Александр Македонский. Погибший замысел. Глава 20

      Глава 20

      — Теперь поговорим спокойно?

      — Как угодно, государь.

      Александр предпочёл удержать в уме «я рад, что ты об этом вспомнил», он пошёл даже далее: пересиливая себя, придал голосу как можно больше мягкости и убедительности:

      — Гефестион, я пришёл не для того, чтобы обмениваться колкостями: я ведь не вспылил и ничего не ответил на твоё обращение. Я просто хочу узнать, понять и принять то, что здесь произошло. Ты говорил мне о том, что я забывал тебя, — это отчасти верно. Возможно, я и сам не ожидал, что твой… поступок может причинить мне такую боль. Он не был кратким отходом, желанием развеять тоску, кинуться за новыми впечатлениями. Я могу и ошибаться, но мне… я почему-то думаю, что сейчас нахожусь в том положении, в которое ты попал, когда узнал о Павсании.

      — Ну, это явное преувеличение, хотя доля истины в этом есть: в твоём чувстве к Павсанию не последнее место занимала благодарность — и я благодарен своему вчерашнему гостю… разумеется, не за постельные радости. Если это тебя успокоит, замечу, что они были вторичны.

      — Это спорно: как мне передавали, Луций Аврелий очень красив… Но ладно, пусть будет так. Тогда что же первично?

      — Он рассказывал мне о мире, который от меня бесконечно далёк, к части которого я принадлежал и в который я уже никогда не вернусь. Он рассказывал мне о Риме, о его создании, о его народе, устройстве, мифах, жизни, о его великих людях и знатных родах, о латинском языке, о его философии, нравах, политике, о подлинном народовластии, о врагах и борьбе за независимость и процветание. Он рассказывал мне о девушках Рима, о его женщинах, жизнь которых не имеет ничего общего с тем прозябанием на вторых ролях, которое влачат македонянки и гречанки — и почтенные матроны, и хорошо вышколенные гетеры, и дешёвые блудницы. Мало того, что римлянки — красивейшие в мире; они свободны и независимы, у них свои интересы, не ограничивающиеся очагом и домоводством, они умны, воспитанны, они изучают философию, читают литературу не для того, чтобы много о себе мнить и ублажать клиента изысканнее в надежде на щедрую оплату, — для себя, для знания, удовольствия ума, они объединяются в сообщества, союзы, каждая — по своему излюбленному, понравившемуся, увлекающему, они сознают себя личностями, они не бесправны. Он рассказывал мне о культуре, науках и искусствах — и в Риме, и в Греции. За три года мы отстали от жизни, стали дремучими провинциалами, и эта свежая струя ворвалась в меня оживляющим потоком. Всё меняется, развивается, в Афинах блистают новые знаменитости, процветает театр, идут новые постановки, спектакли… Диспуты платоников и пифагорейцев, научные открытия, инженерная мысль — Рима и эллинов, технические новшества, архитектура, дороги, водопроводы… По трагической случайности — или это было предопределено? — ещё при Филиппе, ещё до него мы практически не обращали внимания на запад, не смотрели в его сторону. Наше образование было однобоко, мы не затронули огромный пласт знаний. Я мог бы восполнить это, если бы остался там, я выучил бы латынь, увидел бы этот прекрасный город на семи холмах… Он говорил о нас, не лебезил, как перс, не расшаркивался перед твоей славой, судил беспристрастно и справедливо. Не думаю, что он хотел измельчить то, чего ты достиг, опошлить это — ты прекрасно знаешь, что не только Парменион и я, но и другие, и уже давно, высказывали тебе свои сомнения и опасения. Можешь меня распять, но мне не только опостылели Азия, твоя мания величия и твоя великая миссия…

      На скулах Александра загуляли желваки, он еле сдержался, чтобы проговорить спокойно:

      — Это презрение и оскорбление или…

      Гефестион отрицательно повёл головой.

      — Не горячись, ты не дослушиваешь. Я же сказал «не только опостылели» — я их боюсь. Мне страшно за тебя, Александр.

      — Объяснись.

