Якобинец. Глава 29. Филипп Дюбуа июнь 1794

       С товарищем Норбера, Филиппом Дюбуа  в эти июльские дни тоже произошла интересная история сугубо личного свойства.

       Находясь в одиночестве в своем кабинете, Филипп мрачно откинулся на спинку стула.
       Уже второй месяц и его держал в тисках тяжелый моральный кризис, мучило скрытое отвращение к жестокому и опасному для них самих прериальскому декрету и необходимость исполнения его требований, смутное предчувствие близкой катастрофы, даже подавляемое нежелание жить.

      Сам Робеспьер в эти последние два месяца всё чаще публично заявлял о готовности умереть. 
      И не случайно, прериальский декрет стал страшным оружием в руках его врагов, никто не мог знать, что Сен-Жюст и вовсе пишет  в своих черновиках о смерти, как о благе, а доброго, чувствительного Леба удерживает от самоубийства лишь новорожденный сын и молоденькая жена.

     Вполне разделяли это ужасное душевное состояние и Лапьер с Куаньяром, лучше многих знакомые с истинным положением дел. Жюсом, как и всегда более оптимистичен, он, как большинство рядовых якобинцев, всё еще надеялся на благополучное разрешение конфликта и подавление заговорщиков…

     Стук в дверь предварил появление на пороге секретаря Тибо:
- Гражданин Дюбуа, вас хочет видеть молодая женщина по поводу судьбы одного из тех самых 48, чьи дела сегодня переданы в трибунал...

     Филипп устало поднял голову:
- Как ее имя?  вы не пытались объяснить ей, что с момента передачи дел в трибунал их судьба зависит уже  не от меня?

    Тибо выразительно наклонил голову:
- Да, гражданин, но она упряма и желает видеть вас. Она назвалась Марион Данжу. С виду из образованных, но не аристократка, тех я сразу отличу. Так впустить ее?

   Филипп небрежно махнул рукой:
- Впусти, но ничего нового от меня она не услышит.

   Устало вытер пот со лба. Je suis ereinte comme un cheval de poste (фр. «Я заморен, как почтовая лошадь…»)

   Высокая и стройная в простом, но изящном сиреневом платье появилась она на пороге кабинета и несколько секунд молчала, не сводя выразительных чёрных глаз с лица Дюбуа.
  Наконец решилась:
- Ты не узнаешь меня? Неудивительно. Прошло так много лет…

   Побледнев, Филипп поднялся, сердце стукнуло в последний раз и провалилось куда-то.

- Диана… - полностью скрыть волнения не удавалось, он задыхался,- как ты нашла меня? Почему назвалась чужим именем?
- Я подумала, в новых обстоятельствах ты даже не захочешь принять и выслушать меня..
- Отчего же? Никакой вины за тобой нет. Нет и во мне обиды. Мы расстались не по нашей воле..
  Она прервала его нетерпеливым жестом:
 -Филипп, тебе вероятно уже изложили мою просьбу.

    Дюбуа кивнул:
- Ты просишь за своего мужа? Он в числе этих 48 из Ла-Форс?

  Легкое смущение отразилось на лице молодой женщины:
- Нет, я вдова уже около года, муж… погиб.
- Так ты пришла просить у меня за своего любовника? - лицо Филиппа приняло странное выражение.

  Диана умоляюще сложила тонкие руки:
- Ты неделикатен, Филипп. Но пусть так. Ради Бога, помоги нам, спаси его,  и мы всю жизнь будем молиться за тебя..
- Сначала расскажи о себе. Кем был твой муж, как он погиб?
- Он был «умеренным» республиканцем, участвовал.., - она запнулась - в.. волнениях лета 1793 в Нормандии, а затем был арестован и казнен. После я скрывалась у родственников..
- Это скверно. Бриссотинец, участник федералистского мятежа. Тебе и сейчас следовало бы скрываться, а не разгуливать по Парижу. Удивлен, что ты до сих пор не арестована - лицо Филиппа приняло суровое выражение, - а твой любовник и вовсе напрямую связан с роялистами, этому есть письменные подтверждения и ты еще хочешь, чтобы я добивался его освобождения?
 
