Фирочка

    Из цикла «Мои учителя»

     Собираясь написать о ком-то из своих учителей, я каждый раз подолгу настраивался и не отсекал всё лишнее, как советовал Микеланджело, а наслаивал и наслаивал мелкие детали на оставшийся в памяти образ. У Фиры Яковлевны – учительницы английского, что пришла ко мне совсем ещё девчонкой, носившей свои имя с отчеством, словно старомодные очки, - он, образ то есть, милый и светлый. Но иногда при мысли о ней я испытываю, кроме симпатии, притупившееся чувство вины... Причиной такого двоякого отношения стали её несомненная принадлежность к одному из колен Израилевых и красивое отчество моей мамы... Светлана Альбертовна – не правда ли, звучит! Если добавить фамилию-прилагательное, вообще будет сплошная музыка! Кстати, мамину лучшую школьную подругу зовут Светлана Альфредовна...
     Так вот, однажды бабушка Маша, курсировавшая на троллейбусе, «как на вороных», между своим спальным районом и центром города, где жили мы, застала у нас Фиру Яковлевну. Когда по окончании урока я спросил, что она думает о моей учительнице, бабушка, мамина, надо заметить, мама, вдруг сказала: «Симпатичная евреечка». Трудно передать охватившую меня неловкость! При чём тут это? Хотел даже мстительно напомнить, что дед Иван, свёкор для мамы, первое время за глаза называл её «наша евреечка» - в той же пренебрежительной уменьшительно-ласкательной форме слова... Сам никогда не понимал такого предвзятого, а то и неприязненного отношения, помнится, едва не краснел, встречая у Гоголя ругательное «жид». С тех пор я зорко оберегал имя и происхождение Фиры Яковлевны. Впрочем, никто и не думал её обижать, да и были дома во время уроков только мама и братишка.
     Со второго по шестой класс я не изучал английского. Знал отдельные слова, почерпнутые из песен или услышанные от папы, выпускника той же школы с углублённым изучением языка битлов. Поэтому в первую очередь Фира Яковлевна занялась моим произношением; прекрасно помню, как она попросила меня посчитать до десяти! «Ван, ту, фри», - с готовностью зачастил я. Необходимо было разрабатывать артикуляцию, словно ученик не слепой, а глухонемой. «Сделай губы трубочкой и попробуй сказать «one» правильно», - просила она. Переходя к тройке, говорила: «теперь просунь язык между зубами». Проблем не возникло даже с английским аналогом нашего звука «р»! Сказать «I am from Russia» мне, всегда немного стеснявшемуся своей лёгкой картавости,  было проще, чем «Я приехал из России».
     Камнем преткновения стало правописание английских слов: правило «как слышится, так и пишется» почти не работало... Я показал учительнице брайлевский прибор, в клетках которого обычной шариковой ручкой выводил печатные буквы на уроках русского языка; она согласилась перенять эту систему и терпеливо напомнила плоскую латиницу от A до Z. И вроде всё пошло бы по накатанной, однако без элементарной зрительной памяти и чёткого понимания чужой фонетики мне пришлось побуквенно зазубривать каждое слово... Не знаю, вспомнил ли я тогда смазливого, всегда модно одетого одноклассника, который тем не менее не мог или не хотел ни с кем дружить, а во время уроков русского, как рассказала мне наша общая первая учительница, виртуозно копировал с доски всё там написанное в тетрадь! Далеко не сразу она поняла, что безграмотность научившегося вроде писать, но по-прежнему не умевшего читать ребёнка так и не ликвидирована...
     Но я старался! Например, обратил внимание на совпадающие последние четыре буквы в словах «father», «mother» и «brother»; произносить эту концовку тоже требовалось с языком между зубами. Но почему при одинаковом звучании в «папе» второй была буква «a», а в «маме» и «брате» - «o»! Оставалось тупо запоминать. Хорошо ещё, что у наших родителей были только мы, два сына, и я мог преспокойно ненавидеть слово «daughter»! Откуда столько лишних букв? Хотя для нас с братишкой эта бедолага была бы sister.
     Вторник, день недели, когда ко мне приходили Фира Яковлевна и Роберт Вадимович, учитель истории, мы с мамой прозвали «Молодёжным»! Эти двое были приблизительно одного возраста, оба, в отличие от педагогов-консерваторов, собственноручно делали поясняющие и дополняющие основной материал заметки на страницах специально купленных общих тетрадей, англичанка так и говорила: «Давай-ка черкну тут». Я восхищался его широким кругозором и внешней щеголеватостью, перед ней слегка хорохорился и втайне сочувствовал её неустроенности в большом - краевой центр как-никак! - городе. Даже попросил маму купить запасные тапочки и всякий раз предлагать их учительнице, часто сидевшей во время наших занятий с босыми ногами... Она будто чувствовала заботу: иногда после урока, единственная из всех, ненадолго задерживалась поболтать со мной! Я, помнится, либо таял и начинал мямлить, либо замыкался в себе, больше слушал, чем рассказывал сам. Но однажды обмолвился о том, что пишу стихи и был вынужден показать 12-листовую тетрадочку, исписанную моими каракулями. Стыдно вспомнить, какая там была белиберда! Не знаю, смех её разбирал или душили слёзы умиления: голос не выражал определённых эмоций. Поэтому я спокойно отдал свои первые стишки Фире Яковлевне для более внимательного ознакомления...