      — Хорошо. Почему именно Азия, разве не было другого пути? Четыре года назад ты стоял на Истре, оттуда можно было пойти далее на север, запад, восток — куда угодно. У тебя в тылу оставались Македония и уже надолго усмирённые фракийцы. Посмотри на своего дядю, мужа твоей сестры. Александр Эпирский воюет с италийскими племенами, но с Римом у него дружественные отношения. Он прекрасно разобрался в сути дела, он предвидит великое будущее страны за морем. Почему мы не могли заключить такой союз? Мы бы объединились с этим ещё молодым, но уже сильным государством — и взяли бы под контроль всю Европу.

      — Это бедный север с дикими племенами.

      — Это плохо вооружённые скифы, которых уже бил твой отец. Ты повторил бы его путь — и получил бы огромную территорию. Пахотные земли, десятки тысяч голов скота — македоняне с удовольствием переселились бы на них, зная, какие большие наделы им достанутся. Ты покорил бы восток Европы, римляне — запад, проходила бы цивилизация — и эллинская, и римская. Срастись, спаять две культуры, взаимно обогатиться — и принять во владение почти всю акваторию Срединного моря. Неарх — отличный флотоводец, Малая Скифия — побережье Понта, мы бы взяли под контроль его береговую линию, пусть пока без Вифинии — пёс с ней! Доплыли бы до Колхиды, вышли бы через неё к Гирканскому* морю, построили бы там форты — у нас в руках оказался бы весь центр северных границ империи Ахеменидов.

------------------------------
      * Каспийское море.
------------------------------

Там добывают золото и серебро, там Дарий черпает свои таланты — мы перекрыли бы ему доступ к золоту, мы прошли бы персов с севера и разрезали бы их на две части. Их столицы быстрее оказались бы в наших руках. Дарий стерёг бы своё добро и нашёл бы свой конец, а ты оставляешь ему путь к отступлению, гонишь его — и сам себя загоняешь всё дальше и дальше в дикие земли. Если персы и научились что-то прекрасно делать на войне, так это бежать с поля боя — они в этом преуспели, у них было много случаев, чтобы в этом поднатореть, они отлично образовались, набрались большого опыта. Скоро ты дашь сражение, Дарий опять убежит — до самой Индии будешь его преследовать? А ты знаешь, сколько до неё остаётся? Знаешь, что Малая Азия действительно мала, что это очень немного? Отсюда нам до Индии втрое больше пути, чем от Ионии до нас, там горы вдвое выше Тавра, пустыни в десятки раз суше. Когда мы окажемся далеко на востоке, как ты будешь подкрепления получать?

      — Так какой же Понт, какое Гирканское море, если у нас Коринфский союз?

      — Который четыре года назад тебя не признавал и готов был распасться, а много ли воинов ты у него получил? — вон у персов в десять раз больше греческих наёмников воюет, а эллины, как тебя ненавидели, так и продолжают, сколько бы ты их ни задаривал.

      Александр помрачнел, поношение его персоны афинянами было его кошмаром. Он возвращал Элладе огромные территории, слал военные трофеи в Афины, восстанавливал разрушенные храмы, благодаря ему греки отобрали у Финикии прибыльную морскую торговлю, но всё было тщетно: каким он был для афинян, фивян, дельфийцев удачливым варваром, таким же для них и остался.

      — Всё равно утопия. Понт, Гиркания — и очень дорого, и долго.

      — А мы здесь на четыре года застряли — это короче? У тебя же был флот — зачем ты его распустил?

      — Потому что те, кого я завоевал, перешли на мою сторону — вот мне и флот.

      — А ты им веришь? Им же всё равно, перед кем гнуть спину, лишь бы обирать народ не мешал. Раньше Дарию кланялись, теперь тебе челом бьют. А тебе это нравится, это льстит твоему тщеславию. Ты заглатываешь все эти обычаи без всяких раздумий, а много ли в них пользы? Не они ли сожгли живьём Андромаха* — так какая им вера?

-------------------------------
      * Андромах - назначенный Александром сатрап Сирии.
-------------------------------

      — Сожгли — и расплатились. Сами же местные убийц и казнили.

