Волчья смерть

               

     Утром Крёстная, заехавшая к нам на санях, сказала мне:
- Хочешь к нам? Будете кататься на санях с Лидкой и Васькой. А там дня через три и мать подъедет, вернёшься с ней. Хочешь?

     Как не хотеть! Санок у меня не было, и лыж тоже. А кататься хотелось. Вот и стоишь, как кукла, на горке, пока кто-нибудь не позовёт скатиться вместе с ним…. Да ещё нарочно опрокинет санки. Всем весело, все хохочут, то ли просто так, то ли над тобой, пока ты выковыриваешь снег из валенок, ещё хуже, если из-за шиворота. Нет, чтобы катить, пока они сами не остановятся, дух захватывает, когда они летят вовсю с горы, так что никто не догонит, я пробовал…. И даже Витька Пирский не смог, споткнулся и упал. Зато потом такая радость, когда они катят всё тише и тише, и ты их раскачиваешь, взад, вперёд, чтобы они ещё немного проехали.

     У Крёстной здорово! Можно целый день быть на дворе, и целый день кататься на санках. Санки большие и можно в них садиться вчетвером, и ещё один стоит на запятках, и сани бешено несутся в овраг, только держись, и вылетают до половины другого склона, надо вовремя соскочить, схватить верёвку, вытащить их наверх и снова лететь вниз так, что ветер свищет! И Крёстная не ругает, что мы вывалялись в снегу.

     Распаренные, утомлённые, мы сбрасываем у порога валенки, они как в песне, не подшиты, стареньки. А у Васьки дырочка на пятке, и пятка мокрая и холодная…
- Надо подшить, говорит Крёстная, - вот отвезу в Шумейку, дядя Петя подошьёт. Дядя Петя – брат Крёстной и мамы тоже, только Крёстная старше дяди Пети, а мама младше. Вообще их пятеро, есть ещё тётя Клава, она – фронтовик, а теперь – радистка в детском туберкулёзном санатории, мы скоро пойдём к ней в гости… А тётя Шура ещё в тюрьме, она опоздала на работу, вот её и посадили, но скоро выпустят, срок проходит. Дядя Петя тоже был на войне, и он два раза попал в плен, он сам рассказывал Крёстной и маме обо всём. Но рассказывать об этом никому нельзя – сразу посадят, и мы все останемся сиротами, и нас отдадут в детдом, а потом в ФЗО (фабрично-заводское обучение) – страшное дело!
- Йдiть їсти!

     Крёстная вынимает из печи чугунок, такой большой, что слово «чугунок» по отношению к нему выглядело издевательским преуменьшением его достоинств, ему чёрнобокому, пузатому, пышущему жаром, надо было накормить семь человек! ЗАтирка оказалась просто объеденьем, никогда я такой не ел, потому что у нас не было коровы, и наша зАтирка была просто на воде, а тут коров вон сколько!

     Наевшись до отвала, мы полезли на печь греться и сушиться, и тотчас бы заснули после целого дня на морозном воздухе, но вдруг все навострили уши, что это?

     Мы все, конечно, знали, как урчит полуторка или трёхтонка, но, ни одна из них не могла бы добраться сюда, снегу было столько, что даже на санях трудно проехать. Может быть, это та самая пятитонка, о которой мы кричали, играя в латки: «Эй, эй, за одним не угонка, я тебе не пятитонка». Может быть, это она и есть!

     Мы быстро скатились с печи, сунули ноги в валенки выкатились на крыльцо и остолбенели, гром шёл из снежного облака, катившегося на нас. Оно подкатилось к крыльцу, замолчало, и стало видно, что это аэростат! Это как самолёт, только на больших растопыренных лыжах, и пропеллер у них сзади. Из кабин, которые лучше было бы назвать каютами, вылезло шесть человек.
- Хозяйка дома?

     Звать Крёстную не пришлось, она уже стояла здесь же на крыльце, за нашими спинами. Старший объяснил ей, что они охотники, приехали из Саратова отстреливать волков.
- Много их у вас?

     Волков было много. За войну их развелось тьма. По ночам они не только выли, но и бродили вокруг фермы, будоражили скотину. Особенно пугались лошади, хотя пугаться было нечего, конюшни были прочные, и волкам до них было не добраться. Коровы, кажется, не боялись, во всяком случае, они не мычали. И чего им было бояться, если у них там было два громадных быка с кольцами в носу, которые могли затоптать и запырять хоть сто волков, такие они были сильные и злые. Но нашу собаку волки сожрали.

     Букет был моим другом, а звали его так за пышный хвост, в самом деле, похожий на букет. Он тоже любил меня. Когда я появлялся на ферме, он тут же подбегал ко мне, опрокидывался на спину, чеши мол, мне брюхо, что я и делал. А утром, пока все спали, я уходил с ним вниз по Саратовке, до небольшого плёса, где мы плавали в своё удовольствие. Я никогда не брызгал и не плескал водой ему в морду, и поэтому он не боялся лезть в воду вместе со мной. И вот теперь его нет. Вечером он убежал по каким-то своим делам, про него забыли, дверь заперли, а ружья у Крёстной не было, вот волки и сожрали Букета. Хороший был пёс, добрый и не кусачий!

