Неизвестный художник. Часть Пятая

Неизвестный художник. Исторический роман. Часть Пятая.
***   ***   ***

Место действия – Россия.
Время действия – 1788-1796 годы (последние восемь лет царствования Екатерины II, правление 1762-1796).   
***   ***   ***
Содержание:

Часть Первая. Елена.
Часть Вторая. Надежда.
Часть Третья. Евдокия.
Часть Четвертая. Аннушка.
Часть Пятая. Дуняша.
           Глава 1. Широкая масленица.
           Глава 2. Всё не так.
           Глава 3. Обнаженная Венера.
           Глава 4. Всё не так и не этак.
           Глава 5. Конец.

Часть Шестая. Забава.
Часть Седьмая. Катерина.
***   ***   ***

                Часть Пятая. Дуняша.
                Глава 1. Широкая масленица.

               По российским городам, селам и слободам гуляли широкую масленицу, и не было во всей огромной России ни одной, пусть самой маленькой и плохонькой деревеньки, где бы не ощущался веселый бесшабашный дух этого старинного праздника, сохранившего свой колорит еще с языческих времен, - праздника проводов зимы. Везде безжалостно жгли на кострах соломенное чучело, обряженное в сарафан и платок, - старую ведьму-Зиму, водили вокруг костра хороводы, катались на санках с последних зимних гор, объедались жирными блинами и запивали их, конечно, немереным количеством горячительных напитков. Хохот, песни, прибаутки раздавались повсеместно, дым масленичных костров и блинный дух плотными облаками висели над крышами домов.

               Поскольку Тепляков Иван Павлович,  имевший обыкновение каждую зиму проводить в Москве, где он владел собственным обширным домом со службами, с утра отправился по гостям, а Евдокии Васильевне в его отсутствие «скушно» сделалось, то она, как она от него имела право поступать по собственному усмотрению и развлекаться по собственному желанию, задумала ехать на масленичные гулянья, на Москву-реку, на Крутицы, где были славившиеся своей крутизной горы и где сегодня наверняка собралось пол-Москвы, а потому приказала она заложить трое саней, в одни сама уселась с почетом, с самыми приближенными своими людьми, в двое других всю дворскую молодежь посадила да и отправилась с богом.

Еще в дороге приложившись к захваченной с собой наливке, дворовые затеяли песни, шумели, смеялись, и девушки визжали, притворно отбиваясь от парней. Евдокия Васильевна на то не гневалась. Жизнь в Москве вообще всегда была свободнее, чем в поместье: более разнообразная, менее строгая, а в последнее время барская барыня к тому же вроде бы немного посмирнела и не злобствовала, как прежде, по любым поводам и без них.

               На Крутицах кипела толпа народу, в которой смешались без разбору все сословия, и кого ж тут только не было: и благородные барышни с господами, и ремесленники, и молоденькие купчики, и прочий городской люд, и целая куча ребятни, и все веселые, все хмельные, все в снегу и разрумяненные морозцем.

Попадались даже пожилые люди, задумавшие тряхнуть стариной под громкий смех бесстыжей молодежи. Мелькали красочные пестрые женские платки, сверкали смеющиеся глаза, улыбались губы. В толпе сновали разносчики, предлагая горячие блины из укутанной овчиной посуды да выпивку.

С хохотом и криками безостановочно неслись с гор вниз, подпрыгивая на укатанных ухабах, ныряя в окрестные сугробы или выносясь далеко вперед на лед Москвы-реки большие и малые санки и салазки.

               Евдокия Васильевна, в хорошенькой, отороченной пышными мехами шубке, в пуховом платке поверх меховой шапочки на медного цвета волосах, стала на самом верху, глядя на гуляющий, веселящийся народ, на крутые, уходящие из-под ее ног вниз склоны горы, разрешила всем кататься и веселиться, кто как пожелает, но сама садиться в санки не торопилась.

День был неяркий, но светлый, бесснежный, и холодный. Мороз щипал ее за щеки, ножки невольно пританцовывали в щеголеватых сапожках, ручки прятались в меховую муфту. Рядом с нею жались и приплясывали две ее горничные, не смея покинуть хозяйку. Приехавшие с нею парни и девушки уже по два-три раза скатились с горы, а она все стояла, пока не увидала, как снизу поднимаются, таща за собою легкие салазки, дворовая девушка Таня, которую Тепляков Иван Павлович как-то недавно отметить соизволил, потрепав за подбородок и поименовав «черноокой Татьяной» и которую с тех пор Евдокия иначе как «черномазая Танька» не называла, а с нею, с этой «черномазой Танькой», Мосалов Андрей, домашний, стало быть, живописец, по ее же, Евдокииному, желанию взятый Иваном Павловичем с собою в Москву, а ныне принявший добровольное участие в устроенной забаве.

Черномазая Танька была девушка красивая и бойкая, сейчас она смеялась какой-то шутке своего спутника и за веревку салазок держалась как-то странно – поверх его руки. Молодой человек, казалось, с удовольствием говорил с нею и даже не глядел по сторонам, не отрывая смеющихся глаз от ее раскрасневшегося, повернутого к нему лица.

               Андрей довольно сильно изменился с некоторых пор. Зажив в доме своего нового хозяина достаточно привольно и спокойно, что явно пошло ему на пользу, не испытывая притеснений, занимаясь любимым делом, он отдохнул, окреп и повеселел. Серые глаза под черными бровями-стрелами утратили прежний, какой-то загнанный, угрюмый взгляд и теперь смотрели более открыто, а в их холодной глубине временами посверкивали вдруг задорные яркие золотистые огоньки, заставляя усомниться в том, а точно ли эти глаза были недавно так колючи, так настороженны, так льдисто-холодны или же это только показалось.

- Похорошел, - пробормотала про себя Евдокия, и сердце ее почему-то вдруг глухо стукнуло в груди, - Я ему послабление дала, а он и расцвел, и с девками пошел крутить. С этой Танькой черномазой. Да, я сама дала ему послабление, сама…

- Андрей, подойди ко мне! – громко крикнула она и рукой в облегающей перчаточке, вынув ее из муфты, к себе поманила, - Горка-то крута ли вправду или это только так, кажется?

- Не кажется, барыня-голубушка, - запела черномазая Танька, хотя ее никто не спрашивал, совсем, видно, ошалев на радостях, - Вправду крута. Мы чуть на ухабе из санок-то не вылетели, хорошо Андрей меня… подхватил…- последние слова она договорила уже не так весело и вообще с некоторым трудом, догадавшись, что влезла туда, куда ее не звали, за что ей может и нагореть. Она отпустила руку молодого человека и, смешавшись, попятилась назад. Евдокия досадливо сморщила носик, ничем ей не ответила и, обращаясь только к Андрею, повторила свой вопрос.

- Так круто, страшно?
- Круто, но что же страшного, мы ведь живы остались, - ответил он.

- Я хочу попробовать покататься, - объявила Евдокия Васильевна, - Ты со мной поедешь, повезешь меня. Да гляди, не вывали в снег-то, а то я тебя…
- Как можно, Евдокия Васильевна, в целости будете у меня!

               Ей показалось или нет, что в глазах у него играют эти золотые искорки-бесенята? Глаза-то он скоро в сторону отвел. И вином от него попахивает, приложился уже, успел. Как это он сказал, наглец, - у меня? «В целости будете у меня!» Ой, Дуняша, что ты делаешь! С такой горы, с таким кавалером!

               Он установил санки на краю, и они уселись: он позади, она спереди, поставив обе ножки на передок санок и натянув на них заснеженный понизу подол.
- Держи меня крепче, не вывали!
- Да вам страшно никак, Евдокия Васильевна, вы вроде вся дрожите.
- Поехали!

              Он крепко обхватил ее руками за пояс, прижал к себе, оттолкнулся ногой.
              Санки ринулись вниз с горы, сразу начав набирать бешеную скорость по укатанному, прибитому склону, на котором кое-где местами блестел лед, подскакивая на незаметных сверху ухабах. В лицо бил ветер.

               Евдокия крепилась и помалкивала, но, когда санки вдруг высоко взлетели на очередном ухабе и грохнулись обратно наземь, каким-то чудом устояв и не перевернувшись на всем бегу, она зажмурилась, завизжала, съежилась и вцепилась в державшие ее в обхват руки Андрея.
- Ой, только не вывали меня, не то разобьемся, ой, держи крепче!

- Да не бойтесь вы, Евдокия Васильевна! – сказал он ей, задыхаясь от смеха, в самое ушко, вплотную прислонившись к ее душистым волосам щекой. Она почувствовала его горячее, отдающее винными парами дыхание, запах его кожи и волос, жар его рук, его тела, а он еще крепче прижал ее к себе. Хватка была сильная, это и обнадеживало, и пугало.
- Андрей, Андрюшка, держи меня крепче! Ой, держи! Ай! Матушка,  голубушка!

               Гора была двойной – сначала она круто спускалась вниз, затем немного выпрямлялась (летом здесь проходила узкая тропинка, по которой можно было пройти вдоль реки), а потом снова, еще более отвесно, устремлялась к самому берегу, где после изгиба (в этом опасном месте сани чаще всего терпели крушение) переходила в низкую береговую кромку, далее же, за небольшим последним порожком, начиналось уже ровное ледовое поле.

Набрав скорость на всех участках крутиц, санки, которым посчастливилось не перевернуться, вывалив своих хозяев (в этом случае незадачливым ездокам потом приходилось, выбравшись из сугроба, бежать за ними далеко вниз), выносились на лед и долго скользили дальше, постепенно замедляя свой бег и наконец останавливаясь.

               Сама себе не веря, что осталась жива, Евдокия Васильевна после всех приключений спуска, расслабившись, откинулась на грудь своего спутника, так что голова ее оказалась на его плече, пытаясь отдышаться. Санки ровно и плавно неслись вперед, вокруг расстилалось белое гладкое поле поверх замерзшей и засыпанной снегами реки, спящей где-то там, внизу, под толстым надежным льдом. Санки остановились. Евдокия встала, сама не ведая как, еще плохо владея собой, оступилась на негнущихся, затекших ногах и была поддержана Андреем.
- Ну вот, а вы-то испугаться изволили, - сказал он.

Она оглянулась на оставшуюся позади береговую гору, на берег, над которым возвышались белые стены богатого столичного монастыря, в своем огромном главном соборе покоившего прах древнего и знатного боярского рода, а поодаль высились ажурные, изразцами ценинными выложенные главки красивой церковки митрополичьей усадьбы и виднелись, как на ладони, прочие, более низкие, городские постройки, был так далеко, что его крутизна издали уже не пугала.

- Да и не высоко-то вовсе, - сказала она, оправляя шубку, и пожала плечами, - Ты меня так стиснул, я чуть не задохнулась, чуть все кости мне не поломал, медведь этакий.

- А я-то думаю, что там такое твердое похрустывает, думал корсет, а то косточки, - пробормотал он с легким смешком. Она побоялась посмотреть ему в лицо и потупилась, а он продолжал, - Вы ж визжали во весь голос, матушку поминали, вот я вас и держал.

- Ну да, спасибо, - сказала она.
- Не за что, Евдокия Васильевна, что вы… Как же я мог вас не уберечь.
               Она вздохнула и опять оглянулась на гору.
- Я давно вам хотел сказать, Евдокия Васильевна…
               Ишь разговорился, наливка язык развязала, не иначе, или это оттого, что она, Евдокия, сама ему послабление дала, сама дала…
- Ну так говори, - откликнулась она.
- Я вас поблагодарить хотел, за вашу заботу, за все, что вы для меня делали…

- Как же о тебе не позаботиться, - вздохнула она, - У тебя все что-то не слава богу, сам весь дерганный какой-то, так и думаешь, как бы чего не выкинул, а к чему мне лишний грех на душу… То вон, сенная лихорадка какая-то приключится, того гляди, задохнешься, а то с колоколен виды рисуешь, того гляди, сорвешься…

- А еще за то вам благодарствую, что в Москву с собой взяли. Я ведь здесь в последний раз бывал ребенком, ничего толком не помнил, а теперь будто все в первый раз увидел. Удивительный город.
- А я здесь каждую зиму скучаю, - сказала она.
- Спасибо вам, Евдокия Васильевна.
- Значит, не вовсе я плоха. Значит, угодила. Значит, благодаришь.
- От души.

               Она стояла, по-прежнему не поднимая глаз, какая-то притихшая, присмиревшая и тихо промолвила вдруг, пересохшими губами, сама не слыша своих слов, а слыша только бешеный стук сердца в груди и в висках:
- Да нешто так благодарят от души? Аль я стара уж совсем, что нельзя поблагодарить и иначе, чем словами?

               После краткой заминки он, догадавшись, наклонился и осторожно поцеловал ее в щеку.
- Ну вот, - пробормотала она, поднимая на него глаза, - Все не так. Теперь я еще и должницей стала. Поцелуи-то надобно возвращать, а то зачем же их и дарить. Не люблю долгов. Можно?
- Можно, - улыбнулся он, глядя на нее сверху вниз с веселым удивлением. И она повисла у него на шее.

- Идем обратно, долго ли нам тут стоять, - проговорила она, оторвавшись наконец от его губ, - Берись за санки, - и пошла было, как ей казалось, к берегу.
- Евдокия Васильевна! – окликнул он ее, - Берег-то вон где, в другой стороне, вы не туда путь держите.
              (- Не туда путь держу, верно, не туда. Ой, матушка, голубушка моя! Что ж я творю!)

