Замкну свой слух

Старая женщина лежала на постели в своей комнате и старалась не думать. Над головой в потолок стучал сосед, что-то прибивал, казалось, долбил доски своего пола. Елена Михайловна знала, что он прирабатывает на жизнь, а скорее на выпивку, сколачиванием ящиков для фруктов по заказу рыночных хозяев. Раньше Елена Михайловна жила в доме медиков, многих знала, имела круг общения. Но эта квартира, не сравнимо хуже  прежней, была в кооперативном доме, где собрались, как говорила её покойная подруга Дина, «с бору по сосенке». Что делать? Так сложилась жизнь, старость у Елены Михайловны невыносимая. Зато юность, молодость, даже зрелость – всё было прекрасным, отчего и вспоминать не хотелось, чтобы не лить слёзы, не призывать смерть. Она вот уже два года жила, как в клетке, не выходя из дома. Беда была в том, что она почти утратила зрение, видела очень слабо, различала только контуры в тумане. Диагноз был ужасным: атрофия глазного нерва, лечению не подлежит.
Трёхкомнатная квартира в «хрущёвке», доме построенном самым экономным способом, где жильё, словно обкорнали архитекторы: кухоньки скукожили, потолки снизили, коридоры укоротили и утеснили, жилплощадь урезали… Балконы были узкие, короткие, лестничные площадки тесные – гроб не развернуть, ни мусоропроводов, ни лифтов не предусмотрено. Эта квартира была результатом обмена большой комфортной четырёхкомнатной, старого образца квартиры в самом центре города на однокомнатную и эту, хорошо, недалёкую от привычного места жительства. Старая квартира была не квартирой – домом. Её получал ещё папа Елены Михайловны, главврач областной больницы. Туда принесли новорождённую Леночку, единственное дитя прославленного пульмонолога и заведующей терапевтическим отделением той же больницы, мамы Лены, Полины Ивановны. Напротив дома был городской ботанический сад, детище лесохозяйственного института, откуда веяло особенным, ароматным воздухом во все времена года. На разнообразие великолепных растений Леночка любовалась со своего просторного, «пузатого» балкона. Ах, мама, папа! Дорогие! Ваша Леночка сама скоро прабабушкой станет!
Муж Елены Михайловны, рентгенолог, умер пятидесяти лет отроду. То ли облучение действовало, то ли лечение от него – нередко принимаемый алкоголь, но рак лёгких быстро прервал  жизнь красавца Петра. Сын не пошёл по стопам предков: увлёкся техникой, окончил морскую школу, плавал на судах за границу. Женился на буфетчице, быстро разошёлся, оставив в Одессе дочку Марину с её матерью. А вскоре чуть не погиб – судно потерпело аварию. Георгий спасся, но здоровье его теперь не позволяло служить на флоте, он был списан на берег.
Эх, и закутил, задурил парень! Спасибо соседке Лиде. Разведённая, бездетная зубной врач, она взялась за Гошу крепкими руками зубного хирурга так, что он очень скоро включился в работу частной фирмы по наладке импортной техники, стал хорошо зарабатывать. Скоро двое деток появилось: Кирилл и Светлана. Вот уж пригодилась бабушка Лена! Работу свою в санэпидстанции оставила, хотя сильно по коллективу скучала, но всю себя внукам отдала. Разница-то всего полтора года, один за одним, а вскоре уже в разные стороны разбегаются, только и смотри! Но радости-то сколько! Вот оно счастье. Лидину однокомнатную квартиру решили продать, купили машину и дачу. Дом стал – полная чаша. 
Бывает же так, на роду что ль написано, но Георгий снова попал в аварию. В этот раз разбился на своей машине, перевозил детали из Москвы. Сам сильно пострадал, машину разбил вдрызг. Заснул за рулём, хорошо другим беды не наделал. Лежал в коме два дня, потом потихоньку стал приходить в себя, из больницы выписался через два месяца, но осталась хромота, сильные головные боли. В общем, инвалидность по второй группе. Не доложили, конечно, маме, что и мужская немощь теперь настигла сына. Тут семья и развалилась. Лида цветёт, дети в средний возраст вошли, сами с усами, а отец на дому какие-то мелкие заказы выполняет, выпивает нередко, дружки к нему приходят, а жене совсем стал не нужен. Стала Лида на работе задерживаться, скандалы начались… Охо-хо…
Вот и решили поменять квартиру, чтобы разъехаться. Если Елена Михайловна с сыном станет жить, то надо искать две двухкомнатные, а доплачивать нечем. Тут Лида принялась свекровь обрабатывать. Она говорила, что с пьющим сыном старой женщине будет не житьё, что внукам она нужна, и сама станет скучать без них, что Георгий связан теперь с какими-то подозрительными личностями, к матери не прислушивается, может пропить свою, вдруг да двухкомнатную, квартиру, и останется старушка на улице. Но ведь бабушка должна о будущем внуков подумать: им свою жилплощадь оставить, а не пьянице-сыну. Вот прописаться ей надо у Георгия, это конечно. А если Лида замуж выйдет, то в квартире за Еленой Михайловной на всю её жизнь сохранится её собственная комната. Сына же своего она может спокойно навещать, хоть каждый день, не так он далеко поселится. Разговоры эти были резонными, тем более что на вопрос мамы, как ей поступить, сын ответил: «Как хочешь, мам, я лично в тебе не нуждаюсь».