      — Андромаха это не воскресило. К чему привело это стремление к роскоши? За каждым офицером толпа обслуги тащится и столько же скота. Песок из Египта для палестр, сандалии, подбитые золотыми гвоздями, псари, банщики, массажисты, куча ****ей обоих полов. До Вавилона доберутся — каждый по дворцу себе застолбит… А ты сам? Даже сидишь — и то в персидском шатре, у Дария отобранном.

      — Что тебе в нём не нравится?

      — Бывший владелец и место изготовления… Потом, на кой хер, вот буквально: на чей *** тебе три с половиной сотни наложниц, если ты до сих пор ни с одной бабой не был?

      — Так куда я их дену?

      — Да оставил бы в Дамаске, рассовал бы по своим обожаемым сатрапам. Посмотри на обоз, там же штатских больше, чем солдат в войске! Я не удивлюсь, если в первой же битве не наши к добру Дария кинутся, а персы — к нашему. Обязательно тащить за собой все трофеи? Нельзя их складировать в одном месте? А эти новоприобретённые семьи? В некоторых уже по два ребёнка. Это не армия на марше, а толпа на гулянье…

      — Нам нужны дети. Сам же говорил, что македонян мало, а здесь они станут и прекрасными воинами, потому что при армии, и к Азии привычными, потому что здесь родились.

      — Это когда будет? А знаешь, что сказал мне Луций, посмотрев на это столпотворение? Что римляне сильнее нас. Доведись нам выступить против них — мы со всем этим барахлом их не победим. И я с ним согласен, и слава богам, что они против нас войной не идут.

      — У тебя плохо с военно-патриотическим воспитанием.

      — А у тебя — со зрением. Только мобильные части могут быть успешны. Посчитай — убедишься в том, что на обратный путь от Египта — это без боёв! — мы потратили несколько месяцев, сравни это с нашей прошлогодней скоростью. Я знал, что эта земля коварна и подла, что она разлагает. Азию ты ещё не завоевал, а она тебя уже победила. При Иссе мы потеряли больше, чем при Гранике, при осаде Тира — больше, чем при Иссе, — через какие потери нам ещё придётся пройти?

      Александр сидел как на горящих угольях, он не хотел признаться даже самому себе, но ему очень нравился шатёр Дария, нравились его материал, золочёные столбики, на которых он крепился, его размеры, нравились персидские ковры, разостланные на полу, нравились вазы с вкраплёнными в них изумрудами и бриллиантами, золотые блюда с искусной резьбой, нравились азиатская еда и внушительный штат поваров, куча рабов, снующих вокруг него и предупреждающих каждое желание, нравилось возлежать на ложе и принимать сановников, простиравшихся перед ним ниц. Эх, если бы так делали и македоняне!.. Александру нравились смазливые мальчишки, дежурившие у его обители, его гарем ему нравился особо — не то что сами наложницы, хотя он предполагал, что они красивы: хоть персы ни внешностью, ни фигурой не удавались, царь подозревал, что для Дария всё же отыскали приемлемые варианты, — нет, больше всего ему нравилось именно то, что он ими не пользовался, а держал для престижа. Их никчемность просто приводила его в восторг: она говорила о том, что его окружает изобилие, на которое он сам не обращает никакого внимания; если Дарий время от времени проводил ночь с придирчиво выбранной девицей, сын Зевса только владел всем этим стадом, но до него не снисходил, то есть оказывался выше Дария.

      — Твой Луций просто завистник. Приехал из бедной маленькой страны — и жадными глазами смотрит на нашу силу.