  Тон Дюбуа стал более холодным, чем ему хотелось бы самому, он чувствовал неловкость от своего бессилия помочь ей:
- Это невозможно. Мой секретарь сказал правду, их дела еще утром переданы в трибунал, а это означает, что их судьба зависит уже не от меня, делу нельзя дать обратный ход, без каких либо чрезвычайных причин, а я их не вижу. Больше мне нечего тебе сказать, извини.

   Филипп болезненно вздрогнул от ненависти, внезапно загоревшейся в выразительных тёмных глазах:
- Я не верю тебе! Ты холодное бесчувственное чудовище! Все вы безжалостные злодеи, не знающие пощады, кровожадные хищники!
 
  Побледнев, словно от боли Филипп отшатнулся от неё, прижав руки к груди,  с немалым трудом сумев сохранить невозмутимый вид, лишь искреннее страдание во взгляде и горькая складка в уголках губ выдавали его чувства.

     Но эти опасные слова мог услышать секретарь…
    И разжав губы,  произнес лишь:
-  Ты же не хочешь сама угодить на гильотину?

   Диана приняла его слова за жестокую угрозу и,  отступив, в возмущении прижала руки к груди:
- Но раньше умрешь ты, чудовище!
  Внезапно из-за корсажа появился длинный узкий нож. Она неуверенно замахнулась и застыла.

     Филипп спокойно подошел ближе к ней, расстегнул на груди сюртук, развязал галстук и глубоко вздохнул:
- Убей меня, это хорошее решение! - прозвучало это вяло и  даже бесцветно.
 
   В глазах ее засверкали слезы, губы задрожали, рука разжалась,  и нож  упал на ковёр:
- Нет, не могу. Я всё же любила тебя…

   Филипп совсем близко подошел к ней, медленно опустился на колени, прижимаясь лбом к ее бедру:
- Прости за всё зло, которое невольно я мог причинить тебе. Ты еще будешь счастлива, верь мне, скоро мы все погибнем, а перед смертью не лгут. А теперь уходи, уходи скорее и скройся, это всё, что я сейчас для тебя могу сделать.
 
  Она молчала, бессильно опустив руки. Он осторожно взял ее дрожащую руку и прижал к губам, поднялся.

  После ее ухода Филипп снова опустился в кресло, уронив голову на руки. Положение самой Дианы было слишком опасным, вдова федералистского мятежника, теперь любовница изменника, связанного с роялистами, а сама еще рискует за кого-либо просить.

  Он был честен, сказав, что бессилен помочь ее горю, но вся правда в том, что даже если б  средства к тому и были, он не стал бы спасать заведомого  заговорщика-роялиста  при всей острой жалости к ней.
         
    Филипп не знал, что менее чем через две недели Диана Менесье (ее новой фамилии он так и не спросил) была арестована и доставлена в Ла-Форс, где ранее содержался ее любовник, уже казненный. И роковой вызов в трибунал должен был объявить именно он.
   Отправляясь в Ла-Форс, Филипп был совершенно спокоен, ведь «гражданка Жюно», означенная в документе была ему незнакома.

   Камера была очень плохо освещена, он увидел на узкой кровати скорчившуюся под тонким одеялом женщину. При виде представителя трибунала с роковым документом она невольно сжалась от страха:
- Как, уже?!

   Дюбуа не всматривался в лежащую женщину, и произнес резко:
 - Вы должны выслушать меня стоя.
- А если мне плохо и я не смогу подняться? Будьте милосердны, гражданин, подойдите ближе, еще ближе.

   Она робким жестом касается его руки, будто в надежде пробудить сострадание в этом холодном, отстранённом человеке с трехцветной кокардой. Внезапно с ее бледных губ срывается:
- Как, это ты? Именно ты несёшь мне весть о смерти, но это ужасно! Какая жестокость! У тебя и вправду нет сердца!

