Неизвестный художник. Часть Шестая

Неизвестный художник. Исторический роман. Часть Шестая.
***   ***   ***

Место действия – Россия.
Время действия – 1788-1796 годы (последние восемь лет царствования Екатерины II, правление 1762-1796).   
***   ***   ***
Содержание:

Часть Первая. Елена.
Часть Вторая. Надежда.
Часть Третья. Евдокия.
Часть Четвертая. Аннушка.
Часть Пятая. Дуняша.
Часть Шестая. Забава.
           Глава 1. Костров.
           Глава 2. Ледяная купель.
           Глава 3. Забава.
           Глава 4. Подарок судьбы.
           Глава 5. Святки.

Часть Седьмая. Катерина.
***   ***   ***

                Часть Шестая. На пороге перемен.
                Глава 1. Костров.

- В огонь, все в огонь! – кричал Костров, швыряя в открытое устье печки вороха бумажек, - Пусть все горит огнем, от всего отрекаюсь, каюсь, господи, каюсь!

                Андрей Мосалов наблюдал за ним с плохо скрытой усмешкой.
- Может, оставишь что-нибудь, на память, - проговорил он, - Барышни ведь писали, с любовью.
- Какие там барышни, потаскухи одни! Отрекаюсь от прошлого, начинаю новую жизнь! Все в огонь, все, до последнего письмеца, до последней записочки! Боже мой, я женюсь, какое счастье! Она ангел, ангел!
- Кто, невеста?

- Какая к черту невеста! Тетушка моя ангел, что сосватала мне богатую, с приданым! Сумела ведь, умница моя, голубушка! И денег на дорогу выслала! «Приезжай побыстрее, Боренька, свет мой, посылаю тебе средства на дорогу, ты ведь, чай, голубчик, поиздержался, а медлить нельзя, ждут тебя, со всею любовию и упованьем…» А? Каково? Это меня-то, с любовию и упованьем!

- Невероятно, - согласился Андрей, все так же усмехаясь, - Ну-ка, что ты там жжешь… Так… Мари, Аннет, Катрин… То бишь Машка, Нюшка, Катька… Да, с Нюшками и Катьками в новую жизнь не войдешь. Хороша ли невеста-то хоть? Каких лет?

- Какая шут разница! Она с состоянием, она с приданым, я теперь богат! Еду, Андрей Иваныч, завтра ж еду, вот, подорожная готова, вот, все бумаги, вот, деньги на дорогу. Ох, как я счастлив, как счастлив! Закончилось мое прозябание в этой глуши! Прощай, моя избушка на курьих ножках! К черту нищету! В сукно дорогое английское оденусь, выезд заведу, лошадей вороных, карету золоченую, лакеев в ливреях на запятках! Как ты думаешь, тетушке-то подарок надо бы сделать, а? Надо, надо всенепременно. Подарю ей часы дорогие, с золотой крышечкой, с драгоценными камнями, и чтоб стрелочки тоже из золота с каменьями, и чтоб, как крышечку-то откинешь, мелодии всякие там играли. И гравировку закажу: «Моей дорогой тетушке Аграфене Михайловне, ангелу-хранителю моему, в день моей свадьбы». А надпись сия непременно чтоб по-французски. Андрей Иваныч, ты уж меня выручи, ты мне напиши по-французски, чтоб складно было и, упаси боже, без ошибок, а то сам-то я не силен. Ну, могу, то есть, сказать даме при рандеву… бонжур там… амур… А чтобы надпись, так я не осилю… А я твою бумажку-то сохраню и дам граверу, чтоб, значит, с нее посвящение дарственное делать, чтоб не опозориться… Напишешь, уважишь меня, душа моя? И вот непременно так: «Ангелу-хранителю моему». Как это будет по-французски?

В ответ на эту восторженную просьбу Андрей произнес французскую фразу.

-  Ох, хорошо, ладно! И как это ты столько чужих слов в голове держишь и когда надо их еще и вспоминаешь, и молвить умеешь! Ох, молодец ты, Андрей Иваныч, ну и молодец! Мне бы так-то, может, и я бы тогда не пропал, не сидел бы сейчас в этой избушке перед этой печуркой. А то с одними бонжурами да амурами далеко не уедешь… Ну да с прошлым покончено! Успех, богатство, счастье! Выпьем, Андрей Иваныч, выпьем давай, по полной да до дна! До дна! За мою свадьбу, за тетушку мою, ангела моего, дай ей бог здоровья и всяческого благополучия!

               Борис Васильевич Костров был соседом по имению хозяйки Андрея, Луговской Надежды Петровны. Этот 30-летний дворянчик, не имевший ни богатства, ни связей, ни талантов, плохо воспитанный и еще хуже образованный (он рассказывал, что грамоте его учил местный дьячок, сам полуграмотный да почти всегда пьяный), так и не сумевший достичь в жизни ничего, кроме долгов, и сделать себе хоть какую-то карьеру на военной службе (он служил, разумеется, не в столичных полках, а в захолустье, где-то на краю света), так и не нашедший себе, кроме дешевых любовниц, преимущественно среди мещанок либо вовсе девиц в офицерских борделях, писульки от которых он хранил, похваляясь ими, как доказательством своей мужественности и неотразимости в любовных делах, подходящей невесты или покровительницы, так и не справившийся с запущенными делами в доставшемся ему после смерти родителей поместьишке, уже с год как находился на грани полного разорения и нищеты.

Кажется, и не последний человек на этом свете, и не вовсе дурной, и не уродина какая-нибудь, а все он делал как-то без ума: служил не там и не так, не по тем бабам гулял, а уж в отставку вышел да в деревне засел и совсем ни к чему…

Ища спасения, он метался по богатым соседям, пытаясь устроиться как-нибудь при них, и вроде бы прижился у Луговской, которой, при ее-то худородстве, льстило, что уж какой-никакой, а все-таки природный дворянин не только ей, но и ее слугам ручки целует.

Костров в самом деле лебезил перед всеми в доме, а больше всего, конечно, перед приближенными госпожи, а из них подобострастнее всего, разумеется, перед Андреем Мосаловым. Он уважительно называл его по имени и отчеству и всячески стремился угодить и услужить, в то же время позволяя ему обращаться с собою крайне пренебрежительно и даже звать себя Бориской.
 
И вот теперь вдруг в судьбе этого самого «Бориски» наметился неожиданный перелом к лучшему: проживавшей в одном весьма далеком северном городе тетушке его, сердце которой не смогли выстудить тамошние суровые зимы и которая постаралась позаботиться о племяннике, удалось подыскать ему удачную партию.

Костров был на вершине блаженства. Он рассказывал о своей удаче всем и каждому и накануне своего отъезда затащил к себе, в свою деревушку, в родительскую развалюху Андрея отметить это дело как следует. Как следует, по его мнению, могло означать, разумеется, только одно – напиться.

Андрей принял его приглашение только потому, что не упускал случая побыть подальше и подольше без своей необъятной госпожи, и вот теперь он сидел в бедной горнице (вообще-то почитавшейся хозяином за свой кабинет) бедного же домишки, действительно похожего, со своей прохудившейся крышей и покосившимся крыльцом, на избушку на курьих лапках, и брезгливо цедил сквозь зубы местную наливку, размышляя преимущественно о том, что настоена она в лучшем случае может быть разве что на гнилых яблоках, а в худшем невесть на какой дряни, и лениво наблюдал за буквально помешавшимся от счастья Костровым.

До того момента, как тому пришло на ум сжечь в печи в знак начала новой жизни свой убогий архив, Андрей почти его не слушал, оставаясь практически безразличным к тому, что происходило перед его глазами и только посмеиваясь иногда, но, когда Костров, вытащив ящик из письменного стола, в котором в общую груду были свалены и нужные бумаги, и разная ерунда, начал в нем рыться и ронять на пол то какие-то старые визитки и записки, а то свою подорожную, он вдруг ощутил заинтересованность.

- Выпьем до дна! – орал Костров, размахивая стаканом и расплескивая из него мутную зеленоватую жидкость.
- В самом деле, - сказал Андрей, - За такое дело надо выпить, но только как следует. Стакашки эти мелковаты. Ты ведь женишься, да на богатой! Ну-ка, Бориска, где у тебя тот рог, которым ты как-то хвалился, а? Вот это будет в самый раз победный кубок!

               Уже основательно пьяному Кострову идея пришлась по душе.
- Уж как же я, душа моя, Андрей Иваныч, тебе премного благодарен, что не побрезговал ты сюда ко мне явиться, да со мною выпить за мою удачу! Только ты меня понимаешь. Ох, стану я богат, я тебя не так угощу! У меня тогда кубки из чистого серебра будут. Мы с тобою французское шампанское из них пить станем. Вот он, рог-то, сейчас доверху налью да поднесу!
- Экий ты, братец, непонятливый. Это не для меня, а для тебя. Ты за свою удачу выпить-то его должен, да до дна! Ну-ка!

               Андрей не потратил и минуты на то, чтобы обдумать свой план, явившийся ему уже в готовом виде совершенно естественно, вроде дара свыше. И не колебался он тоже ни одной минуты… Не воспользоваться случаем было нельзя, и он сразу же понял, как именно он должен поступить и что должен сделать. Он не успел даже заволноваться и действовал с удивительной четкостью и холодностью.

Выпоив Кострову целый рог хмельного зелья, он добился того, что счастливый жених покачнулся и едва не упал. Подхватив его и усадив на колченогий стул, он заставил его выпить снова, буквально влив ему в рот еще немалое количество мерзкой яблочной наливки.

Теперь Костров едва не упал уже со стула. Глаза у него стали закатываться, он еще что-то бормотал, но уже непонятно и почти неслышно. Проведя экспертизу его состояния, то есть встряхнув за плечи и задав пару вопросов, на которые тот не сумел ответить ему и хоть что-нибудь, Андрей решил, что дело сделано.

Взвалив безвольного Кострова на плечо, он отволок его к продавленному дивану у стены, повалил обмякшую, безвольную жертву собственного неумеренного ликования на бок, на всякий случай, из предосторожности, повернув его лицом к стене и укутав ему голову плащом, а затем, не забыв посмотреть, хорошо ли закрыта дверь и заложена ли щеколда, вернулся к печи, перед которой все еще стоял прямо на полу ящик из письменного стола, а вокруг него валялись письма и бумаги.

Опустившись на колени и быстро пересмотрев их все, Андрей отобрал документы, удостоверяющие личность дворянина Бориса Васильевича Кострова, его подорожную до пункта назначения и пачку казначейских билетов (ничего, обойдется как-нибудь Бориска и без них!).

От подорожной он  аккуратно оторвал незначительный краешек, чуть-чуть опалил его на огне и бросил на золу возле печи, чтобы было похоже, что весь документ сгорел, а краешек обугленный один вот и остался, выпав из пламени, затем сложил все нужные бумаги в один из имевшихся тут же, использованных когда-то для упаковки корреспонденции пакетов, выбрав вместительный, из плотной оберточной бумаги, скрепленной поверх сгиба сургучной печатью, остальное же бросил в печь и перемешал в огне кочергой, стараясь, чтобы весь этот бумажный хлам, все эти записки и визитки сгорели без остатка.

Взяв свой плащ, лежавший поодаль на таком же колченогом, как и стулья, табурете, он столовым ножом, не торопясь, подпорол сверху, возле воротника, шелковую подкладку и засунул в отверстие свой пакет, а затем встряхнул плащ, добиваясь, чтобы пакет упал между сукном и подкладкой вдоль полы вниз, к опушке. Убедившись, что все в порядке и что пакет надежно спрятан, он встал, накинул плащ себе на плечи и оглядел еле освещенную горящей печью и огарком сальной свечи комнатушку и спящего на диване Кострова.
 
- Дворянин Костров Борис Васильевич, рождение май 1767 год, 29-ти лет от роду, - повторил он про себя, - путешествует со слугою, дворовым человеком своим Егором, по семейным делам… Подлинные бумаги, подлинная подорожная, даже еще немного денег. Как раз то, что нужно. Вот повезло так повезло. Это может пригодиться.

Что-то мелькнуло у него в памяти в этот момент. Какие-то слова о преступлении, об обмане, о чести и бесчестье… Как говорила Дуняша в тот раз, когда он корил ее, совестил, а она кричала на него и доказывала свою правду, горькую и постыдную, но правду? Не до жиру, быть бы живу. Откуда у невольника может быть честь, что ему с нею делать - только повеситься…

Он криво усмехнулся. Неужели ему пришлось воспользоваться уроком, неужели он тоже пошел по наклонной дорожке. Рабство калечит не только судьбы, оно калечит души. Вот он и вором теперь стал, и ничего не чувствует, никакого стыда или раскаяния, только злость и готовность продолжать свое дело до победного конца, готовность сделать все, абсолютно все, без изъятия, обмануть, украсть, убить, ни перед чем не остановившись, ничего не убоявшись, чтобы этот конец действительно стал победным…

Аннушка же, жертвуя для него своей свободой и своей жизнью, заклинала его жить и быть счастливым, бедная, бедная Аннушка… Отшатнулась бы она от него теперь или нет, теперь, когда он так изменился, когда так низко пал, собираясь пасть и того ниже, когда начал превращаться в этакое чудовище? Вот перед кем он повинился бы, упав в ноги и слезами обливаясь, но нет ее, ангела чистого, на земле среди живых, как нет и грешной Дуняши. Живет зато где-то, должно быть, и в чести, и в достатке, совершенно довольная собою Ташенька Холмина, так-то укорявшая его некогда за то, что он, крепостной мужик, посмел рядом с нею встать и головку ее темно-русую заморочить вовсе не положенной ему красотой и не по праву усвоенными манерами…

Не так давно все это было, а кажется, прошла с тех пор целая жизнь. И вот как далеко завел его за это время его извилистый, изменчивый путь.

- Ну, спасибо тебе, Борис Васильевич, - насмешливо произнес он вслух, поглядев на спящего Кострова и решительным шагом вышел из горницы. Внизу, в дымной, уже совсем убогой людской он разыскал своего слугу Петра и приказал ему разбудить сопровождавшего их обоих конюха, оставшегося с лошадьми в том покосившемся сарае, что назывался здесь конюшней, с тем, чтобы седлать лошадей и ехать домой.

Петр кивнул и бросился выполнять приказ. Было уже темно, накрапывал дождь, но у него и в мыслях не мелькнуло указать на это обстоятельство своему господину: раз велено ехать, так поедем сейчас же. Петр был человеком чрезвычайно исполнительным.   

               Добрые кони застоялись в холоде гнилого сарая и резво летели по дороге, между обтрепанными холодными ветрами поздней промозглой осени рощами, мимо уже спящих деревень, отбивая далеко слышимую дробь подкованными копытами.

Уже совсем затемно всадники увидели впереди Лужки, пронеслись у подножия холма, миновали деревню, сад и достигли барского дома. Осадив своего коня у самого крыльца, Андрей соскочил на землю, бросив повод подоспевшему слуге и побежал вверх по ступеням, к парадному входу. Навстречу ему уже кланялся управляющий:
- Хорошо, что вернуться изволили, Андрей Иванович, барыне худо, задыхается да вас все к себе кличет. Уж они хотели за вами посылать, ан вы сами тут и появились. Пройдите к ним, сделайте милость, очень уж беспокоятся об вашей отлучке, а доктор-то говорит, им беспокоиться во вред.

Андрей стянул перчатки, снял шляпу и бросил все это на руки управляющему, однако снятый на ходу плащ, промокший под дождем, не отдал, проигнорировав услужливый жест слуги, готового забрать у него плащ вслед за шляпой, и, перевесив его через руку, прямо с ним, взбежав по парадной лестнице на второй этаж и пройдя анфиладу парадных покоев, вошел в спальню хозяйки.

Увидев молодого человека, поклонились стоящие у постели служанки, уважительно кивнул, привстав со стула у изголовья, врач-англичанин, высмаркивая по привычке в большой платок свой крапчатый нос, и едва обернулась сидящая в кресле, бросив острый взгляд через свое кривое плечо, Катерина Львовна.

В комнате было тихо, слышалось только тяжелое дыхание барыни, горой возвышавшейся на своем бело-золотом львинообразном ложе под золотым балдахином с золотой бахромой, с кручеными шнурами, завязанными в банты, и с золотыми кистями, свисавшими в своей роскошной тяжести до самой шелково-кружевной постели.

               Проведя полночи у постели больной, Андрей наконец воспользовался ее сном (старуха, убедившись, что ее дружочек никуда не делся, что вот он, рядом, успокоилась и почувствовала себя лучше) и, отчаянно зевая, отправился к себе, все также не выпуская из рук драгоценного плаща.

Закрыв за собой дверь своей комнаты, хотя и являвшейся всего лишь половиной спального покоя, но все же при задвинутом экране предоставлявшей ему порою несколько часов уединения, Андрей нашел своего слугу Петра дремлющим на кушетке в углу, однако стоило ему сделать несколько шагов, как Петр, умевший, когда нужно, спать очень чутко, встрепенулся и вскочил на ноги.

Поманив его за собой, Андрей, стараясь ступать как можно тише, поскольку предательский экран, заменявший одну из стен, был слишком тонок и почти не глушил звуки, вошел в свою маленькую гардеробную, находившуюся за спальней и представлявшую собою род темного чулана, где по стенам были развешаны его платья, плащи и кафтаны, на полках высились стопки белья, а на полу стояла ровными шеренгами обувь (старуха любила его наряжать).

Здесь в углу находилась узкая коечка, на которой спал Петруха, и здесь же, под полом, располагался тщательно замаскированный тайничок, про который знали только они двое.

Ничего не объясняя, Андрей еще немного надорвал подкладку плаща, быстро вытащил свой пакет и уложил его в тайник, где уже лежала небольшая сумма денег, собиравшаяся буквально по копейкам, от случая к случаю. Петруха помогал ему, затем они вдвоем надвинули на тайник деревянную плиту и вернулись в комнату.

- Зашей плащ, - прошептал Андрей на ухо слуге, отдавая в его руки верой и правдой послуживший ему этот предмет туалета, и уже громче добавил, - Я устал, как черт, немного отдохну, но, если что, буди.

Раздевшись, он лег, но не на свою кровать, а на тот диван в другой стороне комнаты, что еще недавно служил ложем Петру, подождав только, пока Петр быстро устроит на нем постель, и скоро заснул, а засыпая, все смотрел на то, как Петр, затеплив свечку, немедленно принялся, согнувшись, зашивать его плащ, на всякий случай, таким образом, уничтожая улики.

                Проснулся он поздно, узнал от Петра новости о состоянии здоровья барыни и тут услышал, что приехал Костров и ждет внизу, попросив передать Андрею, когда тот встанет, нижайшую просьбу принять его по неотложному наиважнейшему делу.

Отлично зная, какое-такое дело привело сюда Кострова, решив не торопиться и поиграть на нервах у незадачливого жениха, Андрей напился чаю, а затем уж, как был, в халате поверх ночной сорочки и в туфлях-шлепанцах на босу ногу, вышел из своей комнаты и медленно спустился по лестнице вниз, а парадную прихожую, в уголке которой скромно сидел, стараясь быть как можно незаметнее, бледный и удрученный Костров. Увидев Андрея, он вскочил и торопливо поклонился чуть ли не до земли.
- Да зачем же изволили утруждаться, - бормотал он, - Я бы сам, я бы и к постельке самой, изволили б только пригласить…

               Продолжая кланяться, Костров пытался поцеловать Андрею руку.
- Что стряслось, чего так рано прискакал, - милостиво кивнул ему тот, но руки для поцелуя не подал. Конечно, он запросто мог бы велеть Кострову подняться к нему в спальню, и принял бы его, как уже не раз бывало, продолжая лежать в постели или сидя за чайным столом, но ему не хотелось, чтобы кто-нибудь благодаря тонкости перегородки невзначай услышал их беседу с женской половины спальни.

