Гл. 55. Реставрация и белый террор 1814-1816

               
    «Бурбоны ничего не забыли, но ничему не научились».

    Дворяне-эмигранты делали вид, будто ничего и не  происходило во Франции между 1789 и 1814 годом.
    В самое первое время воцарилась политика умолчания, о годах Революции и ее руководителях нельзя было просто упоминать, ни проклинать, ни хвалить...
     Старались сделать вид, что не было ни Революции и Республики, ни империи Бонапарта.
    Имена Марата, Робеспьера, Дантона, Сен-Жюста и других убрали из школьных учебников истории..
    И вот еще что... Историки-роялисты явили чудо... Бонапарт в их переписанной истории оказался всего лишь одним из генералов на службе у "его христианнейшего величества Людовика XYIII"!

    Они не желали понимать, что король, занявший трон казненного, никогда более не будет «священной особой» в глазах народа. Эти двадцать лет изменили мировоззрение французской нации раз и навсегда...

    Вернувшиеся господа не желали понять, что времена Республики и Конвента, Декларацию Прав Человека  простой француз уже не забудет и не примет прежнюю роль "бессловесной черни"...

    Вот как с черным юмором описал поэт-республиканец Беранже возвращение аристократов-эмигрантов и их амбиции:
    "Давить и грабить мужичьё, есть право древнее моё...
    Встречай владыку, голытьба, ура, маркиз де КарабА..."

    Нельзя забывать, что многие крестьяне по революционному декрету от лета 1793 года все же получили землю, пусть не даром, в рассрочку, но за эти годы они стали свободными фермерами...
    И с чего такому фермеру радоваться вернувшемуся барину, который претендует вернуть ВСЁ на дореволюционные позиции, где все земли принадлежат аристократам?
 
    Мрачное молчание одних граждан, и трусливое, озабоченно-неискреннее  «да здравствует» других,  считались у эмигрантов за «всенародный восторг» от их возвращения..

    Теперь очень многие били себя в грудь, что «все эти страшные годы» в глубине души «возмущались происходящим», «оставались в мыслях верными трону» и «тайно скорбели о судьбе королевской семьи».
   Некоторые, желая выдвинуться при Реставрации, поспешно строчили  сентиментальные мемуары, призванные выбить слезу или сразу орден, даже палач Сансон не оказался в стороне. Был ли искренен Сансон? Бог знает! Но доверять основной массе этих поспешно сляпанных мемуаров, оснований нет.

    Вот трагикомическая ситуация! Кто же тогда столь ожесточенно воевал с роялистами, с интервентами в далеком уже теперь 1792- 94 году, кто же ценой сотен тысяч жизней не пустил англичан, немцев  и австрийцев в Париж, если в 1815 все вдруг оказались «верными трону»?

   То же самое уже происходило на рубеже 18-19 веков. Бонапарта вознесла к власти и прославляла именно та сила, которая убила и прокляла Робеспьера и якобинцев, новая французская элита, финансовая аристократия, наконец, нашла себе покровителя в лице военного диктатора, который защитит от трудящейся за гроши «черни» их наворованные капиталы и покончит с якобинскими идеями подлинной демократии и социальной справедливости, о, теперь это называлось уже иначе - «непристойные вопли анархии…»

   Люди, нажившиеся при власти Директории, могли быть довольны,  в годы консулата и империи  воплотилась их идея - «лишь там, где правит собственность, там правит закон».

    Иное дело, что собственники создают законы в своих узких интересах и интересы их  чаще всего чужды и враждебны народным, то есть обще-национальным, но об этом теперь говорить вслух уже нельзя.

   Любые замечания, любые доводы в пользу Республики теперь вызывают у сверх-богатых страх и бешеную агрессию, в выражениях они не стесняются… - «экстремизм, подрыв основ человеческого общежития! Что, снова жажда крови замучила?! Хочется снова поставить на площади гильотину?!»

    Но отчего и нет? Гильотина отличное воспитательное средство для коррумпированных чиновников, как для прежних «хозяев жизни», так и для новых, у кого нет совести, у тех должен быть страх...впрочем, большинство республиканцев начала 19 столетия были реалистами и вовсе на этом не настаивали.

     Агрессивны и нетерпимы к замечаниям республиканцев именно те, кому есть чего бояться и они знают это, и ограниченность других… что толку пытаться отвечать на эти глупые обвинения, если вас не слышат и не хотят слышать принципиально?