    Узнав Диану, Филипп в молчаливом ужасе отшатнулся. Все- таки это произошло, она арестована, именно у него в руках зловещий вызов в трибунал!

    Безжалостная ирония судьбы! Отчаянное положение, он решительно не может допустить ее казни, но где выход? Времени почти нет! Решать всё самому, хитростью, рискуя собственной жизнью или кого-нибудь более влиятельного подключить к этому щекотливому делу?

    Но кого именно привлечь на помощь? Куаньяра, принятого в доме Робеспьера? Мы же друзья  детства и выручили его в истории с племянницей де Бресси.
   Но не стоит, он всегда был жёстче всех нас, он агент Общественной Безопасности, возможно, даже  сам причастный к ее аресту, а значит, знает о ее сомнительной родне, к тому же он неуклонно принципиальный, как и сам Робеспьер, боюсь, он меня не поймёт.

  Общественный обвинитель Фукье? Ну уж нет, ни за что. Этот помогать не станет, а вот в Общественную Безопасность стукнет сразу.
     Председатель трибунала?

     Или в обход? Устроить ей побег, подкупив охранников и запугав их самих трибуналом в случае разглашения? Зачитать всё же список, лишь назвав вместо неё другое имя, похоже, им сейчас важнее, чтобы совпало общее количество? Вывести из тюрьмы открыто как представителю власти и «позволить» скрыться, выслушав позднее бурю проклятий, что не взял для охраны солдат, пожалуй, так. Вот тут Норбер своим влиянием поможет выручить меня.»

   Всё время, пока он думал, Диана не сводила с него расширенных в ужасе глаз, не понимая, что происходит.

   Он молча свернул  лист приказа. Развернулся к выходу, не произнеся ни слова. Он не мог взглянуть ей в глаза, пока не принял верного решения для её спасения.

    На улице он на ходу судорожно обдумывал, какой из вариантов спасения Дианы более безопасный и верный. Он думал: «Я не грешу этим против совести. Какой она враг Республики? 
   Покойный муж бриссотинец, а она? Виновна в том, что против воли выданная замуж в юном возрасте попала в эту среду? Но какого дьявола связалась она сейчас с этим пособником аристократов! Наивно ошиблась? Неразумная страсть? Впрочем,   она далека от участия в общественной жизни и в политике,  ни в чем не разбирается и даже не сознает серьезности своего положения…»

   Диана Менесье была дочерью обеспеченного коммерсанта, Филипп бедный студент юридического факультета без связей и состояния.
   Ему 20 лет, ей 17. Молодые люди полюбили друг друга и начали тайно встречаться. Но когда Филипп просил у ее отца руки девушки, то получил резкий и грубый отказ, не о таком зяте мечтал господин Менесье.
   А девушка, невзирая на слезы и мольбы, была срочно выдана замуж за молодого человека из состоятельной семьи. Филипп уехал из города,  даже не узнав его имени, к чему?

   Он вовсе не забыл ее за эти долгие 17 лет, в глубине души он мечтал увидеть ее и одновременно боялся и не желал этого.

   К чему ворошить то, чего не вернуть? Она замужняя женщина, скорее всего, имеет детей, давно успокоилась и всё забыла.
  Став женой богатого банкира она находится в иной среде. Сейчас, скорее всего эта семья враждебна революции.

   Любил ли он ее сейчас? Еще недавно он сам затруднился бы ответить точно на этот вопрос, что он берег в памяти все эти годы,  реальную девушку или свои юношеские мечты и воспоминания о ней?

   Если честно, в последние годы он очень мало думал о прошлом, всё вокруг резко изменилось, изменился и он. И вот Диана нашла его сама, но не ради его самого, она искала  помощи в спасении своего любовника!

   Как быстро вспыхнуло недоверие и ненависть в ее глазах, когда он оказался бессилен помочь ей. Неужели она действительно хотела убить его? Иначе, зачем принесла на встречу этот нож?