Внуки же и невестка в ней пока что нуждались. Лида приходила с работы теперь поздно, старалась побольше заработать, а, возможно, и любовь с кем-то крутила, дело-то житейское. Придёт, дома чисто, наготовлено еды, куплены продукты, дети уроки поделали: бабушка грамотная, умеет проследить и помочь. К сыну Елена Михайловна тоже бегала, но там радости мало. Почти всегда Георгий нетрезв, озлоблен и груб. Однако мамины супчики ест с охотой, продукты от неё берёт. Елена Михайловна отдавала невестке свою третью часть (дети считались второй частью) за жильё, плюс на еду немалую сумму, а маленькая часть её персональной  пенсии оставалась у неё – на лекарства, воскресную газету, на подарки родным. Елена Михайловна была ветераном Войны, врачевала раненых, имела награды, так что пенсия была хорошая, на всё хватало. Вот она и таскала гостинцы сыну, а то бы только пил, не закусывая.
Так бы можно жить, да горе за горем случилось: первое – сына убили. Так его и нашла мама в квартире, примотанным к стулу шнуром от телевизора, который стоял обугленный изнутри. А из груди сына торчал нож. Как она не повалилась, непонятно, доползла до телефона. Георгий телефон ценил, заказы по нему принимал. Позвонила в «скорую», в милицию… На похороны смогла прийти – держалась из последних сил, потом слегла с инфарктом на месяц в больницу. Тут выяснилось, что её паспорт затерялся, всё перерыли – нигде нет. А когда Лида с детьми пришли за вещами отца в его квартиру, там паспорт бабушки и нашёлся, только в нём была отметка о выписке её из квартиры сына. В больнице об этом узнала Елена Михайловна, вспомнила, что как-то Гоша попросил её принести документ, чтобы оформить льготу по квартплате. Вот и оформил.  Она лечила сердце, но ещё сильнее болела душа. Ни внуки, ни невестка её ни разу не навестили, сильно обиделись. Вернулась слабая и опустошённая домой, а там, словно люди на изнанку вывернулись: полное игнорирование и презрение. Оказалось, квартира сына была уже им продана, убийц его никто не нашёл да и вряд ли стал искать: жилплощадь инвалида милиционер купил. Вот и второе горе. А третье не заставило себя долго ждать: подошла слепота. Тут уж совсем бабка стала всем помехой: толку от неё никакого, наоборот, надо за ней ухаживать! Дети не раз слышали от своей матери, что, если бы не бабка, была бы у каждого своя комната, и денег бы за отцовскую квартиру на многое хватило, на компьютер, уж точно. Обозлились, огрубели.  Лида супу наварит в шестилитровой кастрюле, она, дети два дня едят, бабушке наливают. Потом себе то котлет готовых нажарят, то пельмени варят, а бабушка всё тот же суп доедает ещё дня три. Мыться полуслепой трудно: наплещет на пол, вытрет, как сумеет, наорут так, что уши вянут. Обзывать стали всячески, словами, что и не знала раньше: то «старое чмо», то «бомжатина», то ещё как… К телевизору не подпускают, кричат: «Уйди, от тебя воняет!». Но неправда это, Елена Михайловна врач, у неё гигиена – первое дело! Гонят из общей комнаты,  из кухни, из туалета и то. Самое горькое, болевое – это оскорбления – крики, слова. «Господи! Ну почему я ослепла! Если бы оглохла, вот было бы хорошо! Даже и слепая, согласилась бы оглохнуть. Одно радио жалко и немного телефон. По радио, когда дома никого не было, можно было что-то послушать, хотя в последние годы это была в основном какая-то тарабарщина, не музыка, не речи разумные, а шум и болтовня, рекламы бесконечные, но всё-таки живые голоса. По телефону же звонить было некому. Подруги все умерли, а былые молодые коллеги забыли о ней, что понятно. Иногда соседка звонила, учительница из соседнего подъезда, Татьяна Витальевна, у неё внук Елены Михайловны до четвёртого класса учился. Но поговорить не было возможности: при домочадцах что скажешь? А в рабочее время и соседка занята. Пока на балкон выходила, Елена Михайловна ещё иногда с ней переговаривалась, балконы на одном этаже, хотя в разных подъездах, но слепая выходить перестала – балкон был весь хламом завален, не пройти. Только один раз в год в день её рождения звонила внучка из Одессы, Мариночка, дочка сына от первого брака. Она поздравляла, спрашивала о здоровье и быстро вешала трубку. О себе ни слова, об отце – ни звука.