     Не только дворяне, вернувшиеся из эмиграции, но и банкиры, финансисты буржуа намеренно запугивали республиканцами малообразованных аполитичных обывателей, крича: «Они воплощение зла и жестокости!»

     А кто же здесь воплощение добра и милосердия? Роялисты, требующие восстановления в полном объеме всего дореволюционного порядка? Или новая "элита"?

    Обывателя пугали: "ОНИ снова провозгласят Республику и назначат выборы в новый Конвент!" (Так что в этом дурного?)

    "Вместе с ними вернется гражданская война и Террор!»
     Забывая с умыслом, что революционный террор 93 года НЕ причина гражданской войны, А ее следствие, следствие войны, развязанной именно контрреволюционными  дворянами и буржуа, теми, кто вернулись к власти на костях якобинцев…"

     Почва под корсиканцем заметно зашаталась только тогда, когда бесконечные военные расходы начали разорять поддерживающую его власть основную базу – всё тех же крупных собственников.

     Человеческие и экономические ресурсы наполеоновской империи были истощены бесконечными войнами до предела, в армию стали призывать 15-16 летних подростков, призывники уклонялись, даже прятались в лесах, женщины стали делать аборты лишь для того, чтобы из их детей не сделали «пушечное мясо» для очередных «звездных» планов «дикого горца», в стране начался кризис производства…

    Официальные  вопли «ура!» и «Да здравствует император!» не выражали сути, наполеоновская Франция была диктаторским, полицейским государством, попробовал бы кто закричать иное… Либо застенки «сюртэ», либо закрытая психиатрическая клиника...

     Племянник Дюплэ, Симон, бывший секретарем Робеспьера, много лет позднее побывал и агентом полиции Бонапарта, послужил и в королевском министерстве внутренних дел после Реставрации…
    Такова низменная часть человеческой природы… Что толку скрывать, таких было немало… Но с другой стороны, выжившим республиканцам тоже нужно было чем-то жить и где-то работать, содержать семьи.

    Благороднее и честнее прочих оказались те, кто осенью 1799 года не кричал «Да здравствует!» корсиканцу, свергавшему Республику, те, кто, спустя 15 лет, мрачно молчал, надвинув шляпу на глаза, провожая взглядом въезжающих в Париж иностранных интервентов и развевающееся в руках торжествующих роялистов белое знамя с ненавистными  лилиями Бурбонов!

    Старых якобинцев ожидала волна нового, теперь уже монархического "белого" террора, очередная волна за истекшие с Термидора 20 лет. Теперь они попали под общие репрессии со своими вчерашними противниками бонапартистами.

     В это время дворяне, вчерашние эмигранты не теряли времени, возвращали себе имения и замки, заняв прежние места при Дворе  Людовика Восемнадцатого и приняв привычную позу просителя, снова выклянчивали из казны подачки с немалым количеством нулей, возвращали свои привилегии.

    Реставрации подлежало всё, из-за чего произошла революция 1789 года…
    Народ обложили дополнительным налогом, который был призван компенсировать аристократам потери, понесенные за годы Революции...
    Но не страх и покорность, а затаенная ненависть всколыхнулись в народе, не забывшем 1793 год...

    Не "согласия и примирения" желали эмигранты, разве собирался дворянин мириться с "чернью", а роялист с республиканцем, но мести, крови ненавистных революционеров и бонапартистов требовали вернувшиеся господа..

    «Белый террор» захлестнул Францию. Сначала это были массовые погромы и убийства "из мести", главным образом на западе и юге страны, но королевская юстиция либо принципиально "не находила" убийц, либо назначала им смехотворные наказания. Но чуть позднее...

    Заработали чрезвычайные суды, начались массовые аресты, казни и ссылки…убийства республиканцев и бонапартистов кровавым пятном расползались по стране. Только убийства и казни революционеров "террором" уже не назывались... 

     Крови было так много, что даже Людовик XYIII увидел в этом угрозу взрыва общественного возмущения и новой революции.
    Он согласился принять Хартию, это убогое подобие конституции и Франция всё же стала конституционной монархией, вопреки настроениям вернувшихся эмигрантов.

    При этом  главенствующие позиции всё же оставались за дворянством. В особой чести теперь бывшие эмигранты, а также аристократы, избежавшие казни в период власти Конвента.

