Глава 44. Исчезновение Луизы. Годы одиночества

      Норбер искренне считал Луизу своей женой «перед Богом», это моральное обязательство было в его глазах выше церковного обряда. Разве суть в штампе? Так считали многие республиканцы. Сначала ему показалось, что молодая женщина также безразлично относится к идее официального брака, как и он сам, и лишь через несколько месяцев понял, что жестоко ошибся.

      Луиза де Масийяк, в отличие от господина де Бресси уже не слишком верила в возможность возвращения старого порядка и статуса дворянства, поэтому она желала официально стать «гражданкой Куаньяр», её угнетало, отчего он не предлагает ей это решение, намёки и размолвки на этой почве стали нередки.

         Поглощенность любимого общественной жизнью и опасным делом, которого сердцем не могла понять и разделить, лишь вызывало у молодой женщины чувство легкого раздражения. Часто оставаясь одна, она ощущала себя ненужной и брошенной.
 
         Её болезненное неприятие и   ужас вызывали открыто высказываемые им взгляды и люди, которых он считал товарищами, у него же вызывали невольную неприязнь те черты её воспитания и привычки, которые создала аристократическая среда. На расстоянии, при редких романтических встречах эти различия не казались такими ощутимыми.

          Однако, едва не потеряв его навсегда 9 термидора, она тяжело переживала долгие месяцы заключения Норбера в 1795 году, постоянно навещая его в тюрьме.

       Страстное примирение после амнистии в октябре сменилось новыми обидами и непониманием со стороны Луизы. Характер молодой женщины как, оказалось, состоял не из одной лишь мягкости и нежности, привычное воспитание всё чаще брало верх...

        Май 1796 года…
- «То, что ты якобинец, это мне еще ничего, - заявила она как-то, - потому что я знаю  это и в то же время, будто не верю. Ты добрый, милый, совсем не грубый, не свирепый,  как все они... Но другие, эти лохматые парни в красных колпаках мне органически чужды, враждебны, страшны! А ваш Лавале? Чудовище! Серьга в форме крошечной гильотины, это что такое?! Не моргнув глазом,  он говорит такие ужасные вещи, а этот жестокий тост вчера за столом: «Пусть бы у всех аристократов была одна голова на всех, чтобы ее можно было снести одним ударом гильотины!» И это он в моем присутствии! Это возмутительно, наконец!  Он еще беззаботно улыбается при этом и глаза такие чистые, невинные, бр-р! Норбер… я стараюсь не вспоминать об этом, но он напомнил мне  кошмарную сентябрьскую ночь в Аббатстве и того кровожадного санкюлота, едва не убившего меня и моих близких …Да замолчи же наконец, я не могу слышать спокойно эти ужасные песни в своем собственном доме!»

   Норбер поднял голову от письма,  перестав беззаботно мурлыкать  «Ca ira!»,  улыбка сошла с его губ, он слегка нахмурился:

 - «Во-первых, Жак Арман, «тот кровожадный санкюлот» погиб во время последних народных волнений  в мае 95-го, во-вторых, петь «Боже, храни короля!» ты всё равно меня не заставишь, в-третьих, милая,  не клевещи зря на Жозефа! Поверь, он куда добрее и мягче меня,  и наконец, в-четвертых, - чёрные глаза провокационно и лукаво засверкали, - авторство этого тоста принадлежит мне, этот тост родом из 93 года, так вдохновила меня жестокость шуанов Майенна!»

- «Что?! Как ты мог такое придумать! А как же наши чувства, как же я? Я и моя семья, мы тоже «из этих», значит и нас... и меня тоже…на фонарь?!»

- «Научись не принимать всё это на свой счет, любимая».

   Луиза распрямилась:
- «Значит,  я должна забыть о своем происхождении? Боюсь, это будет не так просто, как тебе кажется!»

- «А я и не думаю, что это просто. Но ты должна попробовать, если тебе действительно дороги наши отношения. Тебе мерзок «ужасный якобинец»? Отлично! И мне весьма неприятно видеть в тебе вздорную и надменную аристократку... роялистку, а не только лишь любимую женщину, за которую я без  колебаний отдам жизнь!»

Луиза окончательно встала в позу:
- «Ах, вот как ты, в самом деле, думаешь обо мне?»

    Норбер бросил перо:
- «Милая, кажется, ты твердо решила поссориться? Могу я узнать, зачем?»
 - «Это твои слова постоянно задевают и больно ранят меня, Норбер».

   Норбер отодвинул свой стул от стола движением ноги:

- «Прости меня, малышка, прости и не дуйся на бестактного дикаря, подойди, сядь ко мне на колени, вот так. Кстати, вечером к нам снова зайдет «этот ужасный» Лавале и очень прошу тебя, Лулу, обращайся с ним просто и вежливо, версальского этикета тут и так не требуется..»