Этот год тянулся для Елены Михайловны так, словно под его дни поставлен был угольный фильтр. День капал – холодный, бесцветный и безвкусный, похожий на предыдущий. Но это была не вода, а чистый, коварный яд. Елена Михайловна ждала день своего рождения так, как не ждала и в детстве, когда родители дарили ей то, о чём мечтала, когда в доме был праздник, и любовь изливалась без меры. Она ждала только звука приветливого, доброго голоса, только искреннего к себе, хотя и мимолётного, внимания. Особенно хотелось этого ещё и по той причине, что голоса её домочадцев стали ей ненавистны. Она едва переносила ломающийся баритон внука, а похожие между собой голоса невестки и внучки действовали на её нервы, как скрип по стеклу. И как переносить визг, оскорбления, брань? А в последнее время и угрозы: «Не сдохнешь сама, чмо поганое, придушу! Уйди с дороги, а то в стенку влеплю! Не хотите суп – не надо, можете с голоду умирать…» По радио вдруг услышала стихи Ахматовой, её «Реквием». Потрясало горе людей сталинской эпохи, вспомнились страхи  и переживания, потом и о войне подумалось. «Что делать? Люди не такое переносили, конца края не видели своим страданиям, а мне уж  немного осталось, надо дотерпеть», – думала она, стараясь примириться с действительностью. Но четыре строки одного стихотворения вспомнились, знакомые с юности, и всё  не выходили из ума:
«Но равнодушно и спокойно
Руками я замкнула слух,
Чтоб этой речью недостойной
Не осквернился скорбный дух».
Понятно, стихи были о любви к России, о соблазне её покинуть. Но у Елены Михайловны они ассоциировались с понятием «жизнь», которую тоже легче было покинуть, чем переносить. Она достала на ощупь клок ваты из аптечки, свернула два плотных жгутика, смазала их детским кремом из тюбика и вставила в уши. Соседский стук доносился теперь из далёкого далёка, радио, шептавшее свои медицинские советы, пора было выключать по той причине, что вот-вот вернётся из школы пара её мучителей. Наступила тишина. «Руками я замкнула слух, замкнула слух», – ритмично стучала в ушах кровь. Она не слышала, как они пришли, как ругали гадкими словами её за позабытую на кресле, косынку. Не доносился с кухни раздражённый стук посуды, глухо бил как бы вдали ритм «их» музыки.
Теперь Елена Михайловна просто выходила из комнаты в кухню во время приёмов пищи, не глядела ни на кого, хлебала суп и ускользала к себе. Лицо её ничего не выражало.
— Бабка наша, видно, ещё и оглохла.
— Оглохла, да не сдохла, – сочинила стишок умненькая Светочка.
Смеялись все втроём дружно.
Только через месяц поутру Елена Михайловна вытащила затычки из ушей, в день своего рождения. Звуки нахлынули, как шум моря, когда к нему приближаешься. У старой женщины даже закружилась голова. Весна только начинала топить обильный снег, туман занавесил окна, но в открытую невесткой форточку сочился свежий, волнующий аромат воздуха с воли. Лида возилась в прихожей, одевалась и ворчала: «Когда это кончится, до ста собралась дожить, что ли? Торчит на дороге, что пень!» Елена Михайловна поспешно зажала руками уши. «Замкну свой слух!» – так вспомнились стихи.
Марина позвонила после десяти, по радио сказали время. Когда она спросила о здоровье, Елена Михайловна сказала правду: «За этот год, Мариночка, я почти ослепла». На том конце провода воцарилось долгое молчание.
— Бабушка, – наконец заговорила Марина, – как же вы теперь? Кто за вами ухаживает? Папа?