               Они медленно двинулись в обратный путь, она впереди, он сзади, волоча за собой салазки.
- Вот что, Андрей, - произнесла она, не оборачиваясь, немного погодя, - Ты не думай, что теперь обязан мне предпочтение какое-либо перед другими оказывать. Это так, причуда, каприз минутный, шалость, забава. Праздник нынче голову кружит. Я тебя принуждать ни к чему такому не собираюсь, и, мила я тебе или нет, зла я тебе все одно не сделаю, ничего плохого ты от меня не увидишь. Поступай сам как знаешь, выбирай сам кого пожелаешь. Хочешь, женись. Иван Павлович и то вот говорил, что тебя бы женить надобно, потому ты парень молодой, собой видный, на тебя девки заглядываются, а ты на них глаза косишь, так чем и тебя, и кого из них в грех вводить, лучше уж все сладить, как у добрых людей водится, по закону и обычаю, в божью церковь да под свят венец, пирком да за свадебку… Выбирай себе любую, какая глянется, какая тебе по душе и по сердцу лучше всех придется, ты нынче у Ивана Павловича в милости, - она, конечно, имела ввиду, что это у нее он в милости, так вот она ему именем Ивана Павловича все и разрешает, - Он позволение даст незамедлительно, сосватает, благословит и одарит. Хочешь, бери эту… Таню… Вроде вы с нею переглядываетесь.
               (- Ох, что ж это, что ж это я говорю такое, да я должна этой Таньке черномазой все глаза повыцарапать, все косы повыдергать, а я ее сама ему предлагаю.)
- Спасибо, я подумаю, - сказал он. У нее упало сердце, - А коли я жениться не хочу? – сердце у нее опять застучало.
- Я же сказала, я не собираюсь тебя ни к чему принуждать.

               Кружным путем, пологим узким распадком, они вновь поднялись на гору. Кое-где было скользко, Андрей пошел впереди, подавая Евдокии Васильевне руку и помогая преодолевать неудобные места.

Наконец, вспотев и задохнувшись, они вновь оказались на том же месте, откуда незадолго перед тем стремглав летели вниз. Никого из слуг видно не было, все куда-то разбежались, катались или развлекались иначе, а время, назначенное для сбора у саней и отправления домой, еще не подошло. Отдохнув, они начали вновь застывать на холоде и пританцовывать на месте, чтобы согреться.

- Евдокия Васильевна, может быть, спустимся еще раз?
- Да я в прошлый раз все себе отбила, - воскликнула она искренне, но быстро передумала отказываться, - Впрочем, раз уж мы сюда нарочно за этим приехали. Хорошо, спустимся.

Они уселись на саночки прежним порядком – он сзади верхом, утвердив ноги по сторонам санок на полозья, она спереди, устроив ножки на передке. Обхватив ее обеими руками, как и в прошлый раз, он оттолкнулся ногой – и санки полетели. На этот раз Евдокия Васильевна зажмурилась сразу, зато визжать начала позже.

Санки благополучно миновали опасные места, довольно ловко подправляемые во время своего бега молодым человеком, который ногами то тормозил, то слегка заворачивал санки там, где это было необходимо и возможно, и балансировал на сиденье, наклоняясь вперед или откидываясь назад.

Евдокия поняла, что находится в хороших руках («В целости будете у меня»), но все-таки вздохнула с облегчением, когда санки вылетели вновь на лед и легко заскользили по ровному месту. Она даже рассмеялась.

               Санки остановились, они встали на ноги.
- Евдокия Васильевна, - сказал он серьезным тоном, - Можно, я вас еще раз поблагодарю?
- А теперь за что?
- За что… Ну, за то, что сегодня эти катанья устроили и меня почтили особым доверием вас катать. Можно?
               Она кивнула.
               На этот раз он поцеловал ее в губы, но очень нежно, едва касаясь губами, и тут же отстранился.
               (- Ах, хитрец какой, проверяешь, да, что позволительно, а что нет?)
- Значит, я опять должна.
- Мне понравилось от вас долги принимать. Вы щедрая.
- Ну так принимай.

               Расцеловавшись, они вновь начали карабкаться в гору. Протягивая ему руку, чтобы он помог ей подниматься, она все время с удивлением и отчаяньем, не переставая, думала о том, что сама ему дает власть над собою, сама дает… Сначала слабинку оказала, а теперь и вовсе… Но что ж теперь сделаешь, добился он до ее сердца, сумел до живого достать, уж как ни сторожилась она, как ни заслонялась от жизни, от любви, от жалости, от нежности, от тревоги, от всей этой муки мученической, а ничего не помогло, вот и стучит оно теперь, сердце ее ожившее, льдинкой, оттаявшей в груди, птицей, пойманной в силок, вот и трепещет, и жаждет счастья, и боится, и рвется, и замирает…

               Наверху горы Евдокия без сил опустилась на санки.
- Мочи нет, притомилась, - выдохнула она.
- Так взбодриться надо, Евдокия свет Васильевна, вон и разносчик… Эй, пойди сюда. Чем торгуешь? Это что, правда медовуха? Евдокия Васильевна, говорит, будто медовуха, отведайте!

               Евдокия взяла чарочку и, брезгливо морщась, понюхала мутный напиток.
- Знаю я эту медовуху в разнос, что туда намешано, бог весть.
- Ну, что ни намешано, а от пары глотков, чай, не помрем.

              Он быстро опрокинул в рот свою порцию, охнул и, пробормотав что-то вроде «вырви глаз, в самый раз», наклонился к молодой женщине.
- Ну-ка, вот так, и до дна, сами изволили молвить, праздник нынче, все то позволено, что в другие дни не положено… Как это там говорится? Пить будем, гулять будем, а как время придет, помирать будем…
- Закусить! – с трудом вымолвила Евдокия, еле переведя дух и замахав руками.
- А не надо закусывать, Евдокия Васильевна, голубушка, вы подышите поглубже, вот и все, - давясь смехом, советовал Андрей, - А там и по второй.
- По второй? Ни за что. Это что же за отрава такая!
- Какая отрава, барыня, - обиделся разносчик, - Медовуха, самая что ни на есть, на меду на самом сладком… Да вы не распробовали, чай.
- Правильно, распробовать надо, вот опрокиньте-ка вторую.
- Да что это ты меня так старательно потчуешь, - подозрительно глянула она на молодого человека, - Напоить меня хочешь, да?
- Иногда, право слово, не грех и выпить. Ну-ка! Вот и ладненько. А теперь и блиночка закусить. Только вы, Евдокия Васильевна, сами расплатиться извольте, у меня денег нет.
               Разносчик захохотал и громко вымолвил, заставив засмеяться и окружающих:
- Что ж за порядки нынче пошли, пьют на пару, а платит баба.

               После двух чарочек загадочного напитка под общим названием медовухи Евдокия почувствовала, что совершенно захмелела. Ей стало жарко, она расстегнула шубку и сбросила на плечи платок. Все плыло у нее перед глазами: народ, гора, снег, небо, лицо Андрея.
- А теперь еще раз прокатимся, а, сударыня?
- Я не могу, я, поди, не встану, - засмеялась она, - Я же пьяна совсем.
- Вам к лицу, вон как раскраснелись, разрумянились, да и дрожать перестали. Поехали, Евдокия Васильевна, с ветерком! Поехали.

               Он поднял ее за руку, поддерживая, подвел к краю спуска и усадил впереди себя на санки. Оттолкнулся. Санки понеслись. Но на этот раз они почему-то довольно скоро заскользили куда-то вбок, съехали, подпрыгнув, с накатанного спуска, пересекли наискось соседний склон, пролетая между деревьями и кустами, и свалились в неглубокий, засыпанный рыхлым снегом овражек, неподалеку от того распадка, которым все участники катаний поднимались от берега обратно на крутизну. Евдокия Васильевна, как сидела первая на санках, так и упала в снег лицом.
               (- Нарочно санки в сугроб этот направил, надо ему все-таки было меня в снегу извалять. Ох, что теперь делать, теперь поздно серчать да ножками стучать, сама слабинку оказала, сама и волю, и власть дала…)

               Андрей встал первым, сильным рывком вытянул ее из сугроба и принялся отряхивать с нее снег. Она стояла неподвижно, словно кукла, расставив руки, с залепленным снегом лицом, с растрепавшимися волосами, такими яркими на белом снегу, со сбившейся набекрень шапочкой. Надо, ох надо было ему ее в снегу извалять, надо было и наподдать пару разочков по мягкому месту, под видом отряхивания, да хорошенько, так, что она качнулась и снова едва не упала, отомстить за прошлое, не иначе… Так она и стояла, заснеженная, хмельная, измятая, зацелованная, покорная, безропотная… Кончив отряхивать с нее снег, он взял ее за плечи и губами припал к ее губам. Поцелуй вышел долгим.

- А теперь ты за что меня благодаришь?
- А теперь ни за что, теперь просто целую. Не надо меня уговаривать, не надо принуждать, и сосватывать мне никого не нужно. Мне ты глянешься, мне ты мила, мне ты по сердцу лучше всех пришлась… Евдокия Васильевна… Дуняша…

               Целуя его и изо всех сил к нему прижимаясь, она нашла его руку и приложила ее к своей груди, между распахнутыми полами шубки.
- Слышишь, стучит, в твоей руке стучит мое сердечко, ты его в руке держишь, как птичку пойманную, ты его поймал, ты меня поймал…  Милый мой, любимый, свет мой единственный, сокол мой ясный, никому тебя не отдам, сама целовать и миловать стану, сама пожалею и приголублю за все то, что пережить и выстрадать тебе довелось, все для тебя сделаю, ни за чем не постою, хоть сейчас меня бери…
- Сейчас люди кругом, не сподручно.

               Они рассмеялись, выпустили друг друга из объятий и, вытащив из сугроба санки, взявшись за руки, начали выбираться из овражка наверх.

Из набухших в небе к этому времени туч начал сыпаться легкий, пушистый снежок. Снежок падал, застилая даль, засыпая следы, засыпая все, что было, не давая разглядеть то, что будет.            
***   ***   ***

                Глава 2. Всё не так.            

             - Ах, мил дружочек Андрюшенька! Как бы я хотела, как бы я желала, чтобы все у нас с тобою не так сложилось, как нынче складывается, совсем не так. В деревнях парни с девушками на гуляньях встречаются, в хороводах дружатся. Заслал бы ты ко мне сватов на двор честь честью, а сваты чтобы были все степенные да важные, чтобы речи вели про купца-добра молодца да про красен товар-красну девицу. Тут бы наши родные сговорились, сговорились - по рукам ударили, на Покров назначили бы свадебку. Покров, дело известное, землю снежком, а девку платком кроет.
               Вот настал бы и день тот урочный, нас с тобой бы благословили, благословили да обручили, мне бы косу под песни расчесали, расчесали – заплели бы на две, отвели во церковь ко налою. Я бы слезы точила по обычаю, в землю очи держала бы потуплены, про то, что сама рада- радешенька, никому бы не сказывала – не показывала. А на свадьбе гуляют долго, да кричат все «горько» да «горько»! А на свадьбе весело гуляют, любви да совета желают… Проводили бы нас до постели, осыпаючи зерном  да хмелем. Ох, сладка бы была та ноченька, и представить себе нету моченьки… Вот мы вместе бы и зажили, и уж как бы мы друг друга любили, друг на друга нам ли надышаться, нам друг другом не налюбоваться… Вместе любая работа легка, вместе любая печаль не горька. Полетели бы дни да ноченьки, пришло время – родила бы я ребеночка…
               Я раньше, Андрей, и не думала о том, чтобы заиметь ребенка, куда уж тут, до детей ли. А теперь вот чувствую, как хотелось бы мне от тебя понести да и родить…
               Несчастная у нас с тобою доля, Андрюшенька. Жаль, нельзя начать жизнь сначала, да и в себе самих мы не вольны. У меня ведь был жених, да разлучили нас. Я с тех пор и видом его не видывала, и слыхом о нем не слыхивала. Отняли его у меня, из рук моих вырвали. И тебя отнимут, если только дознаются, как ты мне дорог. Да если б мы и освободились, и сами судьбу свою могли решить, все равно не венчаться нам никогда с тобой, я ведь и так уже замужем. Окрутили меня по приказу прежнего моего хозяина с деревенским дурачком. Может, жив он еще, может, я уже вдова – сама про то не знаю, не ведаю.

               Дуняша опустила голову и утерла льющиеся по ее щекам слезы.
               В комнате сгустился вечерний полумрак, натопленная печь дышала сухим приятным жаром. Андрей стоял возле печи, прислонившись спиной к стенке и, скрестив на груди руки, молча слушал горестные Дуняшины причитания. Когда она примолкла, он подождал еще немного, не зная, выговорилась ли она или же нет, а затем спросил:
- И что ж нам делать? 
- Я не знаю, - сказала Дуняша и заплакала еще пуще.
- Ох, и трудно с вами, Евдокия Васильевна, - произнес он со вздохом, - И что вы только за существо такое! Утром у вас ведро, днем ненастье с громами и молниями, вечером веселье, утром похмелье. Нет с вами покою ни на минуту.

                Плача, Дуняша пожала плечами, дескать, что есть, то есть, и ничего тут не поделать.
- Сердце разрывается, Андрей, сил моих нет, - прорыдала она, - Ох, и зачем я тебя только встретила.

               Вернувшись домой с масленичных гуляний, Дуняша повела себя совершенно не так, как вроде бы должна была. Наобещав Андрею с три короба, она ничего не выполнила, забилась в свои покои и избегала его несколько дней.

Ее одолели обида, робость и стыд, до сих пор ей незнакомые и тем более тягостные.  Она обижалась и на себя, что так слаба оказалась и теперь вот покою лишилась, и на него, что он такой верх над нею возымел или же вот-вот возымеет, и на могущественных людей, тех, кто стоял над нею и распоряжался ею, как своей вещью, и на судьбу свою злую, что и до сих пор крутила ее и ломала, словно щепку в бурном потоке, и теперь все продолжает крутить и ломать.

И так странно ей было при этом робеть и стыдиться, что даже сама она не понимала, как такое с нею еще возможно, - с нею, огни, и воды, и медные трубы прошедшей. Хотя на самом деле ничего в том странного-то и не было. Дуняшей владело много мужчин, но ни один из них не был ей ровней, ни один не спрашивал на то ее добровольного согласия. Они были разные, старые и молодые, ласковые и грубые, красивые и безобразные, а она все равно только подчинялась, только выполняла приказы.

Но при том, владея ее телом, они никогда не завладевали ее душою. В первый раз довелось почувствовать Дуняше, каково это – желать отдаться и душой, и телом любимому человеку в ответ на его любовь. Это было совсем не то, что она успела испытать до сего дня, никакой прежний опыт тут не годился, и она робела, как робеет юная нетронутая девушка перед свадьбой, и стыдно ей было, ой, как стыдно, что не смогла она уберечь своей чистоты до сего дня, что грешна она, грешна, и как хотелось бы ей повернуть вспять время или хотя бы суметь объясниться, дать понять, что не вовсе она бессовестна, как это можно решить по ее прежней жизни, что знает и она цену целомудрию, непорочности.