    Смягчившаяся было Луиза,  снова посмотрела на него косо:
- «Ты считаешь, что у меня скверные манеры? Графиня де Масийяк недостаточно воспитана, чтобы говорить с санкюлотами?»

- «Ну что ты, любимая, - Норбер взял тон сдержанной иронии, - где мне плебею учить тебя. Манеры у нас по части аристократов..»

Луиза фыркнула как рассерженная кошка и вскочила с его колен:
- «Так кто же из нас хочет поссориться?»

    Приход Лавале очень вовремя прервал выяснение отношений. За столом Луиза держалась напряженно-скованно, ее простота и вежливость были так чрезмерно подчеркнуты, так что даже Лавале, неискушенный  в светских манерах почувствовал это. Поэтому желание подольше посидеть  испарилось у него весьма быстро. Окончание вечера грозило стать неприятным и для Норбера, искренне обиженного за товарища  и для Луизы, убежденной, что быть еще более любезной «с этими людьми» она не сумеет.

       Норбер сознавал, кому обязан неприятным изменениям в их отношениях, начинавшихся так феерически. Чем чаще Луиза гостила у дяди с семьей, тем больше недовольства и претензий предъявляла потом. В присутствии Норбера де Бресси был любезен и вежлив, но что он говорил племяннице, когда его не было рядом? Был ли де Бресси до конца искренен с ним?

- «Волчья кровь!», - мрачно вырвалось у него сквозь зубы, когда за Лавале закрылась дверь.

- «Что?», - в лице молодой женщины он увидел недоумение.

- «Вашей расе господ не важна ни искренность чувства, ни лучшие намерения, нет, ничто не имеет значения, они всегда тебе напомнят, «ты иной», «не такой, как они, ниже и хуже, не их общества, живая грязь! Даже звери не откусят руку, которая защищает и ласкает их!», - вырвалось обиженно и оттого особенно резко.

- «Так и я волчица?! - в возмущении Луиза впервые повысила голос, - мы все волки? А кто вы, ваши товарищи – «воплощенное всепрощение? Может, ваши  якобинцы добры и милосердны? А эта жестокая надпись… ужасная татуировка у тебя на руке?! Ну надо же! «Святая Гильотина – спаси Отечество!»  Ну и компания, у Лавале серьга в виде гильотины, у тебя это... При взгляде на эту татуировку мне всё чаще кажется, что у тебя совсем нет сердца! Ты не один раз спас жизнь мне и моей семье, и… я догадываюсь, что не только нам… всё так. Эта страсть, поцелуи и ласки, эти добрые глаза…с одной стороны и эти жестокие идеи и речи с другой…Что же в тебе правда, а что обман?! Этого я так и не поняла за два года,… я люблю моего заботливого и доброго Норбера, каким тебя вижу дома, но революционер, якобинец Куаньяр мне непонятен и страшен! Ты и твой любезный Лавале… Et savez-vous que vous etes terrible avec votre air innocent!»  (фр. «А знаете ли, вы ужасны с вашим невинным видом!»)

   Ее синие глаза, обычно спокойные и нежные, теперь зловеще сверкали едва не враждебностью.

     Норбер молча, сжав зубы, смотрел на нее и медленно, запинаясь, произнес, наконец:
- «Мы..  должны остановиться… и успокоиться, Лу. Остановись..,  не продолжай.., прошу тебя. Тебе удалось причинить мне боль…, но поверь, злобы во мне нет,… я всё равно люблю и прощаю тебя. Успокойся и подумай. А эту татуировку я сделал еще в 93-м во время миссии в Майенн,  тогда их делали многие…Шуаны там получили всё, что заслужили, поэтому я не раскаиваюсь в том, что сделал её…Сегодня я  переночую у Пьера».
    
     А повод для беспокойства у Норбера был, чутьё как всегда не подвело бывшего агента Общественной Безопасности.
 
     В ушах Луизы еще звучали слова дяди, заменившего ей отца, Этьена де Бресси, она все время вспоминала их последний разговор, касавшийся Норбера:

- «…Это жестокий и холодный человек, пусть и не лишенный своеобразного дикарского благородства. Вспышке его страсти к тебе все мы обязаны свободой и жизнью, но не строй себе иллюзий о глубине его чувства, девочка.

   Эти люди фанатики идеи, они не умеют любить, их единственные богини – Свобода, Революция и Республика и только этим богиням они пожертвуют всем. Пойми же, совместная жизнь резко отличается от романтических встреч.
 