     Охотники перенесли свои вещи в хату. Они заняли весь передний угол. Никто из них, из охотников, не походил на охотников из «Красной шапочки», почти на всех были чёрные полушубки, и только их начальник был одет в кожаное пальто. Он распоряжался всеми, и все его слушались:
- Наш план таков: сейчас отдых, сон, подъём в шесть, к вечеру операция должна быть закончена. Возвращаемся сюда, забираем вещи. И никаких сто грамм, глаз должен быть точен, рука тверда. Ясно?
- Так точно! – ответили ребята.

     За окном уже стемнело, но нам хотелось полазить по этим невиданным машинам, немного покрутить пропеллер, поиграть в охотников на волков, как мы будем мчаться в аэросанях за теми шестью волками, которые встретились нам прошлой зимой, когда мы ездили за соломой. Волки, конечно, испугаются нас и разбегутся в разные стороны, а мы будем стрелять из снежного облака, тут им и конец.

     Но Крёстная не дала нам разыграться:
- Васька! Марш на печь! Лидка, Илья, за водой! Вы, наверное, будете чай пить? – это она кожаному начальнику.
- Само собой, будем! Чай не пьёшь, где силу берёшь? Только, что ребят гонять?
Он кивнул головой своим бойцам. Мы с Лидкой повели охотников к оврагу. Да чего там вести. Если бы не вечер, всё и так видно по обилию выплесков из ведра, дорогу не трудно найти. Охотники могли бы увидеть её и сами. Их сапоги, они называются унты, сказали они нам, сделаны из волчьих шкур, нисколько не скользили на склоне, и вода не выливалась, как у нас. Пять минут спустя мы уже были дома. Оказалось, что у охотников есть свой чайник, большой, туда влезло полведра воды, закопченный, с вмятиной на боку. Понятно, что они привыкли кипятить чай на костре, в лесу. Вот здорово!

     Мы с печи наблюдали, как, постелив газету на стол, охотники резали белый хлеб – когда мы его видели? Колбасу – вот это чудо,
так чудо! – запах по всей хате, и у нас слюнки…
- Катерина Гавриловна! Сколько у вас детей?
- Да, пятеро! Трое ещё задают скоту корм на ночь…
- А муж где?
- Погиб на фронте.

     Это никого не удивило, никто не подумал извиняться за то, что затронул больную струну в душе хозяйки – обычное дело! А вот им повезло.
- А вы не ошибаетесь? Там трое, и тут трое…
- А тот белобрысенький, это мой крестник. Это сестры сын, у неё двое сирот. Вот мы и тянем их семерых на себе, да ещё и весь колхоз.

     Чайник уже забурлил. И тонкий запах таинственного растения смешался с остальными, привезёнными сюда чужими запахами.
- А ну, ребята, к столу!
- Да что вы! Я их только что накормила!
- Э-э! Катерина Гавриловна! Солдат ребятам друг и брат! – обнаружил начальник несомненное знакомство с оперой «Кармен». А, может, само так получилось!
- И вы с нами, Катерина Гавриловна, да-да-да!

     Между тем смугловатый парень раздал нам по куску хлеба, белого! намазанного маслом, разве так бывает, это положено только туберкулёзникам! А сверху лежало по два кружочка пахучей колбасы! – ну уж это!..

     Засыпая, в самой первой дрёме, сладостной, когда ещё помнишь себя и не забыл ещё жизнь вокруг себя, я представлял, что все волки сбежались сюда, воют, ищут, кого бы сожрать, но тут выскакивают из хаты охотники, бах-бах – все волки валяются на снегу, снег блестит, как искорки, падающие из грубки (плиты) на жестянку, прибитую перед ней. И Букет живой! радостно лает, вертит хвостом во все стороны.

     Посреди ночи я обычно просыпался пописать. Для этой цели в сенях у Крёстной стояло поганое ведро. Я спустился с печки. Хотя и печка, и грубка уже почти остыли, в комнате было жарко от множества спящего дышащего народа, так что окна быстро оттаяли, и было слышно, как капли падают в бутылки, висящие на верёвочках. Я посмотрел в мокрое окно, никаких волков на улице не было, жаль, а то я разбудил бы охотников.

      Они разбудились сами, зарокотали моторы, я выскочил на крыльцо. Охотники сносили снаряжение в кабины… Крёстная тоже стояла на крыльце. Мы помахали охотникам, но разве за снежной вьюгой, которую они подняли, можно было что-либо различить?

     Весь день мы прислушивались, не слышны ли выстрелы, и порою нам казалось, что мы слышим, ей-ей! И я слышал, ей-Богу! но на самом деле ничего не было слышно. И как-то веселья у нас поубавилось, домой мы вернулись пораньше, чем вчера. А охотников всё не было и не было, не заблудились ли они? Но могут ли заблудиться солдаты, которые ещё два года назад воевали на фронте – да никогда!
 Наконец, мы услышали знакомый рокот, а потом увидели быстро бегущее к нам облако. Сани лихо развернувшись, остановились у крыльца:
- Всё! Нет больше ваших врагов! Живите спокойно! Смотрите!
Мы заглянули в открытую дверцу. Задняя часть каюты была набита волчьими шкурами почти до потолка.
- Спасибо, хозяйка за тепло и приют!

     Пропеллеры бешено завертелись, снежное облако помчалось от нас прочь. Сначала оно слилось со снежной пустыней, а потом рокот умолк. Мы ещё долго стояли, глядя туда, где скрылись машины – хорошие люди охотники!

     Эх, почему они не приехали, когда Букет был ещё живой!