      — Римляне дождутся, пока вся наша сила и всё это фальшивое великолепие посыплются, завоюют то, что от нас останется, и построят свою империю, которая века простоит. Одно утешение, что мы тоже останемся в истории…

      — Гефестион, мы обсуждали это десятки раз, — Александр говорил устало, как учитель, в десятый раз объясняющий тупому ученику решение простой задачи, которое нерадивый школьник никак не может понять. — Ты мне скажешь, что расположиться на побережье не стоит больших усилий и потребует мало времени, я тебе отвечу, что его тонкая полоска оставляет в опасной близости варваров — и поэтому надо продвигаться вглубь материка; ты мне скажешь, что взятая под контроль береговая линия значительной протяжённости оставляет возможность для манёвра и позволяет легко перебрасывать силы на участки, которые подверглись нападению, я тебе отвечу, что неразумно, высадившись на берег, не идти далее вверх по течению рек, в море впадающих; ты скажешь, что это продвижение пойдёт само собой и нужно только время, и так далее, и так далее до бесконечности. Я тебе скажу, что прежде всего надо брать у покорённых золото, ты ответишь, что важнее его людские ресурсы и натуральный продукт; я скажу, что твоя идея рассечь надвое Азию неудачна, потому что при ударе с севера и юга невозможно будет скоординировать действия и добиться их единства, ты ответишь, что неожиданность вторжения с той стороны, с которой Дарий его не ожидает, обеспечит успех без подключения наступления с юга… Всё это давно набило оскомину и давно не стоит выеденного яйца. Мы уже у берегов Тигра, Дарий уже близко — и нет смысла толковать о раскладах, возможных только в прошлом. Можешь потом, на досуге, вместе с Парменионом, — Александр не мог удержаться от ядовитого выпада, — мемуары строчить о том, что ты думал и предполагал, а я иду вперёд.

      — Дело сделано? Alea iacta est*.

------------------------------
      * Жребий брошен (пер. с лат.)
------------------------------

      — Не говори со мной на латыни: я к тебе не за изучением иностранного языка пришёл.

      — А не мешало бы… Изволь, если хочешь на греческом: ;;;;;;;;; ;;;;;. Но ты непогрешим и веришь, что достаточно велик без знания латыни, что всё в твоих силах?

      — А, мы уже естественно перешли ко второй части — моей значимости, названной тобой манией величия. Что тебя в ней не устраивает? Я не царь, не гегемон, не фараон, не сын Зевса?

      — Царём после смерти Филиппа тебя сделала армия. В Македонии всегда была выборная монархия. Войсковое собрание решало, вверяет ли оно претенденту на престол страну. Новый царь опирался на поддержку народа; ход сражений в каждой кампании планировал военный совет, полководцы высказывали свои решения и приходили к общему знаменателю — где всё это теперь? Ты превратил выборную монархию в абсолютную, тебе не нужно одобрение своих действий, ты уверовал в то, что сам лучше всех знаешь, что есть благо, а для кого оно, это благо? Люди четвёртый год в походе, они недовольны, они считают, что с Филиппом было, может быть, не так прибыльно, но куда как легче, они ждут не дождутся встречи с Дарием, потому что верят, что ты их не обманешь и это сражение будет последним, но ты, не посчитавшись ни с чем и ни с кем, похоронишь их упования и поведёшь всех далее. Ты мне обещал, что кампания продлится не более трёх лет, — и не испытываешь ни малейшего укора совести за то, что она растянулась на неизвестный срок и конца ей не видно. И точно так же тебе нет дела до того, что люди элементарно хотят остановиться и просто отдохнуть. Ты не даёшь им покоя — это их озлобляет. Они не понимают, что тебе надо и где ты остановишься. Армия победит в очередной раз, уже с бо;льшими потерями, но ты и тогда не позволишь им расслабиться, погонишь их в Вавилон.

      — Да что же плохого в том, что мы пойдём в Вавилон? По-твоему, ночевать в поле лучше?

      — Плохое в том, что Вавилон не твоя цель, а очередной перевалочный пункт.

      — Мне нужны все столицы Ахеменидов и их золото.

      — Вот! Тебе, тебе нужны! Твоя одержимость всем претит, все втихомолку смеются над твоей божественностью и не понимают, как ты уразумел слова оракула в оазисе Сивы, если он говорил на языке, которого ты не знаешь.

      Александр взбрыкнул не хуже Буцефала, краска вновь залила его лицо.

      — Когда с тобой говорит бог, ты внемлешь ему не ухом, а мозгом, напрямую.