   Ты боишься санкюлотов, нервно замираешь, увидев рядом типов в красных колпаках с кокардой? Тебе неприятны  его товарищи-якобинцы, бывшие депутаты Конвента, бывшие агенты Общественной Безопасности и бывшие члены Революционного Трибунала?  Но ведь он один из них и полностью разделяет их идеи.
.
      Ты не сможешь преодолеть ужаса и отвращения к его убеждениям и он никогда не простит тебе этого! Не поймет, не пожалеет и не простит, твои нежные чувства разобьются об это бронзовое сердце! Я могу услышать возражения.

     Он не такой? Тогда почему он с ними? Что я слышу от тебя? Он добрый, ласковый,  он любит тебя? С ним можно приятно и интересно говорить о философии, литературе, истории и многом другом? Вполне возможно, но как бы иначе он и мог привлечь такую утонченную девушку, как ты?
      
      У вашей совместной жизни с ним мог быть шанс, если бы он еще тогда, летом 94-го устранился полностью от политики и хотя бы попытался жить, как частное лицо. Но у него таких планов не было. Ты любишь его и потому пристрастна, и всё-таки, он революционный фанатик, дочка, ты сама видела, что гибель Робеспьера, Сен-Жюста и прочих... он долго переживал как личную трагедию, у него был вид человека, у которого враги вырезали всех близких и захватили саму страну... Гнев, боль и ненависть оживили его и подняли на новую борьбу, теперь уже не только против сторонников короля, но и против этих "новых республиканцев", против режима  Термидора и Директории... Всё это не обещает тебе тихой, безопасной и мирной совместной жизни с этим человеком.
    Как тут думать о будущем, о ребенке? Он готов умереть, уверен, что точно знает почему и за что, но разве он при этом подумал о тебе? Такой образ жизни могла бы разделить какая-нибудь новая Теруань де Мерикур, но не дочь графа де Масийяк...

      Я не в состоянии забыть, что этот «добрый и нежный» кавалер в 1793 и 1794 легко подписывал сотни смертных приговоров роялистам, дворянам, людям нашего с тобой круга, он же был агентом Комитета Общественной Безопасности и руководил арестами здесь, в Париже… и это тоже правда.
     Ты знаешь, я ему не враг, во мне нет ни ненависти, ни отвращения к нему, он спас всем нам жизнь, но я стараюсь быть беспристрастным.

     Куаньяр добрый?! Побойся Бога, дочка! У тебя наивная и чистая душа! У него свои особые, революционные, языческие понятия о добре и зле, о справедливости.
    От его решений слетело с плеч немало голов...и поверь, он не мучается воспоминаниями и рефлексией по этому поводу не страдает.
    Тигр тоже умный и красивый хищник, но лучше любоваться им с почтенного расстояния!..» 

    В своих письмах де Бресси также твердил о том же..К несчастью Норбер не узнал вовремя об этом…

         
     После этой истории наступило примирение и временное затишье.

     Норбер снова рискуя, дерзко возобновил подпольное издание враждебной новому правительству газеты. Последняя ссора произошла в мае 1796 года прямо накануне его нового внезапного ареста по делу заговора  Бабёфа во имя Равенства.

   Сидя перед зеркалом, Луиза задумчиво расчесывала длинные русо-золотистые волосы:
 - «Любимый, мне надоело скрываться под чужой фамилией, согласись, «гражданка Куаньяр» звучит куда лучше, чем какая-то фальшивая «гражданка Дюпон?» Этот намек звучал уже не впервые. На него следовало ответить.

   Норбер оторвался от коррекции рукописи:
- «Да, милая, я тоже так думаю. Но пока эта идея несвоевременна, ты в любой момент можешь стать «вдовой Куаньяр», неприятно тебе об этом напоминать, но это так».
          Молодая женщина резко повернулась к нему:
- «О, да ты милый хочешь сказать, что я должна ждать, пока ваша революция, наконец, закончится? И когда же это случится, милый друг, ты сам это знаешь? Через месяц, через год, через пять лет, а может через десять?! Ты предлагаешь мне ждать «второго пришествия» и первой седины?! О, да это утонченная форма отказа! Бедная графиня де Масийяк, она не годится даже в жены санкюлоту!»

     Норбер отложил бумаги и тяжело вздохнул:
-  «Лулу, не начинай сначала. Я очень хочу назвать тебя женой, но нам нужно немного подождать. Нет, не месяцы, не годы, совсем чуть-чуть. Причина отсрочки крайне серьезна, скоро всё решится. Немного доверия и терпения, Лу..»