- Беда стряслась, Андрей Иваныч, - горестно заговорил Костров, - Такая беда. Все мои бумаги, деньги, все, все пропало. Я утром проснулся, гляжу, ящичек-то пуст, а в печке какие-то бумажные обрывки на углях пестрят, а возле самого устья вот, бумажка валяется… Так ведь это остаток от моей подорожной!

               Андрей взял у него опаленный огнем обрывок и покрутил его в руках.
- Да, братец, лихо ты вчера свою будущую свадьбу отмечал, - произнес он равнодушным тоном, - Ты что же, сжег все, что ли?

- Я не знаю, Андрей Иваныч, пьян был, не помню, - прошептал Костров.
- Не помнишь, как записочки свои жечь надумал? Я, говорит, от прежней жизни отрекаюсь, покаяние приношу, все в огонь, все в огонь.
-  Это я помню, что записочки жег, то есть. А вот деньги, подорожная…
- Что ж они у тебя, вместе, что ли, лежали? Вместе с письмами?
- Да, вместе.
- Так ты, верно, вместе с письмами их и в огонь сунул. Экой ты, Бориска, неловкий. Как же так можно.

               Костров пустил слезу.
- Я не помню, Андрей Иваныч. А вы, вы часом не…
- Что «не»?
- Не помните?
- А мне-то что помнить? Я не смотрел, что у тебя там в ящике лежало и что ты в огонь пихать изволил, мне-то это к чему?

               Еще раз покрутив в руке остаток от документа, Андрей пожал плечами, смял его и бросил на пол, отшвырнув бумажный комочек в сторону ногой.
- Ну да ничего, беда, чай, поправима, сделай новую подорожную да и езжай себе, - промолвил он.
- Подорожная-то оно конечно… Но там бумаги мои были, удостоверяющие рождение, и достоинство дворянское, и многое еще… Вообще все, что было, без чего и венчаться нельзя.
- Вот как. Но, наверное, их тоже можно восстановить.
- Наверное, можно. Да сколько времени уйдет на хлопоты. Но хуже всего… Денег-то не осталось вовсе, а без денег я и сделать ничего не могу, и ехать никуда не могу…

                Костров откровенно заплакал.
- Андрей Иваныч, - плакал он, - Помогите мне у матушки Надежды
Петровны вымолить денег немного, в долг, хоть под все мое имение, под землю, то есть, чтобы мне беду мою избыть. Я ведь на богатой женюсь, я все отдам.
- Как ты под залог земли можешь занять, коли у тебя уже все заложено
давно, - пожал плечами Андрей, - Что ты чушь городишь, кого обмануть хочешь.
     - Ни боже упаси, чтобы обмануть, Андрей Иваныч, а просить, умолить… Пособите, не оставьте в крайности…

- Крайность крайности рознь, любезный. Ну, не знаю… Как Надежда Петровна нездоровы пребывают нынче… Однако ж и жалко мне тебя, хоть и дурак ты, и сам на свою голову такого нагородил…
- Виноват, Андрей Иваныч, я знаю, что виноват, бес попутал…
- Бес, говоришь. А хоть бы и бес… Ладно, оставайся здесь, в доме, я скажу, чтоб о тебе позаботились, а я, как Надежде Петровне легче станет, доложу о тебе и о твоем деле и похадатайствую за тебя, так уж и быть.

               Костров повалился Андрею в ноги, и тот на сей раз позволил ему облобызать свою руку с полированными ногтями и драгоценным перстнем с бриллиантом, подарком барыни к недавним именинам.
- Да не чеши языком, не болтай про свою незадачу, - наставлял он ползающего у него в ногах Кострова, - Чем меньше будут знать об этом деле, тем сподручней будет мне помочь тебе, а то, как станешь ты посмешищем всеобщим, так барыня прогневается и не даст тебе, скомороху этакому, ни полушки. Это куда ж такое годится, право слово, собираясь на свадьбу, все свои бумаги и деньги пожечь! Кому рассказать, так ведь не сразу поверят, а поверят, навсегда ославят ровно недоумка какого. Достойнее держись, достойнее, и надейся, я уж тебя не оставлю. И тетушке не пиши про свою незадачу, а то как в панику впадет, так и свадьбу расстроит ненароком. Напиши, что чуток подзадержишься, да обнадежь, что будешь всенепременно. Наври какую-нибудь историю, что мол, представился случай выгодной продажи… что ты там еще не продал… ну, лес, скажем, на корню… а на выручку ты уже и подарки всем заказал, и невесте браслет либо серьги дорогие, чтоб не стыдно было при первом-то знакомстве, чтоб не говорили, что жених-то, дескать, вовсе голодранец. Понял ли, головушка бесталанная?

               Благодаря без устали, Костров пообещал сделать все, как ему ныне подсказано.
- Вот и славно, - сказал Андрей вслух, отправляя Кострова к управляющему, дабы тот о нем позаботился, - Вот и славно, -  думал он, отправляясь к себе, - Вот и молчи обо всем, болван ты этакий, пусть никто ничего не знает, кроме нас с тобой, про сожженные-то бумаги, и сиди здесь, у меня под приглядом, так оно надежнее. И Петру надо сказать, чтобы за тобой еще приглядел. А там видно будет, там будет видно… Перемены не за горами.

               Да, перемены были не за горами.  Надежда Петровна Луговская, вообще отличавшаяся хорошим здоровьем, с наступлением осени вдруг занемогла. С нею случился удар, уложивший ее в постель, из которой она все же сумела для первого раза встать,  однако вскоре ее состояние вновь ухудшилось. И вот она опять должна была слечь в постель, и окружающие опасались второго удара, от которого ей, скорее всего, уже не суждено было оправиться.

Самое удивительное, что, незадолго перед тем, в далеком Санкт-Петербурге, в Зимнем дворце то же самое случилось с августейшим идеалом Надежды Петровны, с обожаемой ею ее императорским величеством Екатериной Алексеевной. Приступ в начале сентября, ухудшение самочувствия…

Да, как ни обманывай природу, а она-таки свое возьмет. Пришел черед почти что семидесятилетним тучным дамам, настолько рьяно молодящимся назло своим немалым годам, что окружающие поговаривали, и не без основания, о старческом слабоумии (отнюдь не о второй весне, как они-то надеялись), - пришлось им все-таки признать, что 67 лет не двадцать семь и что кофе бывает слишком крепок, а мужчины слишком молоды.
               Близился к своему завершению 1796 год.
               Страна стояла на пороге серьезных перемен.
               Обитатели поместья Лужки –тоже.
***   ***   ***

                Глава 2. Ледяная купель.

               Один из дворовых людей Луговской, именем Петька, прозвищем Баев, стал доверенным слугою Андрея Мосалова с начала прошлой зимы.

Началось все с того, что однажды барыня совершала прогулку по окрестностям Лужков вместе с пожаловавшим ее своим посещением гостем, давним своим знакомым, приехавшим и по делам, и так, поразвлечься.

Наступала зима, земля, кое-где припорошенная уже снегом, закаменела на утреннем морозе, копыта лошадей и колеса экипажа, проезжая дорогой, поднимали далеко слышимый грохот. Луговская была в хорошем настроении, поскольку только что заключила выгодную сделку и деньги успела получить за нее сполна. Она шутила с гостем, сидевшим в коляске рядом с нею, с удовольствием дышала бодрящим холодным воздухом, озирала расстилавшиеся вокруг пустые, коричнево-белые, ждущие обильного снега поля с облетевшими рощами на их окраинах, с низко нависшим над ними серым небом, наблюдала за своей конной свитой, скакавшей поодаль за нею, и любовалась своим «дружочком», до того ладно смотревшимся на великолепном гнедом недавно купленным ею специально для него жеребце, что и слов нет.

Разговор у нее с гостем шел о сущих пустяках, о прошедшей осени, о будущей зиме. Луговская радовалась сухим морозным дням, позволившим наконец покинуть невольное домашнее заточение, которое пришлось терпеть все последние недели по причине безостановочных дождей, а ее гость утверждал, что сие ненадолго, так как пора уже лечь снегам, а снега на лед не ложатся, так что опять пойдут дожди, а там уж и снег выпадет, и настоящая зима станет.
    
- Все еще растает и потечет, матушка Надежда Петровна, - говорил он, вздыхая, - И наскучаешься ты еще возле печки взаперти, и молодец твой так-то уже не погарцует на своей лошадке, не покрасуется, да это ведь и к лучшему, чем на него всей округе таращиться да в соблазн входить, пусть с тобою сидит безотлучно, у твоих коленочек, да собачек твоих гладит, а, так ведь?
 
Луговская, которой в последних словах гостя послышалась скрытая насмешка, возразила, что мороз нынче крепок, вон как земля камнем взялась, и уже совсем не растает.

- Очевидного не видишь, потому что видеть не хочешь, матушка, замерзшая земля не камень, тут же от тепла в слякоть превратится, - гнул свое гость и продолжал на правах старого друга, доверительно склонившись к тучной соседке, - Это также верно, как то, что молодого парня старухе не удержать возле себя никакими силами, ни запретами, ни подарками, все равно сбежит. Даже ее величества флигель-адьютанты и то бегут, а уж на что служба редкостная по выгоде. И Корсаков сбежал, и Мамонов тож, а ведь как сыр в масле катались… Оставила бы ты мальчика в покое, право слово, не позорилась бы на старости-то лет, вон округа-то вся потешается. Жени его, отпусти на оброк, а то дай вольную, так он за помин твоей души вечно будет бога молить, в благодарность за благодеяние твое.

- А я умирать не собираюсь, - отвечала Луговская.
- А ты не злись, душа моя, Надежда Петровна, ты не злись, мы с тобою столько лет друг друга знаем, и не сосчитать, так от кого же еще ты правду услышать можешь? Тебе ли пара ныне такой-то орел, а? Обидно, конечно, что молодость прошла, что старость подступила, что все, чем жизнь прелестна есть, теперь другим предназначено, да что ж поделать, так от бога заведено, старым помирать, молодым цвести… Еще здоровью-то повредишь своему невоздержанностью в делах амурных, до них ли при твоих летах да при твоей полноте тебе должно быть? Доктор-то, небось, тоже самое молвит, вот то-то и оно.

               Луговская с натугой рассмеялась.
- Мне рассказывали, что, когда однажды, а это было вскоре после назначения ее августейшим величеством императрицей Екатериной Алексеевной своим флигель-адьютантом господина Платона Александровича Зубова и дарования ему графского достоинства, старый друг императрицы господин Николай Салтыков, всегда пользовавшийся правом говорить с ними откровенно, каковое право за ним они неоднократно подтверждали, нимало не сердясь на его речи, удивлялся на выбор их нынешний, будто бы так мало их возрасту подходивший, они же, императрица Екатерина Алексеевна, ответствовали так: «Ну что же! Я оказываю услуги государству, воспитывая даровитых молодых людей».

- Неужто это ее величества императрицы научением граф Зубов, разводя породистых борзых на своей псарне, приказал будто бы щенков отдавать на выкармливание своим холопкам, кои недавно родили и молоко материнское в груди имели? – и, не дожидаясь ответа, гость Надежды Петровны продолжал, - А то вот еще анекдотец хорош, это из жизни ее величества императрицы Елизаветы Петровны будет. Как при дворе сей искры Петровой, еще в бытность ее при регентине Анне Леопольдовне цесаревною только, процветали нравы легкие, на французский все, значит, манер, то однажды один из приближенных ее высочества, доктор Лесток, кажись, если память не изменяет, с вольностию к госпоже своей осмелился подступиться при случае, так и получил достойный поползновения сего предерзостного ответ: «Сам знаешь, не про тебя печь топится». Достойный ответ, матушка Надежда Петровна, право слово, потому все хорошо, что не нам предназначено, да не все печи для нас топятся. К чему ж насиловать природу…

- А я не насилую, я по природе поступаю: как я женщина, как я старухою себя не ощущаю, так моему женскому естеству мужеская ласка необходима. Вольную ему, как же! Он ведь и так уж просил, да подъезжал до того хитро, голову мне задурить пытался, дескать, все одно не покину, служить буду верой и правдой, только не по принуждению, а из благодарности. Да еще про что ведь вспомнил, о чем заговорил! О ее величестве императрице Екатерине Алексеевне! Они, говорит, своих флигель-адьютантов не силой подле себя держат, но ласкою да заботою, а вы, говорит, что же, ее императорским величеством восхищаясь справедливо, не желаете с них примера при том брать, так грош цена, говорит, такому восхищению, лицемерие одно.

- Умно, ничего не скажешь, - кивнул Никита Иванович, - Вроде и крыть нечем. И что же вы, Надежда Петровна, какой ответ держать изволили?

- Да никакого! – вскричала Надежда Петровна, - Тоже мне еще флигель-адъютант нашелся!  Они-то, настоящие-то флигель-адьютанты, господа   природные, дворяне потомственные, так им и честь по их благородству положена особая, а он-то кто, прости господи! Видимость одна. Какое же тут может быть сравнение, откуда же тут могут быть претензии! Да коли бы не я, где б он сейчас был и кем! Что из того, что манерам обучен, что по всякому иностранному говорить может, что портреты красками малюет, в этом ли дело-то. Когда я его у соседа перекупила, он в мужицкое рванье был одет да вот-вот в пастухи бы загремел со всем своим художеством и манерами…
               Нет, говорю я ему, дружочек, шалишь, не на ту напал со своими подходцами, меня на мякине не проведешь, здесь, чай, не Зимний дворец, а поместье Лужки, вот тебе и весь мой сказ. Это ведь какой же простотой надо быть, чтоб поверить! Посидит смирно с месяц, а там ищи ветра в поле! Нет уж, никакой вольной! Разве что когда вовсе состареюсь и помирать соберусь, вот тогда, перед смертью, значит… Да до этого далеко. И не первая я так поступаю, и корить меня особенно не за что, - Луговская рассмеялась, -  Вон, как в историях греческих говорится: царица Омфала Геркулеса в рабстве держала, и он ей всяко разно служил, по ее желанию, и на ложе тож… 

               Собеседник Надежды Петровны покачал головой
- Ну, ну, вольному воля, спасенному рай…

- Не люблю я эту ухмылку твою хитрую, Никита Иваныч, - воскликнула Луговская, - Так-то ты ухмыляешься всегда, будто все-то ты понимаешь да знаешь обо всем больше других, будто одному тебе все видимо да ведомо!

- Все одному богу ведомо, а я человек простой, грешный… Не гневись, матушка, коли расстроить мне тебя случилось, да ведь не все же соглашаться, надобно и поспорить когда- никогда, а? Я вот опять говорю, что оттепель еще будет и все вокруг еще ой как развезет. Вот и лед на реке не протянет, протает, хоть и встал уже, вроде, крепко…

               Они как раз проезжали мимо неширокой реки, уже целиком закованной ледяным мостом.
- Ах, так тебе поспорить хочется, друг дорогой? – засмеялась Луговская, обрадованная возвратом разговора к первоначальной теме, казавшейся по сравнению с обсуждением темы флигель-адьютантов столь безобидной, к тому же и впрямь слишком давно знакомая со своим гостем и слишком дорожившая дружбой с ним, чтобы всерьез с ним ссориться, - Так вот тебе, ты говоришь, что оттепель не за горами и что лед растает, а я говорю, что морозы по ночам стояли хорошие, что лед крепок и потому не растает.

- Он растает именно потому, матушка, что некрепок еще, тонок.
- Нет, именно что не тонок, потому и оттепель его не возьмет. Сверху лужи разольются, а льдины не просядут и не расколются.

- Зимой по крепкому ледяному настилу сани груженые от берега до берега переезжают, а по этому ледку еще и просто не пройти, он разве что собаку выдержит, но никак не человека, что уж говорить о лошади да о поклаже.
- А я и не говорю, что сани по такому льду пройдут, но человек пройдет, этот вес лед выдержит.

- Не пройдет, Надежда свет Петровна, не пройдет, провалится!
- Пройдет, Никита свет Иваныч, пройдет, не провалится!

- Эк я тебя раззадорил, подруга дорогая, аж румянец на личике проступил! За то, что кровь тебе погорячил да скуку разогнал, ты мне благодарна быть должна!
- Благодарна, благодарна, Никита Иваныч! И впрямь задор появился. Давай об заклад биться.
- Ну давай. На сколько же?
- А сколько не жалко.
- Да мне для тебя нисколько не жалко. Вот столько ставлю, - Никита Иванович достал и показал ассигнацию небольшой ценности.

               Луговская расхохоталась.
- Ах, прижимистый какой! Да накинь еще малость, я вот беднее тебя, а и то так-то позориться не стану!
- Прижимистый? 
- А то как же. Не умеешь ты об заклад биться.

- Ну так ладно ж. Ставлю всю мою сегодняшнюю покупку, за которую с тобою уже имел честь рассчитаться. Коли проспорю, и деньги мои у тебя останутся, и товар, обратно к тебе перейдя, у тебя останется, а ежели при этом не захочу я все же товара, мне надобного, за которым сюда я и прибыл, лишиться, а решу его- таки себе залучить, то покупку совершу повторно и заплачу еще раз столько же. Ну что, умею я об заклад биться?

- Вот как, - протянула Луговская, не ожидавшая такого поворота, однако ей тут же очень захотелось продать свой товар за двойную цену, и она, ощущая сердцебиение при мысли о том, до чего же отлично может выгадать, в каком барыше оказаться, подумала, что хорошо знает эту реку, крепость льда на ней и практически уверена в победе, -  Идет, - решилась она, причем лицо ее выражало все, чем полнилась в тот момент ее душа, все противоречивые соображения, все соблазнительные чаянья, все лучезарные надежды, - По рукам. Значит, коли я проиграю, отдаю тебе деньги полученные назад, а товар, уже тебе мною проданный, бесплатно тебе достается. Коли я выиграю, ты мне платишь двойную цену, Никита Иваныч. Половину ты уж передал, вторую половину передашь после. Не серчай на меня тогда.

- Да что ты, я ведь сам предложил, так мне ли серчать будет.
- Но я уж тебе докажу, что я права.
- Докажи, докажи, милушка моя! Как ты сие сделать собираешься?
- А проще простого, вот как! Пошлем сейчас на лед человечка… Эй ты там… Петруха кажется… Смотри, Никита Иваныч, парень невысокий, а тучный, тяжелый. Подойдет ли?
- Подойдет, отчего не подойти.

- Значит, слушай, э… Петруха. Ты ведь у меня недавно, из Поречкина, так ли?  Так вот и покажи, на что ты способен. Мы тут поспорили, крепок ли уже лед на реке и выдержит ли человека. Я, хозяйка твоя, говорю, что выдержит. Вот и послужи мне, да гляди, не подведи меня, - перейди на другой берег по льду, а я тебя за службу награжу! Понял, что сделать надо? Ступай, да поживее.