      — Да-да, божественное провидение поселилось в твоей голове, и ты решил, что для судеб мира достаточно её одной. И на военных советах ты уже не…

      — А ты часто был на военных советах? — перебил Гефестиона Александр. — Когда ты высиживал на них до конца? Ты уходишь через четверть часа после начала.

      — Потому что мне надоело слушать, сколько стадиев осталось до Тигра и почему опаздывает Полидевк с четырьмя тысячами пар сандалий.

      — А я уверен, что сегодня ты на совет не явился по совсем другой причине.

      — Не явился, мне нечего там делать. Раньше все полководцы излагали свои соображения, всё оценивали сообща, обсуждали, спорили и приходили к единому плану.

      — И вечно склочничали и высказывали друг другу претензии после битвы, когда что-то шло не так, а ход сражения никогда не соответствует расписанному, всегда есть расхождения, потому что с той стороны действует противник и разрушает то, что в его силах разрушить.

      — Этого, конечно, более чем достаточно для того, чтобы всё решать самому. Только ты изрекаешь самое верное, только твоя голова гениальна. Над тобой никого нет, ибо ты равен богам, равных тебе в армии нет, ибо ты царь. Есть только вассалы, подчинённые, слуги, рабы. И что дальше? Все уже привыкли к тому, что ты поступаешь по-своему и только по обычаю всех выслушиваешь. Из вежливости, чтобы не совсем изничтожить, чтобы оставшиеся могли себя хоть чем-то мнить, — Гефестион не смог удержаться от изрядной доли едкости в голосе. — Все уже давно знают, что ты сделаешь то, что сам считаешь нужным, — так какой смысл им что-то оценивать, предполагать, рассчитывать? Вместо личностей все стали автоматами, исполняющими твои повеления. Скоро они совсем разучатся думать: зачем, если над ними есть тот, кому всегда всё виднее… Рядом с тобой не соратники, а стадо баранов останется, и я прекрасно понимаю, почему ты так отнёсся к Луцию. Он независим, ему не было нужды льстить, ему не было страшно получить от тебя нагоняй, не было необходимости держать язык за зубами.

      — Я мог спокойно пронзить твоего драгоценного гостя мечом, мне никто бы и слова не сказал: чужеземец в расположении моей армии! Почему явился, кто таков? Определённо, шпион Дария.

      — Шпион Дария с такой кожей и глазами? Ты рехнулся. И напрасно говоришь, что «спокойно мог пронзить»: сначала узнал бы, «кто таков», а после того, как услышал, не посмел бы. Представитель одного из самых знатных патрицианских родов, остов республики — его гибель пройдёт безнаказанно, останется без последствий? Не будет никаких неприятностей Эпиру, когда там царит твой дядя? Тебе при всей своей избранности огромное число возможных осложнений не просчитать… Не обманывайся. Но ты уже не видишь истины, твоё величие, в которое ты бесконечно уверовал, застит тебе её свет. Ты не терпишь даже попыток тебе возразить, ты выродился из царя народа в тирана, а вспомни, чем в Греции закончилось такое правление*. Рим тоже сначала был царским, а теперь там республика.

------------------------------
      * В 514 году до н. э. Гармодий и Аристогитон совершили покушение на братьев-тиранов Гиппия и Гиппарха, в результате чего убили последнего и погибли сами. В Афинах была установлена первая в мире демократия.
------------------------------

      — А! А ты хочешь для Македонии республики?! — Александр был вне себя. — Твой царь тебя не устраивает? Ещё бы: ведь я для тебя всегда был только Александром! Если бы ты не звался Гефестионом, давно бы уже висел на кресте!

      — Какая жестокость! А я думал, что ты будешь более изыскан и для начала потаскаешь меня два-три года при обозе в кандалах, как линкестийца…

      — Линкестид изменил мне и заслужил то, что он заслужил.

      — Если он тебе изменил, казни его.

      — Он родственник Антипатра — пока я сохраняю ему жизнь.