Да, она жила со своими господами в греховной связи, поступая так согласно их желанию, которое было для нее законом, но сама себе любовников не заводила никогда, сама по доброй воле не развратничала, в этом ее упрекнуть было нельзя, а они за то, что ее к разврату принуждали, пусть сами ответ держат перед богом и людьми, она тут не повинна.

А с любимым и впрямь хотелось бы ей жить иначе, хотелось бы жить семьей, но ведь в этом она не властна, этому не бывать никогда, вовеки. Так что же делать? Расстаться, не позволив себе самой сладкой и горькой радости на свете – любить? Невозможен честный союз, выше сил расставание. Что тут сказать - несчастье, да и только. Все не так, все не так…

               Андрей не понимал, что происходит, и заподозрил было Дуняшу в притворстве, однако ее безмерно удрученный, прямо-таки больной вид, ее бледное лицо с покрасневшими от пролитых слез глазами поневоле вызывали жалость. Подкараулив момент, он попытался вызвать ее на откровенность, и тут получил все сполна – исповедь, слезы, жалобы.
            
            …Подойдя к ней, он опустился перед нею, сидящей в кресле, такой заплаканной и жалкой, на колени, обнял ее и ласково сказал:
- Не стоит так-то горевать, а раньше смерти в гроб не ложатся.
- Что-что? – не поняла она и посмотрела на него, всхлипывая.
- Отдохнуть вам надо, вот что. Выспаться, отлежаться, а там видно будет.
- Что будет видно?
- То, что нужно.

Он поднял ее на руки, взметнув ее пышные юбки, и понес в постель, - они находились в ее комнате, в ее спальне, и нести было недалече. Уложив ее на подушки и укутав одеялом, как маленького ребенка, он поцеловал ее и хотел уйти, но она задержала его, схватив за руки, плача и прося не оставлять ее одну, потому что ей одной так тоскливо, так страшно. Тогда он поцеловал ее еще раз, и еще, и она не противилась.
- А ты говорила, что ты меня пожалеешь, а, выходит, жалею-то тебя я…
- Обманула?
- Похоже на то.

               Ему уже показалось, что взаимное сочувствие заведет их далеко, но она вдруг потянулась к колокольчику и позвонила прислуге.
- Иди, Андрей, я устала, иди. Я и вправду попытаюсь уснуть.
               Махнув ему рукой, она зарылась лицом в подушки.

               Делать было нечего, и он ушел, не зная, что и думать обо всем этом, пребывая в каком-то смутном состоянии духа. Он чувствовал, что вины за нею нет, что она не притворялась ни в чем, но все было так зыбко, непонятно, неопределенно.

- Самое время на ромашке гадать, любит – не любит, - размышлял он. Воспоминание о том, что было между ними на масленицу, кружило ему голову, однако эта удивительная женщина, казалось бы, подошедшая так близко и так много ему позволившая, такая красивая, такая манящая, так страстно целовавшая и шептавшая такие нежные речи, оставалась на самом деле и по сей день столь же недосягаема, как и прежде, и мог ли он все еще продолжать надеяться, ждать? То сама шла навстречу, то сама убегала прочь… Для того и шла, чтобы убежать?   

День закончился, длинный зимний вечер перешел в ночь.  В доме было тихо и темно. Евдокия Васильевна заперлась в спальне, хозяин уехал в клуб играть в карты до утра, прислуга собралась в людской, а многие разбрелись по своим углам – спать.

Побродив бесцельно по дому, Андрей забрел в гостиную и полюбовался на портрет Дуняши своей работы, привезенный Тепляковым в Москву с целью украшения дома и пущей похвальбы перед гостями. Андрей считал, что работа, в общем, ему удалась, хотя он знал про себя некоторые просчеты и погрешности, однако оправдывал себя тем, что трудиться ему пришлось при неблагоприятных условиях, и надеялся в будущем избежать ошибок.

Одетая в блестящее шелковое платье, молодая женщина с медными волосами, уложенными в сложную прическу, сидела в кресле с видом королевы, ее прекрасные руки слегка придерживали на коленях маленькую собачку с бантом на шее, а зеленые, как у русалки, глаза выражали гордое осознание своей необычайной красоты.

Андрей забыл, что смотрит на собственное произведение, он видел только Дуняшу, не картину, нет, - саму Дуняшу, живую и непонятную, близкую и далекую. Он почувствовал жар, озноб, головокружение, нежность, злость, надежду, нетерпение, разочарование, - все сразу, и едва перевел дух.

               В конце концов, так и не найдя себе никакого занятия, Андрей вынужден был отправился в свою комнату и лечь спать. Удивительно, что он быстро заснул и спал крепко, - и во сне видел Дуняшу.

               Он проснулся под утро от какого-то легкого шороха рядом. На столе горела свеча в подсвечнике, возле окошка, окутанная белым ночным нарядом, стояла Дуняша, но не в виде образа из сна, а настоящая.
- Я пришла, - сказала она просто, - Я подумала, ты можешь решить, что я тобой играю. Это не так. Я не играю. Вот, я пришла.
               Она вдруг засмеялась, как только она это умела, задорно и звонко, и тряхнула распущенными волосами.
- Как ты спишь-то крепко! Смотри, в другой раз не спи, не то, не ровен час, счастье свое проспишь!

               Он смотрел на нее, сонный, сконфуженно и радостно улыбаясь, и сказал, что в другой раз не заснет.
- Да неужто будет и другой раз?
- Не знаю, - сказала она, все еще смеясь.
***   ***   ***

                Глава 3. Обнаженная Венера.

               Господин Тепляков теперь непременно желал получить картину с изображением обнаженной натуры, на итальянский либо французский манер, сам придумал композицию и выбрал цвет драпировок. Это должна была быть Венера, дремлющая на ложе, на смятых шелковых покровах, ниспадающих вниз блестящими волнами, с рассыпанными по изголовью распущенными волосами.

Дуняша так долго капризничала, не желая позировать, что Иван Павлович, вожделея свою Венеру, решил было заказать писать картину с кого-нибудь другого и стал выглядывать среди дворовых девушек подходящую красавицу. Его ищущий взор упал было (и уже в который раз, надо заметить) на «черноокую Татьяну», то бишь «черномазую Таньку», однако все-таки эта девушка при всей ее красоте не могла сравниться с роскошной обитательницей покоев барской барыни, и было очевидно, что рядом с нею она проигрывает. Один взгляд Дуняши, один ее неторопливый жест стоил десяти подобных ужимок Татьяны.

Иван Павлович расстраивался и уж не знал, что и делать, но тут наконец Дуняша, вероятно, устав обороняться, соизволила-таки выполнить его желание, за что была обласкана свыше меры и осыпана подарками, которые приняла с небрежным видом пресыщенной всем знатной дамы.

К тому времени Тепляков перебрался уже из Москвы в свое поместье, и вот в комнате, отведенной под живописную мастерскую, навели порядок, установили на мольберте новый холст, а напротив – изящное ложе, на котором художник долго разбирал шелковые складки покрывал, укладывая их наилучшим и наиживописнейшим образом.

Тепляков присутствовал на сеансах, садясь в кресло позади работающего мастера, и наслаждался восхитительным божественным видом возлежащей на ложе в изысканной и соблазнительной позе красавицы. Работа над его заказом была трудна и продвигалась небыстро, однако подвигалась, а поскольку в последнее время Андрей много рисовал, набираясь практического опыта, то теперь работал точнее и увереннее прежнего, и результат обещал быть весьма впечатляющим.    

               Дуняша, отказавшись от изнурительной и бесплодной борьбы сама с собою, безвольно отдавшаяся течению своей жизни, сейчас подобной полноводной неторопливой изобильной реке, влекущей свои воды по изумрудным равнинам мимо бирюзовых холмов, мимо сказочных городов и веселых сел и медленно и бережно баюкающей на своих волнах, словно на ладонях, ее лодку, увлекая ее к неведомым туманным далям, дремала, положив на шелковую подушку свою прелестную головку и повернув к художнику и зрителям спокойное, немного утомленное лицо с полу- прикрытыми глазами.

Медного цвета густые волосы, тщательно расчесанные пряди которых были нарочитыми узорами уложены на ее изголовье, подчеркивали снежную белизну кожи, безупречность линий и форм, роскошь нежной, будто бы фарфоровой, изобильной плоти.

Тепляков во время своего созерцания доходил до экстаза, но художник работал сосредоточенно и спокойно, и по его виду можно было заключить, что рисовать какой-нибудь там натюрморт, мертвую натуру, для него все одно, что живую женщину, хотя бы и такую необычайную, и совершенно лишенную скрывающих ее прелести покровов.

- Думаешь, я тобой не любуюсь, - сказал Андрей в ответ на дуняшин упрек, что он во время работы ее в упор не видит, а видит только свои кисточки да краски, - Ты восхитительная, ты невероятная и ты моя, я ни на миг об этом не забываю. Но ты пойми, чтобы передать видимую красоту на полотне, мало восхищения, необходимо умение, мастерство, а мастерство - это плод долгого терпеливого ученичества, это свободное владение разнообразными навыками и знаниями, наукой исчисления пропорций, секретами составления красок, тайнами взаимодействия света и тени; это труд, тяжелый, выматывающий и однообразный. Я хочу нарисовать тебя как можно лучше, не потому, что мне так приказано, а потому, что такая красота этого достойна, и, хотя я знаю, что нужно быть Рафаэлем или Боттичелли, чтобы суметь наиболее верно и вдохновенно передать природное, божественное совершенство на холсте и навечно остановить мгновение жизни во всем его блеске, а я не тот и не другой, я все же сделаю все от меня зависящее, и потому буду трудиться честно, и уж постараюсь ни на что другое во время работы не отвлекаться и ни о чем другом не думать. Если бы художников сразу начинало лихорадить при виде своих моделей, и они сразу тащили бы их в постель, ни одно произведение живописи не было бы завершено и по сию пору. Рафаэль, когда писал свою Фарнарину, забывал о том, что он только что с нею спал, и помышлял, глядя на нее, хотя ее только едва-едва дымка прикрывала, лишь о том, как наилучшим образом вписать фигуру в размер холста, как не ошибиться в пропорциях, как добиться передачи объема да как выдержать выбранную гамму цветов. Всему свое время и место, так что забирайся на эту кушетку и лежи смирно, а все остальное будет потом, поняла? 
               
               Прошла весна, наступило лето, короткое, но прекрасное, как пора расцвета человеческой жизни, полного сил, душевного и физического подъема, надежд, стремлений и веры в себя, наслаждения всем лучшим, что может дать жизнь.

Молодые люди были счастливы, с головой уйдя в свою любовь и почти ничего не видя и не замечая вокруг себя, кроме друг друга. Их жизнь протекала на виду у множества людей, и они не имели никаких прав на то, чтобы находиться вместе, однако тем не менее почти не расставались.

Дуняша так поднаторела в искусстве управлять окружающими, что теперь безо всяких усилий обходила преграды и создавала наилучшие условия для наиполнейшего удовлетворения своих желаний. Затеянный ею ремонт крыши как раз над тем крылом дома, где жил в своей чердачной каморке ее ненаглядный, поневоле заставил переселить всех обитателей этого крыла в другие места, и как-то так само получилось, что художнику отвели новую комнату прямо над господским кабинетом, а дверь этой комнаты выходила в тот же коридор, что и дверца потайной лесенки, ведущей из-за кабинетных ширм наверх, что создавало массу удобств, поскольку барский кабинет через анфиладу комнат напрямую соединялся с покоями как барина, так и барыни, а уж ключи от всех комнат дома у Дуняши, конечно, имелись.

В целях укрепления здоровья, на которое она, впрочем, и так не жаловалась, Дуняша часто ездила верхом, разумеется, никогда не покидая двор усадьбы одна, но сопровождающих слуг она тут же отправляла от себя по разным поручениям или же вовсе брала с собою мальчика, который ехал за нею только до определенного места, до реки или до ветряной мельницы на холме, и там должен был ожидать ее, ловя рыбу или занимаясь другими мальчишескими делами, вполне при этом довольный, разумеется, своей участью, предоставив хозяйке тем временем носиться по окрестностям как и где ей вздумается.

И, конечно, не стоило удивляться тому, что, катаясь, она часто встречалась с также любившим верховую езду художником, которому, естественно, надо было хоть немного отдыхать и восстанавливать силы для наиболее плодотворного продолжения работы, почему ему и не возбранялось проводить  свободное время в седле на лоне природы (а в том, что этого свободного времени у него оставалось достаточно много, тоже не было ничего удивительного, поскольку его модель отнюдь не собиралась мучить себя слишком долгими и частыми сеансами).

И вот они вместе скакали через поля и луга, через рощи и перелески, и в одной березовой рощице, возле заброшенной пасеки, в маленьком домишке, проводили незабываемые часы, оставив лошадей щипать траву у крыльца. Солнце проникало в плохо закрытые растрескавшимися ставнями окошки, золотя своими лучами небрежно брошенную на лавку рядом с охапкой лесных трав и цветов одежду, и ласкало отдавшуюся своему счастью молодую пару. В крошечной горнице пахло прогретым деревом, в ветвях над крышей распевал на все лады хор птичьих голосов, лошади звенели за стеной уздою. Объятия, утомив, придавали новую силу, желание, угаснув, вспыхивало снова.    

               С наступлением осени Тепляков стал собираться в город. Дуняша пожелала, чтобы они непременно погостили этой зимой в Петербурге. Она хотела показать Андрею северную столицу. Подумать только, он мог часами рассказывать ей про какие-то там Флоренцию и Рим, а в Петербурге не бывал ни разу в жизни.

