечтать. Он с детства выделили и выбрал меня, а потом, когда окружающие отвернулись от меня, дал возможность уйти и жить здесь. 
В мире, где за каждым уголком поджидает нечто удивительное и невероятное. 

Потерять все эти чудеса ради несуществующих чувств?.. Пусть этот мир и выдуманный, но кто сказал, что только поэтому он не может быть идеальным?.. Без этой боли, без сомнений, без страхов, что тебя снова предадут и оставят на обочине жизни, не понимающую – в чем именно ты провинилась?..
Я задавала себе вопросы и чувствовала, что с каждым словом какая-то мысль ускользает от меня. Точнее, я сама старательно прячу ее, упрямо не желая принять.

Догадка нагнала меня с запозданием, но так отчетливо и ярко, что я чуть не рассмеялась, почувствовав всю ее иронию. 
Все наше человеческое стремление направлено на то, чтобы себя разрушить. Нам скучно в своих выдуманных мечтах, нам надо разрушать себя. Десятки раз, ради попытки когда-нибудь однажды повстречать того, кто залечит твои раны и рассеет душевную боль. 
Вот только стоит ли столько мучать себя из-за эфемерного обещания счастья, которое может не сбыться?.. И как понять, что оно – твое, а не чье-то еще, и все усилия твои будут не напрасны?.. 
Внутри меня шла неустанная борьба, хотя со стороны это, наверное, смотрелось больше, будто я покачиваюсь из стороны в сторону над кружкой чая, пытаясь не заснуть. 

Я не знала, сколько прошло времени. Поняв, что расшевелить меня не удастся, Писательница торопливо поднялась, делая вид, что ей нужно срочно бежать за чем-то важным. 
– Спасибо за чай. 
Я заметила, что она даже не притрагивалась к своей чашке, но ничего не сказала. 

– Кстати, – словно вспомнив вдруг что-то важное, соседка остановилась в полуобороте на пороге кухни. – Я вчера начала писать новую историю. Про сильную, но очень одинокую девушку, которая боялась снова поверить людям. Связь достаточно крепкая, так что, если бы ты захотела... Портал работает не только в полнолуние. Собственно, я за этим и приходила. Чтоб сказать...

Несколько секунд отголоски ее слов звенели у меня в голове, пока я пыталась освоить только что услышанное. А когда обернулась, в кухне и коридоре уже никого не было. Она ушла, оставив меня в моем пыльном, знакомом до каждого закутка мирке, и впервые за столько лет я вдруг почувствовала, что мне стало в нем тесно...

* * * 

Утро началось смазанно. 

Алексей открыл глаза. В голове густой поволокой стоял туман. Как будто тонкой веткой мазнули по воде, запустив тонкую рябь, и эта рябь все никак не хотела утихать, осаждая в душе смутное волнительное чувство какого-то не выполненного обязательства. Мысли путались. И все никак не удавалось сложить кусочки пазла. Точнее, кусочки времени между его вчерашней прогулкой во дворе и возвращением в квартиру...

В кухне сочилась и с ледяным стуком капала на дно раковины вода. Бесцельное и упрямое солнце било косыми лучами в забрызганные дождем окна, расцвечивая мир золотисто-желтыми охряными красками. 
Холодильник был пуст, так что пришлось с горем пополам собираться и идти на улицу в продуктовый ларек за углом.

...Воздух перед подъездом был пропитан солнцем и весенней пылью. Среди кружащих букетом ароматов иногда отчетливо пробивался солоноватый запах хвои, теплой земли и еще что-то влажное, древесное. Какая-то особенная свежесть, затерявшаяся в каждом клочке пространства. Мимо станции, дребезжа и издавая пронзительные гудки промчался длинный серый состав. 

В этом и вся прелесть жизни рядом с железной дорогой: в любое время суток все расписание отправления пригородных поездов твое. И это же – самый большой минус. Уже подходя обратно к дому, он заметил странную худосочную особу, приютившуюся на скамейке под подъездным козырьком. 

Девушка была одета в длинное лоскутное платье, спадающее почти до земли, в этнической цветной жилетке, отороченной странными блекло-рыжим мехом. На голове у нее красовалась яркая бандана с разноцветными знаками птичьей лапки. На ее фоне кислотно-розовые очки смотрелись уже не так вызывающе. Заметив, что Алексей ее разглядывает, незнакомка повела худым острым плечом и хищновато улыбнулась тонким, лисьим ртом, допивая кофе из стаканчика. 

Кто-то окликнул ее из-за поворота дома:
– Кира!
Девушка поднялась и, последний раз обдав молодого человека непроницаемым взглядом, пошла по направлению голоса. Когда она проходила мимо, из наушников, висевших у нее на шее, до него долетели характерные мотивы какой-то скандинавской рок-группы: лютны, горн и тяжелые гитарные рифы вперемешку с призывами солиста оставить бренный мир и погрузиться в Вальгаллу. 
Не смотря на всю ее хипповатую внешность, цепляющую взгляд лишь обилием пестрящих красок, было в ней и что-то постороннее, что не могло угадываться, но притягивало внимание. Что-то нездешнее...

Проследив за незнакомкой до угла, Алексей поднялся в подъезд. 
В квартире все было по-прежнему, ничего не изменилось с того момента, как он покинул ее и вернулся назад. На первый взгляд. Проход мимо двери в спальню, он заметил какое-то пятно на ковре в свете солнечных лучей и подошел. Дверца шкафа оказалась открыта, бежевое пальто, убранное вчера, аккуратно лежало вместе с вешалкой на полу. К смятой ткани прилепился слегка подсушенный, но все еще влажный местами кожистый кленовый листок на гнутой ножке. 

Снова что-то беспокойное шевельнулось в груди, всколыхнулось, волной разбиваясь и опадая в колодце памяти, и на какое-то короткое мгновение даже показалось, будто удалось схватить за хвост ускользающее воспоминание, но мысль снова исчезла. 
Канула, как в омут. 

Алексей повертел в руках листок, разглядывая его на просвет. И тут в коридоре пронзительно зачирикал дверной звонок...

...На пороге стояла девушка, одетая явно не по погоде: в черных джинсах, высоких кожаных сапогах и кожаной куртке нараспашку. В руке она держала нелепо свернутый мокрый красный зонтик, которым нервно похлопывала себя по ладони, растерянно и немного испуганно улыбаясь мне. А он почему-то пялился только на этот ярко-красный зонтик, забыв поздороваться...

– Алексей? Алексей Тишков? – спросила незнакомка, вся цепенея от волнения. 
– Да. 
– Здравствуй!..
Парень наконец поднял глаза. 
Светлые, хоть и почти черные широко распахнутые глаза выглядели знакомо. Черные волосы, блестящие от капелек воды после недавнего дождя. От нее веяло теплом – таким радостным, таким позабытым давно теплом, разбудившим внутри что-то очень важное. Таким светом и уютом. Он понял, что это не сон. И что больше никогда не сможет перестать улыбаться, глядя в эти сияющие яркие глаза. 

– Здравствуй... Хема.