      — Вот! Ещё одно глупое решение! «Я ему сохраняю жизнь», потому что Антипатр женат на его сестре и может быть недоволен его смертью. А до тебя не доходит, что муки Александра Линкестида, та участь, на которую ты его обрёк, хуже смерти? Три года тащиться в кандалах, терпеть насилие, насмешки, издевательства. Все тираны начинают с жестокости, я заметил это за тобой ещё тогда, когда ты Батиса привязал за пятки к колеснице и велел поволочь вокруг Газы.

      — А не ты ли сам желал разорвать его на части?

      — Может быть, тогда ты ещё прислушивался к тому, что тебе говорили, но выбирал самое жестокое, не принимая во внимание то, что это было сказано в сердцах. Я бросил это после того, как тебя ранили. Ладно, как ты любишь, не будем поднимать со дна памяти то, что уже невозможно изменить, — подумай о живых и дне сегодняшнем. Кем бы линкестиец ни был, он знатного рода. Пусть суд рассмотрит его прегрешения. Виновен — казни, но не позорь.

      — Можешь считать, что три года в кандалах и издевательства — это составная часть той казни, которую я ему уготовил.

      — Вот! А разве не войсковое собрание в таких случаях выносит приговор? Но везде ты, ты и только ты! А не ты ли, ты, ты, — Гефестион всё более возвышал голос, — ещё одиннадцать лет назад говорил Филиппу, что, унижая дворян, царь в первую очередь бесчестит самого себя? Ты забылся.

      Александра нельзя было уколоть острее, уязвить больнее, обесславить более.

      — Это ты забылся!

      — Так за чем же дело? Вот он, обоз. — Гефестион кивнул на выход. — Вот они, мои руки. — И сын Аминтора поднёс их к груди Александра.

      Тот резко схватил протянутые руки, завёл их за спину зарвавшегося любимого и приблизился к нему так, что посягнувший на его величие почувствовал возбуждение царя, но это было возбуждение не любви, а злости.

      — Я тебе действительно слишком много воли дал, — Александр едва ли не шипел. — И если не отвечаю тебе, оставляю без внимания твои слова, то потому, что не хочу, чтобы наша любовь перешла в ненависть, потому что сказанное здесь здесь и останется, не выйдет за пределы этого шатра, потому что хочу услышать от тебя, как ты обратишь в прах мои цели, моё предназначение.

      — А это так сложно? Ты мечтаешь о покорении Ойкумены, а ты это сможешь? Это тебе по силам? В чём смысл? Не слушая никого, ничьих соображений, ты прёшь и прёшь вперёд в ослеплении, но рано или поздно наступит прозрение. Ты идёшь напролом и наугад, ты прыгаешь в неизведанное, а вдруг там пропасть?

      — Только непознанное влечёт.

      — И останется идеалом? Когда очередная цель будет достигнута, она покажется тебе мелочью. Nihil actum reputans, si quid restaret agendum. А что остаётся?

      — Остаётся весь Восток! — вскричал Александр. — Элизиум — там, за горами. Там я встречу Павсания!

      — Очнись! Какой Элизиум? Кто тебе это сказал? Безответственные фантазёры, всю жизнь сидевшие в Афинах и слушавшие байки моряков, никогда не заплывавших за пределы Эгейского моря? У нас даже карт нормальных нет.

      — Мы дойдём туда и начертим их!

      — Счастливого пути, да пройдёшь ли? Там горы огромны, как и расстояния, — в два, три раза выше Олимпа, где живёт твой отец. Ты что, выше Зевса хочешь забраться?

      — Сын превзойдёт отца. Я достигну Элизиума, я увижу край Ойкумены и Большую воду, а потом вернусь в Индию, я пройду её, я вернусь в Вавилон берегом, а Неарх с флотом поплывёт вдоль него. Мы откроем новые пути…

      — Мы на пройденный затратили четыре года и ещё не дошли до Вавилона. Очнись! Сколько ещё остаётся, на сколько? На десять, двадцать, тридцать лет? Ты и в пятьдесят будешь так же рваться за химерами?

      Александр продолжал яростно кусать губы.