   И  всё же  не смогла, смутная нежность сохранилась в её душе, что-то сохранилось и в нём…

   Сколько лет он представлял себе эту встречу и что? Всё оказалось грубее и прозаичнее. «Я для неё лишь смутная память времен юности. Люблю ли я ее сейчас? Не знаю.  Пожалуй, что нет и это взаимно.»

   Посреди улицы Филипп,  вдруг остановился.
   Решение принято. Он заберет ее из тюрьмы открыто и прямо сейчас. Он знает, кто поможет её выручить…  Эта золотая рыбка гражданин Вольф...

   Робер Вольф.  Одно время он  был регистратором парижского революционного трибунала, как Клерваль,  работал в контакте с общественным обвинителем Фукье-Тэнвилем, в его обязанности   входило также читать списки вызываемых в трибунал и немало чего ещё. Сейчас он секретарь Фукье.

   Внешне гражданин Вольф выглядел человеком холодным и даже жестоким, но, сколько невинно обвиненных людей были обязаны ему жизнью... даже не подозревая при этом, что за чудо спасло их от гильотины.

   Так, однажды в его руки попала частная записка от одного из членов Комитета Колло-д,Эрбуа, адресованная Фукье-Тэнвилю, в которой ему рекомендовалось передать на рассмотрение председателя трибунала «дело» целой труппы актеров одного из парижских театров!

   Рассмотрев «дело» Вольф сделал вывод, что обвинения совершенно абсурдны и не скрывают в себе ничего реального. Зато ему была отлично известна давнишняя неприязнь Колло к бывшим коллегам по ремеслу...

   На свой страх и риск, Вольф решил «потерять» надуманное «дело», он разорвал его на мелкие куски, скатал из них шарики и по дороге домой бросил в Сену… Жизни актеров были спасены, по счастью, Колло также не напомнил об этом деле…

   Людей, обязанных ему свободой и жизнью было куда как больше, но Вольф держал себя крайне замкнуто, даже спустя долгие годы он никому ничего не рассказывал о событиях этих лет, никогда не афишировал себя в качестве «благородного спасителя», даже когда это было бы очень выгодно.

   Но характерно, до последних дней его навещали старики из бывших заключенных в период Революции , испытывавшие глубокую благодарность за своё спасение…

   Робер Вольф будет одним из важнейших свидетелей со стороны обвинения на процессе бывшего общественного обвинителя Фукье-Тэнвиля, начавшемся в мае 1795 года.

   С его стороны, в адрес бывшего начальника прозвучали одни из самых тяжелых обвинений, и, что важнее всего, это было сделано не из страха за свою жизнь, не из желания угодить новым начальникам, Робер был не таков.

   Его честность идейного якобинца пережила за период работы с Фукье немало жестоких испытаний, но всегда он оставался верен себе и сделал, всё, что мог.

  Таких людей как Вольф, Беньон, Лабюссьер  среди якобинцев было не так уж мало, как представляется на поверхностный взгляд. По объяснимым причинам они не «рисовались» и не выделялись на общем фоне своих коллег.

   Их положение тем сложнее, неоднозначнее, что если одним они людям действительно спасали жизнь, то другие с их прямым участием отправлялись в трибунал и на гильотину.

   В числе честных идейных республиканцев  и младший брат Робеспьера Огюстен, в качестве комиссара Конвента в одном из департаментов востока, он своим решением освободил сотни людей, арестованных по абсурдным обвинениям, чем вызвал бурю возмущения снятого с должности предшественника Бернара де Сент и благодарность местного населения.

   Когда младший Робеспьер был военным комиссаром, в Северной армии не было произвольных арестов и казней.

   Однако имена этих благородных якобинцев и добрых патриотов Франции сразу после  Термидора канут в Лету почти без следа, и на первый план предпочтут вынести лишь наиболее жестокие эксцессы Революции и таких мерзавцев,  как Карье, топившего священников и женщин с детьми в Луаре, и  Колло с Фуше устраивавших пушечные расстрелы заключенных в Лионе…