До святок они пробыли на невских берегах, обошли весь город, объездили окрестности, постояли у подножия потрясающего воображение памятника Петру Первому, торжественно открытого 16 лет назад в присутствии императрицы, но, по высочайшему капризу, вне присутствия самого создателя медного всадника – Фальконета;  видели царский выезд, и, пользуясь частыми отлучками барина в клуб или к знакомым на званые вечера, порою весьма нахально отправлялись вместе не только на прогулки и в театр (в театр Дуняша брала Андрея в качестве своего сопровождающего совершенно открыто, с ведома Теплякова, который легко согласился с нею в том, что кто же еще из домашних может лучше для этого подойти), но также и в другие места, впрочем, стараясь, конечно, не слишком бросаться в глаза окружающим.

Они бывали на маскарадных балах, даже на великосветских, пользуясь возможностью скрывать лица под масками, и Андрей, либо предъявляя по приезде в очередной озаренный огнями дворец присланное на имя господина Теплякова приглашение (а господин Тепляков, имея довольно обширные связи, получал подобные приглашения часто, так что выбор был достаточно велик), представлялся при этом именно как господин Тепляков со спутницей, либо (если это было в данном случае возможным) назывался первым попавшимся именем, а затем они замешивались в костюмированную толпу, причем маскарадные костюмы брались ими напрокат, как и имена, и чувствовали себя совершенно вольготно, танцуя и веселясь до полуночи. Чтобы скрыть свои проделки, они прибегали ко многим уловкам и хитростям. Судьба к ним благоволила, им все сходило с рук.

               Светское общество вообще любило развлекаться на маскарадах, и тон этому увлечению задавала сама императрица, любившая, как известно, «дурачиться» забавы ради, чаще, конечно, в кругу близких друзей, но не только. Однажды, усмотрев среди толпы гостей полного и рыхлого мужчину, скрывавшего лицо под маской и усиленно ухаживающего за женщинами, Дуняша вспомнила и передала Андрею историю, слышанную ею от Теплякова, о том, как ее величество изволила веселиться некогда на своих маскарадах.

История была подлинная и произошла лет двадцать с лишним назад, когда Тепляков еще служил и по долгу службы как раз находился в Царском селе, где все и случилось. Годы императрицы в то время приближались всего лишь к пятидесяти, и она проявляла резвость, о которой теперь могла, вероятно, только вздыхать, вспоминаючи свои приключения, хотя все еще упорно бодрилась и появлялась по вечерам в своей гостиной или во время выездов на прогулки не иначе как рука об руку с молоденьким любовником, не взирая при этом на предупреждения своего лейб-медика насчет вредных для здоровья в преклонном возрасте излишеств.

Так вот, пятидесятилетняя полная статная дама имела обыкновение одевать на костюмированные приемы мужское платье (можно себе представить, как она в этом наряде выглядела, однако непристойность туалета была ничто по сравнению с непристойностями последующего поведения), и, закрыв лицо маской, приставала под видом мужчины к молоденьким женщинам, причем в своих ухаживаниях заходила весьма далеко и позволяла себе те вольности, которые когда-то совершенно открыто демонстрировал на балах ее покойный супруг, при свидетелях хватая дам из высшего света за вырез декольте и забираясь им под юбки, каковое поведение она публично порицала и запрещала, но при том, тем не менее,  и сама питала к нему определенную склонность…

Тут одна облюбованная ею особа возьми да и сорви с нее маску. Императрица изволила не на шутку разгневаться: ее сладостное  инкогнито оказалось нарушено безвозвратно, ее тайные забавы вышли вдруг на свет, получили огласку.   

- Если бы сейчас здесь под видом этого толстяка за женские юбки хваталась бы сама императрица, она бы тебя точно не пропустила, уж больно ты хороша, - сказал Андрей, слушая Дуняшу и продолжая наблюдать за подвигами неизвестного объемистого кавалера.
- И получила бы по морде, - объявила Дуняша, тряхнув медными кудрями.
- Это императрица-то? По морде?
- А мне все равно кто, мужик или баба под видом мужика, а только я бы терпеть не стала, раз прячешься под дурацкой личиной, чтобы охальничать сподручнее было – так и получи все сполна.

               Она махнула с этими словами в сторону толстяка веером, и Андрей засмеялся, увидев, что тот заметил ее жест, истолковал его по- своему и принялся активно пробираться к ней через толпу. 
- Мадам, - сладко улыбаясь и гнусавя, обратился к ней толстяк, оказавшись рядом, - Потрясен вашей прелестью, не угодно ли танец?
- Уйди, - отвечала Дуняша, - Или пожалеешь.

               Толстяк извинился, поклонился и снова исчез в толпе.
- Вот видишь, - гордо сказала Дуняша своему спутнику, - Понял, что я шутить не намерена, струсил и сбежал.

               Андрей кивнул.
- Конечно, ты такая грозная, я сам тебя боюсь до сих пор, - он не стал ее разочаровывать и объяснять, что за ее спиной многозначительно показал толстяку кулак. Разумеется, подобный жест шел вразрез со светскими манерами, однако маскарады, славясь царящими на них легкими нравами, именно что и допускали некоторые отступления от правил, так почему бы и не такие?

               Бывая в местах скопления светской публики, гуляя по Царскому селу, где размещались казармы гвардейских полков и квартировали состоявшие на службе в них офицеры, Андрей иногда думал о том, что здесь он может встретить своего бывшего хозяина, Укромского. Как-то ночью ему приснился сон, будто он убил его во время маскарада, под маской, среди музыки, света, мишуры и блесток, среди пестрой пляшущей толпы, и сон этот был так сладостен, что несколько дней он пребывал под его впечатлением.

Случайное знакомство помогло ему навести некоторые справки. Пытавшийся в свою очередь подкатить к Дуняше на очередном карнавале со своими ухаживаниями какой-то полупьяный гусар в золотых шнурах оказался, как и давешний толстяк, вполне покладистым и вообще добрым малым: уразумев, что место кавалера прекрасной незнакомки не вакантно, он, не задумываясь, быстро извинился перед ее спутником, и, когда инцидент оказался таким образом исчерпанным и улаженным наилучшим образом, с удовольствием выпил в обществе молодых людей шампанского, а потом, после пары наводящих вопросов, охотно поведал, что Федор Укромский имел случай навлечь на себя неудовольствие начальства и был переведен для дальнейшего несения службы куда-то в дальние края, то ли на запад, то ли на юг. 

На том балу Андрей и Дуняша щеголяли костюмами испанцев: Дуняша была одета в довольно короткое платье с расшитым золотом корсажем и с пышными юбками, из-под которых кокетливо виднелись золотые туфельки (в этом платье она была так соблазнительна и хороша), а голову ее венчал высокий гребень, закреплявший  наброшенную щедрыми складками поверх волос кружевную вуаль, наряд же Андрея состоял из черных штанов в обтяжку, черных сапожек, белой шелковой рубашки с широкими рукавами, перепоясанной несколькими слоями широкого матерчатого пояса, и короткого легкого плаща (этот наряд очень шел ему, подчеркивая стройность фигуры), а его черноволосая голова была живописно повязана красным платком со спадающими на плечо концами.

Маски на пол-лица, вырезанные из черного бархата и усеянные блестками, соперничавшими своим блеском с блеском сверкавших в прорезях глаз, довершали великолепие их убранства, и не только подвыпивший гусар, но и никто в праздничной великосветской толпе не мог усомниться ни на минуту, что эта молодая, прекрасная пара, заставлявшая любоваться собою всех без исключения, красоту и грацию которой так удачно подчеркивали дорогие костюмы, не имеет на самом деле никаких прав на то, чтобы столь непринужденно веселиться здесь, среди роскоши этих зал, возбуждая в окружающих восторг и зависть.   

- …Один мой знакомый служил, кажется, именно в вашем полку. Его имя, если не ошибаюсь, Укромский, да, Укромский, Федор Михайлович. Было бы забавно нанести ему визит, если он и до сих пор не поменял места службы.
- Как же, знавал я Укромского, был такой, да весь вышел.
- Как так?
- А вот как… - и далее следовали подробности.

- …Зачем ты о нем спрашивать вздумал? – задала вопрос Дуняша, когда они остались одни, без гусара, имея ввиду Укромского, - Тебе как раз нельзя с ним встречаться.
- Один раз я бы с ним встретился. И одного раза хватило бы.
- Это опасно.
- Только для него. Вспомни, как я хорошо научился стрелять.

Это была правда: взяв с собою как-то Андрея на охоту (а она-то охотиться любила), Дуняша выяснила, что он не умеет пользоваться огнестрельным оружием, слегка посмеялась над ним и подтолкнула к тому, чтобы научиться этой премудрости, сама выступая, разумеется, в роли тренера, и, конечно, с таким тренером он быстро начал делать успехи, заодно открыв для себя способ эмоциональной разрядки, поскольку владение оружием давало иллюзию обладания силой, которую можно было немедленно применить по своему усмотрению (будто бы по своему усмотрению, а на самом деле просто для того, чтобы уничтожить очередную мишень, но неважно - это все равно работало). 

- Слава богу, что его здесь нет, - воскликнула догадливая Дуняша, не на шутку встревожившись, - Мне подумать страшно, что бы ты натворил, будь он где-нибудь поблизости. Стрелять он научился, о, господи, боже ты мой! И в лице-то изменился, глаза вон, прямо почернели!.. Андрей, - продолжала она, беря его за руку, - Я понимаю тебя, я все понимаю, но так лучше, поверь. Думаешь, если ты с ним счеты сведешь, тебе полегчает? Нет, не полегчает, только еще горше станет, как руки кровью замараешь да страшный грех возьмешь на душу. Такие грехи тяжело на сердце давят, в таких грехах долго потом люди каются, по глухим пустыням да по дальним монастырям. А злодея бог сам покарает, а как и когда, и чьими руками,  нам этого знать не дано и не надо. Нам только верить надо.
- И ты в это веришь? – спросил он, - Ты все знаешь, все понимаешь, и ты веришь?

               Дуняша не любила, когда ее загоняли в угол.
- Надо верить, - сказала она упрямо, - Если не верить, то как же тогда жить? И вообще, знаешь что… Поехали-ка мы домой. Надоело мне что-то танцевать, музыка больно громкая, оглохнуть можно.

Музыка и впрямь гремела, отдаваясь от украшенных затейливой лепниной сводов, и кавалеры и дамы кружились в безостановочном вихре, и под расшитыми корсажами, испанскими рубахами и изысканными камзолами полнились их сердца достойными либо, напротив того, низменными чувствами, будь то любовь или зависть, мечты или разочарование, вера или отчаянье, а может быть, и ненависть, и жажда мести, - и маски черного бархата скрывали их истинные лица.

               В начале января Тепляков переехал в Москву, и тут продолжилась прежняя жизнь: хозяин развлекался по гостям, его любовница развлекалась с любовником. Пока что все были довольны и счастливы.

В эту поездку уже Андрей возил Дуняшу по Москве, показывая ей город, - тот город, которого она, несколько лет подряд бывая здесь, совсем не знала. Еще прошлой зимой поразившись старине и величию первопрестольной, Андрей «заболел» Москвой, много рисовал ее храмы, дворцы и улицы, много читал о ней, пользуясь господской библиотекой, из которой Дуняша милостиво позволила ему брать книги.

Теперь он рассказывал ей о прошлых временах, пережитых первопрестольной, о первых князьях московских, о первых ее царях, о страшных пожарах, о великих стройках, о славных войнах, о давних и недавних бунтах.

Привезя ее на Болотную площадь, за Каменный мост, он поведал ей об Емельяне Пугачеве, четвертованном именно здесь, на этой самой площади в 1775 году, то есть 19 лет назад. Сначала ему отрубили голову, потом руку и ногу, хотя, кажется, порядок казни был при этом нарушен. Дуняша, приоткрыв рот и даже не удержавшись, чтобы не перекреститься, впервые слушала историю об этом могучем бунтовщике, объявившем себя императором Петром Третьим, супругом императрицы Екатерины Алексеевны, замутившем народ на Яике и Волге, погулявшем по Уралу и Поволжью, штурмовавшем Оренбург и Казань и пролившем много дворянской крови.

Только через три года он был разбит все-таки графом Паниным под Царицыном, выдан казаками и в железной клетке привезен в Москву. Множество народу погибло под кнутом и в петле, по Волге для устрашения всенародного плыли плоты с виселицами, на которых раскачивались тела казненных.   

«Божию милостию, мы Петр Третий, император и самодержец всероссийский…Объявляется во всенародное известие. …Повелеваем сим нашим именным указом: кои прежде были дворяне в своих поместиях и вотчинах, оных противников нашей власти и возмутителей империи и разорителей крестьян ловить, казнить и вешать и поступать равным образом так, как они не имея в себе христианства, чинили с вами, крестьянами. По истреблении которых противников и злодеев-дворян, всякий может восчувствовать тишину и спокойную жизнь, коя до века продолжаться будет».
         
- А ну-ка он и вправду был царем, - прошептала Дуняша.
- Нет, он был простым солдатом, пушкарем, кажется, а императором только назвался.
- Но если б он и вправду был царем!
- Что ж из того, его ведь казнили.

               В глазах Дуняши пылал огонь.
- Мы тогда с тобой только родиться успели, - сказала она, - А он за волю воевал. Если б он победил, мы были бы свободны сейчас.

               Они молча посмотрели друг на друга.
- Он сказал графу Панину, что он вороненок, а ворон еще летает.
- Откуда ты все это так хорошо знаешь?
- Я же вырос не в России. За ее пределами порой может быть известно о происходивших в ней событиях лучше, чем здесь, на российской земле.  Там не боятся говорить о наших революциях, а у нас боятся говорить и о наших, и о чужих. Но это ничему не поможет и ничего не изменит. Все равно в конце концов все обо всем будут знать и говорить, и то, что должно быть, однажды случится.

- Но для нас тогда уже поздно будет, - произнесла она, - Я навсегда останусь барской игрушкой, обнаженной Венерой, а ты будешь меня до бесконечности рисовать в том виде, как барину будет угодно, вот и все.   
               Он не ответил.               

               Перед пасхальными праздниками на Красной площади зашумел и запестрел ежегодный вербный базар. Андрей и Дуняша отправились побродить по его рядам. Андрей был на сей день богат: сестра Теплякова, пожилая суетливая госпожа, довольно щедро одарила его за нарисованный для табакерки миниатюрный портрет своей младшей дочки. Личико девочки, тонкое, нежное, миловидное, и впрямь получилось очень хорошо и схоже, и заказчица была весьма довольна.