      — Я не знаю, куда я дойду и где остановлюсь, но смерть призовёт меня тогда, когда я буду идти к новой вершине, я окончу свою жизнь только на взлёте!

      — А ты не думаешь, что ты один считаешь свой путь покорением вершин, одна другой выше, беспрестанным восхождением, а для других, для меня он бессмысленная погоня за призраком? Ты никогда не видел тех земель, ты никогда не видел ни одного человека, который перевалил через те горы и вернулся обратно. Ты даже не знаешь того, что лежит относительно близко, — всех этих персидских столиц. Ты получаешь кота в мешке, а ты всегда боялся кошек. Ты ищешь чёрную кошку в тёмной комнате, а сколько это продлится, если там её нет, и когда ты это поймёшь? То, что тебе нужно, — для других дерьмо. Ты знаешь, что нужно любому другому, ты знаешь, что нужно мне?

      — Тебе нужно сидеть у своего корыта! Ты не видишь дальше!

      — Это ты не видишь дальше, никто не видит сокрытое от глаз. Я по крайней мере говорю о том, что на самом деле существует, что на самом деле видел. Я хочу умереть в Македонии, а не в твоём походе. Мне нужно просто вернуться домой, к своим родителям, которые уже не первой молодости. Мне нужно смотреть за ними, обеспечить им достойную старость, я хочу, чтобы они умерли в достатке, я хочу их похоронить, потому что, как ни будет мне горько, они должны уйти раньше, чтобы не увидеть смерть своих детей — самое страшное, что может испытать человек в жизни. И, когда я пойму, что сделал для них всё, я спокойно сам доживу то, что мне осталось, и умру в один прекрасный день. В любой. Пусть он будет холодным, осенним, дождливым — все соберутся в доме, и в нём будет тепло, пусть это будет трескучий мороз в зимнюю ночь — по коридорам забегает прислуга с жаровнями горячих углей, пусть это будет весенний день, когда за окнами шумит молодая листва, ещё не налившаяся всеми соками земли, и опадает яблоневый цвет, пусть это будет полдень жаркого лета, когда слышишь топот босых ног, девчонки бегут к реке и отгоняют мальчишек, чтобы окунуться в воде без помех… Что угодно, но в своей постели, в своей Македонии.

      — Это мелко, это ничтожность!

      — Зато у тебя грандиозность, да? Что ещё из твоих великих стремлений? Ах да, как же я забыл! Эллинизация! «Эллинизация», «эллинизация»! Какая почётная задача! И, самое главное, выполнимая! Там провести атлетические состязания, тут — мусические — всё, дело сделано! Открой глаза! Никакая эллинизация персам не нужна, нечего бисер метать перед свиньями! Ты ещё не понял, что этот народец заточен только на плотские удовольствия? Сладко поесть, мягко поспать, попышнее разодеться, вазами подороже обставиться и уволочь в постель очередной кусок мяса с дыркой. В пустые головы ничего не вложишь — запомни этот парадокс! Им не нужна философия: некому ей заниматься, раз мозгов нет. Им не нужен театр, нет у них о нём ни малейшего представления — они только могут кривляния под завывания своих диких инструментов заказывать, а эти танцоришки и рады выламываться перед особой пожирнее, чтобы эта особа их к себе приблизила, трахнула, накормила и побрякушки навесила. «Эллинизация»! Фикция! Да тебе самому она не нужна — ты сидишь в шатре Дария и думаешь о том, как бы сделать так, чтобы и македоняне перед тобой простирались ниц. Чего ты этим достигнешь? Тебе нужны не друзья, не преданные товарищи, а рабы, бессловесные твари, пресмыкающиеся перед тобой и в любое мгновение готовые изменить тебе и продать тебя? Достойное обрамление величия, достойная миссия!