    Тёмные годы для тех, кто пережил чудовищные репрессии Термидора, при Директории и Империи…

     В январе 1816 года был утвержден новый репрессивный закон против уцелевших якобинцев, очередной за прошедшие 25 лет...
   ... ... ...
               
     Норбер Мари Куаньяр, арестован  среди прочих "старых якобинцев"…

     К этому времени старый де Бресси вполне примирился с тем, что Куаньяр стал членом его семьи, но гораздо труднее оказалось для него согласиться с  тем, что с этим  браком Луиза и двое их сыновей Максимильен  Мари  Исидор  и Жак Анж Анри, которых он считал своими внуками, лишились дворянства.

    К удивлению Норбера, де Бресси проявлял самое активное участие в его судьбе. Став пэром Франции, он приобрел нешуточное влияние, в том числе и при дворе Людовика XYIII.. Неизменно верный Бурбонам, «жертва революционного террора», не запятнавший себя службой Бонапарту, граф де Бресси  имел значительный авторитет..

    Жизнь Куаньяра некоторое время висела на волоске, на него градом сыпались обвинения, нередко ошибочные, преувеличенные и противоречивые.

    Спасенные им когда-то люди в основном сами были республиканцами, поэтому их показания никого не интересовали, трудность в том, что многие спасенные им от эшафота даже не знали его имени, как и Робер Вольф, он не рисовался в качестве «благородного покровителя».

    Кто же мог сказать теперь в его защиту? Несколько глубоко престарелых священников? Из тех, что были им спасены во время сентябрьской резни 1792... Вот уж кого Норбер не думал когда-нибудь увидеть..  Доктор Розели с сестрой?!
    Спасибо..  не затаили ненависть за судьбу сестры.. милая Анриэтта, и ты.., и мадемуазель де Сен-Мелен.. Он понимал, что любые слова Луизы не будут приниматься в расчет, она жена и лицо заинтересованное.

     Лагерь врагов и сочувствующих раскололся, но перевес был всё же на стороне первых…Настроения аристократической, роялистской публики ясны – «хороший якобинец» - «мёртвый якобинец»…

    Де Бресси взялся за дело защиты со всей серьезностью, используя всё своё влияние.  Что же им руководило, может давнее чувство вины?  Но хуже всего было другое...Здоровье Луизы существенно пошатнулось.

    И всё же она приходила как можно часто, поддержать его морально и просто увидеть, обнять, но выглядела с каждым визитом всё более бледной и слабой. 
    Однажды она не пришла..

   Куаньяр метался по камере, как раненый зверь…первое, что граф услышал, появившись перед ним:

- Почему она не пришла?! Скажите мне правду, ей совсем плохо?! - Норбер искал взгляд де Бресси, - почему вы молчите?! Нет.. не хотите же вы сказать... - смуглое лицо стало зеленоватым.

- Норбер... - взгляд старого де Бресси метнулся в сторону, он замолчал.

- Когда?... - Куаньяр схватился за высокий галстук, который вдруг стал душить его.

- Сегодня утром, около половины восьмого... - граф с трудом поднял глаза на стоящего перед ним Куаньяра.

  За свои  70 лет де Бресси пришлось увидеть немало, но чтобы так резко менялось человеческое лицо.. Смуглая кожа посерела, на лбу выступила испарина..
  А взгляд стеклянных остановившихся глаз,  из привычного выражения словно ушло что-то очень важное, но что именно .. внутренняя энергия  и воля к жизни?

  Но удивительный всё же человек, подняв на де Бресси совершенно безжизненные страшные глаза он лишь коротко спросил:

- Вас всё еще интересует моя судьба, господин граф? Завтра мне предстоит защищаться, но этого желания у меня больше нет... 

   Де Бресси сел рядом:

- Норбер, пассивным самоубийством вы ей не поможете. Но у вас растут сыновья, вы должны прежде всего думать теперь о них..Или вы намерены продолжить свою...деятельность в эмиграции, а их решились оставить мне?

   Короткое время Куаньяр молчал, а потом подал графу руку.

- «Нет. Мои планы пусть остаются при мне, но детей я оставлять где-либо не намерен, извините, но даже и вам..  Мне не будет позволено увидеть ее.. в последний раз?

   Де Бресси вздохнул:

- Сами должны понимать, что это невозможно.. Но ваша судьба не так страшна, вы отправитесь в Бельгию, в Брюссель под надзор сюртэ и союзников из стран Священного Союза...Согласитесь, Брюссель не малярийная Гвиана...- и продолжал, с удивлением заметив на мрачном лице Куаньяра тень отвращения, переспросил, - Господи, чем вы еще недовольны, безумец, для вас это лучший вариант!