На эти заработанные деньги Андрей собирался купить подарок для родни, поскольку Дуняша обещала ему в скором времени поездку в окрестности его деревеньки и свидание с братом. Он решил приобрести для Маши, Ивановой жены, роскошный шелковый платок, но платков у торговца было несколько, все хороши, и он никак не мог выбрать, какой взять.   

- А вы, сударь, на барышню свою примерьте, вот и увидите, - посоветовал ему торговец. Андрей накинул шелковую шаль на голову Дуняше.
- Красота, - довольно сказал торговец и вытащил из-под прилавка осколок зеркального стекла, - Поглядите сами, сударыня, до чего хорошо.

               Дуняша поправила платок.
- Я его себе возьму, - объявила она, - А в подарок мы возьмем другой, вот хоть бы этот, он ничем не хуже.

               Покопавшись в связке бус, лежавших поверх платков на прилавке, она вынула прекрасную нитку и бросила на отобранные для покупки вещи:
-    Дарить так уж дарить, возьмем еще и ожерелье.
- У меня денег на бусы не хватит, - сказал Андрей.
- Я заплачу, - величественно объявила она, - Я за тебя платить уже привыкла. Нарисуй меня в этом платке, а то мне фантазии Ивашкины надоели, все ему нимфы какие-то голые мерещатся, старому козлу.
               Ивашкой она за глаза называла своего господина.
***   ***   ***

                Глава 4. Все не так и не этак.

- Ну и что же ты от меня хочешь? – воскликнула Дуняша, только что, скрестив на груди руки, ходившая по комнате взад-вперед, теперь остановившись перед сидящим на стуле Андреем и воздевая руки кверху, - Что ты хочешь?
- Я не знаю, - сказал он, опустив голову и даже слегка отворачиваясь, - Не знаю.
- Нет, ты личико-то не вороти от меня, ты скажи мне толком, за что ты меня коришь и в чем моя перед тобой вина?
- Я разве корю тебя?
- А разве нет?

               Она взмахнула руками и вновь энергично заходила по комнате.
- Ты что, не понимал до сих пор, как дело-то обстоит? – продолжала она на ходу, - Я ведь говорила тебе! Я сама об этом убивалась, ты помнишь?
- Помню, складно так рассказывала, будто по написанному.
- Это у нас, у русских людей, причитанием зовется, - она задержалась перед ним на минуту, чтобы поднять назидательно палец вверх, - Понял, ты, иностранец? Никогда причитаний слышать не доводилось ранее?
- Доводилось, и в деревне живал, и в лаптях ходил.

- Что-то не верится. Так ты себя держишь, будто только что из Парижев этих самых объявился, нашу русскую правду, нашу горькую долю забываешь. Это там у них, в Париже, королю и всем дворянам головы посрубали и все законы прежние поотменяли, а у нас-то здесь, в России-матушке, все по-прежнему идет, по старине. И так нам с тобою жить на роду написано, что мы-то рабы, а над нами-то господа.

- Неколебимо владеют крестьянами и землею и на вечные времена даруется им вольность и свобода… - пробормотал Андрей, через пятый на десятый цитируя «Жалованную грамоту дворянству», обнародованную приказом императрицы Екатерины Второй в 1785 году, через 23 года после ее же указа «О вольности дворянству» и через 10 лет после казни объявившего себя врагом дворян Пугачева, которого Екатерина в свою очередь называла своим личным врагом. 
- Вот-вот. Именно что неколебимо…

               Она остановилась посреди комнаты, закинула голову кверху и тяжело вздохнула.
- Надо принимать жизнь такой, как она есть. Что тут сделаешь. Он хозяин, ты любовник. А я между вами. И каково мне это все приходится, ты хоть задумывался? Но я терплю, и ты тоже должен терпеть, и не так уж мы плохо живем, чтобы жаловаться. Людям куда солонее нашего приходится. Мы сыты, одеты, обуты, у нас есть крыша над головой, нам не надо думать о завтрашнем дне, о том, как прокормиться, как обогреться, нас не заставляют делать тяжелую черную работу, мы живем, как господа, и мы можем любить друг друга, даже любить! Ну и что ж с того, что чего-то мы при этом не имеем, а в чем-то должны себя ущемить. Разве того не стоит?

               Поводом к этому не самому приятному на свете разговору послужил следующий случай: однажды Тепляков задержался в клубе или в гостях, что во время пребывания в Москве случалось неоднократно, между тем наступала ночь, домой он не ворочался, и Дуняша решила уже, что до утра его и не будет.

Тут ей пришла фантазия разнообразия ради позвать Андрея к себе, а не ходить к нему самой, и они уже засыпали, обнявшись, в роскошной постели Дуняши под шелковым пологом (Теплякову не пришло в голову, как некогда князю Потемкину, осыпать постель своей любимицы драгоценными камнями, а ведь именно так поступил, говорят, светлейший в отношении своей племянницы Вареньки, любимой им не только и не столько по-родственному, однако, тем не менее, и альков Дуняши был местечком весьма привлекательным и приятным), - так вот, они уже засыпали, когда вдруг в смежной комнате мелькнул свет, послышались шаги и голоса…

Выход из Дуняшиной спальни был только один, так что дверями воспользоваться уже возможным не представлялось. Показав Андрею на ширмы в углу комнаты, Дуняша бросила ему туда одежду, успела оглядеть все вокруг на предмет забытых на виду улик, немного оправить постель и бухнуться в нее, изобразив самый сладкий сон на свете. 

Ситуация оказалась не так уж плоха и проигрышна, как могло померещиться на первый взгляд. Их тайна не раскрылась. За ширмами было тепло, поскольку они находились вблизи печки, и Андрей, опустившись на ковер и накинув на плечи свою рубашку, мог здесь провести много времени, не испытав слишком серьезного дискомфорта.

Конечно, ему надо было сидеть тихо, как мышь, дожидаясь, пока подвыпивший старый барин уляжется спать и на самом деле заснет, чтобы потом осторожно покинуть Дуняшины апартаменты и добраться до своей комнаты, расположенной совсем близко, чем, собственно, и должно было закончиться, оказавшись полностью исчерпанным, нежданное ночное приключение.

Он и сидел тихо, но поневоле слушал при этом все, что говорили меж собою Тепляков и Дуняша, а в щели между створками фигурных ширм мог еще и видеть, как на ладони, все, что происходило между ними. Уговаривая сам себя не смотреть, он не мог заставить себя отвести взгляд.

Естественно, он знал, что его отношения с Дуняшей никак не повлияли на ее отношения с хозяином, но, поскольку никогда не видел их обоих наедине, то привык как-то не обращать на это обстоятельство внимания, забыл о нем.

И вот истина обнаружилась вновь и поразила его крайне неприятно, а в довершение всего Дуняша, казалось, нисколько не понимала, каково ему было смотреть из-за своего укрытия на то, как ее, которую он только что выпустил из своих объятий,  ласкал другой, и как она, страстно отдававшаяся минуту назад ему, теперь охотно уступала домоганиям другого, - и какого же другого! Старика, безобразного, морщинистого, немощного… Как назло, Тепляков явился подвыпившим и возбужденным, Дуняша никак не могла его угомонить, так что Андрей медленно прошел за своей ширмой все круги ада.

Наконец барин захрапел, она осторожно встала, накинула одежду, заглянула к Андрею за ширму и, на всякий случай приложив пальчик к губам в знак молчания, показала на дверь, дескать, все в порядке, можешь уходить. Андрей ушел, чувствуя себя словно оплеванным с головы до ног, а на утро поразился тому, до чего обыденно держится Дуняша, ясная, как солнышко в погожий день, веселая и жизнерадостная.
- Ивашка- старикашка после обеда опять в клуб наладился, играть, - шепнула она Андрею, улучив удобный момент, - Вернется поздно, как вчера. У тебя или у меня встретимся?

- …Он хозяин, я любовник, и ты между нами, - повторил Андрей, -Дуняша, как ты не понимаешь, это отвратительно. Ты хочешь, чтобы я делал вид, что ничего не произошло, что ничего не происходит, что все в порядке. Но что же это за порядок! Я люблю тебя, ты любишь меня, мы должны быть вместе, и между нами никого и ничего не должно быть!
- Не кричи, Андрей!
- Я не кричу!
- А мы что, можем выбирать? – спросила Дуняша, - Что мы можем сделать, по-твоему?
- Бежать.

-    Что? – закричала Дуняша в свою очередь, - Ты рехнулся или как? … Нет, это что ж такое в самом деле! – продолжала она, отчаянно жестикулируя, - Андрей, да приди ты в себя, право слово. Послушай, послушай же меня, Андрей, успокойся, доверься мне, я больше тебя в этой жизни понимаю, чего я только не повидала и не испытала. Все будет хорошо, все сладится, вот увидишь.

- Что может сладиться, Дуняша? Нельзя так жить, невозможно, мы же люди, не скоты безмозглые, бессловесные! Нами помыкают как хотят, нас на конюшнях порют, нас в грязи вываливают, над нами издеваются, насилие совершая и над телами, и над душами нашими, а мы все терпим, мы все сносим. Но мы же люди, так где же наше человеческое достоинство, почему мы предаем сами себя? Это ненормально, неестественно, когда люди живут так, как мы живем. Люди на то и люди, чтобы жить по-человечески. Пойми, это и только это естественно и нормально!

- Бежать, значит, - сказала она, - И куда, и как? А если поймают, то что? А если мы даже убежим, скроемся, то что тогда будет?
- Тогда мы будем свободны, сами себе хозяева, тогда мы будем вместе, и никто больше ночью не ввалится в нашу спальню, чтобы меня вынудить сидеть на полу за ширмами и чтобы… чтобы заставлять тебя делать то, что вчера заставлял тебя делать господин Тепляков.
- Да, старикашка мало уже куда годится сам, - сказала Дуняша, - А ты, коли противно, мог бы и не смотреть.
- Я не мог.

- Вот что я тебе скажу, друг сердешный: никуда я не побегу и тебя не пущу! – отчеканила Дуняша, - Мы будем свободными, мы станем вольными! Мы будем принадлежать только друг другу! Никто никогда не потревожит нас в нашей спальне! Конечно, не потревожит, потому что у нас и спальни-то никакой не будет. Ничего у нас не будет. Нищета, болезни, ранняя смерть под забором, вот что нас ждет на этой твоей воле. Как же! Нужна мне такая воля!
- Но почему же это мы непременно пропадем? Мы молоды, мы сильны, мы можем работать, Дуняша.

- А что мы умеем делать? Я вот что умею? Посмотри на мои руки – я    же иголки и той в них не держала уж и не помню сколько лет. А ты? Рисовать ты умеешь, книжки читать умеешь, говорить красно умеешь. Ох, Андрей, что мы сможем заработать, избалованные, привыкшие к холе и достатку, одни в чужих людях, без друзей, без связей, без поддержки, вынужденные мыкаться по чужим углам, все время прячась и всего боясь! Грош ломаный, и то с трудом. Мне тогда прямая дорога в уличные девки, а тебе в кабак. Я пойду по рукам, а ты сопьешься.
- Ты и так уже ходишь по рукам, а я от такой жизни, как сейчас, точно однажды пить начну, так что этого нам бояться уже нечего.

- Нечего? Нам нечего бояться? Может быть, тебе нечего, не знаю, но я боюсь потерять то, что имею. Я знаешь через что прошла, прежде чем в эти покои попала? Мне пятнадцати лет не было, когда барин старый, слюнявый, вонючий старикашка, меня к себе в дом забрал. Меня в карты пьяные офицеры проигрывали, меня покупали и продавали, меня на конюшне розгами секли. Конечно, в яме меня холодом и голодом не морили, кнутом из меня дух не вышибали, кошками не драли, собаками не травили, жизни лишить не грозились, да и свиней пасти не посылали. Но я знаю цену тому, чем сейчас владею, я нынче хорошо живу, дай бог всякому, и ни за какое достоинство, ни за какую волю этого не отдам, и не позволю, чтобы меня с толку сбивали!
- Не кричи, Дуняша.
- А я и не кричу!

- Послушай меня. Да, мы сейчас живем в достатке, мы ни в чем не нуждаемся, но кто тебе сказал, что так и будет всегда? Все, чем мы пользуемся, нам не принадлежит. Захотел хозяин одеть тебя в шелк и бархат – одел. Захочет он тебя в свинарки сдать – и сдаст. Захотел он, чтобы я ему картины рисовал – я рисую. Надоест ему завтра – и отправит он меня в солдатскую муштру. Ты пока что молода, прекрасна, и он тобой гордится, и хвалится тобой, и лелеет тебя.
               А если ты заболеешь, если вызовешь его гнев, если надоешь ты ему, если просто постареешь через несколько лет – и что же тогда? Прощайте, шелка и бархаты, пожила, порадовалась, пора другим место уступать, а самой уже не быть в чести, только двор мести да коз пасти. Дуняша!
               Не думай, что я вовсе без ума говорю о побеге. Однажды мне даже предлагали бежать, и помощь обещали, но человек, который мне это предлагал, сам мог пострадать из-за меня, да и не способен он был все устроить так, чтобы дело точно сладилось. Он дома и церкви умел строить, а поддельные бумаги делать или доставать никогда не пробовал. Я отказался, решил терпеть и ждать, решил надеяться и богу молиться. Это было как раз в то время, когда речь зашла о том, чтобы продать меня.
               Я тогда думал про себя, прикидывал, что, может быть, мне удастся уговорить нового хозяина отпустить меня снова на оброк, пусть не сразу, потом, позднее, почему бы и нет, ведь так не редко бывает. Я тогда попытался бы как-то устроиться, или опять вернулся бы к тому архитектору, если б у него место для меня нашлось, или, может быть, попробовал бы открыть живописную мастерскую, работать на заказ, или еще что-нибудь придумал бы, ведь и деньги мы с братом кое-какие сумели отложить, вот и пригодилось бы свое дело начать, и, кто знает, сумел бы выкупиться на волю в конце концов. Это была моя единственная надежда обрести свободу.
               Но моим новым хозяином оказался Тепляков, и в его доме я встретил тебя. Я встретил тебя, и я не хочу тебя потерять. А если я дальше буду ждать и терпеть, то я тебя потеряю. Допустим, я и выгадаю тот час, когда Теплякову надоест задавать мне новые темы для картин, и он, может быть, согласится разрешить мне стать оброчным, но пройдет немало времени, прежде чем я сумею скопить деньги для выкупа, но где уверенность, что этот выкуп будет принят, и я получу отпускную бумагу? И сколько же должно пройти лет, чтобы он согласился позволить мне выкупить тебя, и смогу ли я набрать нужную сумму?
                Вся жизнь на это уйдет, а мечта может так и не осуществиться, и жить нам придется в разлуке, а я не смогу без тебя жить, я не выдержу разлуки, я люблю тебя сейчас, я хочу быть с тобою сейчас, я страдаю сейчас… Нет, надо действовать, только умно, продуманно… Устраивать побег здесь, в России, очень рискованно, но вот если бы тебе удалось убедить Теплякова выехать за границу, и чтобы он нас с собою взял…
               Я в России родился и жил до десяти лет, но потом восемь дет я прожил в чужих краях. Я жизнь за рубежом знаю лучше, чем здешнюю, мне легче было бы там устроиться. К тому же там не только другой язык, другие обычаи, но и другие законы. Если бы мы убежали от Теплякова где-нибудь вблизи границы Франции   или в Италии… Понимаешь, нам легче было бы там скрыться, ему сложнее было бы там устроить за нами погоню. А во Франции к тому же вовсе нет больше ни сословного деления общества, ни господ, ни рабов.
               В конце концов, можно даже вообще покинуть Европу, отправиться куда-нибудь в Америку, за океан. И не такой уж я неженка и белоручка, как ты обо мне говоришь. Я имею образование, говорю на разных языках, владею мастерством живописца. Неужели я никому бы не пригодился с таким багажом, неужели никак не смог бы устроиться, неужели пропал бы? Я надеюсь, что сумел бы содержать и себя, и тебя, мы начали бы жизнь заново. Понимаешь?