Получивший распоряжение Петруха поклонился, подскакал к берегу речки, спешился, привязал лошадь за повод к какому-то деревцу на невысоком береговом обрыве, спустился, оскальзываясь, к самому застывшему руслу, перекрестился и ступил на блестящий, новенький лед.

Луговская приказала кучеру подъехать поближе и встала во весь рост в коляске, чтобы лучше видеть происходящее на реке. Всадники сгрудились за нею, также неотрывно глядя на реку и вполголоса переговариваясь между собою.

Никита Иванович внешне не проявлял никакого беспокойства и тихо сидел в коляске, поглядывая то на реку, то на Луговскую, то на окружающих их людей с поверхностным любопытством постороннего зрителя, интересы которого лежат в стороне от занимающего их, но отнюдь не его, предмета. Его выдержке можно было позавидовать.

               Петруха вначале шел довольно скоро, только балансируя руками, чтобы не поскользнуться, но ближе к середине застывшего потока замедлил шаг.
- Эх, напрасно это он, - проговорил один из всадников, - Надо шибче, легким бегом, чтоб не висеть всей тяжестью на одном-то месте, чтобы лед треснуть не успел.
- Беги! – крикнула во весь голос Луговская, услышав этот комментарий, - Беги быстрее, не стой!

Петруха услыхал, глянул на берег, над которым возвышалась коляска с его госпожой, издали похожей на большой стог сена, и попытался ускорить шаг, однако гладкость ледяного катка его подвела, и, как он ни берегся, все же оскользнулся на ледяном стекле, резко взмахнул руками, чтобы не упасть, и сделал несколько шагов в сторону, стараясь удержать равновесие. Неловкие движения и слишком твердые неровные шаги повредили ему.

Лед вдруг треснул, длинная извилистая полоса отчетливо прошла по светлой поверхности ледяного поля. Петруха услышал треск, увидел разлом, вскрикнул, отскочил в сторону… Лед раскололся еще в одном месте, расступился, и парень с отчаянным криком рухнул в мгновенно образовавшуюся полынью.

- Провалился! – вскрикнула Надежда Петровна, не веря своим глазам, -  Провалился! Быть не может! – она прижала руки к своей необъятной груди, сперва побледнела, потом покраснела и медленно опустилась на сиденье коляски.

- Тонок лед, - сказал гость Надежды Петровны спокойно, - Тонок, я же говорил. Всему свое место и свое время. Заклад-то твой, матушка, я выиграл, а ты без ума споришь, и в малом, и в большом. Наука тебе.
- Твой верх, Никита Иваныч, - глухо проговорила Надежда Петровна, - Товар твой, бесплатно. И деньги твои.
- Не горюй, душа моя, не держи на меня зла, глядишь, сочтемся еще, - тем же обыденным ровным тоном сказал Никита Иваныч.            

Между тем провалившийся в ледяную воду с головой Петруха тут же вынырнул, всплыл, попытался ухватиться за ледяной край, но лед стал ломаться под его руками. Один раз ему удалось немного выбраться из темной дымящейся воды, опираясь на локти, но ему не за что было схватиться, одна гладкая ровная скользкая поверхность расстилалась вокруг, и он съехал назад, в отверстую полынью, а ледяной край, на который он опирался, снова треснул и стал оседать в воду, уже и вовсе не представляя из себя опоры.

Река имела довольно быстрое течение, было видно, как струи бегут в образовавшемся разломе, мешая попавшему в их стремнину человеку и затягивая его с собою под ледяной настил. Охваченный ужасом, хватаясь без толку за лед, Петруха ломал его все больше и больше, раскровенил себе обе ладони и оба предплечья об острые сколы, ободрал лицо.

То погружаясь в воду, то появляясь на поверхности, захлебываясь, барахтаясь, он отчаянно звал на помощь оставшихся на берегу людей, а они смотрели на него в ужасе, отлично представляя себе, как сводит от холода его тело, как тяжело тянет вниз набухшая одежда, как больно обрезаны его руки…

               Луговская обернулась на его крики, глаза ее сузились.
- Экий бестолковый! – в сердцах вскричала она, имея ввиду несчастного Петруху, в этот момент найдя, кого винить в своей неудаче и существенной денежной потере и даже испытав от того некоторое облегчение, поскольку снедавшей ее досаде нашелся выход, - Экий неловкий! Был бы посноровистее, так одолел бы путь, уж немного оставалось! Не во льде дело, дело в том, что медведь на лед встал!
- Тебе что, так уж заклада жаль, Надежда Петровна? – осведомился ее спутник.

               Она не ответила, поерзала на своем место в коляске и снова насупилась.
- Трогай, - велела она вдруг кучеру, - Домой едем. Эй, вы! – крикнула она своим людям, некоторые из которых бросились было спасать пострадавшего, - Назад! Ничего с ним и без нас не случится, с увальнем. Река неглубока, - на самом деле река славилась в округе не только быстрым течением, но и глубиною, и омутами, однако Луговская всегда умела решительно выдать желаемое за действительное, - Река неглубока, лед у берега крепче, чем на середине, сам выберется. Оставьте его, впредь ему наука, как надо барские приказы выполнять. Поехали, я сказала!

               Коляска тронулась, за ней потянулись верховые, вслед отъезжающим донесся новый крик Петрухи, увидевшего, что его бросают на произвол судьбы в его ледяной купели.
- Помогите, помилосердствуйте, погибаю! – доносилось с реки.

- Ишь голосит, - зло усмехнулась Надежда Петровна, теребя руками перчатки, - Значит, сила еще осталась, сдюжит.
- Не слишком ли сурово? – спросил Никита Иванович, - Ну-ка не выберется все-таки.
- Ну и черт с ним тогда, - пробормотала барыня, - Нужны мне такие слуги.
- Что ж, ваша правда, сударыня, такие слуги никому не нужны.

- Андрей! – позвала Луговская, переводя дыхание и, меняя тон и голос, оборотилась к скакавшему возле коляски всаднику, - Подъехай поближе. Ты не притомился ли, дружочек? Что-то бледен будто. Бледен он, а, Никита Иваныч? Может, застыл ненароком? Скоро дома будем, отогрею. А то хочешь, пересядь ко мне, отдохни… Андрей, ты куда, Андрей! Эй, за ним, верните его! Андрей!

Но тот, кого она звала истошным голосом, вновь поднявшись в коляске с сиденья на полном ходу и чуть не упав при этом, не оборачиваясь, поскакал во весь опор к речному берегу, назад, туда, где они бросили в полынье Петра. Копыта коня гулко отбивали дробь по дороге, за спиной развевался синий плащ.

Луговская пребывала в замешательстве не более минуты, затем немедленно скомандовала поворачивать, и вскоре маленький отряд снова в полном составе оказался на прежнем месте над рекой, над бьющимся в полынье погибающим человеком. Андрея ни остановить, ни возвратить не успели, и он уже спустился на лед.

С берега было хорошо видно, как он торопливо, почти бегом, не медля нигде и минуты, двигается к ледяному разлому на середине реки. На светлом фоне ледяного поля отчетливо вырисовывалась его фигура. Он был выше Петрухи ростом и шире его в плечах, но двигался гораздо легче, увереннее и быстрее, ловко балансируя и скользя по ледяному катку, так что не прошло и пары минут, как он уже почти достиг опасного места.
 
- Вот кого посылать на подвиг-то надо было, ишь ловкач, - усмехнулся Никита Иванович, - Тогда бы мне, пожалуй, платить пришлось, а не тебе, Надежда Петровна. Вот видишь, и в этом ты ошиблась.
- Да как я могла его на такое послать! – всплеснула она в ответ руками, - Сердца ты женского не знаешь, Никита Иванович!
- Так то бы он за деньги твои рисковал, а то так рискует, попусту вовсе.

- Да он мне при покупке встал дороже всего этого драного Поречкина, чтобы им и за деньги рисковать, а что теперь попусту рискует, так тут ответ передо мною держать будет дурак этот, коли он его вытащит.
- Не довольно ли парень уже горюшка хлебнул, душа моя?
- Не довольно! Я не я буду, коли семь шкур с него не спущу!

Теперь полынья была всего в нескольких шагах от Андрея, но тонкий лед вокруг весь пошел трещинами и прогибался под тяжестью ступившего на него человека, а ближайший к берегу край полыньи сильно обломался и наполовину погрузился в воду беспорядочными стараниями тонущего Петрухи.

Андрей окинул взглядом полынью и ее окрестности, бросился влево, туда, где лед показался ему немного целее, лег на него плашмя, раскинув руки и ноги и, слегка оттолкнувшись, проехал вперед по катку, оказавшись таким образом вровень с полыньей, только немного сбоку. Под ним теперь бурлила, перекрытая еще таким ненадежным, как выяснилось, природным настилом самая речная стремнина.

Сквозь тонкий лед, почти совершенно прозрачный в этом месте, было видно движение речных струй, затем в глубине прошла темная тень, за ней вторая – рыбы. Андрей потянулся в сторону полыньи. Лед затрещал. Рыбы в глубине дернулись и стремглав ринулись куда-то в сторону, в темноту своего подледного мира.
   
               В свою спасательную экспедицию Андрей пустился не с пустыми руками, сломив на берегу ствол тонкой березки, и теперь начал вытягивать ее к полынье, в руки Петру. Длины стволика хватало, но верхушка была тонка и могла обломиться, поэтому Андрей двинулся вбок еще немного, чтобы сократить расстояние между собою и Петром, и лед скрипнул еще раз.

В тот же миг Андрей почувствовал, что опять едет вперед, хотя ничего для этого не делал специально: прозрачный ледяной настил под ним продолжал гнуться, образуя едва заметный глазу со стороны, но ощутимый для лежащего пластом человека наклон. Он попытался зацепиться за что-нибудь носками сапог, но зацепиться было не за что.

Положение создавалось отчаянное, лед трещал при малейшем движении, грозя проломиться в любой момент, и лежащий на нем человек прекрасно сознавал это, не будучи в состоянии хоть что-то предпринять. Между тем полынья теперь оказалась слева и немного позади от него, ствол березки, протянутый к воде, тоже сдвинулся, Петр так и не смог ухватиться за свисающую верхушку и опять ушел с головой под воду.

- Держись! – крикнул ему Андрей, - Держись же, хватайся! - лед тут же скрипнул вновь, Андрей затаил дыхание… Но тут он ощутил с облегчением, что медленное опасное движение его вперед остановилось, и он даже немного переехал назад, на прежнее место: кто-то подполз к нему сзади и ухватил за ноги.

Ну конечно, Луговская не могла допустить, чтобы ее «дружочек», рухнув в воду, ушел от нее под лед, как не могла допустить, чтобы он вообще куда бы то ни было делся от нее на сторону, и, недолго думая, послала ему на выручку весь отряд.

               Ох, только б они все сюда не ринулись, не то лед проломится наверняка. Вот и точно крики стали ближе, за плечом замелькали какие-то темные тени. Вот ведь придурки! Андрей слегка, насколько ему позволяла его поза, обернулся и закричал:
- Стоять на месте, не походить! Стоять, дурни набитые! Эй, ты, кто меня держит, Иван, держи крепче и попробуй отползти немного назад. Эй, кто там еще! Федька! Ложись на лед и хватай за ноги Ивана! Петруха, держись за ствол, держись же, мы тебя сейчас вытянем! Держись, слышишь!

               Но Петруха все никак не мог ухватиться, вероятно, от холода у него свело руки, и они не слушались его, только чуть позднее, после нескольких попыток, ему это все же удалось, но тут обломилась березовая верхушка.
- Не могу, барин, - еле выдохнул он, - Не держит, ломается.
- Держись, держись, говорю тебе, перехватывайся выше, на корм рыбам захотел?

От прилагаемых к спасению Петра усилий и от волнения Андрею стало жарко, хотя он лежал на холодном льду, все мускулы его были напряжены до предела, до дрожи, от горячего дыхания под щекой плавился лед.

- Иван, - крикнул он продолжавшему держать его человеку, - Я попробую подползти еще ближе, держи меня! Федька, держи Ивана!
- Брось ты его к лешему, барин, - просипел Иван сзади, - Сами сейчас на дно к водяному в гости уйдем.

               Андрею захотелось пнуть его ногой за такие слова, но он ничего не сделал, поскольку это было совершенно неуместно да, пожалуй, и невозможно, и ничего не ответил, обратившись к измученному Петрухе, повисшему сейчас слева от него на трещащем окровавленном краю полыньи:
- Петька, ты слышишь меня, Петька! Сейчас я подползу поближе, а ты изо всех сил сразу же хватайся за дерево! Или я тоже упаду в воду и уже не смогу тебе помочь! Эй, Иван, Федор! Приготовьтесь нас тащить!.. Тащите!

Приподнявшись на локтях, он резко сдвинулся к полынье, подсунув весьма точным движением большую часть березового ствола Петрухе под самый нос, Петруха отпустил льдину, ухватился за дерево обеими руками, чуть подпрыгнув к тому же и навалившись на его грудью, как бы повиснув на нем, тут лед под Андреем затрещал и стал рушиться в воду, но вся державшая Андрея за ноги цепочка людей разом и с силой потянула на себя, так что Андрей, только немного замочив плащ в хлынувшей на поверхность воде, соскользнул со стремительно проседавшего и треснувшего насквозь льда раньше, чем разлом стал широк и опасен, а следом за ним на твердый лед оказался выволоченным и мертвой хваткой вцепившийся в березовый ствол Петруха.

Их прежним порядком, по цепочке, протащили назад, к берегу. Еще немного, и Андрей выпустил древесный ствол из рук, подался к Петрухе, схватил его за шиворот и поволок за собой на берег. Там, где находились в данную минуту участники спасательной экспедиции и спасенный, ледовый береговой припай был крепче и не ломался под ними, но никто уже, кажется, не верил в то, что лед на этой речке вообще может быть прочен и надежен, все торопились оказаться на земле и не задержались ни на миг даже передохнуть, пока не миновали первые прибрежные кусты. 

Наконец, уцепившись за колючие обледенелые ветки, они остановились, пытаясь отдышаться и отойти от пережитого, с ужасом и удивлением глядя назад, на замерзшую реку, середина которой была будто вспахана и дымилась огромным черным бесформенным разломом среди ледяного поля. 

- Ну мы все и разворотили там, - произнес кто-то.
- Да это не мы, это он один, Петруха, постарался, а вроде и не богатырь на вид!

И все рассмеялись этой немудреной шутке, разряжая в смехе владевшее всеми еще минуту назад сильнейшее напряжение, довольные, что так счастливо окончилось опасное приключение.

Андрей с трудом поднялся на ноги, отряхивая неверными движениями руки кое-где порвавшуюся, а кое-где грязную и мокрую одежду. Ползая по льду, прилегая к нему вплотную, он где-то в тех местах, где лед имел чуть заметные шероховатости, оцарапал себе щеку и запястья рук между перчатками и рукавами и теперь чувствовал жжение на месте ссадин.  Почему-то пострадал также краешек губ, язык ощущал солоноватый вкус крови (- Ел я его, что ли, лед-то этот?).

Отдышавшись, он оглядел помогавших ему людей, посмотрел на Петруху. Тот без сил сидел на земле. От его промокшей насквозь одежды поднимался пар, волосы уже слиплись в сосульки, брови заиндевели.

- Ты замерзнешь, если будешь сидеть, - сказал Андрей, - Вставай, тебе бежать надо.
- Не могу, барин, - пробормотал Петруха едва слышно.
- Мужики, ставьте его на ноги и наверх, к лошадям. У кого водка с собой есть? Дайте ему. Да и всем бы по глотку не мешало…

Они миновали береговой откос и выбрались к тому месту, где стояла коляска и были привязаны лошади. Луговская встретила Андрея причитаниями, упреками, ахами, охами и слезами. На Петруху она взглянула вскользь, но так, что тот весь сжался.
- Надо ль было из-за этакого червяка рисковать, голубчик мой!

Никита Иванович проявлял разве что сдержанный вежливый интерес, явно готовый вновь сменить его на прежнее безразличие, и почти не смотрел ни на Андрея, ни на Петруху.

Не отвечая своей хозяйке, не глядя на ее гостя, Андрей вскочил в седло и подъехал в Петрухе, потерянно стоявшему среди садящихся в седла людей с таким видом, что было ясно - вот сейчас упадет, и при этом на глазах покрывавшегося инеем.

- Тебе нельзя ехать верхом, ты замерзнешь, тебе надо бежать, - наклонившись к нему с седла, сказал Андрей, - Держись за мое стремя и беги, изо всех сил, иначе заболеешь и помрешь, лечить тебя вряд ли кто-нибудь станет. Я придержу лошадь, если ты не будешь поспевать.

- Руки в кровь изодрал, барин, лед остер, - пробормотал Петр, глядя на свои обрезанные кровоточащие ладони.
- Обмотай ладонь, вот платок, и держись за стремя.
- Пусть выпьет еще маленько, барин, сила, глядишь, появится, - сказал один из всадников, подъезжая и протягивая Петру фляжку, - Эй, эй! Маленько, говорю, не то как раз вовсе с ног свалишься!

Почти всю обратную дорогу Петруха, у которого от нескольких дополнительных глотков крепкой настойки и впрямь немного прибавилось прыти, спотыкаясь и даже падая время от времени, бежал рядом с Андреем, держась за его стремя. Иней и сосульки на нем растаяли, с волос и из носу текло, от одежды валил густой пар.

- Давай, давай, убегай от смерти, - покрикивали верховые, - Сейчас на тебе и рубашка, и тулуп высохнут, никто и не поверит, что ты в полынье искупался! 

Когда доехали до деревни, Андрей придержал коня и заворотил в первые попавшиеся ворота. Выскочившие на громкий настойчивый стук в дверь хозяева получили приказ принять в дом, растереть и отогреть на печи вымокшего в ледяной воде пострадавшего.

- Отогреешься, отлежишься, а потом уж возвращайся, - наказывал Андрей Петру, - По возвращении в усадьбу сразу меня найди, понял? – Андрей не слышал разговора Надежды Петровны и ее гостя касательно дальнейшей судьбы, ожидавшей Петра, но справедливо боялся, что парня ждет наказание от барыни за проигранный заклад, и собирался вступиться за него, если ему будет грозить новая беда, будто уже приключившейся с ним недостаточно.

               Совершенно обессилевший Петр только поглядел на склонявшегося к нему с седла молодого человека и кивнул головой. Андрей с улыбкой ободряюще хлопнул его по плечу:
- Все обойдется, бог даст.
            
Улаживая дело со временным приютом для Петра, Андрей немного отстал от коляски и, вернувшись на дорогу, увидел, что его дожидаются трое верховых: Луговская всегда оставалась верна своей привычке не спускать с него глаз и не оставлять без охраны.

               Вскачь он догнал экипаж и поехал сбоку, с той стороны, где сидела хозяйка. Казалось, она уже совершенно оправилась ото всех неприятностей и потрясений этой не самой спокойной и приятной на свете прогулки, по крайней мере по виду, и мило беседовала с соседом, который, как и прежде, так и теперь выглядел совершенно естественно и улыбался ей в ответ своей хитроватой, двусмысленной улыбкой.
- А вот и наш герой, - воскликнул он, увидав молодого всадника, - Как вы изволили выразиться, моя великолепная Омфала? Настоящий Геркулес, а?

