Черный человек

“Сейчас уже не помню, заснул ли я тогда, придавленный болезнью, или приключение случилось наяву, но приходил ко мне престранный гость. Дверь приоткрыта в комнату была и вдруг я вижу, что стоит в проеме темном какой-то человек: одет весь в черное, в перчатках руки, держит книгу, на голове цилиндр, а под ним ни глаз, ни носа нет, не рта - черно, как будто вовсе нет лица! И он стоял, как над усопшим надо мною. Я чувствовал, что весь деревенею, и если не спасусь, тотчас же в бездну провалюсь.” - так Пушкин вспоминал о ранних годах жизни тех, когда пришлось перенести тяжелую болезнь и он в беспамятстве лежал - не пить ни в силах и не есть.

Души и тела довелось перенести ему лихую непогоду. Четыре годика тогда ему исполнилось от роду.


Впоследствии, он сам рассказывал о том, что первая дуэль не на живот, а насмерть состоялась в его младенчестве совсем, и словно отзвук о былом, еще с ним долго оставалась.

Недуг прошел, однако, памятно поставил на жизнь его едва заметный узелок, - под кожей на щеке, почти невидимый, но гадко беспокойный; он, как намек о черном человеке в котелке, о том, что будто ждет дуэль его весною на реке...

И будучи уже в лицее, Александр вспоминал, - “...как сам ходил к врачу со скрежетом зубовным, по настоянию родного дяди, через “бессмысленно” и через “не хочу”, но больше для контроля, чем могу...”.

Однако, этот бугорок под правым ухом насколько не мешал, но больше раздражал младого Пушкина, который без того не отличался внешностью красивой - был ростом мал и кривоног, с губами толстыми и белыми огромными зубами, а сей портрет к тому венчал кудлатый дерзкий чуб с вихрами.

И Саша рос, взрослел, мужал, а черный человек из темноты за ним смотрел, безмолвно ждал и наблюдал.


И вот, его он тоже видит, - или в толпе мелькнет, то на балу, стоящим сзади отрешенно, издалека кивнет и тотчас пропадет; и Пушкин вслед бежал и проявлял себя не в меру вспыльчивым и раздраженным, когда не находил, не догонял и ошибался, задирой после слыл и бунтарем, а также забиякой непокорным. А дальше, тем и оставался...

И вот, лицей уж за спиной, и в моде снова бакенбарды и дуэли. Кому не лень, к барьеру ходят, как к себе домой и каждый кровь свою, как воду льет без цели. И вот, под стать уже натуре пылкой и взрывной, а также внешности не броской - за руку Александра рок, как будто бы ведет на жизни шаткие подмостки.

Стрелялся много Пушкин на дуэлях!


И даже, пистолет носил с собою он всегда, а то бывало целых два, ведь вдруг мелькнет средь люда голова в цилиндре черном и тогда… - присечь успеть предчувствия ужасное знамение всегда готова будет твердая рука. Но скорой в гонке под головным убором, он находил хмельного дурака и пыл спадал, и жалась вялая рука...

А хоть, охочие и находились с поэтом Пушкиным стреляться в меру сил, беспечен с многими он был, хотя стрелком отменным славился, но все же, ни разу никого и не убил. В дуэль входил, как коршун на добычу, а после быстро остывал.

То вспыльчивый до бешенства, то весел вдруг и мил; то в драку бросится, то - кротость и смирение… В душе своей - он гений злой, святой апостол темных сил; в глазах других - пера невольник, строк и вдохновенья.

Убить себя? - покончить с бедною душой, - Невыносима мысль! Решиться махом! Но черный...шепчет: “Рано,..стой...”. И сердце бедное трепещет под рубахой...

Так, однажды Пушкин и дальний родственник его Владимир Оболенский поехали гостить. Знакомая была у Александра - известная певица русских песен в те года - Демьянова Татьяна. Она талантом не была обделена и пела так волшебно, что так бывало, запоет: “Да, не бушуйте вы, ветры, да не бушуйте буйные” или еще “Ах, матушка, ах, матушка, как голова моя болит”, так Пушкин встанет к ней с тахты, на той, что часто сижевал в гостях и сразу руки целовать бежит, так нравилось ему Татьяны пение.

В тот раз приехали они, а у Демьяновой цветами полон дом, столы накрыты,- только что с концерта и хор весь с ней. А Пушкин увидал ее с порога, - как закричит: “Ах, радость ты моя, как рад тебе, моя бесценная!” - и быстро подошел, поцеловал ее в щеку и, после следом Оболенского представил.


Потом они приятно время проводили - под звон шампанского смеялись и вели непринужденные беседы, не замечая то, как вечер тихо угасал и месяц за окном уж бел, и Пушкин радостно хмелел.


"Как хорошо тут, как тепло, а чем бы интересным нам заняться, - вдруг Пушкин говорит, - а не сыграть ли в карты, в твист?"