- Понимаю, - сказала Дуняша, - А теперь ты меня послушай. Все, что ты говоришь, и про оброк, и про Францию, это все очень ненадежно и трудно.
               Что касаемо оброка, то Тепляков, насколько я его знаю, на оброк тебя никогда в жизни не отпустит, и уж точно никогда в жизни не позволит откупиться и не даст вольную. Ему это не нужно. Он богат, в деньгах не нуждается, зато ему нужны забавы и развлечения, диковинки и редкости. Ему лестно владеть домашним художником, который за границей учился, такая собственность не у каждого имеется, а какие-то там деньги, пусть с трудом заработанные, по копейке собранные, кровавым потом политые, ему ни к чему. Он вон в клубе за картами то выигрывает больше, чем ты смог бы за три года заработать, то проигрывает столько же.
               Меня он, конечно, тоже никогда и никуда от себя не отпустит, разве уж совсем стара сделаюсь, да ведь он мне по годам в дедушки годится, так что ждать, когда я ему наскучу, придется больно долго, до самой его смерти, а он старый-то старый, а ведь пока умирать не собирается.
              Что касаемо Франции, то опять же все так шатко, так расплывчато. Ну, уйдем мы с тобой там от Ивашки-старикашки, может, еще обокрадем его на прощанье, затеряемся в чужих землях, в чужих людях. Как там все сложится, бог весть. Опасно, рискованно.

- Но мы ведь вместе будем, Дуняша, вместе. Неужели вдвоем не осилим, не справимся?
- То-то и оно, что вдвоем. Вот если б ты один был, может, и справился бы, а я тебе только обузой стану, я на тебе камнем повисну, ни помочь, ни пособить, только мешать.
- Как ты можешь мешать!

- Очень просто. Я не как ты, не ученая ничему, я даже французского этого не знаю, тут же себя выдам, тебя подведу, и я женщина, и я красива, - она развела руками, будто говоря, что да, дескать, никуда не денешься, так оно и есть, - а это будет тоже только во вред. Одно дело, когда ко мне в маскараде пристают, да тут же, вспомнив хороший тон и увидев, что я не одна, отвязываются, а ведь может быть и иначе. Мне сначала надо личико золой вымазать, а потом уж в бега со мной пускаться. Понимаешь?

- Но другого выхода я не вижу, надо попробовать.
- Попробовать и пропасть, нет, милый мой, я не согласна и не согласна.
- Боишься?
- Конечно, боюсь, и за себя, и за тебя. Молодой ты еще слишком, горячий, силу некуда девать, кровь играет да разума лишает. Послушай, что старшие говорят, образумься. Я вот тебя старше…
- Года на три…
- А все одно старше, вот меня и слушай. Ты напрасно думаешь, что мне моя нынешняя жизнь так уж во всем и нравится. Конечно, я тоже хотела бы все изменить, хотела бы зажить по-новому, свободная и счастливая, и я не собираюсь сидеть сложа руки, я знаю, как этого добиться, и добьюсь. И это будет самый верный способ ничего не потерять, ничем не рисковать, но все получить. Все, понимаешь, все до донышка: и волю, и деньги, и любовь, и радость… Все, все, все. И не придется нам расставаться с тобой, не придется трудиться до седьмого пота, не придется головами рисковать. Я заставлю Теплякова дать мне вольную и жениться на мне, а когда он женится, и сделает меня госпожой Тепляковой, госпожа Теплякова Евдокия Васильевна даст вольную крепостному живописцу Андрею Ивановичу Мосалову, вот как дело-то будет обстоять.

- Ты с ума сошла, Дуняша, - сказал Андрей, - Это уж слишком.
- А что, так не бывает? Конечно, чаще баре со своими холопками живут, да все так в холопках их и числят, и детишек, с ними прижитых, своих детишек то есть, кровь и плоть свою, в крепостные записывают. Но иной раз дело иначе оборачивается, и вчерашняя холопка, глянь-ка, барыня уже.

               Граф Николай Петрович Шереметев женился на своей барской барыне, крепостной актрисе своего театра Прасковье Ивановне Ковалевой-Жемчуговой в 1801 году, уже после смерти Екатерины Второй, успевшей разгневаться на него за вольнодумство, выражавшееся в его неслыханном отношении к холопке, которую он почти что поднял до себя, выводя ее в к своим гостям, как равную, но не успевшей никак его покарать, буде она в самом деле собиралась это сделать, Павел же Первый, в отличие от маменьки своей дружественные чувства к Николаю Петровичу с самого своего детства питавший, посетив в 1797 году подмосковное Останкино, где ему был устроен блестящий прием, будто бы изволил даже танцевать с обольстительницей менуэт.

Впрочем, неизвестно, какое впечатление произвели бы на него смелые фальсификации в деле с ее подставными родственниками, предпринятые влюбленным графом для устранения существовавшей между ним и любимой женщиной преграды, и как бы он отнесся к желанию своего обер-гофмаршала соединиться с нею узами брака, в связи с чем граф рисковать не стал, и крепостная актриса сделалась графиней Шереметевой после смерти императора Павла Петровича, и ее сын Дмитрий был признан его законным сыном и наследником его титула и состояния  уже следующим императором, Александром Павловичем, изволившем в начале своего правления всерьез задуматься над участью крестьянского населения, лицемерно запретившем печатать в газетах объявления о продаже рабов и в качестве неслыханной дотоле милости обнародовавшем указ «о вольных хлебопашцах», практически ничего не изменивший в судьбе этих самых хлебопашцев как таковой, но все-таки  озвучивший с самой высокой трибуны  признание того факта, что и крестьянин тоже, оказывается, может быть свободным… однако вслед за тем, видимо, испугавшись собственной смелости, вызвавшем на арену внутриполитической жизни страны для наведения пущего порядка небезызвестного графа Аракчеева, «железного графа», как его называли современники.

Неравный брак такой известной фигуры, как обладатель гигантского состояния граф Шереметев, «крез меньшой», как его еще за глаза называли («крезом старшим» батюшка его был прославлен), не мог не произвести впечатления в обществе, поскольку же это общество в целом  находилось уже все-таки не в том диком состоянии, каковое наблюдалось еще совсем недавно, и поскольку запрещенные революционные идеи о всеобщем равенстве все же просачивались из-за границы не смотря ни на какие чинимые им препоны, то впечатление это было в том числе и положительным, и прогрессивным.

Впрочем, уже и до этого события, в связи с появлением целого слоя вышедших из крепостного крестьянства грамотных, обученных, умелых, талантливых людей - мастеровых, актеров, художников, архитекторов, администраторов  и так далее, стоящих по своему развитию и образованию вровень с привилегированным классом или даже выше него, однако совершенно бесправных по сравнению с ним, определилась проблема необходимости пересмотра существующего законодательства в отношении разработки и установления нового, более приближенного к новым обстоятельствам современности правового уложения, и немало государственных умов корпело над проектами законов, время от времени представляя их на высочайшее рассмотрение то одного, то другого монарха, которые читали их внимательно, порою впадая в искреннее восхищение, однако все никак не могли сделать смелый шаг и на самом деле покончить наконец с крепостничеством, в то время, как передовая часть облеченных сословными правами дворян вынуждена была в условиях хронического бездействия правительства по этому наболевшему вопросу решать его своими силами, борясь с произволом  другой части дворянства, стоявшей за старые порядки и продолжавшей в своих вотчинах применять старые методы удержания в узде и усмирения вздумавших поднимать головы рабов.

Бывали случаи, когда талантливые мастера и мастерицы получали вольные в награду за свои труды, когда дети крепостных женщин признавались своими отцами-дворянами, когда барин венчался со своей холопкой, подняв ее до своего уровня назло родне и всему свету… Таким образом судьба графини Шереметевой не являлась чем-то уж и вовсе неслыханным и невиданным, а мечта и надежда Дуняши Беловой, крепостной господина Теплякова, была не так уж невероятна и неосуществима.         

- Конечно, это не так уж легко, - продолжала развивать свою гениальную мысль Дуняша, - Но я своего добьюсь. Я хорошо его узнала и вижу, чем можно его пронять. Он уже не просто не молод, а и все более стареется, хоть и хорохорится пока что, и на балах танцует, и на охоты верхом поезживает, да к тому же на причинное-то место и вовсе ослабел, а и раньше крепок не больно-то бывал, я же так делаю, что со мной он чувствует себя мужчиной. Однажды он поймет, что только я и могу дать ему это, что только со мной он уверен в себе. И тогда я его добью, я рожу ему ребенка. В его-то годы, при его-то слабости стать вдруг снова отцом – он с ума сойдет от счастья. И женится. И буду я барыней, а он будет пылинки с меня сдувать да наследником любоваться, этаким чернявеньким да сероглазеньким, хорошеньким- прехорошеньким, красивеньким-прекрасивеньким, до того похожим на своего настоящего папеньку…

- Прекрати! – крикнул Андрей, - Это мерзость. Неужели ты этого не видишь, не чувствуешь? Ты ведь умная, сердечная женщина, Дуня, но как тебе такое в голову приходит.
- Да? Прямо-таки мерзость? Если мы убежим, мы станем преступниками, потому что рабам бежать от своего хозяина – преступление. А если мы останемся, сделаем счастливым старика и сами себе счастье добудем, хотя бы и обманом, то это мерзость? 

- Лучше преступление, чем обман.
- Чистоплюй, дворянские замашки да без дворянства.
- Дуня, это бесчестно.
- Ах, бесчестно! А какая у холопа может быть честь, откуда ей взяться? Этакая роскошь не про нас с тобой. Не до жиру, быть бы живу. Что высоко, а что низко, что честно, а что бесчестно, разбираться недосуг. Значит, тебе мой план не нравится?

- Нет, не нравится.
- А мне не нравится твой. Ни в какие заграницы мы не поедем, мы останемся, и все будет так, как я сказала.
- Ищи на роль папаши наследника кого-нибудь другого.
- Думаешь, я не найду?
- Думаю, найдешь. Ты ведь такая умная, ты и старше, и опытнее. Но я на это смотреть не буду, я здесь не останусь. Я один уйду.

- Это как это ты уйдешь? Куда это? Да я тебе уйду! Я с тебя велю глаз не спускать!
- На цепь еще вели приковать!
- И велю, а ты что думаешь! То ты вроде взрослый и рассуждать пускаешься, а то ровно мальчишка-несмышленыш, совсем без соображения!
- Лучше быть совсем без соображения, чем соображать наподобие твоего!
- Лучше ступай отсюда, - сказала Дуняша, - А то мы сейчас поссоримся.

- Мы уже поссорились. Я не желаю больше видеть, как ты валяешься в постели со стариком и облизываешь его для пущего его удовольствия! Я не желаю быть любовником госпожи Тепляковой, если мне не судьба жениться самому на Дуняше Беловой! Я не желаю, чтобы мой ребенок носил чужое имя и называл отцом чужого ему человека!

- А я не желаю больше слышать, как ты меня поносишь, хотя я для тебя столько сделала, сколько мать родная не делает, и так тебя любила, что ежечасно из-за тебя рисковала всем, что имею. У тебя сердца нет, ты меня не любишь.
- Что ты в любви понимаешь! Может, ты в жизни что-то и смыслишь, но только не в любви! Так не любят. Любовь нельзя делить с кем бы то ни было. Мне не нужны объедки с чужого стола.

- Да это он получал объедки, а не ты. Я с тобой чаще, чем с ним, бывала!
- Это все, чем ты можешь гордиться?
- Все тебе не так и не этак!

- Да и как это ты будешь венчаться, скажи на милость, ты ведь вроде бы уже обвенчана, а? C каким-то там полудурком из твоей же деревеньки по приказу твоего бывшего барина. И перед богом и людьми законная его, стало быть, супруга. Сама же ты мне об этом поведала.
- Да какая разница, венчана я с кем-то там или не венчана. Людям до этого дела нет, а с богом я сама разберусь.

- Что ж ты передо мною-то тогда слезами разливалась, что еще и по этой причине венчаться со мною не имеешь возможности. Со мной нельзя, а с другим так можно!
- Да неужто ж ты не понимаешь! До других мне дела нет, а тебя-то я, сердечным другом почитая, обманывать ни в чем не хотела, а ты еще и этим меня корить вздумал. А еще говоришь, что я в любви ничего не разумею. Ты много разумеешь, как я погляжу, когда даже этого постигнуть не в состоянии.