               Луговская засмеялась, с гордостью и любовью глядя на молодого человека.
               Андрей предпочел сделать вид, что не расслышал, и отвернулся в сторону. Гость Надежды Петровны ему не нравился, он казался ему похожим на ящик с двойным дном: говорил складно и умно, и вроде бы даже справедливо, а что думал про себя при этом, чью сторону на самом деле держал, чего добивался, - бог весть.
***   ***   ***

                Глава 3. Забава.

               Вечером в гостиной Надежды Петровны уже не говорилось о досадном утреннем происшествии на реке, хотя в самом начале вечернего времяпрепровождения Никита Иванович намекнул, что желал бы получить выигранные деньги, «должок», так сказать, и Луговская, сходив за ними в кабинет, принесла толстую пачку, обернутую желтоватым листом плотной бумаги и сверху перевязанную бечевкой, а Никита Иванович бечевку аккуратно развязал, обертку снял и пачку переворошил, прикидывая, вся ли здесь сумма, и потом спрятал ее в карман, а Луговская при этом вновь, как давеча, покраснела, побледнела, но ничего – превозмогла себя и любезную мину в конце концов изобразила, после чего господа изволили кушать чай и собирались играть в карты, - теперь уже на копейки, разумеется (- Больше ты меня, гостюшка, так-то не подколешь, - сказала Луговская, грозя Никите Ивановичу пальцем,  - Опасно с тобою в игры играть).

За чаем Луговская, умышленно сменив денежную тему, ей неприятную, на совершенно иную, хвалилась перед Никитой Ивановичем художественным талантом Андрея, демонстрируя ему его рисунки.

- Ее величество императрица Екатерина Алексеевна всегда соизволение оказывала поощрять развитие талантов у любимцев своих, - говорила она, - И уж как они их радовали порою! Господин Корсаков тенором пел, да так, что ему под пару быть могли только самые первые исполнители и музыканты. Скрипач искуснейший Надини, во Франции прославившийся, ему аккомпанировал, а в паре с ним пела сама Колилла Олимпика. Императрица изволила пожаловать сему достойному и удивляющему талантами молодому человеку орден белого Орла и чин камергера.

- Да, да, Пирр, король Эпирский, - пробормотал со своей характерной улыбочкой Никита Иванович, называя бывшего фаворита прозвищем, данным ему императрицей Екатериной, - Пел-то он пел, ничего не скажешь, да вот только со скуки махался с ее же величества фрейлинами и наперсницей императрицыной, графиней Брюс, урожденной Румянцевой, редкой, говорят, потаскухой, кою потом девица Протасова, тоже из тех, на ком пробу негде ставить, при особе высочайшей сменила, а что до непростительного промаха сего с означенною первой госпожою, государыниным любимцем неразумным учиненного, так был он за то милостей высочайших лишен безвозвратно да из Зимнего дворца и из Санкт-Петербурга вытурен в Москву купно с предметом своей глупой минутной страсти, где с оной и расстался незамедлительно.

- А граф Дмитриев-Мамонов пиесы сочинять изволил, - не слушая сбивающих со взятой темы речей Никиты Ивановича, продолжала Надежда Петровна, - И сочинял преизрядно.

- Говорят, из рук вон плохие, - кивнул Никита Иваныч, - Впрочем, пьесы пьесами, однако про этого господина и впрямь молва шла, что весьма образован, и на нескольких языках свободно изъясняется, и манеры наилучшие имеет, не то что один из прежних-то, Ланской, который хорошо смотрелся, когда рот не открывал, а уж как откроет, так сама ее императорское величество краснела до ушей. Когда Мамонова ко двору представляли, покровитель его, светлейший князь Потемкин-Таврический, и то побаивался, не слишком ли тонко блюдо для той особы, кому оно предназначено, после всяких там Ланских да царей Эпирских. И точно, блюдо было тонко… Княжна Щербатова его лучше распробовала, чем ее величество.

- Как можно сравнить какую-то княжну и ее величество императрицу, Никита Иванович!

- Так разве ж это я сравниваю, Надежда Петровна, это сама жизнь сравнила. Впрочем, например, господин Ланской, способностями к пению либо к сочинительству не блеща отнюдь, отличался верностью своему долгу и умер на посту, так сказать, при исполнении своих обязанностей, как и положено настоящему солдату, коим он, впрочем, кажется, как раз и не был... Или был? А, Надежда Петровна? Кто в армии-то служил, прежде чем в случай у ее императорского величества попасть? Нет, нет, я разумею не господина Зорича и не светлейшего князя Потемкина, это все люди были зрелые, повоевавшие и всяко повидавшие, так что удача их была им в награду заслуженную... Да, точно, его сиятельство граф Зубов, до того как графом стал, был ротмистром кавалерии… Так о чем бишь я… О господине Ланском, в прошлом кавалергарде, а после того сразу генерале, камергере, шефе кирасирского полка и кавалере ордена Полярной звезды, неизменно верном и беспредельно преданном…  Ее величество императрица, имея привычку давать прозвища близким ей людям, называла сего молодого человека не иначе как Геркулесом.  Гораздо лучше звучит, чем Пирр, король Эпирский, либо «красный кафтан». Да и чем «маленький, черненький» тоже, правда, «маленький, черненький», как всем доподлинно известно, куда дальше их всех вместе взятых пошел… Так вот, Геркулес, значит. Правда, себя она при этом величала не иначе как Омфалой, а к прозвищу Геркулеса прибавляла «мой», «мой Геркулес».

               Сделав вид, что любопытствует посмотреть на рисунки Андрея, а, может быть, заинтересовавшись ими и в самом деле, Никита Иванович попросил позволения посетить устроенную для художника мастерскую.

В бытность свою у Надежды Петровны Андрей рисовал мало, неохотно и вообще, как сам считал, плохо, да с течением времени все хуже и хуже, с печалью сознавая, что его нынешняя беспомощная мазня имеет с его же прежними произведениями все менее и менее общего, а талант, поставленный в невыносимые для выживания условия, угасает без надежды когда-нибудь воспрянуть, но мастерская была ему его хвастливой хозяйкой все же устроена, и он все же к ее огромному удовольствию изредка что-то там малевал, включая иногда даже и ее портреты, причем она не замечала их явной карикатурности и искренне ими восхищалась.

И вот сейчас все отправились в эту самую мастерскую, по приходе же на место Никита Иваныч начал было рассматривать краски да и вылил содержимое одной на платье хозяйке, в чем долго извинялся, припомнив кстати и тут же поведав историю времен Елизаветы Петровны о том, как, дабы заставить дам придворных к каждому приему шить себе новое платье, императрица, сама большая модница, повелевала на дамские туалеты при выходе из дворца по окончании очередного раута светского ставить пребезобразнейшие сургучные печати, нарочно платья портя и понуждая их хозяек волей-неволей исполнять разорительный для их мужей приказ ее величества каждый раз на бал являться в новом наряде...   

Выслушав этот поучительный рассказ, но заметив при том все же, что она-то не императрица и у нее не тысячи платьев, как было в обширном гардеробе Елизаветы Петровны, Надежда Петровна ушла переодеваться.

- Ничего, она из одного этого испорченного платья сошьет два для горничных, - сказал, посмеиваясь, Никита Иваныч. Оглядевшись по сторонам, он увидал стоящих возле дверей двоих лакеев и одного послал за свечами, а другого за лимонадом, после чего, оставшись с Андреем с глазу на глаз, вынул вдруг из кармана ту самую толстую пачку денежных бумаг, которую получил от Луговской, по-прежнему сложенных в стопку, завернутых в плотный желтоватый лист и завязанных бечевкой.

- Хорошие  деньги я  сегодня выиграл за наше глупое пари, обернувшееся такой опасностью и едва ли не принесшее с собою смерть ни в чем не повинному дураку-холопу, да и тебе с ним вкупе, - сказал Никита Иванович, слегка потрясая пачкой перед Андреем, - Немалые деньги, не так ли, мы с  Омфалой-то с размахом шутили… А что если бы я взял да и передал бы их сейчас вам, господин Геркулес, в знак, так сказать, восхищения проявленными вами нынче при спасении никчемной души одного из незаметнейших смертных мужеством, находчивостью и упорством.

- Мне? – Андрей с изумлением посмотрел сначала на говорившего, потом на деньги, - Вы хотите отдать их мне?

- Я думаю, они могли бы тебе пригодиться, а? То-то ты на них так посматривал, когда я их в гостиной давеча пересчитывал. Я твой взгляд заметил, заметил, потушил ты его, да поздно, выдал он тебя. Ты им цену знаешь, денежкам этим, тебе ль не знать, ты, небось, получше барыни своей считать умеешь. Коли бы не я, а ты их в руках держал сегодня, так они бы для тебя волей могли обернуться.
               Хочешь, поди, на волю-то? Хочешь, хочешь, знаю, небось спишь и видишь. Оно, конечно, такому человеку, как ты, в рабстве жить, поди, тошнехонько. Молодой, вся жизнь еще впереди, мало, что просто грамотный, так наилучше того, образованный, важным именитым господам подстать, художествам обученный, свет повидавший, а тут сиди в клетке возле старухиной юбки. И самому противно, и от людей зазорно, а терпеть приходится.
               Надежда Петровна-то мне поведала, что ты у ней отпускную просил, подъезжал и так, и эдак, хитростью да лестью пытался, и все понапрасну. Она заявить изволила, как я с нею приватную имел нынче об этом деле беседу, да со всей определенностью, что, пока жива, нипочем тебя отпускать от своей особы не намерена, ты ей, видишь ли, какая незадача, один свет в окошке. Да тебе, чаю, и самому сие от нее же известно. Но это за так, по доброте. А за выкуп, а за такой? На эти деньги много душ можно купить, так не выйдет ли, что удастся выкупить одну душу – твою?   
               Она жадна ведь, Надежда-то Петровна. Ишь как кинулась на мой залог в споре, выиграть ведь хотела, а о том уже и подумать недосуг ей было, как невтерпеж стало барыш получить, как руки на случайную прибыль зачесались, что лед-то и точно еще тонок, и так ведь это понятно было, без проверки. Я-то видел, что мало чем рискую, а у ней-то головка кругом-то только так пошла. Вот потряс бы ты перед нею этой пачкой, как я ею сейчас перед тобой трясу, так она, может, и не устояла бы, и написала гербовую бумагу, и вся твоя будущность иной бы обернулась, совсем иной. Взял бы ты тогда бумагу эту и бегом отсюда за тридевять земель, дай только бог ноги, верно? Что ж ты молчишь, или заблуждаюсь я, и тебе твоя нынешняя жизнь по нраву? Нет? Ну, то-то. Так отдать тебе их, деньги-то эти, а? Отдать?.. На, бери.

               У Андрея перехватило дыхание, он даже отступил на шаг.

- Да не бойся, я тебя подводить не собираюсь, хозяйка твоя от меня ничего не узнает. Соврешь ей, что знакомые для тебя эти деньги сохраняли, на случай непредвиденных превратностей славящейся переменчивостью своею фортуны, сиречь судьбы, а теперь вот переслали… с оказией, стало быть… Бери же, бери и спрячь хорошенько.

               Мягким решительным движением он вложил пачку в руку Андрея.

- Небось, у своей барыни в бытность и копейки тебе в руках держать не приходилось, а?  Я ее обычай знаю, это чтобы ни копейки в руки-то не давать. Деньги под замок, ключ на шею под платок…Так ведь?

- Зачем вы это делаете? – воскликнул Андрей, боясь верить в такую фантастическую удачу и, взяв поневоле пачку, продолжая держать ее в вытянутой руке.
- Они для меня бросовые, я их не искал, сами пришли, так и не жаль, если уйдут.
- Но вы их как угодно можете использовать, они ваши, я тут при чем?
- Ну да, мои. Вот я ими и распорядился, как душа моя пожелала. Да спрячь же их, что ты в руке их держишь!

               Андрей еще минуту помедлил и опустил деньги в свой карман. Пачка ощутимо оттянула полу легкого домашнего платья. Нет, не сон, это все наяву, это все правда.
- Как мне благодарить вас?
- Да как принято.
               Андрей отдал поклон.

- Ну вот, - с довольным видом произнес Никита Иванович, прошелся по комнате и с удобством расположился в кресле. Вернулись оба лакея, принеся свечи и лимонад. Никита Иванович тотчас отослал их снова – лимонад показался ему горек, а свечи чадили. Луговская все не появлялась. Андрей смотрел на него во все глаза. Он не взялся бы объяснить словами, но чувствовал то же, что и прежде: что перед ним находится неприятный, скользкий, какой-то фальшивый человек, что верить ему нельзя, и потому его нежданный щедрый дар и радовал, и пугал одновременно. Андрею было неловко, что он подозревает своего благодетеля в неискренности, однако испытывать к нему искреннюю признательность он заставить себя не мог.
                (- Он сказал, что подвоха здесь нет никакого, что не подведет меня, но, может быть, тут все-таки скрывается какая-то ловушка?)

- Ты так на меня смотришь, будто еще спросить что-то хочешь, - дружелюбным тоном произнес Никита Иванович, наблюдая за молодым человеком, - Так спрашивай.
-   Прошу простить мне мою недоверчивость, - запинаясь, произнес Андрей, - Вы совсем меня не знаете, видели первый раз в жизни, а между тем столь щедры ко мне…            
               (- А что если и впрямь барыня согласится взять выкуп? И бегом отсюда, только дай бог ноги… Только дай бог ноги… О, неужели это все правда!)

- Сказывал я уже, за подвиг твой…
- Раз вы так шутить изволили, что из-за вас чуть человека в ледяной воде не утопили, что вам мой подвиг может быть?
- Моя ли в том вина, что человек чуть не погиб? Надежды Петровны причуда, ее же и холоп.
- Но вы могли остановить ее, если, как вы сказать изволили, понимали, что лед не выдержит, а она в ослеплении от жажды стяжательства того уже не видала.
- Пожалуй, мог бы. Отказался бы от спора, заявил, что передумал. А как же выигрыш? Что, осуждаешь меня?
- Как я могу вас судить, вы мне этот выигрыш отдали, а я его от вас взял…

               Никита Иванович усмехнулся.
- Так-то оно так, да ведь осуждаешь. А подвиг мне твой то же, что и переход по тонкому льду через реку, и спор, да и многое другое…
- Я вас не понимаю.   

- А между тем все очень просто. Кто-то о куске хлеба бредит, а кто-то наслаждениями пресыщен. Кто-то нужду лютую терпит, а кто-то от скуки изнывает. Так вот я из последних. И много нас таких, и каждый, чтобы, значит, скуку-то избыть, ищет удовольствий и забавляется на свой лад, сообразно склонностям и возможностям.
               Богатые помещики, вон, театры у себя в поместьях устраивают, набирая способных смазливых девочек и мальчиков из своих владений да обучая их пению и танцам, дабы услаждаться на досуге лицезрением искусства сих Зефиров и Сильфид. У графа Шереметева, сказывают, отменная труппа актерская в его Останкинском имении…
               Вельможи знатные, интерес к естественным наукам испытывая, собственноручно с увлечением преизрядным изволят кто опыты проводить в целях познания природных таинств, кто в приборы оптические небеса наблюдать, следя движение небесных тел… Господин Шувалов Иван Иванович, камергер двора, любимец ее величества императрицы Елизаветы Петровны, говорят, с подачи господина Ломоносова, прибор для улавливания молний громовых на крыше своего дворца имел, за что на него вкупе с опекаемым им высоко-ученым мужем священный Синод гневался вельми, а вельможа знатный, Демидов Прокофий Акинфиевич, богач и меценат, в собственных теплицах собственноручным выращиванием занимался фруктов и плодов диковинных по им же изобретенной методе, на коленках перед грядками и горшками без устали ползая и руки пачкая в удобрительном навозе.
               С оного господина Демидова, много и щедро жертвовавшего для Московского Воспитательного дома, в числе прочих опекунов-благотворителей портрет был заказан, и что же: весь оказался сей портрет предметами ботанической страсти особы, на нем запечатленной, изукрашен, с луковицами тюльпанов да лейками садовыми на первом, можно сказать, месте. 
               А как заказ сей важный и почетный получил от президента Академии художеств господина Бецкого живописец первостатейный Левицкий Димитрий Григорьевич, мастерству коего сама государыня императрица доверяла запечатлеть державный свой образ на полотне кистью легкой, то портрет Демидовский, а случилось мне его самому лицезреть, получился весьма преизряден. Стоит этак батюшка Прокопий Акинфиевич во весь рост, халат шелковый на плечи накинут, одной ручкой на садовую лейку опирается, другой ручкой с любезностию во взоре горделиво на горшки свои ненаглядные цветочные указует, за коими уж в дымке и самый тот дом Воспитательный мерещится.
               Но это все забавы людей, образованностью и душевной тонкостью известных, а то процветают и иные.
               Его сиятельство великий князь Павел Петрович, наследник, развлекаться соизволяет, как и папенька его покойный, более всего муштрой солдатской, потому считает, что мужчина не для театров создан природою, но для подвигов воинских, и порхание по сцене этаким зефиром легкокрылым мужескую природу извращает, отбивание же шага по плацу возвышает, напротив, и марширующих самих, и на них взирающих.    
               Опять же охота – вот занятие, доступное и для в золоте купающихся вельмож, и для людей куда меньшего достатка. Любо по полям гонять на добром коне с оравой борзых за каким-нибудь там зайцем, а после к поясу изодранный трупик оного с гордостью прицепить, не тревожась, что из этой кровавой рвани уже охотничье рагу вряд ли приготовить удастся, чтоб к столу подать, так что этим же собакам сию плачевную их добычу выкинуть после и придется.   
               Да только учить собак, только их науськивать какое дело всепоглощающее! Слыхал я стороной, рассказывали мне, как помещик один, заядлый охотник, знаток псовых пород и выучки надлежащей псовых свор, в учении своей своры превзошел все примеры известные: крепостных детей, обернув их свежим мясом, пускал бежать через поле с улюлюканьем и свистом и, как отбегут немного, спускал на них собак своих, громко лающих, запахом крови и видом бегущей добычи разгоряченных. Говорят, будто среди сих жертв, затравленных и разорванных науку благородную охоты отменно постигающими к радости и гордости хозяина своего борзыми псами, был и его сынок единокровный, прижитый им с одною дворовою девкой.
               Звериная потеха на Руси-матушке недаром славилась испокон веков, тут только надо толк понимать особый, тогда и не соскучишься, недосуг станет.
               Сосед мой по имению держал у себя медведя, Михайлом Топтыгиным кликал. Сидел медведь в огромной клетке, сам огромный, ровно гора, ел да спал, да лапу сосал, а хозяин, как провинится кто из его дворни, а то и так, без вины, то и велит как раз того мужика в клетку с медведем посадить да на одну цепь с ним приковать.
               Медведь человечину не ел, его сытно кормили, а так, поиграть любил с человеком, раз уж он ему в лапы попался, помять там, покатать немного, покогтить слегка, да есть ему при себе нипочем не давал, за оскорбление считал, коли в его владениях другому хоть кусочек бы достался. Вот барин по своему собственному неограниченному хозяйскому произволу холопа в клетке с медведем и держал, голодом да страхом уморивал, а сам по несколько раз на дню приходил поглядеть, как там да что, и почивать ложился едино о сем деле с мыслями, а утречком, чуть ото сна воспрянет, сразу же вопрошать изволил, ну как там, дескать, Мишка-то мой, Прошку-то не задавил еще до смерти, нет?
               Потом уж Прошку-бедолагу, изорванного, в кровище и на смерть оголодавшего, из клетки-то барскою милостью извлекали, дня через три-четыре, не ранее, а то и позднее.
               Так-то вот и тешился барин себе, пока случай не вышел такой, что медведю конец безвременный настал. Одного паренька в свой черед в клетку к медведю бросили, так отец его возьми да не стерпи. Схватил вилы да и пропорол медведя насквозь через решетку, сына своего выручая из сей беды, весь пол в клетке кровью медвежьей залил, и уж так-то барин сокрушался по друге своем косматом, так-то сокрушался, сам аж занемог, что такой-то забавы лишился. Приказал он шкуру с туши снять, прорехи от вил залатать поискуснее и чучело набить, да себе в кабинет поставить, мужика же того предерзостного, медвежьего убийцу, чуть до смерти не засек, гневаясь, а потом в Сибирь заслал.         
               Да, звериная потеха, кровавая…
      
(- Страшные вещи говорит, и говорит странно, будто смакует подробности, ну да пусть его… пусть… Вольную добыть и бежать отсюда без оглядки… )         

               Никита Иванович между тем продолжал с явным упоением.
- Как-то раз, будучи в Москве, довелось мне встретить знакомого одного, тот и рассказывает мне к слову, что, дескать, у соседа его по поместью в имении неблагополучие случилось, будто мор на людишек напал. Что такое?
- Эпидемия? - спрашиваю, - Болеют, что ли?
- Нет, не то, не болеют. Пропадают. Разбойнички вроде шалят. А в округе-то думают на нечистого, не к ночи будь помянут, – перекрестился он да молитву стал творить, а уж после молитвы продолжить изволил вот как, - Вы подумайте только, - говорит, - За последние года три пропало девчонок да мальчишек повозрастнее, девиц да молодок, да молодых парней и мужиков больше трех десятков!  И ни одного не нашли, ни живого, ни мертвого.

