Без срока давности. Глава 3

       Глава 3.

       На следующее утро больница заполнилась голосами моих друзей, родственников и однокурсников, приехали даже преподаватели из института, чтобы сдать донорскую кровь. Гвалт стоял не шуточный. Учителя и здесь не подвели. Взяли инициативу по установлению порядка на себя, разбили всех желающих на группы, выстроили в шеренгу и руководили процессом «вхождения» в процедурный кабинет. Нина со своей матерью держалась моих родных, а Олеся, еле сдерживая слёзы, сидела на краю переполненной банкетки и что-то писала. Недавно ей исполнилось пятнадцать, паспорта ещё не было, кровь сдавать не разрешили. Олеся попыталась уговорить медперсонал сделать исключение. Медсестры снисходительно посматривали на хрупкую девушку в джинсах, терпеливо, как ребёнку, объясняли, что не положено, и посоветовали прийти через год. Чтобы не расплакаться от бессилия и несправедливости, Олеся достала блокнот, выдернула из него несколько исписанных листков, и принялась рисовать дружеские шаржи на друзей, пришедших в больницу. Рисунки она сопровождала добрым ироничным комментарием. Если бы я только смог увидеть эту тетрадь в нужное время и прочесть всё, что она написала! Возможно, моя земная история была бы гораздо длиннее.

       Врачи боролись за мою жизнь, а я должен был бороться со смертью, но если честно, ни с чем я не боролся и ничего не понимал. Когда становилось совсем плохо, я выныривал из тела, и с недоумением наблюдал за хирургами, медсёстрами и реаниматологом. Несколько часов на ногах, ответственность за каждый жест и вздох, адова работа. При этом они умудрялись шутить, обсуждать сплетни и новости. В отличие от персонажей в кино, где душа сразу начинает искать обидчика и путешествовать по городам и весям, я не мог надолго покинуть оболочку и весьма ограниченный ареал палаты.

       Неделю я зависал над своим телом. Врачи делали всё возможное и не понимали, почему не прихожу в сознание. Мою судьбу решали Наверху и даже там возникли разногласия. Кто-то посчитал меня недостойным жизни суицидником, я возмутился и начал сопротивляться. Наконец, я очнулся и даже попросил пить. На следующий день моей матери разрешили посещение. Она глотала слёзы, гладила мою руку, а я что-то шептал.

       Бедная мама, как она всё это выдержала? Я сам себя не узнавал. Высокий и спортивный, всегда считал себя крутым мужиком, а тогда под простынёй лежал худой, вытянутый и очень бледный юноша. Светлые волосы спутались, глаза почти не открывались, а посиневшие губы шевелились, пытаясь вымолить прощение.

       С каждым днём мне становилось чуть лучше, я захотел вернуться к жизни и увидеть Нину. Да, она переживала, была подавлена, но я не чувствовал главного, лишь исходящую жалость. В отличие от исхудавшей матери, которая подбадривала меня и отдавала последнюю энергию, лишь бы я жил, Нина плакала рядом на стуле и сокрушалась, зачем я так с ней поступил. Мне даже показалось, она смирилась с тем, что меня уже нет. Усталость и апатия навалились с новой силой. Бинты, повязки, капельницы и въевшийся тошнотворный запах лекарств. В один из дней мне вдруг захотелось на море, вдохнуть свежий бриз, услышать мерный шелест волн и насладиться красным закатом. Не знаю, почему именно красным, сейчас думаю, был бы рад любому. Но стены больничной палаты давили и не выпускали. Не выпускали они и мою душу, и я, к сожалению, не мог увидеть, как Олеся передала Нине блокнот с шаржами.

       Младшая сестрёнка не считала, что умеет рисовать, да и никто не считал, но она чётко улавливала нюансы внешности, особенности характера и могла легко перенести их на бумагу парой штрихов. На первой странице на фоне зелёных высоких бахил были написаны слова поддержки и подписи друзей. Через столько лет я узнавал и вспоминал однокурсников и невольно улыбался. Длинный Сашка Колесников с огромным шприцем закатывает глаза от страха, Серёга Шутов с видавшей леса, горы и разборки гитарой, Пашка Михайлов, замотанный красно-белым шарфом, и с речёвкой на самодельной футболке: «Ярко вспыхнуло табло — гол забил Сергей Шавло!». Мы тогда все болели за «Спартак» и жутко завидовали Пашке.

       На предпоследней странице летящие над акварелью, словно вскользь написанные Олесей, строки признания... В конце - весёлый чёрно-белый спаниель держал в пасти поводок, забавно склонив голову набок и касаясь одним ухом нижнего края листа. Он без слов призывал подняться и приглашал меня на прогулку.

       Нина обещала Олесе передать блокнот мне, но полистав его в регистратуре, со злостью вырвала страницы и выбросила их там же в мусорный бак.

       Только в этой, неизвестной мне при жизни, форме существования я понял настоящий смысл и правоту бессмертной фразы «Рукописи не горят». То, что мы когда-то написали или произнесли, кого-то обидели или поддержали - всё остаётся и шлейфом сопровождает нас. Мы сами себе судьи и сами решаем, какими нам быть. К сожалению, не всегда слышим своё сердце, не выбираем идеальный путь, порой нам просто не хватает времени, чтобы во всём разобраться. Мы люди и имеем право на ошибки. За них расплачиваемся, а иногда ещё жестче расплачиваемся за чистоту помыслов и добрые намерения.