- Мудрено ваши дела мудреные постичь, Евдокия свет Васильевна, где уж моей несмышлености за вашей-то многоопытностью угнаться, - и Андрей отвесил ей насмешливый поклон.
- Я от тебя сокровенного самого о себе не потаила.
- Конечно, что может быть сокровеннее свадьбы с деревенским дураком.

- Убирайся с глаз моих! – выйдя наконец из себя и затопав ногами, завизжала Дуняша, - Прочь отсюда! – и только когда Андрей выбежал вон, хлопнув дверью, она вспомнила, что они находились у него, а не у нее, и поняла, что выгнала его не из своей, а из его же комнаты. Впрочем, что он мог бы назвать своим в этом доме? И что могла назвать своим она? Да, многое в их жизни было поистине и не так, и не этак…
***   ***   ***

                Глава 5. Конец.

               Несколько дней после своей ссоры Дуняша и Андрей не только не разговаривали, но даже толком не видались, избегая друг друга. Наконец, к концу второй недели, Евдокии Васильевне, только что откушавшей чаю и изволившей, сидя у себя в будуаре, слушать свою чтицу (не имея навыков чтения, она предпочитала, чтобы ей читали), - барыне доложили, что художник Мосалов Андрей просит ее принять его. Евдокия Васильевна милостиво согласилась.

Вошел Андрей. Собираясь на важную аудиенцию, он особенно тщательно оделся, в самый свой лучший наряд, и выглядел так, будто собрался по меньшей мере ко двору. В аккуратном узле шейного шелкового платка поблескивала драгоценная булавка - подарок Теплякова за «Обнаженную Венеру». Искусственная белизна парика оттеняла черноту прямых бровей и расширенные горящие глаза. Подтянутый, при полном параде, взволнованный, он казался моложе своих лет.

Евдокия Васильевна восседала в кресле с королевским видом, держа на коленях собачку, окутанная теми самыми шелками и бархатами, которых, по его дурным прогнозам, она вот-вот должна была лишиться. Он низко поклонился ей (- Благодарю вас, Евдокия Васильевна, что соблаговолили принять меня), она протянула ему руку для поцелуя (- Что у тебя за дело, сказывай), и он, нагнувшись, чтобы коснуться этой нежной прекрасной руки губами, совсем тихо, так что было слышно только ей одной, прошептал:
- Прости меня, Дуняша.

               Евдокия Васильевна забрала у него руку, встала и неторопливо подошла к окну, сделав ему знак следовать за ней.
- Хорошо, - сказала она громко, чтобы услыхали оставшиеся возле стола в глубине комнаты служанки, - Можешь съездить и присмотреть все, что тебе нужно для мастерства твоего.
- Ты куда меня посылаешь? – прошептал он.
- Да вот я еду нынче же на Кузнецкий, так, пожалуй, захвачу тебя с собою, - громко продолжала она и зашептала, - Я знаю, куда я тебя посылаю, хоть сейчас мне не прекословь. Я тебя раньше высажу, а потом мы встретимся…

               Менее, чем через полчаса, Евдокия Васильевна выехала со двора в сопровождении своей горничной и Андрея, Андрей вышел из экипажа, не доезжая модных лавок, которыми был застроен Кузнецкий мост, а Евдокия Васильевна, выдав горничной список того, что ей нужно было купить, и деньги, сказала, что у нее голова заболела, что она тут по улице прогуляется, может, в церковь зайдет, а если в церковь зайдет, то, может, останется послушать службу, так что «ты, Маша (имя горничной), все закупи, садись в карету да езжай домой, покупки побереги, а меня не жди, я на извозчике после приеду».

Избавившись от горничной, Дуняша завернула за угол, встретилась там с поджидавшим ее Андреем, они взяли извозчика и поехали на известный им и расположенный неподалеку постоялый двор, где сняли комнату, назвавшись первыми попавшимися именами. Вообще-то в городе у них в одном тихом переулочке имелась наемная квартирка, однако из-за ссоры они за нее не заплатили вовремя и сейчас не знали, за ними она еще числится или уже сдана снова, а потому «подворье», как часто в просторечье именовались все подобные гостиничные заведения, частным лицам принадлежавшие, представлялось более надежным вариантом.

Конечно, не у каждого хозяина можно было влюбленной парочке устроиться с удобством на пару часов, некоторые держали марку и сдавали комнаты только людям степенным, деловым, не допуская у себя «никакого баловства», однако имелись и такие именно, которые подобными услугами как раз и промышляли…

Пока горничная застилала постель, а коридорный ходил за заказанным вином и фруктами, Дуняша со скучающим видом стояла возле окна и смотрела во двор, кутаясь в свой плащ, будто ей было холодно, и встрепенулась, только когда слуги, наконец, закончив свои дела, ушли, и Андрей повернул ключ в замке закрытой двери. Быстро, как попало побросав одежду, они разделись, юркнули в постель под одеяло и крепко обнялись, прилипли друг ко другу.
- Ох, как же я по тебе соскучилась, - простонала Дуняша, -  Как же я соскучилась! Я себе места не находила!
- А сама мириться не пришла, дожидалась, пока я первый…
- Ничего я не дожидалась, я уже готова была к тебе бежать, да ты вот как раз и пришел…
- Не гневайся на меня, не упрекай, есть у меня сердце, твое оно…
- А ну-ка пройдет время, забудешь ты меня, другой сердце отдашь?
- Не забуду, нет. Я никогда тебя не забуду.
               Домой они приехали только к самому обеду, порознь.

               За обедом Тепляков рассказывал Дуняше последний анекдот, услышанный «намедни» в клубе: один его знакомый, будучи по делам в Санкт-Петербурге, удостоился особой чести быть принятым в Зимнем дворце в покоях самой государыни императрицы и, ожидаючи ее, имел возможность часть из оных покоев рассмотреть.
- Представь себе, милая, - говорил Иван Павлович, щурясь и хихикая, как он это делал всегда, чуть только речь заходила о каких-либо «щекотливых» предметах, и потирая руки, - Среди покоев ее императорского величества есть два салона, примыкающие прямо к высочайшей опочивальне, стены которых сплошь увешаны ценными миниатюрами в золотых рамках на сюжеты весьма особенного свойства, изображающими сладострастные сцены, одна к одной, при том в одном из сих салонов на миниатюрах изображены все портреты мужчин, знакомых императрице либо любимых ею…
               Вот бы нечто похожее завесть, а, милая? Право, забавно бы это было, так уж забавно. А еще картинки оные строками снабдить стихотворными игривого толку. Взять, к примеру, творения пиитические хоть того же господина Львова, переводчика Анакреона, ле Шапелля-то нашего российского, коему его сиятельство граф  Безбородко по причине сходного взгляда на некоторые жизненные приятности, музой его воспеваемые, покровительствовал. У господина Львова рифмы есть весьма звучные, весьма! 
               Как ты думаешь, Андрей наш сможет так-то затейливо в красках написать, чтобы похоже получилось на собрание ее величества и со стихами соответствие бы прошло? Ох, да как же он напишет, когда он по твоей милости все у нас вроде как в девках сидит. Что он не женат-то до сих пор, милая? Что ты заладила, что он еще больно молод, чтоб под венец идти. Так ли уж и молод-то. Его сиятельству графу Зубову Платону Александровичу годочков-то было почитай столько же, то бишь всего двадцать с небольшим, как был он призван пред государынины очи, избранный придирчиво ее величеством для особливой службы при своей особе, а братцу его Валериану Александровичу и того меньше.

               Дуняша молчала, уставившись с мрачным видом себе в тарелку.
- А правду сказывают, - нашлась она наконец, - будто его светлость князь Орлов Григорий Григорьевич в отношении ее величества себя до того вольно держал, что ажно рукоприкладствовал, потому ее величество боялась его обратно к себе в Петербург пускать, как он от нее отъехал по военным делам в… ну да, помню, в Яссы, точно в Яссы, опасаючись, как бы опять со всей силушки богатырской по белому личику не вмазал? 
               И она красноречиво поплевала себе на сжатый кулачок.

                Иван Павлович оказался слегка шокирован этим заявлением и сбит с толку.
- Что это ты имеешь ввиду? – промямлил он.
- А то и имею, как у нас в деревнях мужики своих баб за блуд вожжами охаживают, - ответствовала Дуняша, - А он ведь тоже из мужиков был, князюшка-то, у него дед в стрельцах служил, пока не дослужился сперва до плахи кровавой, да был за мужество помилован, а после до дворянского достоинства, как был за мужество же возвышен, и сами ж вы мне о том рассказывали.
 
- Так в те времена не ее величество изволили вольности для себя допускать, а сам же князь открыто кутил от нее на стороне с публичными женщинами.
- То-то она при нем не смела гулять, что строго ее держал, а без него распоясалась. Небось, перекрестилась, что от его власти над собой избавилась, и понеслась во все тяжкие. Мальчишек себе начала брать, салоны непристойностями завесила, - не отступала Дуняша, – Как она его сиятельство графа Зубова поименовать-то соизволила при начале   этой самой службы его особливой? Маленький, черненький? Фу! – и Дуняша скривилась, будто при обонянии дурного запаха.

Давешняя ссора с Андреем повергла ее в весьма смутное душевное состояние. Эта уверенная в себе, упрямая и смелая женщина вдруг почувствовала, что почва плывет у нее из-под ног. Напуганная и сбитая с толку, она теперь не знала, как себя вести, что делать.

С одной стороны, боязнь потерять Андрея, так остро отреагировавшего на, казалось бы, бытовой эпизод, заставляла ее быть сдержанной и сторониться своего хозяина, с другой стороны, они оба, и она, и Андрей, зависели от того, насколько хозяин к ней благоволил, благоволение же его строилось в основном на ее желании и умении оказывать ему определенные услуги и создавать определенные удобства.

Бедная Дуняша оказалась между двух огней. Она ни за что не хотела допускать нового взрыва негодования со стороны щепетильного возлюбленного, она ни за что не могла потерять занимаемое на сегодняшний день при барине место, то есть все, что приобрела, отказавшись от надежды приобрести еще больше…

Ее колебания и неровность поведения имели негативные последствия в виде возобновления давешнего интереса Теплякова к «черноокой Татьяне», то бишь к пресловутой «черномазой Таньке».

Только в середине лета, отпустив Андрея в гости к родным на относительно продолжительное время, то есть сбыв его с рук и отправив от себя с глаз долой, что помогло ей освободиться от сковывающего ее страха перед возможным с его стороны осуждением ее поступков, Дуняша наконец опомнилась, встряхнулась, и, оглядевшись по сторонам, с ужасом увидела, что еще немного – и могло быть поздно. Тут уж она отбросила все сомнения и вообще все, что ей мешало, и, что называется, закусила удила.

Когда Андрей вернулся из своей отлучки, он обнаружил большие перемены. Любимая женщина полностью ушла в свои дела, а на него у нее теперь почти не оставалось времени. Андрей чувствовал себя наполовину забытым, однако у него совсем не было никаких возможностей попытаться не то что повлиять на нее, но хотя бы более-менее обстоятельно поговорить с нею, такой деловитой, такой целеустремленной, что просто не подступись...

Все лето они встречались урывками, от случая к случаю, и Дуняша, прибегая к нему на краткую минуту, будто вырываясь из своего недоступного ему мира, тут же вырывалась и у него из его рук, уносясь прочь, успев расцеловать его, но не успев или не пожелав успеть что-то сказать, объяснить, в чем-то заверить…

               Миновали все три августовских Спаса, медовый, яблочный и хлебный, прошли Успенье и день Андрея Стратилата, в который Андрей стал именинником в 24-й раз в своей жизни, а там за спиной остались и Иван-полетник, и Семен-летопроводец.

Немногим после торжественно отмеченного Рождества Богородицы, когда золотой сентябрь был уже в разгаре, работая в своей мастерской над недавно задуманным Тепляковым подарком соседу, обладателю дворца с нескрипящими полами и чудесных теплиц с экзотическими ананасами (это должен был быть натюрморт, изображающий огородные плоды, столь дорогие сердцу овощевода, цветовода и садовода), Андрей был оторван от дела неожиданным происшествием.

Дверь мастерской вдруг приоткрылась, в образовавшуюся щель проскользнула «черноокая Татьяна» и с громким плачем упала ему в ноги. Она еще попыталась сходу обнять его колени, так что он чуть равновесие не потерял и невольно взмахнул руками и своей палитрой, чтобы удержаться на ногах…
- Андрей Иваныч, спасите меня, - рыдала Татьяна, - Заступитесь за меня!

               Андрею не сразу удалось поднять девушку с пола и усадить ее на свой табурет.
- Заступитесь за меня перед Евдокией Васильевной! – говорила она, ловя его руки и целуя их, - Они замуж меня выдают, за конюха Демьянку, да в деревню отправляют, а он ведь пьяница да драчун, а я в деревне не живала с малолетства, как же я там за таким мужем жить буду! Пропаду я, Андрей Иваныч, совсем пропаду! Евдокия Васильевна на меня осерчали, со свету меня сжить хотят. Заступитесь за меня, спасите, они только вас послушают!

- Да почему ж ты думаешь, что Евдокия Васильевна меня послушает, - произнес Андрей, неприятно пораженный и озадаченный при известии о том, что Дуняша, оказывается, вновь самодурствует. Ненадолго ж ее хватило, опять за старое взялась, - Ты проси Ивана Павловича.

- Что толку его просить, он и слушать не станет, он опять у нее под каблуком. Андрей Иваныч, они ведь, Евдокия-то Васильевна, на меня злобятся, как я с барином дела имела, так ведь на то его барская воля была, а я-то что же, виновата ли. Барин меня к себе приблизил, как им самим недосуг было с ним прохлаждаться, так теперь вот они меня прочь и гонят. А барин ласков со мною был, барин меня возвысил до себя… Все, все они у меня отнять желают. И с вами, Андрей Иваныч, они ведь меня развели, вы ведь помните, нас с вами сосватать хотели, а они тут и вступили промеж нас… Ничего я не достойна, ни барской милости, ни мужа хорошего, горемычная я, злосчастная… Андрей Иваныч! – воскликнула Татьяна, вновь хватая его за руки и глядя ему прямо в глаза своими черными заплаканными глазами со смелостью отчаянья, - Все ведь знают, что вы с нею спите, что она ради вас барина-то самого от себя прогоняла, что она для вас ни за чем не постоит. У нас в девичьей еще шептались, мол, слава богу, что нашла она себе то, в чем нужду имела, хоть злобствовать перестала. Если она кого послушает, так только вас одного. Попросите ее за меня, пусть она меня помилует, я и ей, и вам верой и правдой служить буду. Спасите меня, век буду бога за вас молить!

