Мой сын был должен стать мужчиной

Сегодня в нашем офисе, который как загон для больных туберкулезом животных, во время чавканья своим протухшим обедом, скот дружно поливал дерьмом своего начальника. Хрюкая в пол голоса, почти шепотом, как крысы, рыскающие вокруг крошек, рассыпанных по кухонному полу, звенящему в глуши ночного эха, они подливали жиденького на общую тарелку обсуждений. Разговор прервался, заткнувшим всех противным пиликаньем мобильника, капризно ревущего какой-то дебильной мелодией. На экране телефона, трясущегося в вибро-конвульсиях, высветилось имя начальника и самая приближенная своими внушительными годами к переезду на кладбище, оторвав телефон он липкого стола, пропищала, своим торопливым, татарским кваканьем: -Да, да, сейчас зайду. Собирая на себе прикованные взгляды, коллег, как грязь, прилипшая на буксующем в болоте колесе, она, кряхтя, поднялась со стула и вышла вон, оставив за собой тонкие нотки нафталина и несколько секунд взорвавшейся тишины, которая потом лопнула как мыльный пузырь и куриный чуть слышный гул, вновь залил офисную кухоньку своей желудочной вонью. Она, украшенная морщинами, седыми волосами и дряблостью кожи, стояла слушая важные наставления шефа. Он, развалившись на кресле, хозяин момента, откатился от письменного стола и расстегивал ширинку дорогих и узких штанов. Кивнув на вылезающий из штанов, как дождевой червь из земли, член, он повелительно взглянул на нее и далее она послушная лошадь поняла все без слов. Как старая кляча, она приковыляла к кормушке. Сев на колени, больные суставы которых начали резать по нервам тянущей болью, она застелила его ноги своей сединой и словно бабочку накрывает сачок – ровно также ее рот опустился на вялый член. Она медленно как фрезерный станок, поднимала и опускала свой иммунитет, от увольнения и он, положив правую руку на ее голову, смотрел на трясущуюся по полу старую задницу. Отпустив ей свое последнее задание, настырной, тугой, но короткой струей, прямо в рот, он вытерся влажными салфетками и положил их ей в карман, будто чаевые, старательному швейцару и указал расслабленной рукой на выход. Ему нравилось драть эту кобылу в ее дряхлый наполовину беззубый рот, за перегородками которого поселившись обитала старческая вонь. Она, выползая из кабинета руководителя, торопливо вытирала, чистой стороной салфеток рот, которые ей шеф запустил в карман и покорно направлялась к рабочему месту. Досидев до наступающего вечера, она уже предвкушала как покинет это проклятое место, которое к сожалению, её кормит и не только деньгами, но и щедрым, теплым семенем извращенного руководства. Незадолго до окончания трудового дня, ей придет сообщение от шефа. Письмо, убивающее время, убивающее планы на вечер, как приговор слепого судьи, она прочтет его волю, по которой ей придется задержаться. Время, без того еле ползущее и вовсе остановилось, она перестала следить за электронным табло циферблата, которое так по-предательски играет против нее. Ведь каждая минута ее сегодняшней жизни, как несколько лет пыльно летящей молодости буксируют ее неудержимо в гроб. Все коллеги уже давно удалились из офиса, буквально вытекли как дерьмо, оставив за собой не ощущаемую вонь своей сущности. В офис зашел начальник со своим, взрослеющим сыном, недовольная мина которого кисло косилось на замученную работой старуху. – Что это? Вяло и противно, словно выблевывая слова, произнес наследник шефского престола и по-видимому ее затертого до трудовых мозолей рта. – Это, сынок, наша самая опытная сотрудница. Чуть с ухмылкой и натянутой гордостью заявил отец. - Не будем терять ни минуты, я привел сына, чтобы дать ему некоторую мудрость и опыт управляющего. Точно подчеркивая важность мероприятия, кивнул головой, как удалой, идейный партиец новорожденного государства. Спустя несколько минут, ненавидя себя и весь свет она колошматила писюн молодого принца компании, который с отвращением следил за происходящем, но получал чисто эстетическое удовольствие и противно так смеялся, как больная бешенством бездомная собака. Гордо взгромоздившийся рядом отец, внимательно наблюдал за происходящем, точно львица следит за первой охотой своего детеныша. Грубо яркий свет выжигал пространство, создавая ощущение, что она на сцене. Ее старая, дохлая гордость, как-то странно задергалась горькой обидой, которая подступала к её горлу, ее мысль, только что рожденная и плавающая в провальном сознании плакала, нашептывая ей: «Я так больше не могу, не могу!!! Это уже выше меня, я больше не могу…» Слезы подступили к ее глазам и совершенно не от наличия пляшущего члена во рту, а точно от обид, ее внутреннее существо, ее сущность толкнулась, вырываясь наружу желтой желчью, и белым, размякшим рисом, которым она недавно ужинала, прям на пах и ноги торжествующему юнцу, готовым вот-вот стать настоящим мужчиной.  Поливая его отрыжками своего внутреннего мира, она заплакала, жалея саму себя, как мать жалеет погибшего на войне солдата, который стоял до последнего, не жалея своей жизни, лишь бы защитить родительский дом. Ошарашенный таким опытом, как глубокой лужей дерьма, глубина которой казалось ни чуть больше спичечного коробка, а оказалось способной накрыть ныряльщика с головой, он дернулся, откатываясь на стульчике с колесиками назад, как испуганная собака, нюхавшая спину колючего ежа и больно опалившая об острые иголки нос. Стульчик, форсируя задним ходом, спотыкается о ножку стола и сбрасывает с себя мальчишку, как гнедой и молодой жеребец неопытного седока. И падая, он отчаянно размахивал руками, как птенец скатившийся с гнезда в пропасть. Лицо, перекореженное ужасом, как смятая большегрузом легковушка, замерло, не издавая ни звука, но так громко кричало лишь одним своим видом, что казалось небеса, резко чернеющей гладью обрываются повсеместно, роняя гримасы боли, на недостроенный город, перспективный стать мегаполисом. Глухой удар, затылка о металлическую опору стола, летящие сверху как дождь, майского вечера, кусочки риса, облитые желудочным соком и взмывающие в ужасе руки властного отца. Они будут ждать скорую и полицию. Он, обнимая облеванное тело погибшего сына и она, сидящая в углу перепачканная слезами пылью, слюнями и жидкими как кисель соплями. Картина замершего, остановившегося, точно умершего мира, застыла как анимированная фотография внезапно прерванного, летящего на встречу как пуля, будущего.