- Этот мягкий приговор.. вам этого не понять.. роняет меня в собственных глазах.., - он мелко дрожал от нервного напряжения, - бешеный пёс мучается и сам ищет пули.. а ему бросают сладкую булочку.. Господин граф, сознаю, что звучит это весьма грубо, но в этом есть своя правда.. Что ж, скажите по совести, не заслужил я от роялистов гильотины?  Стало быть, гражданин Куаньяр был скверным революционером и патриотом?...

   Растерянно, с непониманием и ужасом глядел на него старый де Бресси:
- Я не желаю более этого слышать… Я знаю, что вы очень любили Луизу и тоже… очень  виноват перед вами.. Без ложной гордости еще раз... прошу у вас прощения. Депрессия явление временное, но думайте больше о ваших сыновьях, еще совсем подростки они лишись матери, вы нужны им сейчас как никогда.. И в том, что вас так мучает.. хоть вы и правы, мне этого не понять.. разве все ваши товарищи, которых не казнили, а выслали из страны были скверными… патриотами, вот недавно выслали в Швейцарию некоего Буонарроти, уехали в Брюссель Давид, Амар и Вадье...

   Заметив слабые искорки жизни в равнодушных темных глазах, он успокоился. Сильная натура, выживет, только нужно время.

   Посетив камеру Куаньяра на следующий день, граф столкнулся с выходящим врачом.
- Могу я узнать, что случилось, месье?

- Схватило сердце.. Удивительно, этот якобинский выродок здоров как вол и кажется, если не отправят на гильотину, которой он заслуживает, то ничего иного ему не угрожает...и вдруг ..кто бы мог подумать… - чёрствый тон и грубая насмешка сопровождались небрежным жестом.

    Де Бресси вдруг жестко и властно оборвал его:

- Выбирайте выражения, сударь! Перед вами дворянин и пэр Франции! Этот человек был мужем моей …покойной племянницы!

  Врач побледнел и, запинаясь, ответил, прижав руку к груди:
- Извините,… господин граф!

   Де Бресси присел рядом.

- Как вы себя чувствуете, Норбер? Меня очень беспокоит ваше состояние...

  Куаньяр слабо улыбнулся:

- Спасибо, не беспокойтесь, мне лучше.. А заодно и выяснилось, что сердце у меня всё-таки… не бронзовое... 

 - Вас выпустят в понедельник..Всё уже решено.. высылка.. Брюссель..  Я.. обязательно приду проводить вас и внуков, я стар, Норбер, не думаю, что мы еще встретимся... - с минуту де Бресси молчал, а затем вдруг порывисто обнял республиканца, но через минуты отстранившись, вложил ему в руку маленький старый медальон, - это принадлежало Лулу, теперь он ваш. Вам запретили присутствовать на похоронах, но передать это никто не мог запретить.

    С эмали доверчиво и грустно смотрела на Куаньяра молодая девушка не старше 20 лет, золотоволосая и синеглазая, одетая по моде конца старого режима. Снизу надпись - Луиза де Масийяк, май 1789 года... "Принцесса" старого Санлиса...

    Этьен де Бресси тут же деликатно отвел взгляд в сторону, тяжелые беззвучные слезы Норбера показались ему страшнее любых рыданий и причитаний эмоционального человека. 
               
                «О, якобинцы, век наш недолог.
                Где наша юность, наши мечты?
                После победы – кровь Термидора,
                После победы – изгнанья пути.
   
                О, якобинцы, где же вы, где вы?
                Вихрем жестоким разбросаны все.
                Кто-то в Кайенне, кто-то  в Женеве,
                Кто на Монсо, кто-то на Эрранси.
                Встретимся все мы, что уцелели,
                Вспомним о мертвых, примем живых,
                Нет ни Сен-Жюста, ни Робеспьера...
                Как же теперь мы жалеем о них!

                Вспомним еще раз небо Парижа...
                Франция, как ты от нас далека!
                Где-то в Брюсселе, кистью Давида
                Заговорит монтаньяров тоска.

                Что же теперь скажут нам наши дети?
                Родины нет ни у них, не у нас.
                Ветер судьбы разбросал нас по свету.
                Если бы собраться в последний нам раз!»
                (Елена Шонь, 1991 год. Спасибо автору стихов).