- Значит, все знают, - пробормотал Андрей. Ну да, конечно знают, шила в мешке не утаишь. Доверенные слуги вряд ли проболтались, да они сами себя с Дуняшей могли сколько раз подвести: и гуляли в городе подолгу, и ночами по дому шастали, вот кто-то заметил, кто-то подсмотрел, подслушал, кому-то шепнул на ушко… - Хорошо, Таня, не плачь, я попробую… - смутившись, сказал он, - Я попробую поговорить с Евдокией Васильевной, только вряд ли она меня послушает, напрасно ты думаешь, что я на нее такое большое влияние имею…
- Если не вы, то кто ж тогда! Я в такой крайности к вам прибегаю, Андрей Иваныч, в такой крайности! Помогите! Не доводите меня до греха!

Андрею удалось поговорить с Дуняшей не сразу, пару дней он топтался вокруг да около, напрасно все время стараясь попасться ей на глаза и делая ей многозначительные знаки. Наконец, проходя как-то мимо него на прогулку, она обронила рядом свой платок, а когда он его поднял и подал ей с поклоном, то взамен незаметно получил в руку коряво написанную записку с указанием места и времени встречи.

- Ну что ты за мной ходишь, ровно хвост, - принялась выговаривать ему Дуняша, - Осторожнее надо быть, осторожнее.
- Да все и так знают о нас, вот-вот барину донесут, а может и донесли уже.
- Откуда знаешь?

               Андрей рассказал ей о посещении черноокой Татьяны.
- Ах вот как, - сказала Дуняша, - Я так и чуяла, что тянуть больше нельзя. Наверняка она вредить мне уже пыталась, да не ее нынче верх. Однако тянуть больше нельзя, никак нельзя. И с Тепляковым надо решать все быстрее, и с этой заразой тоже.

- Послушай, - через силу сказал Андрей, - Но она ведь не виновата, что этот старый сластолюбец ее к себе на коленки усаживал. Что ты на нее так взъелась-то, а? Если о нас с тобою среди слуг уже известно, то не она, так другой кто все равно может донести. А барин-то, коли ее лишится, думать долго не станет да другую к себе призовет, так ты что же, всех девок из дворни в деревню сошлешь?

- Во-первых, надо будет, так и сошлю, а во-вторых, эта Танька черномазая не первая встречная, не так проста она, как кажется, ей свои секреты ведомы, от нее мне необходимо избавиться. Она, змея подколодная, ему, Ивашке-то, близко к сердцу запала, как все равно приворожила. Недаром про нее говорят, будто у нее не то мать, не то бабка колдунья, так что она наговоры тайные может знать, еще, чего доброго, порчу нашлет, паршивка.

- Ты в это веришь, Дуняша?
- А ты поди нет? Тебя ведь травознайка от смерти-то спасала.
- Она настои готовила и ими лечила.
- Чтобы настои готовить, травы надо знать, а травы разные бывают, и лечебные, и ядовитые… Ах, да не о том мы, не о том говорим. Забудь ты об этой девке, ничего с нею плохого не случится. Подумаешь, в деревне поживет. Да и Демьян-то чем ей не пара? Мужик что надо, с ним не соскучится, поди, враз ей детишек настрогает, он на это будто мастер.

- Да что ты говоришь, Дуня, барин вас всех имеет, как хочет, а вы еще меж собою грызетесь, одна другую со свету сживаете… Сегодня твой верх, завтра ее может быть. А вот если б тебя-то так? И за Демьяна этого, и в деревню?

- Да может статься, что и верну я ее потом, верну, там видно будет, а пока уж не обессудь, пусть потерпит. Мне сейчас нельзя ее здесь иметь, никак нельзя. Андрей, я ведь беременна. Да, да, уже и доктор смотрел и подтвердил. И Тепляков обещал жениться на мне, понимаешь? Раньше, чем зима настанет, я с ним под венец пойду. Не позже, чем этой зимой, ты станешь вольным. Если выйдет, я и брата твоего выкуплю, и с семьей. Умный он у тебя мужик, воли достоин больше, чем кто бы то ни было. А там уж сам смотри, захочешь ты быть полюбовником госпожи Тепляковой, нет ли, там уж тебе решать, а я свое дело сделаю до конца.
- Как же так, Дуняша? Да чей ребенок-то?
- Андрей, ну что ты, ей-богу, попусту спрашиваешь? Куда ему детей делать, старинушке…

Андрей вспомнил, что во время их кратковременных свиданий последних двух месяцев Дуняша как будто и впрямь не сторожилась, как обычно, как ей это было свойственно и как она научила этому его, но из-за спешки данное обстоятельство не слишком бросалось в глаза, да к тому же он не знал, не принимает ли она какие-нибудь меры уже покинув его, потом, у себя. Теперь он вынужден был признать, что ничего случайного в ее поведении не было, и что она его использовала, и не подумав предупредить. Он почувствовал досаду, но теперь ведь было все равно поздно, а она была теперь в тягости, от него… 

               Дуняша села на стул, запахнув длинные концы шелковой шали, той самой, которую он выбрал весною на Вербном базаре в Москве, а она забрала себе, и зябко поежилась.
- Ты прости, Андрей, - сказала она, - что ничего тебе раньше не сказала, что сейчас вот опять по-своему поступаю. Так надо, по-другому нельзя. 

               Она вздохнула, опустив свою красивую голову. На лицо ее, немного осунувшееся, с тенями вокруг глаз, набежала тень.
- Неможется мне что-то все время. То знобит, то тошнит, то голова кружится. Нелегко беременной-то ходить. И знаешь, тоскливо как-то, страшно. Мысли в голову такие нехорошие лезут. Вот, думаю, ну-ка не выношу, сброшу, да и сама умру, или рожать буду, тоже от смерти на шажок… Сколько баб в родах-то, мучаясь, помирают. Лежать мне тогда в сырой землице да червей кормить. А уж как не хочется! Уж тогда б я лучше сама в ссылку ехать согласилась, да с любым косым-кривым Демьяном перевенчалась, право слово, только чтобы жить…
- Дуняша! – воскликнул он, - Да что ты говоришь!

- А еще, - продолжала она, -  О тебе я все думаю. Случись мне помереть, что с тобою тогда будет, голубь мой сизокрылый, сокол мой ясный? Я за тебя боюсь. Ты уж больно нежный, все близко к сердцу принимаешь.  Это потому, что ты в крепости родился, а вырос не крепостным. Зря тебя барин твой старый баловал да по заграницам возил, напрасно. Если бы не он, рос бы ты в своей деревне и знал бы, с малолетства с самого, кто ты есть на самом деле, как тебе жить на роду написано и что с тобой завтра случиться может. А ты вырос свободным, а оказался подневольным. Кожица у тебя так-то тонка, и все никак не загрубеет…
- Дуняша, побойся бога, ну что это ты!

               Она беспомощно и жалко посмотрела на него снизу вверх и заплакала. Он поднял ее с сиденья, прижал к груди, поцеловал в пушистые волосы.
- Все будет хорошо, Дуняша, ты сильная, крепкая, здоровая, ты все сможешь, все у тебя получится…
               В тот день они последний раз были вместе.

               Андрей, ненавидя сам себя и запинаясь на каждом слове, вынужден был сказать Татьяне, что его заступничество ничего не дало и воля Евдокии Васильевны в отношении ее участи неизменна. Татьяна ничего не ответила, не закричала и не заплакала, только опустила голову и зубами заскрипела.

Прошло еще не более двух дней. Евдокия Васильевна внезапно заболела, слегла в постель, к ней пригласили доктора, Иван Павлович сам сидел возле нее, тревожась и переживая, но ей становилось все хуже, никакие примененные лечебные меры не помогли, и через два дня она скончалась.

Доктор объявил, впрочем, сам недоумевая по этому поводу, поскольку еще вчера состояние здоровья его пациентки не вызывало никаких опасений и все произошло слишком внезапно, что причиной ее смерти стало осложнение, какие иной раз бывают при ее состоянии, но среди дворни, не удовлетворенной таким простым объяснением, ходили разные слухи, - о том, что она-де забеременела не от барина, а он прознал об этом, а она захотела-де исправиться, избавиться от плода, да неудачно, - да еще, совсем уж тайно, о том, что новая барская любимица, которую она в деревню собралась ссылать, Татьяна, опоила ее ядовитым зельем, которое сама составила, потому что знала травы от бабки своей, колдуньи...

               Незадолго до конца Евдокия Васильевна через служанок своих велела всем в доме передать, что желает со всеми проститься перед смертью, и вот все дворовые явились к ней в спальню, чтобы поклониться ей, и увидели ее, распростертую без сил в постели, среди вороха шелков и пены кружев, бледную, с обметанными губами и ввалившимися глазами, не похожую на себя, с потускневшими, слипшимися волосами, рассыпавшимися вокруг ее головы, покоящейся на высоких подушках.

Люди проходили перед нею, а она лежала, не двигаясь, ничего не говоря, и только смотрела на них, но было непонятно, видит ли она что-нибудь, узнает ли хоть кого-нибудь.

Андрей побывал там вместе с другими, и, то ли ему показалось, то ли это случилось на самом деле: она на миг как будто бы остановила на нем свой угасающий взгляд…

               Потом в парадной гостиной усадебного дома, среди занавешенных зеркал и картин, стоял на возвышении обитый белым шелком гроб, и покойная лежала в нем, одетая в самое свое дорогое и красивое платье, укрытая бархатным покрывалом. По сторонам гроба горели свечи в высоких подсвечниках с траурными черными бантами, в головах священник читал Псалтирь, и все опять медленно шли мимо нее, кланяясь, крестясь, бормоча молитвы, бросая испуганные, любопытные взгляды, прощаясь…

Но это была уже не она: восковая голова, заострившиеся черты, запавшие глазницы, съежившиеся, будто высохшие руки, сложенные на груди. И не было ей дела до того, что ее оплакивают, провожают, хоронят, как госпожу. Она, крепостная девка Дуняшка Белова, была при жизни барской барыней, но настоящей барыней так и не стала. Ее мечта не исполнилась, и она умерла, а она ведь так хотела сделаться свободной и богатой, что ради этого не щадила ни себя, ни друзей, ни врагов, а ведь она так не хотела умирать, что, предчувствуя скорую гибель, готова была согласиться прозябать в деревне, в нужде и нищете, только бы жить…

               Внезапная катастрофа повергла Андрея в состояние оцепенения. В нем все сжалось, застыло и будто тоже умерло, так что он не чувствовал поначалу ни сильной боли, ни ужаса, ничего. Только где-то в сознании всплывало порой удивленное – неужели и вправду ее больше нет? Только где-то в сердце чуть-чуть, тонко и остро, невыносимо остро, как воткнувшаяся иголка, как жалящая змейка, шевелилась порой жалость – бедная моя, бедная моя Дуняша…

Он вспомнил, как однажды, давно, в самом начале их знакомства, хотел нарисовать ее с младенцем на руках, будто провидя какое-то далекое будущее, но мираж остался миражом, поблазнило да и сгинуло во тьме - не судьба была ей на самом деле прижать к груди своего младенца, не судьба… И таковым может быть жизни лик - не родившиеся дети, не написанные картины, не состоявшиеся судьбы, и безмерно этот лик печален, и страшен…

Он не ходил к ней на могилу, не мог плакать, не мог работать и потерял счет времени. Попытавшись было однажды по въевшейся привычке вновь начать заниматься живописью и вернуться к отделке уже почти готового натюрморта, он обнаружил, что не может ни рисовать, ни писать красками. Натюрморт так и остался незаконченным. Впрочем, Тепляков и не вспоминал о своей затее в отношении этой работы, потеряв к ней всякий интерес, - да и к самому художнику тоже, в чем последний по прошествии малого времени имел случай убедиться. 

               Не скоро Андрей очнулся от своего всепоглощающего горя настолько, чтобы попытаться понять, что же теперь происходит вокруг него, чтобы задуматься, что же теперь будет с ним. Он второй раз в жизни стоял на пороге счастливых перемен в своей судьбе, и второй раз жизнь обманывала его с неподражаемым цинизмом.

Но хозяин, к которому он попросился на аудиенцию, его не принял, а вскоре у него отобрали все вещи, которые у него имелись и которыми он пользовался, включая и драгоценную булавку, подаренную ему некогда за удачно сделанную работу, да, кроме того, отозвали приставленного к нему для услуг лакея, велели столоваться в людской, как и когда-то прежде, со всею дворней вместе, а из отведенной ему комнаты вообще выселили в уголок все той же людской.

Там, в людской, память о всевластии Евдокии Васильевны успели предать забвению, ее теперь называли вслух Явдошкой, судачили и сплетничали о ней, посмеиваясь, потому что ее место «вверху» уже заняла другая.

Иван Павлович, нет сомнения, был привязан к Дуняше, однако он искал утешения в скорби, да и не привык отказывать себе в удобствах и жизненных радостях, а потому приблизил к себе приятную ему черноокую Татьяну, которую не успели «окрутить» с пьяницей Демьяном и выслать в деревню и которую теперь некому было сживать со свету и называть черномазой Танькой.  Позднее, уже не будучи крепостным Теплякова, но перейдя в собственность к его соседке по имению, Андрей стороной узнал, что его бывший хозяин, дабы развеять грусть-тоску, отбыл в заграничное путешествие, а Татьяну взял с собою.

                Конец Части Пятой.
***   ***   ***
2006-2007 гг.
***   ***   ***
Продолжение: http://www.proza.ru/2019/09/10/1406
Предыдущее: http://www.proza.ru/2019/09/08/853