         Прелестное лицо Луизы стало грустным, она подняла на него свои большие выразительные глаза:
-  «Я очень люблю тебя, Норбер и хочу, чтобы мы были вместе. Но я устала ждать. Эти вечные опасности истязающие нервы, сначала всё вокруг угрожало мне и моей семье, теперь что-то угрожает тебе. К тому же эти стесненные условия, эта бедность, ты же должен понять, я не привыкла жить так…»

   Встав из-за стола, Норбер сел на ковер у ее ног и положил голову к ней на колени:
- «Потерпи немного, скоро всё решится. Когда меня и моих товарищей перестанут преследовать, я смогу рассчитывать на подобающую должность и доходы станут на много порядков выше. Я сумею обеспечить тебе достойную жизнь, не бойся, ты не будешь нищей, хотя придворных балов, особняков и золота Перу всё же не обещаю. Ты же знала, что я не аристократ, не банкир, не коммерсант  и принципиально не желаю иметь с ними ничего общего?»

   Луиза гладила его густые чёрные волосы, нежно касаясь слегка небритой щеки:
- «Я верю тебе, любимый. Но боюсь и предчувствую, что-нибудь случится опять и разрушит наши планы. Надеюсь, ты ни во что такое не замешан, милый мой мальчик, беспокойная душа?»

- «Не думай о худшем. Лучше поцелуй меня и успокойся».   

    Этот арест был кратковременным, но вернувшись домой через две недели Норбер не нашел Луизы. Четыре месяца он метался в отчаянных поисках любимой, Луизы нигде не было, не было ни письма, ни записки, в Санлис она не возвращалась. Приезжая в Санлис трижды, де Бресси он не застал в своем имении. Или тот просто приказал слуге сказать, что хозяина нет дома? Все его письма оставались без ответа.

       Только через пять месяцев получил от него короткое письмо:

    « Гражданин Куаньяр!...  Норбер, очень прошу вас, не ищите Луизу, оставьте её в покое! Эти отношения не могли быть долговечны, у них нет будущего. Вы слишком разные люди, многое вас разделяет и это не только её дворянское происхождение и привычка к комфорту.
      Её коробило от вашего образа мыслей и ваших революционных принципов, наконец, вас слишком часто не было рядом, служение идеям для вас всегда было важнее любых отношений и чувств, ей это было больно и непонятно.
      Найдите себе девушку вашего круга и аналогичных убеждений, способную понять и разделить ваш образ жизни и мыслей. Я не желаю вам зла, Норбер, я всегда помню, что в страшном  94 году вы спасли нам жизнь.
     Но не ищите её, не мучайте воспоминаниями. Приезжать в Санлис бессмысленно, её там нет.
     Да, вынужден   заметить,  Луиза отнюдь не забыла вас, но она выходит замуж и  её будущий муж, герцог де (фамилия в тексте письма была густо зачеркнута), человек хорошего рода и с немалыми достоинствами, надеюсь, рано или поздно, займет ваше место в ее сердце, и она успокоится. Мы благодарны за всё, что вы сделали для нас и никогда не забудем этого. Всего доброго и удачи, Норбер!»

   Из груди вырвался глухой стон, закрыв лицо руками и уронив голову на стол, сидел  Норбер над этим листком бумаги уже целый час.

- «Почему так… за что?! Разве я причинил тебе зло? Почему не дождалась, не объяснилась, не прислала хотя бы одного письма, наконец? А может, это я  ничего не понимаю в области чувств и отношений? Может, поддалась на вечные уговоры де Бресси? Может, он сам и подсуетился подыскать мне замену?! Пожалуй так, он никогда не оставлял попыток вбить клин. А с виду  так благожелателен и прост.. Проклятый аристократ!», - горячая волна боевой, поддерживающей силы ярости затопила душу..

    Люди поддерживают огонь гнева  прежде всего от страха, когда уходит гнев, его место занимают пассивное уныние, пустота и боль, и от них уже не уйти…

     Активная общественная жизнь помогала Норберу  отвлечься,  справиться с душевной болью и пустотой.  Жюсом держал себя на удивление деликатно, не задав ни одного лишнего вопроса.

    Вскоре Лапьер познакомил друзей со своей любовницей, видной молодой женщиной с 6-летним сыном от первого брака.

   Личная жизнь Жюсома и вовсе «била ключом», в ней постоянно появлялись и исчезали женщины.
   
   Но с Куаньяром всё было сложнее, яркий брюнет, он не был обделен вниманием молодых женщин, им интересовались, но всех он держал на расстоянии, его личная жизнь оставалась  тайной  даже для друзей, ни одну из знакомых женщин с полным основанием нельзя было назвать его любовницей, проституток он и вовсе брезгливо сторонился.
 
   Он жил аскетично и одиноко в своей комнате на улице Сен-Жак, скромно обставленной и своеобразно украшенной лишь портретами Робеспьера и Сен-Жюста, он теперь сильно рисковал, сохраняя их, держался подчеркнуто строго и отстранённо, с головой ушёл в общественную жизнь.