— Детка дорогая, нет больше твоего папы. Он уже второй год в земле. Я в прошлый раз тебе ничего не успела сказать, ты трубку положила. Про себя не пожаловалась сразу, не хотела тебя расстраивать, думала ещё подлечить глаза, но это невозможно. Живу тут с папиной женой и детьми, но…
Она замолчала, устыдилась невольной своей жалобы. Но Марина сразу уловила её интонацию.
— Бабушка, вас обижают? Вам плохо? Что происходит?
Елена Михайловна вдруг, словно сорвавшись в бездну, коротко и откровенно излила свои чувства, высказала все обиды. Снова Марина долго молчала.
— Бабушка, я вас заберу, но только через три месяца. Мне надо институт окончить. Я теперь одна живу, мама вышла замуж уже давно, ушла к своему мужу, а я в разводе. Такая была дура! Вышла замуж, институт бросила. Теперь опомнилась, восстановилась на старости лет. Я бы сразу вас увезла, да у меня преддипломная практика, надо уехать на время. Потерпите, ладно? А что, у вас совсем-совсем нет знакомых?
— Да поумирали… Только в соседнем подъезде хорошая молодая учительница живёт, даже в больнице у меня была два раза, а в квартиру  они её ко мне не пустили…
— Вы её телефон знаете? Дайте мне. Так, записала. А этим садистам скажите, что если не перестанут вас обижать, Марина скоро привезёт нотариуса и вы, мол, на меня свою часть квартиры перепишите. Не думайте, я не собираюсь этого делать, просто, припугните их.
Она и припугнула. Теперь затычки для ушей не были нужны. За два года впервые Елена Михайловна съела куриную котлетку. А утром она не проснулась. Участковая врач, подруга Лидии, констатировала смерть от сердечной недостаточности. Ещё бы, у человека не так давно инфаркт был, да и годы…
Когда гроб с покойной вынесли во двор, подошли соседи, тройка старух с дворовых скамеек, дурковатый дядька и, возвращавшаяся с работы бывшая учительница Кирилла. Эта досужая забежала домой и ту же вернулась, нахально залезла в катафалк и поехала на кладбище. Там бросила горсть земли в могилу и ушла своим ходом. Никаких поминок никто устраивать не собирался, так что, иди себе.
После похорон вещи покойницы вынесли во двор и сожгли. Кирилл долго плевался.
— Мам, сколько у неё всякой дряни в тумбочке было! Вот ты подумай, что это за ватные жгутики? Штук двадцать набралось. Куда она их втыкала? Меня чуть не стошнило! Я пока поживу в Светкиной комнате, потом сюда переберусь. Как-то противно, жутко… Слушай, а эта Маринка не оттяпает у нас жилплощадь, она же тоже внучка, наследница?
— Ничего у неё не выйдет. Договор-то бабка подписала, когда обмен был. Там сказано, что она свою долю вам оставит, а нового документа нет. Так что живи спокойно.
Они и живут себе. Только соседка, учительница та, как встретит кого из семьи около дома, физиономию состроит топором, мол, знать вас не знаю, и знать не хочу! Да и нужна ты нам, как рыбе зонтик!
Ещё одно событие, связанное с прошлым, сильно ударило Лидии, да и подросткам её, по психике. Собралась молодая и свободная женщина прогуляться с детьми и подругой докторшей в Радоницу на кладбище. Все идут, почему не пройтись по хорошей погодке-то? И муж, и свекровь похоронены в оградке у свёкра, там и родители Елены Михайловны – всего три красивых памятника из красного гранита. А рядом размытые земляные холмики: мать и сын лежат. Свекровь-то прибралась в начале апреля, уже и годовщина миновала. Подошли подруги к ограде, а там, не провалившиеся внутрь могилки, как ожидалось, а стоит памятник. Недорогой, из мраморной крошки, один на двоих, но аккуратный и вполне достойный. Две фотографии, очень ранние, надпись бронзовой краской – всё чин по чину. Что-то дрогнуло внутри, горло сжалось. Злоба закипела: «Это всё проделки той училки! Недаром она раньше про Маринку выпытывала! Может, та и приезжала, и поставила памятник. Видно, Танька на кладбище ездила, чтобы точно место знать».
— Лид, ты что, памятник поставила? Когда это?
— Да не я. Его дочка, – кивнула она в сторону мужа.
Настроение было испорчено. По два искусственных цветочка на могилах закачались под майским ветерком. А дома ещё сын посыпал соль на рану, заявил, мол, хочет в Одессе побывать, на море отдохнуть, с сеструхой познакомиться. А что? Разве плохо, когда у человека много родни?