- А постарше люди тоже пропадают? – спрашиваю.
- Да, бывает, но это реже, и все в основном те мужики, кто своих жен, да дочек, да сыновей искать пытались. Там все такие места, леса да болота гнилые, на много верст, кто его знает, кому кров дают – ворам аль и вправду, не дай бог, еще кому…
- А власти, полиция?
- Пытались искать, пытались, да только когда несколько служилых тоже сгинули, как-то пылу поубавили. И попы молебны служили, по дворам ходили, святой водой кропили, а тоже толку не вышло… 
- А сам помещик не боится в ту же беду попасть, не съезжает из поместья в город?
- В город не съезжает, а бояться боится, конечно, как не бояться, охрану себе завел, все молодцы на подбор, здоровенные. Видал я его конюха да лакея, с коими он ко мне как-то заехал. Вот ведь силачи, а морды до чего зверские, взглянешь, ажно мороз по коже продирает, право слово, как он сам-то их не устрашается!

               Проходит с тех пор немногое время, опять я знакомого своего встречаю, спрашиваю, как там у соседа вашего дела идут?
- Никак, - отвечает, - не идут, потому помер в одночасье. И чтобы вы думали дальше случилось! Как был он вдов, а детей бог ему не дал, так вот и отошло его поместье дальней родне. Приехал наследник, племянник там какой-то внучатый, к нему в усадьбу, хозяйство осматривать да принимать, стал по дому ходить, в кладовые да погреба заглядывать, вот и нашел дверь запертую в углу подвала. Где ключи? Нет ключей. Взломали тогда дверь дубовую, железом окованную. А за дверью еще подвал, да глубокий, а из него таким смрадом понесло, что только держись. Принесли огня, стали светить. В том подвале трупов было человеческих несколько десятков, все пропавшие за все годы там нашлись, какие уж вовсе в кости обратились, какие свежие совсем...

               Начал мой знакомый вновь креститься и молитвы читать, да и я, грешный, вместе с ним. Вот кто нечистый-то в округе той был! Сам, стало быть, старый барин! Это ж надо до чего дошел, потешаючись, а потешался-то, по всему видать, по-крупному, с размахом. 
            
               Между тем чаще-то ведь бывает так, по мелочи, безделица, можно сказать, особливо если взять в сравнении, однако и мелочи эти, пожалуй, упомянуть все же стоит.
               У меня одна родственница была, старушка-божий одуванчик, очень набожная да богобоязненная, все посты всегда соблюдала, на Прощеное воскресенье у всех своих домочадцев, у последних дворовых своих с поклонами земными прощения просила, да вот беда, скучала часто, а от скуки одно знала средство – негров пороть. Это у нее вот как делалось: человека догола раздевали, дегтем мазали густо, чтобы черным стал, ровно негр, да и секли розгами пред барыниными очами, даже, говорят, и до смерти пару-тройку раз постарались.
               А как она за праздничный стол садилась разговляться от своих постов длительных, то пренепременно приказывала подавать свои любимые наваристые мясные щи, ну а уж под мясные-то наваристые щи, для пущего удовольствия, праздник же как-никак, радость для души христианской, понимать надо, повелеть всегда соизволяла привесть к столу и ту кухарку, что щи на совесть стряпала, да и сечь ее тоже, до тех пор, пока все щи не будут съедены: без криков да воплей кухаркиных щи эти были ей не в щи.

            …Что, не тошнит еще, нет? А вот один мой знакомый блеванул прямо на пол в гостиной, когда я ему сию историйку про негров да про щи так же вот, к слову-то поведал. Оно конечно, это не то, что про театры и теплицы беседы вести, но тоже ведь случается, а раз случается, так правильно ли от сего отворачиваться, замечать и слушать не желая?

(- Господи, ты, конечно, благодетель мне, но когда ж ты заткнешься наконец со своими россказнями, или меня тоже сейчас наизнанку-то повывернет… Надо потерпеть, немного осталось, наверное, скоро барыня явится, вот он и отстанет, а там уж… За такие деньги, за такую удачу надо потерпеть… )

             - Да, забавы, забавы… Но это кому как, конечно. У кого кровь совсем застоялась, тому ее трудно по жилам разогнать, постараться нужно, а кому-то зато и пустяка вовсе достаточно. Вот сосед мой по имению, к примеру, завел себе в своей усадьбе пушечку. Каждое утро, как проснется, так сразу к пушечке: зарядит да и залп. Ба-бах! Безобидная забава, один раз только теленка, вроде, пристрелил ненароком, да палец ему оторвало, как неосторожность какую-то с запалом допустил… 
            
               У меня же свое пристрастие. Я вот забавляюсь тем преимущественно, что наблюдаю, как забавляются другие. Со стороны - и дураков с пушечками, и псарей с борзыми, и стариков с содержанками, и старух с мальчишками, и игроков азартных не в меру, и всякое такое прочее. 
               Ох, чего только не бывает, чего только не встречается, стоит лишь по сторонам получше, повнимательнее посмотреть. Вон, старики-то сластолюбивые молодым живописцам хорошеньких содержанок своих рисовать без покровов целомудренных приказывают, дабы талантом  одних и прелестью других перед знакомыми похваляться, нимало не размышляя, как талант-то сей к прелести потянуться может в их-то лета весенние; старухи власть имущие берут юношей, кои по годам во внуки им годятся, себе в любовники, теша свою старческую похоть да хвалясь тщеславно мнимыми своими победами над юными сердцами, того отнюдь замечать не желая, что в сердцах тех заместо подразумевающейся любови страстной одна страстная корысть произрастает пышным цветом; спорщики затевают пари по пустяковым поводам, а в заклад идут целые состояния…
               А чтобы того занятнее было, я порою прощупаю малость, да словечком-то либо делом и подтолкну вовремя, да, правду сказать, и не только словечком, иногда и деньжат сколько-нибудь не пожалею, потому как одно не пройдет, другое получится, - и, глядишь, на ровном месте, там, где и подумать не на что было, вдруг такое приключение произойдет, пальчики оближешь.       

               И Никита Иванович и вправду облизнулся и тут же, не дожидаясь какой-либо реакции своего слушателя или же его ответа, может быть, догадываясь, что сейчас творится в душе молодого человека, какие противоречивые чувства в ней борются, отвернулся к мольберту, на котором пылилась уже месяца два одна и та же зачем-то начатая картина, не обещающая, судя по темпу работы над нею, быть хоть когда-либо законченной.
- С итальянских копий рисовано или же лично побывать сподобился
на родине Петрарки и Лауры?
- Я бывал во Флоренции.

(- Еще с расспросами пристал… Да ладно, и это пусть… Он, наверное, сумасшедший, но это все равно, все равно… Деньги…Вот они, оттягивают своей тяжестью карман… Свобода…)

- Да, Флоренция, Флоренция… А я вот там не был и вряд ли когда буду. Рисунок небрежен, а рука верная чувствуется, неплохо может получиться, коли прилежание проявить… Я хочу иметь этот картон, на память о сегодняшнем дне, ибо был день сей по-своему интересен и не напрасен.
- Мне здесь ничего не принадлежит, попросите у Надежды Петровны.

(- Где же она, то мчится, как на пожар, а тут пропала, как на зло… Я сейчас не выдержу, все испорчу… Чего ему от меня надо, чего он добивается?)

- С этим проблем не будет, она-то отдаст, что ей после того, как столько нынче потеряла, да ты ведь ей и новый набросаешь, ты ведь умеешь, тебе не трудно, а ей стоит только приказать, а потом хвалиться, и работами твоими, и тобой, и собственной своей особой. Твоими рисунками, потому что хороши, тобой, потому что лучше всяких рисунков, и собой, потому что владеет и творениями твоими, и тобою… Омфала, владеющая Геркулесом и имеющая полную возможность помыкать им, как душа пожелает, и, буде возникнет этакий каприз, греческий на русский по-своему переведя, обрядить его хоть в женский сарафан и усадить за прялку, а то в негра дегтем перекрасить… из тебя негр выйдет просто загляденье одно, таких и в Африке не сыщешь... да и розгами по черному-то заду…

- А вы ей намекните, - вдруг, неожиданно для себя самого, произнес Андрей, начиная терять голову, - Как вы это умеете… Намекнули, что надо лед проверить, вот человек и барахтался в полынье час целый, к вашему удовольствию. А можно и другую фантазию в жизнь преобразовать, почему же нет. Да и с пушечкой знатно может получиться, смотря в кого стрелять, в теленка или…

- Это слишком просто, - произнес Никита Иванович, ничуть как будто  не рассердившись, -  С закладом, с жадной барыней, с проверкой крепости льда, с увальнем-холопом… Мне бы позанятнее что… Не веришь ты, значит, что я тебе за твое мужество и смелость деньги даровал в награду? Что ж, может, оно и так, да не совсем. А что если ты меня потешил, когда по льду к полынье полз и толстяка этого за шиворот потом до берега волок? Редкое зрелище, редкая удача на такое поглядеть. Разве ж того не стоит, чтоб за это сполна заплатить? Люди вот вожакам с медведем платят, когда они на ярмарке их потешают. А я тебе плачу, когда ты спасением утопающих занимаешься. А? Опять не веришь? Что ж еще-то у тебя не сходится? А у меня, однако, тоже кое-что никак не сойдется. Ты вот точно заметил, что деньги у меня взял, а меня при том осуждаешь. Обязан мне, а все же осуждаешь. Я ведь вижу, - Никита Иванович погрозил пальцем, - Не забудь, ты еще не вольный, чтобы вольно себя вести. 

- Вы мне деньги дали, чтобы я вольным стал, так я им и стану.

               Никита Иванович тонко улыбнулся.
- А если я сейчас потребую у тебя мои деньги назад?
- Что ж так скоро передумали? Сначала дали, теперь отнимаете? Я ваш дар добровольный принял, вы мою благодарность.
- Поблагодарил ты меня, видать, не от души. А раз я тебе благодеяние оказал, так, верно, добра тебе желая.
- От души ли вы мне добра желаете? Вам ведь все равно, что со мною будет.

- Экий ты, братец, горячий, однако. Да я это почувствовал, еще когда ты вдруг коня поворотил да бросился тянуть из реки этого бедолагу. И теперь вот вижу то же самое, как ты снова натуру свою проявляешь и снова при том с пренебрежением мудрой осторожностию.   Забываться тебе очень свойственно.

- Простите, - с трудом произнес Андрей, - Простите… Но, забылся я или нет, - продолжил он твердо, - Только деньги я вам точно не отдам.
- Да ведь деньги-то мои, что хочу, то и делаю с ними.
- Теперь уже не ваши. Я их вам не отдам.
- А если я скажу твоей барыне, что ты силой их у меня отнял?

- Она вам сходу не поверит, а я ей докажу, что у меня их нет и не было, и что вы на меня наговариваете ей оттого, что домогаться меня изволили, Зевеса с Ганимедом изобразить предлагали, а я, ей верность храня, от роли Ганимедовой отказался наотрез, чем Зевеса шибко расстроил и во гнев ввел, вот он, мести возжаждав, и вздумал на меня напраслину возводить…
- Не больно-то я на Зевеса тяну, - пожал плечами Никита Иванович.

И точно, когда бы  громовержец имел в своем облике хоть некоторые его черты, то едва ли усидел бы на Олимпе, повелевая богами и людьми, поскольку был Никита Иванович невысокого росточка, сам весь мягкий и пухлый, с покатыми плечами и сутулой, будто скругленной спиной, отчего казался похожим на кота, смотрел всегда в прищур и ходил семенящей походочкой, мелкими  шажками, слегка прихрамывая на ходу, от того, что на ноге носил вечный «фонтенель», как это делали порою люди пожилые для предупреждения различных заболеваний, полагая, по заблуждениям своего времени, что через незаживающую, постоянно гноящуюся ранку выходят из организма,  обеспечивая ему тем самым долголетие, здоровье и силу, все дурные вредные соки.

-   Она ревнивая, разбирать не станет, кто на кого похож, - отрезал Андрей.

- Не глупо, - проговорил Никита Иванович, покачав головой, - Опять не глупо, хотя, пожалуй, грубовато. Вот это я и называю – забавляться, - он вдруг захохотал, да так заливисто и звонко, что Андрей опять уставился на него с изумлением, как в тот момент, когда он протянул ему денежную пачку, - Ох, уморил! Про Зевеса и этого… парнишку греческого… это ты здорово загнул! Нет, ты сегодня точно награду заслужил! Так-то я давно не веселился! Что там спор, заклад, холоп этот в полынье… Господи! Как ты его вытаскивал, на это точно стоило посмотреть, но до нынешнего это далеко, а вот теперь-то и вовсе ладно! На вот тебе, бери, - и Никита Иванович вытащил из кармана и бросил Андрею монету, - Это ты сегодня точно заслужил, это точно твое.

Монетка блеснула и упала на пол у ног молодого человека. С минуту ничего не мог понять Андрей, глядя ошарашено на монету и на хохочущего барина, затем резко выхватил пачку из кармана, сорвал с нее обертку…

- Что же это, - пробормотал он в отчаянье. Потом руки у него опустились, и все содержимое пачки рассыпалась по полу.

- Это? Да бумага. Простая бумага. Я же из-за стола-то выходил разок, когда мы чай-то кушали, вот зашел к себе, да и заменил денежные бумаги на вовсе простые листочки, чистые, пустые, ничего не стоящие. Сказывал я уже тебе, что заметил я, как ты на деньги таращился, когда я их пересчитывал, вот я и решил попробовать, а что будет, коли тебя за нос-то поводить в заветном твоем желании… А ты-то и поверил, а ты-то и попался, а ты-то губу и раскатал. Видел бы ты себя со стороны! Вот ведь потеха-то вышла на славу!  Ох, был ты у меня в холопах, я бы тебя шутом сделал, право слово!
               А что, может, откупить мне тебя у Надежды Петровны? Позарится она на большие деньги, подумает, что дружочка себе где не то найдет еще, а таких денег уже не отыщешь, такие деньги на дороге не валяются, да и продаст! Вот и станешь ты у меня шутом, Андрюшка! Только поначалу я из тебя дурь эту насчет воли выбью, хорошенько выбью, а то разбаловала она тебя, подруга-то моя дорогая, вконец распустила по женской своей мягкости.
               Забыл, кто ты есть, раз в шелках ходишь да на перине спишь? Мужик, и больше ничего. И все, что тебе от бога дадено, все, чем ты похвалиться можешь, все твои таланты и образованность вся эта, и манеры по-английски, и разговоры по-французски, и рисунки по-итальянски для одного только и существуют – чтобы господам своим мог ты услужить преизрядно. А то ишь, разговорился, будто благородный, будто на равных. Ну да ничего, как батоги по спине пройдутся, так мозги на место и встанут, а потом под ключ на недельку, на хлеб и воду.
               Что вскинулся? Вот я и говорю, мало тебя драли до сих пор, мало. Нет и не может быть равенства на свете, ибо все твари богом неравными в силе созданы, и одни других поедать должны, так то ж и человек, тоже тварь божья. Я бы в тебя эту мудрость только так вбил, уж постарался бы... – при произнесении этой речи голос Никиты Ивановича, обычно мягкий и вкрадчивый, похожий на мурлыканье, зазвучал резко и визгливо.

               Андрей стоял перед ним, над белеющим на полу, подобно хлопьям снега на черной осенней земле, шутовским реквизитом, сдерживаясь изо всех сил, но ясно ощущая, что еще немного – и он кинется на мерзкого старикашку… На лбу и висках у него выступил пот, в глазах потемнело. Со всей ясностью представилось ему в этот миг, как смыкает он руки вокруг тонкой шеи Никиты Ивановича и как хрустят под его пальцами с невообразимо сладким хрустом стиснутые мертвой хваткой хрупкие шейные позвонки, доставив ему, при вожделенном утолении сжигавшей его ненависти, ни с чем не сравнимое, острое, страшное наслаждение …
               (- Хоть однажды бы душу отвести… - смутно промелькнуло у него в голове.)

               Но Никита Иванович, безусловно уверенный в своей безопасности и безнаказанности, сам увлекшись, не понимал и не замечал, что, с безжалостной изощренностью играя прежде с чувствами другого человека, теперь играет с огнем. Вид Андрея, побледневшего и будто потерявшего дар речи, казавшийся со стороны скорее растерянным и подавленным, но никак не угрожающим, не давал ему повода думать иначе. 

- Не продаст она тебя мне, думаешь? – насмешливо продолжал он, и его въедливый голос гулко и странно отдавался у Андрея в ушах, - Думаешь, слишком ты ей дорог, чтоб она с тобой расстаться решилася? Думаешь, ты здесь за нею, как за каменной стеной, от всех невзгод и бед в безопасности? Сегодня, может, оно и так, однако это сегодня, а как насчет завтра? То-то и оно. Человек предполагает, а бог располагает. Так что раньше времени не радуйся. Да еще как бы пожалеть тебе не пришлось, что ко мне не попал, а здесь остался. Всякое может быть…

(- Нет, нельзя, не трогай его, эта мразь того не стоит, чтоб из-за него свою жизнь окончательно изломать позволить… Ты на краю бездны стоял, да вниз не спрыгнул, удержался… И теперь удержаться должен тем более… Пусть говорит, что хочет, пусть, ты уже это слышал однажды … Слышал и пережил, сумел пережить… В скоте человека признать, которого нет в нем… Вот именно что не человек сей скот, так есть ли о чем страдать и печалиться… Стой смирно, стой, не шевелись, не подведи сам себя…)

- Но до чего ж славно я посмеялся, ох, до чего ж славно, давно такого не бывало! – и Никита Иванович опять рассыпался мелким смехом, и сбавил тон, будто кот убрал в меховые мешочки бархатных лапок острые свои когти, - Аж на сердце посветлело!
               (- Смейся, смейся, сейчас, видно, твой черед, да ведь не даром говорится, мол, хорошо смеется тот, кто смеется последним…)
 
- А вот и наша Омфала возвращается!
               (- О, господи, наконец-то! - пожалуй, Андрей еще ни разу не был так обрадован появлением своей госпожи.)