     Приходящие на дом учителя, помимо соседей, заглядывавших, надо сказать, не ко мне, являлись теми немногочисленными посторонними людьми, что дополнили сузившийся круг моего общения и поспособствовали формированию моего представления о человечестве в целом. Их было не девять, как древнегреческих муз, но каждый что-то олицетворял. Русовед казалась образцом грамотности и женской, хоть и годилась в бабушки, многоликости; математичка и географичка, бывшие лучшими подругами и добрейшими наставницами, отвечали в моём пантеоне за пунктуальность и многословие; наконец, историк и англичанка воплощали для меня типы мужчины, каким хотел бы стать сам, и женщины, какую в будущем мог бы полюбить. Пишу «мог бы», потому что не помню чувства смутной влюблённости, как это было с девочкой из соседнего дома и с одноклассницей. Мне, например, не нравилась привычка Фиры Яковлевны шумно втягивать ртом воздух, когда она что-то зачитывала вслух или говорила, попутно обдумывая предмет затруднения. Её голос не сохранился на аудиокассете, скрепя сердце отведённой мною для уроков английского: учительница сама предложила наговаривать наиболее сложные в произношении слова, а нам, детям, хотелось то записывать музыку с радиоприёмника, то сочинять и разыгрывать прямо у микрофона детективные истории...
     Впрочем, дружеское расположение молоденькой учительницы грело моё самолюбие. Я, конечно, спрашивал у мамы, как она выглядит, но безликое описание «среднего роста, круглолицая, волосы рыжеватые, волнистые» не позволяло мысленно составить портрет. Однажды Фира Яковлевна сама спросила, какой я себе её представляю! Я был шокирован откровенностью и прямотой взрослого, во всех смыслах стоящего выше меня человека, и не догадывался, что всякого может заинтересовать восприятие слепого только на основе чужого голоса и «звучащего» в нём характера... Как раз накануне вечером мы с мамой обсуждали наружность эпизодического героя очередного мексиканского сериала: услыхав хрипловатый добродушный голос актёра дубляжа, я представил низенького, кругленького сеньора, на самом же деле, человек в кадре оказался худым и долговязым... Хорошее воспитание вместе с развившейся застенчивостью не позволили мне включить фантазию, как того, возможно, хотела англичанка. Я вяло повторил мамино описание, чем мы оба остались неудовлетворены. И сегодня не рисую в воображении красоток, составляя личное мнение о привлекательности или непривлекательности женщины по интонации голоса, по степени естественности и музыкальности смеха.
     Памятную тетрадочку учительница вернула через неделю, вторично похвалив моё начинание. Писать стихи я пробовал с одиннадцати лет, хотя в первых для меня коллективных сборниках написано, что с двенадцати. В любом случае, это был возраст, когда детство совсем рядом, но и до поры взросления рукой подать. Поэтому главной тогдашней проблемой оказался дефицит тем: писать о ребячьих шалостях уже не хотелось, а по-настоящему мечтать и философствовать было ещё не по зубам. Каким-то шестым чувством я ощущал несовершенство формы и смысла написанного, однако пока был не в силах что-то подправить или вымарать. Подсознательное противоречие, где гордость от всеобщих похвал мешалась с недовольством собою, на целый год отбило у меня желание рифмовать! Только в четырнадцать, словно юный вокалист после ломки голоса, я начал предпринимать новые попытки выражать мысли в стихах. Примерно тогда же отец привёз с работы списанную печатную машинку, а меня впервые пригласили поучаствовать в ежегодном фестивале творчества детей-инвалидов.