Желающих нашлось не много, а точнее никого. По той причине, что никто не знал, как в ту игру играть и Пушкин в удивленье решил вдруг показать игру. Он сел за стол. Напротив Оболенский, который был хоть человеком недалеким, но толк в игре знал хорошо, а Пушкин только лишь недавно пристрастился и словно рыцарь с шашкой наголо, в атаку яростно пустился показывать, каков игрок он, какова игра - вокруг собрались все.Ура !

Однако, Пушкину изрядно не везло, и этим вечером играл он неумело и дурно, поэтому оказывался в проигрыше все чаще и всецело. В конце концов, в нем стал Везувий просыпаться и видно было, как под бакенбардами его гуляют желваки и ходят ходуном, и хочется сказать: “гори оно огнем”.

Владимир дело знает, он спокоен, но раж в глазах поэта прочитав, решает кончить, но...

"Дуэль! - вдруг крикнул Пушкин, снова проиграв, - кто в следующем кону останется ни с чем, то пусть пускает пулю в лоб себе!"


Враз комнате повисла гробовая тишина.


Владимир молча раздает, не смея о дуэли слыша, перечить другу своему и тихо молится богам, чтоб те ему наладили игру. И кровь в висках, и грудь вздымается и дышит.

Не долго ждать пришлось. Финал был предсказуем. У Пушкина печаль в глазах, картежник погрустнел, задумался, да так, как будто тяжко-тяжко, и голову на руку оперев, к Татьяне поднял взор и говорит: "Спой мне, Танюша, что-нибудь на счастье!"


Гитару принесли. Никто не смеет лишнего сказать - какую блажь, но есть еще надежда, что пение услышав, Пушкин отвлечется и забудет... Тут песня полилась: "Ах, матушка ,что так в поле пыльно?... Государыня, что так пыльно? Кони разыгралися. А чьи-то кони, чьи-то кони?..".


И не успела песня развернуться, как Пушкин вскакивает вдруг, хватает пистолет и в комнату другую выбегает. За дверью раздается выстрел. Бой стекла. И тихо сразу стало...Да, только за окном Луна холодная блистала.


Всех в миг объял внезапный шок, лишь только Оболенский кинулся к двери. Потом и остальные следом, давя друг друга, в комнату другую ворвались. Там Пушкин. Он сидит. На корточках согнулся, и рукой за голову держась, он как ребенок плачет, всхлипывая горько. Все бросились к нему: "Пушкин, что с тобой?"

"Стрелялся я, но промахнулся!" - сквозь слезы говорил поэт, добавив - "Ах, день и ночь, ах, день и ночь покоя не дает мой черный человек...Я знаю, знаю, что потерю большую мне он принесет…".

Не долго после Пушкин оставался, уехал молча и ни с кем уж не прощался.

***

Зима прошла, забылось много!

И лед трещит уж на на реке, весна идет - весне дорогу, а дальше... лето в гамаке…

И снова пыль, да зной, да комары, а ждет душа другой поры...

Ну, вот и осень!

Не успели, моргнуть и глазом, полетели на юг печально журавли, иного сделать не могли…

Уж третию неделю к ряду из дома Пушкин ни ногой. Хондра пришла - гостит на зло и развлечение осталось - смотреть хоть иногда в окно.

Вдруг стук в дверях! - Еще кого нежданным ветром принесло?
Седой посыльный, как декабрь, в сенях стоит, как ждет чего... и холод веет от него... предчувствием печального свиданья... В руке французское письмо.


Не хочет Пушкин торопить предвестий неминуемых событий. Едва посланец за порог, закрыл за ним; взглянул на незаконченный роман, лежащий на столе, махнул пером и тут же на тахте тихонечко прилег…
Тоска осенняя тяжелым одеялом на плечи давит, клонит в сон и в мыслях крутится и не уходит с письмом французским почтальон.

Прошел быть может час, быть может два - окно уже фиалкового цвета. Вставать не хочется и свечи зажигать, а только бы остаток дней, вот так лежать, лежать и спать, как в детстве, помнится, в обнимку с кошкой и няня гладит теплою ладошкой…

Вдруг скрип широких половиц. Шагов не слышно, - образ только! Возник и сразу же пропал. Глаза открыты нараспашку, как будто словно и не спал. Пустая комната залита сумраком вечерним… и онемели враз уста, почив единого Христа.


И снова скрип! И тут, из темного угла выходит он - безлик, в цилиндре, черный весь, садится в кресло: “Ну, вот и все. Я здесь”.

Он строг, высок и молчалив, как мрачное над жизнью возвышение, как холм могильный, как финал, судьбы печальной завершение. “Пора!” - сказал он тихо и пропал, а утро уж румянилось зарею. Поэт лежал, всю ночь не спал, ведомый за руку судьбою...