               Надежда Петровна вплыла в новом платье, чуть запыхавшись, ибо торопилась нарушить случайное уединение Никиты Ивановича и своего дружочка. Кто их знает, что они тут болтают без нее, о чем: в делах, которые она принимала близко к сердцу, она была осторожна, проявляя склонность к недоверчивости.

-    О чем разговор шел без меня? – деланно улыбаясь, поинтересовалась она, шаря между тем глазами по лицам обоих мужчин, старого и молодого, - А слуги где, куда девались? А чего это бумага тут какая-то по полу поразбросана? Эй, кто там… Антипка! Убрать тут все. Так об чем беседовать изволили?   
   
- Понравилась мне эта вот работа, Надежда свет Петровна, так я ее хочу попросить для себя, на память о сегодняшнем дне, ибо был день сей своеобычен весьма.
- Да возьми, коли хочешь.
- Отдаешь?
- Знамо дело, отдаю.
- Не жаль?

- Жаль! Вот нашел что сказать, Никита Иванович! Что ж мне жалеть
пустяк такой после того, как столько я нынче потеряла, право слово! Да мне Андрей заново сей вид набросает, он ведь умеет, ему не трудно, а мне пожелать стоит только… Так ведь, дружочек мой? Не откажешь же ты мне, коли я попрошу? Страсть как я люблю твоими художествами любоваться да гостям их показывать! Есть мне чем гордиться, и творениями этими твоими, а пуще самим тобою… - голос Надежды Петровны перешел в откровенное воркование влюбленной голубки, однако бледное лицо «дружочка» с нахмуренными бровями заставило ее слегка насторожиться, - Да что ты будто недоволен чем, а? – с нежной тревогой запела она, - Не пойму, в чем дело. Не то я сказала что-то? Или тебе этой картонки жаль?
- Рисунок не закончен.

- Это ничего, - сказал Никита Иванович, - Это ничего. В жизни трудно придти к какому-нибудь концу, все что-нибудь да незакончено. И никто наперед не знает, каков на самом деле будет конец, поверьте, господин Геркулес. Не так ли, прекрасная Омфала?

Надежда Петровна кивнула, польщенная примененным к ней поименованием легендарной гречанки и эпитетом «прекрасная», нимало при том не понимая, о чем на самом деле шла речь.

Общество вернулось в гостиную.

- Вы изволили спрашивать, Надежда Петровна, - сказал Никита Иванович, -  о чем мы беседовали, покуда дожидались завершения вашего туалета.
- О чем же?         
- Мы продолжали прежнюю тему, о любимцах государыниных. Занятная тема, поучительная, скажу я вам.
- И что же вы говорили?

- Вот мы вспомнили давеча о господине Ланском, которого после в
должности флигель-адьютанта сменил Ермолов, а за ним уж господа Мамонов и Зубовы, так не худо досказать до конца горестную судьбу сего Геркулеса, почившего безвременно и оплаканного венценосною Омфалой.   
               Четыре года пребывал при особе государыни господин Ланской, дворянин из мелкопоместных, красавец писаный, обласканный всячески своею покровительницею, пока не занемог да и не помер. Я слышал, что он заболел злокачественной лихорадкой, болел долго и тяжело, воспаление с горла перекинулось на руку, так что понадобился и хирург, и лечили его немецкий доктор Вейкарт да русский доктор Соболевский, однако безуспешно, слишком болезнь была тяжела, а принялась еще тяжеле, потому как сей российский Геркулес еще ранее, угодить стараясь любострастной без меры Омфале, но природных сил ответить на все ее капризы не имея, меж тем не имея и роздыху на восстановление и восполнение оных, оттого злоупотреблял пуншем своим излюбленным, коего состав сам и выдумал и на себе выверил, смесь весьма крепкую представляющим из рому, токайского вина да ананасного сока, да помимо пуншу по совету лекаря государыниного применял также, да часто, да и помногу, особые возбуждающие средства, кантариды, сиречь известные шпанские мухи, истощив и разрушив себя вконец ей в угоду, отчего не мог уж  сладить и с хворобою своею…
               Пить без меры да кроме того… при столь безудержном на это спросе, да без передышки четыре года подряд – такое действительно разве что тому, богорожденному Геркулесу под силу бы оказалось, ведь не даром же сын Зевеса самого, где уж за ним простым смертным успеть.
               Но еще слыхал я, что, как многие добивались места при государыне завидного и ждали жадно, когда же освободится оно, вожделея занять его для пущего своего возвышения и процветания, однако дождаться сего все не могли, по видимой всеми причине возрастающей страсти государыни к ее любимцу, то рука преступная некая, неизвестной оставшись, ища его скорейшего удаления из царской опочивальни любою ценою, подала ему под видом шпанских мушек отравы, отчего и недуг его приключился, и болезнь излечению не поддавалася, и кончиной больного безвременной завершилась…
               Вообразите же себе, каково было юноше сему в объятья смерти безвременной сходить в его-то цветущие лета, а ведь только 26 годочков ему и исполнилось, какое отчаянье смертное сжимало ему сердце, будто клещами, при ясном осознании беспомощности своей, при помышлении о том беспрестанном, что мог бы он еще жить да жить на свете, всеми радостями его пользуясь, взамен же того судит ему судьба злая лечь в сырую землю, стать добычею червей могильных да тлена гнилостного, какой страх, какая тоска им владели, как молился он со слезами горючими богу о милости, как надеялся из последних сил своих душевных, и как обманула надежда, и не откликнулся на мольбы страстные господь… Вообразите себе все это, и от ужаса содрогнетесь…
               А случилось сие прискорбное событие июня 25 дня 1784 года, и горько убивалась по юноше почившему государыня, в объятиях сестры его слезы неумеренно проливая, да, поубивавшись, оставила скорби и вновь весела сделалась, и утешилась объятиями новыми, а останки сего злосчастного красавца схоронили, как водится, там, где и смерть принял, в Царском селе под Петербургом, на тамошнем погосте, да забвению и предали, да еще и того ранее, чем ожидать возможно было, и даже плиту могильную со столь досадным небрежением изготовили, что ошибку в дате смерти допустили, и уже никто того не заметил, и не исправил.  Какой взлет, какое падение! И высочайшая милость часто изменчива, и за все богатство и чины не купить здоровья и счастья, и от недругов нет спасения в одиночестве позолоченной палаты.
   
Говоря все это, Никита Иванович смотрел на Андрея, сверля его острым взглядом прищуренных глаз, и в голосе его можно было уловить нечто весьма похожее на злорадство.            

(- Ишь в красноречии-то каково изощряется, ему ведь главное до живого достать, а для того, видать, все средства хороши. То обманом брал, а теперь напугать тщится, не иначе…)

               Луговская перекрестилась, горестно качая головой. Андрей, не только переживший, сам не зная, как, страшный момент над рассыпавшимися во прах вместе с его надеждами пустыми белыми листками, но так и не выдавший себя ни словом, ни жестом и теперь успевший уже немного опомниться, выдержал обращенный на него рассказчиком взгляд.

- Смотря как распорядиться богатством, - сказал он, - И вовсе необязательно оставаться всегда в одиночестве, без дружеской помощи. Надеясь на защиту тех, кто им забавлялся, но кому при том до него было так мало дела, господин Ланской сам о себе позаботиться не соизволил, потому и смерть встретил прежде времени.
               (- Как бы мне хотелось, как бы мне хотелось, чтоб это ты барахтался в той ледяной полынье, где Петруха чуть нынче не утоп! Как бы мне хотелось на это взглянуть хоть одним глазком! Ну да кто знает, что еще будет… Хорошо смеется тот, кто смеется последним…)

- Справедливо, - заметил Никита Иванович, чуть-чуть прикрывая глаза и будто прислушиваясь к чему-то в глубине себя, к каким-то своим тайным мыслям и ощущениям, - Однако недруги не дремлют… Катерина Львовна, голубушка, что вы там сидите так тихонько, будто мышка, в своем уголке? Не тушуйтесь, придвиньтесь к нам да скажите, что вы обо всем том думаете? Про господина Ланского, упокой господь его душу, и про связанное с ним и ему подобными…

- Блудодейство, - кратко, хрипловатым от долгого молчания голосом проговорила, будто проснувшись, горбунья, изобразив на лице что-то похожее на улыбку в адрес любезно вспомнившего о ней Никиты Ивановича, а затем одинаково, довольно недоброжелательно глянув на всех присутствующих и особливо, с затаенной ненавистью – на Андрея.

- А что у вас за сделка-то была с этим вашим Никитой? – спросил немного погодя, когда вечер закончился и все разошлись по своим покоям, свою барыню Андрей.

Луговская имела обычай и твердо его придерживалась никогда не обсуждать с кем бы то ни было из своего окружения свои хозяйственные дела, за исключением управляющего, помогавшего ей и умевшего держать язык на замке, и Андрей не являлся исключением из общего правила, так что он не имел права на свой вопрос, и Луговская удивилась и даже слегка опешила, его услышав, однако, находясь втайне все еще в весьма расстроенном настроении из-за неудачи с закладом, помявшись минуту, надумала ответить, как оно есть, не удержавшись даже от некоторых комментариев.

- Да крестьян из новой моей деревни, из Поречкина, за долг мною полученной, я ему продавала, - сказала она, - Там угодья невелики, земля плохая, расселять людей мне негде ныне, вот я и решила сколько-то семей продать на сторону, да ему, Никите Ивановичу, стало быть, и написала, попросила предложить кому-нибудь, если случится, а он сам пожелал купить. Да вот ведь купил, называется, заставил даром отдать… Ну да что ж, сама попалась, пожадничала, думала ведь, что выиграю спор. Да и долг этот выручить я уж и не чаяла, пропащим считала, вот он и пропал, на самом деле, не судьба, знать. А с Петрухи этого я точно за все спрошу, с раззявы, это он виноват, так он и ответит, под батогами ответит. Не мог какую-то речушку перескочить, провалился на самой середке, осрамился, меня осрамил да под убыток подвел!
            
            …Одетый во все белое, сам белый, как лунь, с круглой, как у кота, сутулой спиной, с черно-синими ногтями на руках и ногах, с чернотой вокруг остро поблескивающих прищуренных глазок, с желтыми длинными зубами, свисающими вниз через губы… И кровь, капающую изо рта на снег, вместе со снегом хватают, танцуя на точеных длинных ногах, поджарые узкие охотничьи борзые собаки… «Вот кто нечистый-то в округе той был! Сам, стало быть, старый  барин!»

               Вздрогнув, Андрей пробудился от своего минутного забытья. В окно, не полностью зашторенное, ярко светил сияющий злобный глаз огромной белой луны. Полнолуние.
- Надо бы опустить штору, опустить…         
            
               Где-то рядом, за одеялами и подушками, похрапывала старуха.
               У Андрея раскалывалась от боли голова, он долго не мог заснуть,  и, забываясь вдруг на краткие мгновенья, тут же пробуждался, преследуемый кошмарами. «Вот кто нечистый-то в округе той был! Сам, стало быть, старый барин!»

- Нет, не буду думать о том, что произошло, не буду. Ну, поглумились еще разок, в душу плюнули, грязью облили, будто мало той грязи, в которой я и так барахтаюсь. Это не впервые, это ранит, но не убьет, а больнее прежнего уже не станет. Когда голодному камень вместо хлеба дают, так что же еще делать, если не посмеяться взахлеб… Господи, сколько людям терпеть приходится, и ведь терпят, терпят, молчат… А вот и не всегда терпят, бывает, что мстят за поношения и издевательства, убивают притеснителей и мучителей, поджигают дома, убегают… Да куда бежать-то, куда, без денег, без бумаг, когда вокруг все то же самое на множество верст. Во всей огромной России не найти укромного уголка, не сыскать надежного пристанища, не спрятаться, не скрыться, не спастись.

               Он тихо, сквозь зубы, застонал и заметался головой по подушке.
- Нет, нет, что это еще… Слезы? Нет, нет, все это уже было, и я свое отплакал. Как брат говорил? «А больше не плачь». Я не буду, нет. Ах, если б сейчас Иван был рядом. Я совсем один, совсем один, страшно одному, тяжко, один в поле не воин… Вот если б подарила судьба товарища, все легче бы стало. Так, об этом не думать, хватит себя жалеть. О чем же думать-то? А вот о чем.               
               Он вспомнил, как Луговская ругала опять Петрушку и грозилась в его адрес, и, отметая от себя усилием воли горькие мысли, попытался сосредоточиться на этом понятном, насущном деле.   
***   ***   ***

                Глава 4. Подарок судьбы.

               В жилах крепостного парня Петра Баева текла, смешавшись, половина дворянской крови и половина крови крепостной дворовой девки Акулины, хотя при этом он числился сыном Баева Алексея, ставшего ему приемным отцом. Когда Алешка Баев попросил у своего барина, владевшего тогда Поречкиным, в жены Акулину, тот для начала, по достоинству оценив выбор своего слуги, приказал взять сию девицу себе «вверх».

Алешка Баев добровольно такому повороту дела покориться не пожелал и был жестоко выпорот на конюшне за сопротивление барской воле, Акулина же попала в руки к барину и некоторое время пользовалась его расположением, после чего, пресытившись ею и наскучив ее постоянными слезами, которые так и не сменились на веселость и удовлетворение от постигшей ее удачи понравиться своему господину, он отправил ее от себя  обратно «вниз» и велел отдать ее прежнему жениху с позволением на венчание.

Однако Алешка Баев, не взирая на свой недавний горький опыт, снова отказался повиноваться, только, если в первый раз он не хотел уступить барину невесту, то теперь не желал принять ее от барина назад, за что и был выпорот вторично. Невеселая получилась свадебка – зареванная брюхатая невеста и едва стоящий на ногах избитый жених. Вскоре и ребеночек у них родился - этот вот самый Петр Баев…

Однако не успел он еще появиться на свет, как случился в Поречкинском барском доме пожар, выгорел весь второй этаж и особенно барский кабинет, где потом среди обломков рухнувшей кровли нашли обгорелые человеческие останки, в которых только по кольцу и часам и можно было опознать, кому они принадлежали, так что не судьба была зажиться барину на этом свете.

Впрочем, не судьба была также и его убийце (а в Поречкине все были твердо убеждены, что «красного петуха» в барском доме пустил не кто иной, как мстительный Алешка Баев, так и не сумевший побороть обиды, предварительно пробравшись к барину в комнату и грохнув его чем-нибудь тяжелым по башке, чтобы не ушел от возмездия), - не судьба была его убийце ответить за свое преступление, и оно удивительным образом сошло ему с рук.

Дело в том, что барин-то был женат, и жестокость проявить ему случалось не только по отношению к своим невольникам, но и по отношению к своей супруге. Многое пришлось вытерпеть от своего мужа этой женщине и трудно ей было забыть, как заставил он ее года два назад ехать в гости при всем параде, в драгоценностях и шелках, без снисхождения к ее тогдашнему положению, а ведь она была уже вовсе на сносях, и как родила она ребенка на обочине дороги, на руках у служанки да кучера, осыпаемая ругательствами своего благоверного за то, что из-за нее не поспел он к праздничному обеду у соседей…

Перекрестилась барыня, что избавилась от тирана и мучителя, да и объявила, будто сам ее супруг был в пожаре виноват: напился да уронил свечи, а как двери он за собою закрыл, то не смогли их сразу и взломать. Не было учинено особого следствия, никого не допрашивали, никого не пытали, никого в железа не заковали и, заклеймивши каленым железом лоб, в ссылку сибирскую не отправили.

И уж вовсе глухо обошлось, когда пропал доверенный слуга покойного барина, верный его прихвостень, исполнявший при нем всегда обязанности заплечных дел мастера. Дело было зимой, только шапку его нашли возле полыньи на пруду, так, стало быть, утонул он, под лед ушел, что ж тут еще скажешь. Не очень понятно, правда, было, чего он на пруду возле проруби потерял, зачем туда припожаловал, ну да про это он сам только доподлинно и знал, а теперь уж поведать никому никак не мог. Да и мало ли чего не бывает! Занесло по пьяной дури, оступился и в гости к лысому на дно, вот и вся недолга.

Удивительно, что об этом покойнике нашлось кому пожалеть, в отличие от его господина, которого не пожалел никто: вдова горько плакала над прорубью, прижимая к груди шапку, голося в том смысле, что не бывало еще на свете мужа тише нравом, заботливее, приветливее и ласковее, и проклиная при этом виновника его безвременной гибели, правда, не встретив сочувствия своему горю ни в барыне, ни в соседях, в связи с чем, не желая последовать за незабвенным супругом, ни на кого при том прямо не указывая и ничьего имени не произнося.
 
               Когда барыня мужа хоронила, в церкви на отпевании и потом на кладбище такой дух стоял, будто что еще гореть продолжало, так вот гарью и несло. И долго еще люди говорили, будто тянет от могилы горелым, и ничего в сей беде не помогает - ни толстый слой земли, ни плита надгробная, ни разросшаяся вокруг зелень летом, ни глубокий снег зимой. А у барыни и детей ее прозвище появилось – Погореловы. Позднее пристало оно к прежнему их имени и было даже внесено в бумаги…

               До того времени, как сыновья барыни выросли, служить пошли да долгов наделали, чему благодаря и перешла в конце концов деревенька в другие руки, жизнь в Поречкине текла тихо и мирно.

Сын барина и Акулины рос, не зная отцовской ласки: Алексей Баев никогда его за своего не признавал и своим старшим сыном справедливо считал второго ребенка Акулины, родившегося от него, в чем он был совершенно уверен также, как и в том, что в Петре нет ни капли его крови. Однако это все же не помешало мальчику не так уж плохо чувствовать себя в своей семье (ведь это была все-таки его семья), возле матери, которая жалела его и любила по-своему, хотя и стыдилась, и остерегалась показывать это при муже или при посторонних.

Впрочем, Алексею Баеву Петруха был обязан не только прозвищем, кровом над головой и куском хлеба: однажды мальчик, играя с детьми на берегу глубокого пруда, некогда загадочным образом поглотившего самого свирепого из прежних барских слуг, полез купаться за старшими и едва не утонул, и вытащил его, уже переставшего барахтаться и шедшего без сил и сознания на дно, его приемный отец, несколько раз с риском для жизни нырявший за ним на глубину.

- Бесстрашный мужик вовсе, - говорили про него деревенские, - Не побоялся, что его утопленник-то признает да со дна за ногу схватит и к себе утянет…

Но Алексей Баев не боялся ни живых, ни мертвых, в связи с чем маленький «барский» Петька был благополучно извлечен им на свет и затем, когда из него, опрокинутого головой вниз через колено, вытекло порядочно прудовой воды, и он вполне очухался, выпорот ремнем вполне по-отцовски, чтобы, значит, не шалил так-то, не нырял больше в гости к водяному и мать не огорчал.
 