     Очередной урок английского пришёлся на день первого моего выступления. Выводя ненавистные невидимые слова  ручкой, что так и норовила проткнуть тонкую страницу, я слышал доносившиеся из соседней комнаты лёгкие шаги и скрип дверок платяного шкафа, чувствовал мамин «парадный» запах – там явно готовились к выходу. Не ускользнуло это и от учительницы; по моим наблюдениям, ей вообще нравилось, как одевается, как стрижётся мама, нравились духи «Алла», которые папа доставал через коллегу, чей сын торговал ими в Москве. То ли Фире Яковлевне – между собой мы звали её Фирочкой - не хватало в чужом городе матери, то ли подруги... Желая, быть может, задержаться у нас, она расспросила, куда мы идём и даже послушала отобранные для фестиваля свежие стихи. Одно было восторженное: гипотетический подросток здоровался с «новеньким деньком» по пути в школу; другое производило эффект на публику благодаря своему трагическому пафосу: «Ребёнком взгляд я потерял...» Несмотря на страшное волнение, я, кажется, спрашивал у мамы по дороге в городской дворец детского творчества, что такого особенного она сегодня надела. «Свободные чёрные брюки, кофточку персикового цвета, помнишь её?» - смущённо перечислит она в ответ, однако чёткого образа, да ещё с короткими волосами а-ля Хакамада, у меня перед глазами не возникнет... Добавлю, что в декаду инвалидов 1999 года мне снова предстояло познать сладость и горечь «звёздной» болезни. У нас дома появится плюшевый заяц невиданных размеров - подарок мэра первому выступавшему, со мной захотят познакомиться представители благотворительных организаций и журналисты, - мы даже посетим редакцию газеты «Ставропольская правда»! И Фира Яковлевна будет в курсе всего.
     С нею связан ещё один эпизод, относящийся к тому же   периоду моей жизни. В честь своего юбилея одно местное издание, о котором сейчас вроде как не слышно, объявит конкурс стихотворных поздравлений. Вне всяких сомнений, я тоже захотел принять в нём участие. Здравица состояла преимущественно из общих слов – что-то там было про зиму середины XIX века, когда вышел первый номер «Ведомостей», - и получилась довольно корявой. Но родители отстукали вступительную «шапку» и сам перл на машинке, подписали конверт и бросили его в почтовый ящик... Моё поздравление войдёт в число победителей – к нам приезжали корреспондентка с фотографом, обо мне снова написали в газете, а презентом стал напоминающий не то миксер, не то кофемолку бытовой прибор! «Grindmatic» значилось на коробке; инструкция была на английском... Призванная помочь с переводом Фира Яковлевна тоже «буксовала», громче обычного втягивала воздух и всё-таки разобрала, что прибор предназначен для измельчения зёрен кофе и всевозможных орехов. Мы были разочарованы: растворимый «Nescafe» вполне устраивал родителей, печь торты, несмотря на наши с братишкой уговоры и похвалы, мама не любила. «Grindmatic», так ни разу и не побывавший в работе, переживёт вместе с нами два переезда; инструкция к нему уже не кажется сложной, и я не удивлюсь, если однажды начнём варить по утрам кофе.
     На следующих летних каникулах в моём постижении чужого языка произошёл огромный скачок: мне в руки случайно попал брайлевский учебник английского для начинающих и я наконец узнал выпуклый латинский алфавит! Теперь чтобы правильно написать притяжательное местоимение «your» не нужно было вспоминать его по буквам - достаточно только представить! Слова рисовались практически без разделения на точки, как воспринимаются и при чтении пальцами, и были гораздо чётче, нежели начертанные ручкой... Не знаю, можно ли назвать это зрительной памятью, с той разницей, что руки выполнили роль посредника между текстом и «картинкой» в голове, но я сам ощутил проблески понимания.  Потом начал замечать звуковые соответствия: скажем, «eight» и «night» кончаются на одни и те же буквы, «bird» и «girl» частично совпадают как по написанию, так и по звучанию... Во время прогулок я даже стал подключаться к излюбленной игре брата, когда они с мамой по очереди называли слова на какую-нибудь латинскую букву!
     Мне не терпелось поделиться новостью с англичанкой и продолжить углублять своё знание языка. Началась осень. Один за другим приходили мои учителя. А её всё не было... «Да она уволилась и уехала домой...» - наконец услышим мы то, о чём догадались и сами. Замены  Фире Яковлевне так и не найдётся, даже мизерная доплата за необычного ученика не поможет. Заговорят о главном массовике-затейнике школы, но ему, в прошлом выпускнику иняза, ожидаемо будет не до меня. Дальнейшее изучение английского связано исключительно с братишкой, у которого на протяжении одиннадцати лет этот предмет вела замечательная учительница. Конечно, я не посещал уроков, но всегда присутствовал при подготовке к ним, слушал вспомогательные пособия на кассетах. Не припомню, что бы поминал Фиру Яковлевну злым словом; её светлый образ возникает каждый раз, когда кто-то из родных, подтрунивая, вдруг процитирует наиболее смешную и потому не канувшую в Лету строчку из моего раннего творчества. Случай с возмутившей меня бабушкиной характеристикой – «симпатичная евреечка» - был благополучно забыт всеми, пока я не засел за этот рассказ. Однако прежнего чувства вины уже нет, и даже прочитай его Фира Яковлевна, мне есть чем ответить! Как-то мы с нею разбирали английские варианты привычных для русского уха имён: Александр – Alexander, Павел – Paul... Она затруднилась ответить, как будет «по-ихнему» Альберт, а потом ляпнула, что это вообще-то армянское имя. Я не стал объяснять, почему интересовался им и в особенности почему вспыхнул после этих её слов.