       Описывать свои похороны – удовольствия мало, поэтому воздержусь. Отмечу лишь, когда ты уже не числишься в списках живых, боль твоих родных и близких ощущается физически, как собственная, и первые дни не стихает. Чем больше о нас плачут, терзая себя, тем сложнее нам оторваться. Но когда нас не помнит никто, ещё хуже. Мы лишаемся поддержки и заступничества, необходимых и в других наших ипостасях.

       Со временем ощущения забываются, но воспоминания не стираются, наоборот, словно прокручивается безжалостная кинолента. Заснеженные деревья, вспаханная рыжая земля и чёрные волны одежд. Мать и отец, убитые горем, в окружении родных, Нина, поддерживаемая однокурсниками, и Олеся... В чёрном, совсем одна, с букетом бордовых роз. Единственная, кто помнил, что мне не нравились красные гвоздики. Бездонные и синие от слёз глаза. Она никому ничего не рассказала, да и зачем причинять лишнюю боль. Она винила себя за то, что не смогла меня спасти, не смогла договориться с врачами и увидеть меня. Приходила на кладбище каждый год и не верила, что я ничего не слышу.

       Я бы и услышал, и гораздо больше, но мы не витаем всё время над могилами. У каждого из нас свои задания и форма существования. Поскольку не вольно, но я причастен к своей смерти, на первой ступени мне поручили заниматься потенциальными самоубийцами. Нет, я не имею права вытаскивать повешенных из петли, откачивать утопленников, прятать оружие или нейтрализовывать яд. Наказание за такие действия последуют незамедлительно, и лучше б не рождаться вовсе. Я должен стать ангелом хранителем вверенному мне подопечному и сделать всё, чтобы он сам отказался совершить последний шаг, не помогая при этом физически и не осыпая богатством, если тот решил пустить себе пулю в лоб лишь из-за долгов. Жизнь на Земле ценна своей скоротечностью, развитием и многогранностью, но возродить её снова, увы, не удастся.

       Думаете, утратив плоть, мы уже не на что не способны? «У Бога нет мертвых». Конечно же, без тела мы лишаемся органов чувств. Но не сразу. Чувство равновесия и положения в пространстве уходит первым, однако с потерей веса мы быстро учимся новым возможностям. Постепенно исчезают ложные страхи и головокружения, появляется контроль над высотой и ускорением. И через сорок дней мы способны преодолеть немалые расстояния, спеша за нашей участью и распределением. Гораздо раньше и навсегда прощаемся мы с обонянием и вкусом. В течение трёх дней заядлые курильщики еще мечтают сделать затяжку, пьяницы – выпить вина или водки, кофеманы – уловив аромат корицы, глотнуть капучино или эспрессо, сластенам щекочет ноздри аромат ванили и шоколада. Я же хотел напиться чистой воды, поплавать в море, сопротивляясь волнам и нежась на солнце. Чувствительность и осязание после похорон забылись, а вот боль близких жила со мной ещё долго, но это индивидуально.

       Зрение и слух трансформируются в более совершенные системы. Мы видим и слышим не только и не столько, что говорят люди, а то, что они хотят сказать и что ими движет на самом деле. Есть шанс чем-то помочь, насильно не вторгаясь в поступки людей.

       Первым моим заданием был подросток одиннадцати лет. Отец, спившийся бывший военный, муштровал жену и сына, бил за каждый промах и двойку. Сбежать было некуда, ни денег, ни сердобольных родственников. Однажды мальчик пришёл домой в порванных брюках – подрался во дворе, и с двойками по английскому и истории. Накануне было ни до уроков - отец куролесил после очередного подпития. Мать уже ушла в ночь на дежурство, а парень с ужасом представил перекошенное отцовское лицо и физически ощутил будущие побои. Он достал буксировочный трос от разбитой машины, сглатывая слёзы, соорудил петлю, перекинул через турник в коридоре и... застыл от испуга. Рядом перед зеркалом в прихожей разрывался телефон. Неизвестный оппонент не сдавался и продолжал названивать, пока мальчик не взял трубку. Звонили из больницы, куда доставили отца с переломом ноги. За эту ногу мне, конечно, досталось, но задание я выполнил. А потом я никому ничего не ломал, он сам споткнулся о кирпич. Воспоминание о мальчике кольнуло, ведь ещё тогда, двадцать лет назад, я пожалел, что не было детей, что не успел ни дом построить, ни сына воспитать.

       Олеся же сказала, что у неё есть сын - Женька! И на меня похож, а я тут завис. Сказать нечего? Хотя бы увидеть его, узнать, что и как. Может, помощь нужна?! Всё это я беззвучно бормотал себе под нос, ускоряясь вслед за Олесей. Честно говоря, испугался, что её больше не увижу. Да и время течет у нас по-разному.


       Глава 4. http://proza.ru/2019/09/19/962