               После того, как барыней в Поречкине стала Луговская, забрав деревню и часть прирезанных к ней угодий за долги, наделанные Погореловыми господами, она произвела смотр дворни и кое-кого отобрала к себе в Лужки, остальных отправив за ненадобностью в доме на сельские работы. Петр Баев оказался, в отличие от своего приемного отца, матери и сводных братьев и сестер, в числе первых, поскольку поначалу произвел на новую хозяйку благоприятное впечатление, которое она, впрочем, вскоре же поменяла на противоположное после его неудачи при речной переправе.

Однако везучесть не изменила Петрухе. Ему вновь грозила смерть в объятиях водной стихии, но если в первый раз, когда-то в детстве, его спас приемный отец, то теперь барский любимец вытащил его из реки, а затем, наутро другого дня сумел отвести от него и грозившее ему наказание.

               Утром Луговская отправилась, как всегда, в свой кабинет, где она хранила все свои бумаги и наличные деньги, находившийся, между прочим, довольно далеко от спальни (она старалась не путать одни дела с другими и не мешала их между собой) и всегда тщательно ею запиравшийся, и провела там некоторое время с управляющим и заезжим господином, сиречь Никитой Ивановичем, которому, поневоле верная своему слову, передала все документы на владение несколькими поречкинскими крестьянами.

Поинтересовавшись затем, чем занят Андрей – фехтует с учителем в зале, из которого была убрана в связи с проводившимися в нем регулярными занятиями вся ценная и лишняя мебель, стреляет из пистолетов в теплице, отведенной под тир, читает в библиотеке (у Луговской была библиотека, поскольку в то время все уважающие себя люди тратились на книжки и хвалились их количеством друг перед другом как символом своей настоящей либо мнимой, наподобие данного случая, образованности) или опять собрался носиться верхом по окрестностям, она с радостью услыхала, что он изволит рисовать в мастерской, - с радостью, потому что, с некоторых пор поневоле отдавая себе отчет в том, что здорового молодого мужчину на короткой цепи держать вредно и даже опасно и для него самого, и для окружающих, что ему нужно куда-то выплескивать эту самую силушку-то богатырскую, а то греха потом не оберешься, и потому позволяя ему, скрепя сердце, и скакать, и стрелять, и фехтовать, чтобы не пил, не буянил во хмелю и на девок, боже упаси, не заглядывался от безделья и со скуки, она никогда не бывала при том спокойна, ведь шпага, хоть и с закрытым острием, а все же оружие, пистолет же тем паче, и на добром коне, хоть и с усиленным конвоем на хвосте, все же так далеко можно ускакать, что… одним словом, как бы чего не вышло.

Даже когда он просто читал, она покоя не знала: начитается про подвиги да про любови всякие, головка-то закружится, а что из этого может выйти, и подумать страшно. Так что больше всего ей нравилось, когда он рисовал: сидит себе спокойно на месте, и весь при деле, и дело приятное для глаза, полезное для души и утомительное для тела, ну прямо то, что нужно.

               Получив столь утешительные сведения, испытав от них удовольствие и оправив шуршащий шелком наряд, барыня прошествовала в мастерскую и остолбенела. Андрей и точно, прилежно трудился над очередным картоном, а напротив него на табурете сидел в вывороченном мехом наружу, одетом прямо на голое тело тулупе, со всколоченными волосами и вытаращенными глазами никто иной, как Петруха Баев, которого она уже приказала добыть в деревне, где он вчера стараниями Андрея остался сушиться после купания в ледяной реке, и отправить прямиком на конюшню.

- Это что такое! – воскликнула она, переводя удивленный взгляд с Андрея на его странную модель и обратно, еще не зная, сердиться ей или того не стоит, - Это что такое!
- Это сатир, - сказал Андрей, не отрываясь от своей работы, - Козлоногий житель священных греческих рощ.
- Какой же он этот … сатир, - протянула Луговская, - У этих… козлоногих-то… у них же копыта, вроде… и хвост еще сзади… Ах, да, и рога!

- Рога я ему потом приделаю, - сказал Андрей, продолжая рисовать, - Я уже велел принести мне два коровьих рога, вот как их найдут и почистят, так и принесут, и я их ему на голову прикручу. А хвост и копыта не нужны, я его по пояс буду рисовать, мне главным образом его физиономия нравится. Лицо круглое, глаза тоже круглые и навыкате, нос широкий, толстый, подбородок полный, мягкий, губы…

- Ну да, губошлеп, - кивнула Луговская и рассмеялась, - А и вправду, забавно получится! И как это ты разглядел. И морда ровно блин, и шары вылупил. А рога-то повыше надо и покривее!
- Какие будут, - пожал плечами  художник, - Эй ты, как там тебя… Петруха! Сиди смирно, как я посадил, голову не опускай. 
- И с тулупом занятно! Лохматый весь, и живот толстый голый наружу торчит! - Луговской, как впрочем и многим другим, нравились скабрезные детали, - Ну, занимайся, дружочек мой, занимайся…

Тут барыня вдруг остановилась с продолжением речи, так как вспомнила, что сей Петруха вообще-то должен был находиться сейчас не здесь, в образе сатира сидящий перед мольбертом с глупым видом, а на конюшне, привязанный к скамье и орущий благим матом под плетями. Как тут быть? Она поглядела на увлеченного работой Андрея. Почувствовав ее взгляд, молодой человек повернул к ней черноволосую голову и улыбнулся. Все было решено. Он занимался тем, что ему нравилось, и улыбался ей. Она подошла, поцеловала его и промолвила:
- Ну, ну, дружочек, не буду тебе мешать, пойду пока по хозяйству, а ты не слишком себя утомляй. Приказать тебе сюда принести перекусить чего и выпить слегка, а? Эй, ты… Петруха! Сиди смирно, голову не наклоняй, как тебе велено, а то я тебя, шельмец!

               Когда за барыней закрылась дверь, Андрей отложил уголек, вздохнул и потянулся.
- Отомри, - велел он Петрухе, - Нам с тобой еще долго рисовать придется, пока кое-кто вовсе забудет, что с тобою содеять должно было. Так что пока есть возможность, не грех и передохнуть. Сейчас нам поднос с закусочками доставят, в самый раз будет…

               Петруха встал со своего табурета, неловко оправил дурацкий вывороченный тулуп, подошел к Андрею, сидящему за мольбертом, встал на колени и поцеловал его руку.
- Вы меня, барин, второй раз уже спасаете, - проговорил он, - Век буду бога за вас молить.

- Ты знаешь, что я никакой не барин? – сказал Андрей, взяв парня за плечо и наклоняясь к нему со своего сиденья, - Я ведь сам под поркой побывал, меня уже два раза с рук на руки покупали и продавали.
- Век буду бога за вас молить, - повторил Петруха, - И служить вам верой и правдой. И ни за чем для вас не постою, живота не пожалею, как вы меня с того света вытянуть изволили и сегодня от меня беду тож отвели…
- Не зарекайся. Живи себе знай, раз уж повезло, да и дело с концом. Сядь на табурет, а то как бы барыня-то наша не вернулась. Увидит, что мы не делом заняты, а свои беседы ведем, осерчает. А то еще кто-нибудь из ее досмотрщиков пожалует, мигом донесет.
       
               Несколько дней Андрей не отпускал Петра от себя, даже ночевать оставляя в своей гардеробной за спальней, из опасения, что барыня все же выполнит свой приказ в отношении конюшни, а затем так и оставил его при себе, сначала вроде бы на положении постоянной модели для изображения сатиров и кентавров, а после просто так, для личных услуг, при этом Петр остался жить в гардеробной, где устроил себе уголок и коечку. И с самого начала так у них повелось, что скорее они были товарищами, чем господином и слугою…

С появлением Петра в жизнь Андрея вошло то, чего ему так не хватало, причем не хватало уже очень давно. Дружба будто озарила новым светом его безрадостное существование. Его последним другом, безвозвратно потерянным, был его молочный брат Семен. С тех пор он встречался с разными людьми и вступал с ними в разные отношения, были у него и покровители, и возлюбленная, но друга у него не бывало.

Петр был равен ему годами, но не образованием и воспитанием, однако обладал природным умом, отличаясь сметливостью и смекалистостью, легко воспринимая новые сведения и знания, так что с ним можно было найти общий язык без особого труда, и к тому же имелось нечто, что сближало этих таких разных и на вид, и по сути молодых людей, заставляя их поневоле еще лучше понимать друг друга и сплачиваться между собою: общая незавидная судьба невольников. В скором времени у них не осталось между собою секретов.

               Впрочем, барыню такое положение дел не слишком устраивало, и она попыталась как-то разрушить этот сложившийся прямо у нее под носом союз.

- Дался тебе увалень сей, - недовольно ворчала она, - Нашел кого в лакеи брать. Или ты думаешь, что если выволок его из речки за шиворот, - насторожилась она, - и он тебе теперь по гроб жизни обязан, так и будет тебе особо верен? – ясное дело, ее такое положение вещей вовсе не устраивало, зачем ей было допускать, чтобы рядом с ее «дружочком» появился человек, преданный ему, а не ей?
- Он редкий дурак, - сказал Андрей с ленивым видом, разглядывая свои отполированные лимоном ногти, - Это хорошо, что я его вытащил из реки, ну-ка он утонул бы, а таких дураков еще поискать.

Его ответ и сбил Луговскую с толку, и понравился ей. Дурак – это совсем другое дело, это не так опасно. Она сама любила дураков,  разумеется, имея при этом ввиду, что среди придворных государыни  Екатерины Алексеевны также подвизается некая Матрена Ивановна Теплицкая, в прошлом ярославская лавочница, ныне же штатная дура ее величества, и совершенно не отдавая себе отчета в том, каким же умом надо обладать, чтобы быть дурой умной императрицы, - и потому в ее постоянной свите имелись и дурак, и дурка, безмозглые и безобразные до того, что любо-дорого, только вот что-то она не замечала, чтобы и Андрею нравились ее шуты.

Но, может быть, ее шуты не нравились, а этот вот по нраву пришелся? Так пусть тогда тешится, пожалуй. Впрочем, если бы Андрей не присовокупил к своему объяснению относительно того, почему он приблизил к себе именно Петруху, еще кое-какие веские аргументы, он вряд ли добился бы цели и смог оставить его при себе. Лежа рядом с захрапевшей наконец старухой, он думал про себя, что, надо надеяться, сегодня постарался не напрасно. Луговская была довольна. Она не могла догадаться, что обнаруженный им пыл вызван был на этот раз не долгом и уж конечно не прелестями ее особы, но единственно желанием не расставаться с Петрухой Баевым. Как бы она оскорбилась, если бы узнала об этом!               

Вероятно, не меньше, чем оскорбилась бы ее величество Екатерина Алексеевна, если бы услыхала откровенное и нелицеприятное объяснение того факта, почему все-таки, несмотря на то, что желающих занять завидное, хотя и весьма своеобразное положение при ее особе было хоть отбавляй, некто господин фон Мантейфель, красавец писаный, хотя и курляндец родом (может быть, в связи с иностранным происхождением не имея вовсе по отношению к  российской государыне тех пылких патриотических чувств, кои подданные российские на его месте проявляли с блеском взамен иных?), не пожелал (а злоязычная молва утверждала, что вот именно что не пожелал) взять из ее рук трость флигель-адьютанта, презрительно отказавшись от прибыльного места.

Однако императрица не оскорбилась, потому что должным образом ей этого не объяснили, по причине же неосведомленности в данном вопросе  ей, вероятно, и взбрело на ум однажды, как говорят, в приватной беседе со своей наперсницей госпожой Брюс, произвести сравнение своих личных впечатлений от имеющего место быть тесного общения с кавалерийским корнетом Васильчиковым, одним из тех счастливцев бесспорных, удостоенных на зависть прочим претендентам ее особых милостей, никоим образом не посрамившего при сем головокружительном повороте фортуны прежней своей аттестации добросовестного служаки, каковым общением утешаться она изволила после расставания своего с Григорием Орловым, а заодно вроде бы и с его братом Алексеем, чесменским победителем, - произвести сравнение с мощным, но, разумеется, абсолютно бездушным действием гидравлического пресса, модель которого ей как-то продемонстрировал ее секретарь господин Храповицкий…

То-то и оно, что и золото не всегда сможет перебить отвращение, вызываемое старой похотливой жирной кошкой, все еще пытающейся изображать милую юную кошечку, и на какие же еще любовные приемы, кроме чисто механических, может она в таком случае рассчитывать…
***   ***   ***    
             
                Глава 5. Святки.

             - У нас всегда водилось так: прямо после Рождества Христова парни и девки деревенские, уговорившись с кем-нибудь насчет избы, собирались на посиделки, плясать и пировать. Приглашали гостей из соседних деревень, договаривались с барскими дворовыми, наряжались, и вот в урочный вечер, угощение с собою захватив, собирались вместе, и давай гулять. И пляски тут были, и игрища, и забавы разные, и простые, значит, безобидные, и посолонее.
               Обязательно рядились, морочили друг друга, и кто-нибудь из парней побойчее да посмазливее обряжался девкой и дурил голову тем из гостей, кто его в лицо не знал, так до того доходило, что, бывало, парень поверит, разойдется, давай уже всерьез к девке приставать, а она его тут из избы выманит, а там его уже парни-то и дожидаются. Схватят да полные штаны снега напихают, чтоб остыл, а девка эта подставная платок скинет, сарафан задерет да куражится, к кому, мол, липнул-то, безглазый да безмозглый.
               Совсем ночью, когда все напьются да разгуляются, еще по деревне не поленятся пройтись всей веселой разухабистой оравой. Тогда только держись! Деревня спит уже, а гулякам не до сна. Тут парни непременно бревно поздоровше да подлиннее подберут, к избе какой подкрадутся, бревно наладят прямо напротив того места, где у хозяев внутри, в горнице красный угол с божницей, да ка-ак этим бревном (его у нас стягом называли), как этим стягом по стенке все вместе, со всей силы грохнут! Гул по всей избе пройдет, иконы с божницы попадают.
               Был случай, когда хозяин стоял на коленях перед божницей да молился на сон грядущий, тут парни как раз и громыхнули в стену, одна большая икона не устояла, качнулась да мужику этому прямо сверху по голове – шарах! Потом всю неделю с синяком огромадным на лбу так и ходил…
               Но уж, конечно, после надо ноги уносить: хозяева из избы выскакивали злые, как черти, и с поленьями, да и гнались за озорниками. Правда, еще можно было загодя двери завалить снаружи, чтобы как раз-то и не выскочили, да еще, если на крышу взобраться кто-нибудь не поленится, в трубу им воды налить или хоть снега насыпать.    
               А то еще игра у нас была, ну это уж точно такая потеха, что не приведи бог, надолго всем запоминалась: умрун мы ее звали, или умертвий, вот уж это умрун был так умрун. Одного парня либо молодого мужика наряжали покойником, умруном этим самым, значит: морду в муке вываляют, глаза сажей обведут, в рот резаной репы напихают, чтобы похоже было, будто зубы длинные-предлинные, острые-преострые торчат, а чтоб еще того пострашнее, так рот клюквой вымажут, ну, будто это кровь, и ногти на руках и ногах начернят, а самого во все белое нарядят и уложат в настоящую домовину и руки на груди скрестят.
               Все, конечно, тоже при этом наряжаются, кто попом, кто вдовой, парни в девок, девки в парней, и вносят домовину в избу, где посиделки идут, там всех пугают, покойника отпевают, ругаясь над ним самой острожной руганью, так что уши вянут, а дальше-то все с ним прощаются: парни девок силком заставляют каждую покойника в губы поцеловать.
               Потом, когда в избе на посиделках набалуются досыта, домовину с покойником носят по деревне, вваливаются в избы, орут, не ваш ли, дескать, умертвий, не брат ли, не сват ли, а покойник тут еще вскакивает да давай вопить благим матом, да ручищами махать… Ох, что тут бывало! Визг, гвалт, а некоторые так пугались, что сами обмирали, так что водой приходилось отливать.
               Мне лет около девятнадцати было, когда приглянулась мне девчоночка одна из деревни, Машутка дочка Михайлова, бойкая, задорная такая, но из тех, что манить манят, а подступиться не дают. Тут как раз святки на носу, стали готовиться. Решили и в умруна сыграть, да кто же покойником-то будет? А я все в деревню бегал-бегал, вокруг Машутки ходил-ходил, да ни разу она со мной даже в хороводе не пошла, не то что в щечку чмокнуть позволить или там что еще… Надо мною уж смеяться стали.
               Ну, думаю, коли так, я буду умруном-то этим, вот когда я Машутку поцелую, это, значит, когда ее подтащат к домовине да заставят умертвия, меня то есть, целовать, да еще тут-то и обниму ее изо всех сил, из домовины-то прямо из самой, никуда она не денется на этот раз, будет знать, как от меня бегать. В общем, изъявил я свою добрую волю, на том и порешили.
               Настал наш вечерок, барыня нас, дворовых ребят да девчонок, отпустила в деревню, она у нас добрая была, барыня-то, любила, когда к ней в сочельник под Рождество ряженые с колядками приходят, всегда отдаривалась щедро, и в других святочных забавах никому не отказывала, да еще с собой на посиделки гостинцев давала, пряников там, орехов, яблок, наливки…
               И вот мы побежали со всех ног в Поречкино, где уж гуляльная изба народом стала полниться. В сарае при избе все было приготовлено, быстро я в тряпье белое оболочился, мукой натерся, разрисовали меня так, что просто жуть, зубищи длинные в рот приладили, уложили в домовину, да тут парень один деревенский, как раз он попом наряжался и должен был надо мною кадить да читать, и говорит, дескать, надо нашего мертвяка привязать покрепче, а то, как мы его понесем, не выпал бы ненароком.
               Другие все ему давай вторить, поминать, будто о прошлых святках в соседней деревне вот так умертвий-то подставной из домовины и точно выпал, а как падать было высоко, то и расшибся вовсе насмерть. Я гляжу, они уже пьяные все, думаю, и впрямь вывалят, не дай бог, ну и согласился.
               Привязали меня на совесть, на плечи подняли, лежу я в жесткой узкой домовине ни жив, ни мертв на самом деле, парни, бабами переряженные, запричитали да завыли по-дурацки, поп давай громовым голосом врать молитвы пополам с бранью, и повлекли меня так-то, на весу, в избу. Там такой вой да крик пошел, что я чуть не оглох и даже зажмурился. Носильщики мои грохнули меня что есть силы на скамью безо всякого бережения, так что я всеми костями об доски ударился, до того больно, все себе отшиб, поп надо мною кадит, веником каким-то горелым размахивает, ажно в морду мне его сует, да еще водой поливает от души, кропит то есть…
               Ну, да делать нечего, лежу смирно, только морщусь да ругаюсь про себя, а сам смотрю исподтишка по сторонам из-за края домовины, где там моя Машутка, но все одно ничего не вижу. Поп покойника на славу обругал да и говорит, что, мол, прощаться всем пора с нашим этаким-разъэтаким, ну-ка, мы ему веночек на лбу поправим да пелену пообдернем… Взял да и спустил с меня штаны при сем слове, окаянный, это у всех-то на виду, а я привязан накрепко, двинуться вовсе не в состоянии, лежу с голым животом, и все у меня наружу, аж рот раззявил от неожиданности, а этот поп-то взял да и пихнул мне в рот еще репы, так что уже ни сказать я ничего не могу, ни закричать… То мне в тряпье моем на голых досках зябко было, а тут ажно в жар бросило, ну, стыдобище же!
               Начали ребята ко мне девчонок визжащих да упирающихся подтаскивать, тыкать их в меня лицом. Поп и Машутку притащил, скрутил ее, надо мною наклоняет, целуй, требует, да обними дорогого родича напоследок покрепче, она визжит мне прямо в уши, оглушила вконец, отплевывается, всего меня заплевала, а там вывернулась как-то, одной рукой оперлась обо что пришлось, чтобы попа-то этого ряженого от себя отпихнуть, как он ее еще и лапал при всем том почем зря, а оперлась-то мне как раз на голый живот…
               Ой, как я взвыл, как я подскочил, да домовину-то свою подвинул, а она со скамьи возьми да грохнись вместе со мною об пол, да разломись… Все врассыпную, а я под досками лежу, репу изо рта выплевываю, ору благим матом да ругаюсь… Ох, что было, и смех, и грех…
   
               И Петр, предавшись этим веселым озорным воспоминаниям, рассмеялся.
- А Машутка? – спросил Андрей.
- А что Машутка. Так у меня с нею и не сладилось, не по нраву я ей пришелся, видать, а когда так повезет, ничего уже не поправишь. Через год сосватали ее за того парня как раз, кто попа на святках представлял, да и окрутили молодого князя с молодой княгинею честь честью.
- А ты?