      — Заткнись! — заорал сын Зевса, буравя любимого яростным взглядом. — Я тебе слишком много воли дал! «Ты для меня просто Александр», «ты для меня просто Александр». А я не «просто Александр», и ты знаешь это! Знаешь — и принижаешь, уничтожаешь всё остальное, потому что тебе оно не нужно, тебе оно мешает. А мне оно нужно! Я не «просто Александр» — это для меня слишком мало! Для тебя это сгодится, тебя это устроит, а у меня о себе самом другие представления, и я не буду уменьшаться по твоему желанию. На себя посмотри! Ты ругаешь персов — а сам не любишь нежиться, разлёживаться, лениться, как они? Ты унижаешь меня, а кто ты сам, только и твердящий о возвращении в Македонию и прыгающий на ложе с тем, кто тебе подпевает! Ты сам ничтожество!

      В запальчивости, не имевшей ничего общего с апатией и безразличием, владевшими Гефестионом в начале разговора, он бросил на карту всё:

      — Так зачем тебе ничтожество? Вели мне скрыться с глаз, отправь в изгнание, отними честно награбленное! Или убей: здесь же только твоё желание что-то значит!

      — Опять шантаж? Значит, твои слова, а не свои измышления Гарпал озвучил, когда говорил о том, что ты уедешь, если я не поставлю печать на твои переводы?

      — Поразительная проницательность…

      Глаза сына Зевса метали молнии не хуже отца.

      — Я терпел — теперь довольно! Днём ты сказал, что не можешь меня видеть, — сейчас я не хочу тебя видеть. Но уехать ты никуда не сможешь — считай, что с этого мгновения ты под арестом. Будешь сидеть в своём шатре — кстати, таком же персидском, как и мой. — Александр резко развернулся и вышел вон.

      «Я докажу тебе, я докажу тебе!» — твердил он, нервно вышагивая к своему шатру, и, только дойдя до него и кинув не предвещавший ничего хорошего вытянувшимся в струнку у входа щитоносцам взгляд, войдя и бросившись на ложе, вспомнил, что хотел разругать Гефестиона за измену, но она, мелькнув в самом начале тяжёлого разговора, быстро отошла на второй план. «Нет, это невозможно! — думал Александр. — Я пришёл к нему, чтобы устроить разнос за измену, а вместо этого он сам начал меня бранить, упрекать в глупости и зазнайстве, грязнить мои происхождение, завоевания, предначертанное мне и предначертанное мной. Слишком много воли, слишком много воли, я его распустил, но что с ним сделаешь, когда он даже ареста не испугался, — наоборот, ещё ухмыльнулся, кажется. Привиделось или на самом деле было? Нет, но это действительно глупость! Посадить Гефестиона под арест — он только и будет что развлекаться со своими тюремщиками и гадости про меня рассказывать. А скоро ещё Тигр переходить… Как всё не вовремя!»

      Гефестион же, оставшись один, приободрился и нисколько не жалел о том, что самые веские аргументы и самые едкие колкости сложились в голове, как водится, лишь после жарких препирательств. «Ареста» он не боялся; в том, что скоро увидит Александра, не сомневался: уже через считанные дни армии надо будет переправляться через Тигр — и заточение Гефестиона закончится, а у него есть много чего ещё вменить в вину — и царю, и Александру. Гефестион был охвачен недобрым азартом, заставлявшим укорять любимого не только в том, в чём он был действительно виноват: и в том, что именно сын Зевса заставил Гефестиона сидеть в персидском шатре (в котором он чувствовал себя неплохо), и в том, что именно из-за стратега-автократора Гефестион обречён есть персидские кушанья (которые, сказать по правде, пришлись ему по вкусу, ибо в чём в чём, а в кухне персы на самом деле преуспели), и за то, что именно фараон Египта заставил Гефестиона убивать, грабить и копить в своих сундуках золото азиатов, хотя и до этого сын Аминтора не бедствовал, — но и в том, в чём Александр не был виновен: вынудил сына Аминтора изменить Александру с Луцием, и, вообще, ещё в тринадцать лет первый к нему полез… «Он ко мне придёт — я буду насмешничать, он будет молить меня о любви — я буду огрызаться, сбрасывать его руку, уворачиваться от поцелуев. Я от него убегу — он будет меня ловить. Набегается и наплачется ещё у меня!»

      Продолжение выложено.