- А я так и остался холост, - вздохнул Петр, - Барыня наша любила свадьбы устраивать, да тут ей недосуг стало вовсе, больно много хлопот сыновья причиняли, все ей из службы письма писали, пришли, дескать, матушка, денег поболе, а ей их и взять негде было, только разве что в долг… Солдатка на деревне одна была, она всех принимала, вот я к ней и повадился ходить, но это уже позднее было… Вот так-то умруном-то я побывал. У нас в деревне поговаривали, что нехорошо это, не к добру, когда живой человек в мертвого рядится, да ведь выходит, что я уже три раза со смертью нос к носу столкнулся: два раза тонул, в детстве и сейчас вот, да еще один раз в гробу лежал за мертвяка, так что теперь вряд ли она мне страшна, смерть-то. Поди, встретит когда да и отвернется, только плюнет: его-де не поймаешь… 

- Ну, дай-то бог, - покачал головой Андрей, - А я однажды только на святках в деревне был, я к брату тогда со стройки приезжал, погостить да помочь немного в хозяйстве. Меня на посиделки приглашали, но у нас все как-то чинно проходило…

- Так, может, они тебя стеснялись, все же свой, да не совсем…- пожал плечами Петр с видом, говорившим лучше слов, что, дескать, это понять несложно, вот почему веселье и не вышло.

- Не знаю, - засмеялся Андрей, - Но там еще и старшие были, хозяева избы, гости хозяйские, и детишки на полатях лежали, головы свешивали вниз, смотрели.

- Ну тогда точно не побалуешь. Э! – воскликнул Петр пренебрежительно, - Так это и незанятно вовсе, когда же и почудить, и потешиться, как не на святки. Тут сам бог велел. А что касаемо того,  будто грех православным христианам рядиться в бесовские хари, так тут бояться вовсе нечего, потому согрешил –покаялся.
- Это как же?

- Да ты не знаешь, что ли? После-то ведь, ночью на Богоявленье Христос в водах ополоснется, вода всколышется да святою станет вся до последней капли. Вот утром после молебна в ердань-прорубь как окунешься, то и грех от игрищ бесовских, да и любой другой, будто рукой сымет. Ух, знатно в ледяной крещенской водице окунуться! Дух замирает, как помыслю! И святая она, и целебная, от такого купанья никто никогда болен не бывает, только здоровее становится. Пробовал когда?

- Нет, не пробовал, - сказал медленно Андрей, вдруг становясь серьезным, - Но я бы это сделал обязательно, если б понадеялся, что вода иордани на самом деле любую грязь омоет. Мне кажется, мне уже вовек не отмыться.
- Это ж дело житейское, как прожить, да не замараться.
- Я уже забывать начал, ради чего я все это делаю, зачем терплю.

               Петр посмотрел на него слегка озадаченно.
- А… - протянул он, - Ну так это… Бог терпел и нам велел.
- Чепуха. Я все равно не верю, что человек может рождаться для такой доли, и никогда не поверю, а бог тут и вовсе ни при чем, это все люди сами натворили, да на бога свалили, потому бог и не поможет, самим надо стараться… Знаешь, как говорят, на бога надейся, а сам не плошай?
 
- Ну, слыхал, - кивнул Петр, - Выходит, самим бы нам ныне не сплоховать? 
- Выходит так, только что-то не идет на лад дело.
- Да, что-то не идет, - Петр пожал плечами, - Стараемся, может, плохо? Под лежачий камень вода не течет.
- Под лежачий не течет, да что делать, ума не приложу. Не совать же голову в петлю, а другого пути будто и нет.

               Петр подумал немного.
- А если дело не идет, - произнес он назидательным тоном, явно цитируя кстати вспомнившуюся, слышанную когда-то от кого-то одну из расхожих житейских премудростей, - Если дело не идет, так говорят, что молиться надо лучше.
- И всего-то? – поднял брови Андрей, - Что ж, можно и помолиться. Не знаю, станет ли лучше, но уж хуже-то точно не станет, - и он не удержался от вздоха. 

            Петр посмотрел на него и тоже вздохнул.
- А еще говорят, - произнес он вдруг, встрепенувшись, с нежданным вдохновением, - Еще говорят, будто и чудеса случаются.
- С тобой такое было? – в голосе Андрея явственно прозвучала насмешка, хотя вряд ли он хотел задеть своего собеседника.
- А то! – уверенно заявил Петр, -  Когда ты коня поворотил да кинулся меня спасать. Чем не чудо? Не то ведь утоп бы я, и вся недолга.

- Нет, - Андрей в знак отрицания покачал головой, - Ты подумай, я ведь сам это чудо сотворил, своими руками, разве ж не так? Не повороти я коня, и никакого чуда не было бы. А мне ведь перед этим видение на дороге не являлось, никто меня не подталкивал в спину, чтобы, значит, поспешать тебя спасать.

- А я от знающих людей слыхал, - не сдавался Петр, - что самые-то настоящие чудеса, они вовсе невнятные, незаметные, без грома и молнии, а так, в быту, и не поймешь-то порой, чудо это или случай просто, а только помогает. И ведь вот что еще! Не то что важное, серьезное вдруг приключается, а пустячок, мелочь, но коли в руки дастся, так глядишь – а беду неминучую помогло отвести. 

- С тобой не поспоришь.
- А чего со мной спорить, я ль все это выдумал, что ли? Люди потом диву даются, как же это оно так, вот ведь повезло так повезло, не иначе, мол, кто-то на том свете за родного своего молится.

- На том свете, за родного?
- Ну да, мать там покойная, или сестра, или жена, или еще кто-нибудь из близких, кто в земной жизни любил и на том свете не позабыл.

- Ох, до чего мы договорились с тобой, давай хоть мертвых в покое оставим.
- А они и так в покое, им уже ничего не сделается больше того, что они при жизни видели да испытали. Вот теперь их чистые душеньки с ангелами еси на небеси, вот теперь они и молят за нас, грешных, господа бога да пресвятую богородицу со всеми святыми. 

- Делать им нечего, только за нас, грешных, молиться. Или мало они в жизни горюшка хлебнули, чтоб и после смерти отдыха не знать.
- Да что ты все так-то перечишь, - возмутился Петр, - Будто и некрещен вовсе.

- Да крещен я, крещен, как родился на Андрея Стратилата, так и был в церковь принесен отцом и Андреем окрещен.
- Вот стало быть, и верь.
- А ты веришь, веришь во все, что сказывал сейчас? В то, что бог на молитву откликнется и не оставит, в то, что за гробом тебе помощь вымолят?

- Надо верить, как же иначе жить-то, - твердо сказал Петр.
- От кого-то я уже это когда-то слышал…
- Правильно слышал.

- Нет, ты не думай, - после минутного молчания с жаром заговорил Андрей, - Я верю, я и сам молюсь про себя, иначе, точно, не прожить на свете. Только так тошно иногда бывает, хоть волком вой, и не помогает тогда молитва.
- Отчаиваться, вот это уж точно грех, - с сочувствием поглядев на него, пробормотал Петр, - Не горюй, Андрей Иваныч.   
- Ладно, расскажи еще что-нибудь про зимние гулянья. У нас-то святки нынче невеселые получились…
               
               Зимой 1795 года, на пороге года 1796, Луговская, как всегда, приехала в Петербург. На Невских берегах Андрея просквозило ледяными ветрами, и он слег. Болезнь была не тяжела и обещала вскоре пройти, но тут Петру пришла в голову хорошая, как он сам посчитал, мысль: хворому прикинуться еще более хворым, чем на самом деле, и посмотреть, что из этого получится.

Не пожалев для достоверности собственного пальца и накапав в мокроту, выплюнутую Андреем в чашку после приступа кашля, настоящей крови из ранки, причиненной кончиком ножа, Петр заголосил, что барину вовсе плохо, кровью харкает, умирает и помчался с этой вестью и с пресловутой чашкой в руках в виде доказательства к барыне.

Андрей уже рассказал Петру, что все его попытки повлиять на Луговскую под разными предлогами и либо выпросить-вымолить у нее отпускную, либо хотя бы склонить ее к заграничной поездке, успеха решительно не имели, между тем мысль о побеге из-под барского гнета где-нибудь далеко от России Петру, с огромным интересом слушавшему рассказы Андрея о чужих странах, весьма по сердцу пришлась.

               Прожив в своем Поречкине почти всю свою жизнь, под крылом у душевной, доброй, отзывчивой на чужую беду Погореловой барыни, которая не только никогда никого не притесняла, но еще и помогала всем, кому могла, и к которой приходили крестьяне из соседних поместий с просьбой откупить их у их хозяев, обещая ей взамен по гроб жизни бога о ней молить и детям своим заказать, и служить ей со всей исправностью, и которая и вправду откупала, когда в состоянии была, - в общем, при такой жизни, какая ему выпала, Петр и не думал никогда о том, какие еще господа на свете бывают, каково у них людям живется и почему порою мужики в бега пускаются, рискуя попасться да к тому же хозяину быть обратно возвращенными, под расправу, под кнут.

Однако, увы, не зря в народе говорится, что не все коту масленица. Разорили добрую госпожу сыновья своим мотовством, и сменила Поречкинская деревня хозяйку.

Попав в дворню к Луговской, Петр сразу ощутил огромную разницу, причем еще до того, как по милости новой барыни искупался в ледяной полынье. Луговская отнюдь не славилась жестокостью, но ее власть ощущалась ее подданными как весьма тяжелое бремя, и особенно это касалось в первую очередь как раз ее домашней челяди. В усадьбе все было строжайшим образом регламентировано, никому не дозволялось выходить за резко обозначенные рамки. За раз и навсегда установленным, мелочным, к тому же не слишком справедливым и умным порядком барыня имела обычай надзирать сама.

Одним словом, в душной атмосфере поместья Луговской жить было можно, да тошно, и Петр теперь понимал, что люди разумеют под словом «неволя», и сильно приуныл, однако он и думать не думал, что ему вдруг представится реальная возможность из этой неволи вырваться.

Сведя в результате едва не стоившего ему жизни случая близкое знакомство с Андреем, он понял, что, если, кому и удастся когда-нибудь осуществить успешный побег, совсем не так, как это делают порой доведенные до отчаянья, но не представляющие себе толком, что делать и куда бежать, нищие, безграмотные крестьяне, вскоре, как правило, попадающиеся в руки властей, - так это именно такому человеку, совсем не похожему на простых мужиков, хотя и вышедшему непосредственно из их среды.

Уж он-то на самом деле знает, в какую сторону направить путь, он-то разбирается и в законах, и в устройстве управления, и в бумагах, и в полномочиях чиновников, и в документах, - и вообще в чем он только не разбирается, грамотный, образованный, похожий как две капли воды на тех самых господ, которые по какому-то жестокому капризу судьбы владеют им, тем не менее, словно вещью. Уж он-то, решившись на отчаянный шаг, не должен пропасть, а раз так, то и Петр с ним не пропадет.

Пожалуй, нелишне добавить при этом, что желание Андрея улизнуть из-под руки барыни не удивило Петра, воспринятое им скорее как должное, поскольку среди барской дворни барынину «дружочку», несмотря на его привилегированное положение в доме, завидовали разве что единицы, а если вспомнить, что, между прочим, даже и на чрезвычайно выгодное место флигель-адьютанта при высочайшей особе государыни императрицы зарились отнюдь не все, что бывали и случаи отказов державной старухе, то тогда и вовсе все станет понятно. 

Отнюдь не разъезжая с малых лет, подобно Андрею, «по Европам», но с детства проводя свою жизнь безвылазно в маленькой деревушке, затерянной среди полей и лесов, Петр тем не менее был, что называется, недостаточно забит, к тому же имел перед собой пример приемного отца, человека гордого и свободолюбивого, а, кроме того, он был молод, ему, как и всем молодым людям, хотелось жить полной жизнью, и он имел в характере некоторую авантюрную жилку, которая подзуживала его идти навстречу рискованным приключениям. В общем, Петр загорелся идеей бегства.             

- Старуха не захотела в путешествие пускаться ради развлечения, так может поневоле согласится ехать, чтоб больного от смерти спасти, - догадался Петр.
               Луговская, увидев кровь в мокроте, чуть сознания не лишилась, однако, кроме этого безусловно приятного момента, ничего из их затеи путного не вышло. Барыня теперь не отходила от Андрея, ухаживала за ним сама, плевательницу дрожащими руками подавала ему сама, так что ухитриться капать туда кровь всякий раз не получалось, а что касается доктора, то ему надо было быть совсем бестолковым, чтобы услышать хрипы в груди больного, которых там и в помине не было.

В общем, заговорщики добились только одного - подобия домашнего ареста, поскольку Луговская теперь боялась, что Андрей простынет снова, и надолго запретила ему выходить на улицу, да при этом без тени сомнения, проявляя свою хозяйскую волю, отобрала у него верхнюю одежду, для пущей уверенности, что он ее приказ не нарушит и в ее отсутствие.

Вот Андрей и Петр и сидели все святки дома, от скуки травя друг другу байки о том, как им случалось когда-то куда как более весело проводить зимние праздники, при этом Андрей по приказу барыни лежал в постели, обложенный подушками, а Петр удобно устраивался у него в ногах.

Это вынужденное времяпрепровождение, в маленьком скромном доме на окраине великой столицы, за стенами которого трещал мороз, от чего комнатка с жарко натопленной печкой казалась еще уютнее и теплее, в приятной обоим кампании имело даже свое очарование, да вот если б при том еще и будущее, золотым лучом светя впереди, обещало исполнение затаенных желаний…

Правда, упрямый Петр, не желая так просто сдаваться, все же решил довести дело до конца и при Луговской загнул насчет того, что, раз у барина здоровье плоховато, так не лишним бы было выехать в края с климатом благодатным, куда все больные лечиться ездят. Его провокационное выступление не осталось без ответа.

- И правда дурак дураком, - пробурчала Луговская, вскользь глянув на говорившего, - Такие советы давать вовсе без ума надо быть… Чего я в энтих заграницах потеряла, туда ехать - только деньгами сорить, а без меня хозяйство в упадок придет, а ну-ка в чужих-то краях опять какая не то революция случится, а я как раз там и буду в то время прохлаждатися, а они ведь, мужики-то тамошние, нехристи поганые, дворянскую кровушку ровно воду льют, машины с ножами для дворянских голов мастерят… Нет уж, дома оно сподручнее, а чтобы не хворать, неча по городу шастать попусту.

Как всегда, в минуту переживаемого сильного волнения, она напрочь забыла светскую манеру разговора, которую и без того могла обычно продемонстрировать разве что наполовину, не больше, и заговорила по-простонародному, будто деревенская баба, а высказавшись таким образом и облегчив душу, удалилась, шурша юбками, успев к этому времени до предела утомить обоих молодых людей своим присутствием.

- Это какую ж гильотину надо смастерить, чтоб ее туда запихнуть можно было, а, Андрей Иваныч! – воскликнул Петр, когда она ушла наконец, с той особой полу-фамильярностью, которая уже прочно установилась меж ними к тому времени и допускала обращение на «ты», хотя Петр при этом все же предпочитал называть Андрея даже наедине уважительно, по имени и отчеству, подчеркивая тем самым его неоспоримое старшинство в их слаженном дуэте (на людях же, разумеется, он не позволял себе никаких вольностей вообще, был сдержан и отменно вежлив), - Не видать нам, видно, с тобою ни городу Парижу, ни вольной волюшки, - продолжал он, покачав головой, - Ну да ничего, поживем-увидим, может, и будет еще наш верх.

Но Андрей сильно в этом сомневался. Он тоже думал в свое время, что сумеет подчинить себе барыню, и даже немного преуспел в своем начинании, однако в целом дело так и не заладилось. По мелочам он добивался от нее некоторых уступок, но главного, чего он жаждал, свободы, она ему не давала и не собиралась давать, заодно с отменным чутьем перекрывая все пути, которые могли бы привести его на волю.
Надежды таяли одна за другой. Вот растаяла в свой черед и эта.

А между тем Луговская, на время болезни оставив его в покое и обратив свой благосклонный взор на юношу-истопника, который каждое утро, являясь в спальню топить печку, целовал ей с подобострастием ноги и вообще был ей приятен своей свежестью и способностью краснеть до ушей, все же не могла надолго примириться с такой неполноценной заменой (курносый веснушчатый мальчишка не мог идти ни в какое сравнение с черноволосым сероглазым красавцем), и, дождавшись, когда врач сочтет здоровье своего пациента вполне восстановившимся, опять принялась за старое,  поскольку же Андрей успел привыкнуть к тому, что она ему не докучает (к хорошему привыкают быстро) и никак не мог войти в прежнюю колею, то она уже начала злиться и от жалоб и уговоров переходить к угрозам, хотя, правда, еще пока не слишком определенным, но далеко не обнадеживающим.

Становилось ясно, что дальше действительно может быть только хуже. Петр уговаривал Андрея не выводить старуху из себя, уступить ей, потерпеть: ну, не повезло сегодня, завтра может повезти, глядишь, представится все же удобный случай на сторону по-умному уйти, а ведь если барыня теперь всерьез осерчает да в деревню зашлет, то уж вот тогда-то дело и вовсе можно считать пропащим.      
- Стрезву, понятно, не получится, - говорил он, - Так ты давай спъяну, что ли.

               Так и поступили. Старуха не любила пьяных, однако данным обстоятельством пришлось решительно пренебречь.
- Не нравится ей, когда я пью, ворчит, что после закусывать впору.
- Ну и ничего, и закусит, поди какая еще трезвенница выискалась, нам-то ведь ее вообще ничем не закусить. А дальше видно будет…
               Но дальше все было видно не яснее, чем в тумане.

                Конец Части Шестой.
         
***   ***   ***
2006-2007 гг.
***   ***   ***
Продолжение: http://www.proza.ru/2019/09/11/663
Предыдущее:  http://www.proza.ru/2019/09/09/716