Неизвестный художник. Часть Седьмая

Неизвестный художник. Исторический роман. Часть Седьмая.
***   ***   ***

Место действия – Россия.
Время действия – 1788-1796 годы (последние восемь лет царствования Екатерины II, правление 1762-1796).   
***   ***   ***
Содержание:

Часть Первая. Елена.
Часть Вторая. Надежда.
Часть Третья. Евдокия.
Часть Четвертая. Аннушка.
Часть Пятая. Дуняша.
Часть Шестая. Забава.
Часть Седьмая. Катерина.
           Глава 1. Паломничество.
           Глава 2. Неизвестный художник.
           Глава 3. Две старухи.
           Глава 4. Побег.
           Глава 5. Друзья.
           Глава 6. Свобода.
***   ***   ***

                Часть Седьмая. Катерина.
                Глава 1. Паломничество.

               Однако дни слагались в недели, недели в месяцы… Время проходило, не принося никаких изменений. Андрея все больше и больше томила тоска, он чувствовал, что разрушается и духовно, и физически.

Луговская, при всех ее постоянных попытках подражать высоким особам и их образу жизни, идеалам своим подражала безрассудно, следуя лишь внешней стороне и при этом не постигая внутренней сути, в результате чего ей под силу оказалось воссоздать в своем окружении лишь нечто подобное двору времен мрачной памяти Анны Иоанновны, от души веселившегося некогда на свадьбе шута и шутихи в Ледяном доме, не более того.

Задыхаясь и изнывая в замкнутом мирке усадьбы Луговской, среди подобострастной дворни, среди старых льстивых приживалок, среди сказочниц и песенниц барыни, среди ее дураков и дурок, под глупые однообразные разговоры ее ограниченных невежественных приближенных и таких же гостей, Андрей должен был ради того, чтобы выжить здесь, усвоить постоянное притворство, преобразовав его в свою вторую натуру, отречься от самого себя, заставляя себя забыть, каким же он был на самом деле еще не так давно… или уже очень давно. И вот он стал чувствовать, что надетая им маска, эта пугавшая его самого дурацкая личина, понемногу подменяет собою его истинное лицо, будто прирастая к коже, что он на самом деле становится таким, каким ему приходится казаться.
 
Он стал бояться, что свобода, если она все же ему суждена, придет слишком поздно, в то время, когда уже его, его настоящего, не будет более на свете, а сохранится лишь выхолощенная, бездушная оболочка, что он окажется более не способен ни на искренние душевные движения, ни на новый творческий подъем, да и ни на что путное вообще, что он не сможет вспомнить, что такое совесть и стыд, ненависть и любовь.

               Чтобы иметь возможность неукоснительным образом, в соответствии со своей не подлежащей обсуждению обязанностью, удовлетворять грубые чувственные запросы своей тиранической требовательной госпожи, он, помимо того, что пил все чаще и чаще, теперь практически не в состоянии был обходиться без вспомогательного действия особых средств, и изредка его оторопь брала при мысли, что, приучив себя к искусственным возбудителям, он калечит себя и, кто знает, сумеет ли он потом без них даже и с приглянувшейся ему женщиной быть прежним, таким, как в прежние времена, когда он и не задумывался о подобных вещах, когда все происходило само собою…

Впрочем, подобного испытания, кажется, он мог пока и не бояться, так что Луговская напрасно ревновала его к красивым молодым женщинам и девушкам и удаляла их из своего непосредственного окружения, заменяя старыми и дурными собою, отчего ее свита выглядела еще более устрашающе и угнетающе: ни одна красавица, самая свежая и юная, в последнее время не в силах оказывалась его хоть сколько-то заинтересовать, настоящий вкус к жизни и ее радостям был у него отбит почти что напрочь.

               Дни мелькали один за другим, однообразные и пустые. Барыня вставала на заре, шла в кабинет, совещалась с управляющим, своим помощником по делам в имении, потом занималась домом, призывала  домашнего управителя, деревенский эквивалент дворецкого, делала смотр кладовым, заходила на кухню, в девичью, назначала наказания нерадивым слугам, с назиданиями, приличествующими случаю (она считала это необходимым для поддержания должного порядка, никогда не горячилась, ибо не по злобе поступала, но единственно выполняя свой долг, как домовитая строгая справедливая госпожа, и редко рукоприкладствовала самолично), - и вот так, за делами, приходило время обеда, послеобеденного  отдыха, за которым иногда следовала прогулка, далее же долго тянулся вечер в гостиной, со своими обычными убогими развлечениями, из которых  главным, безусловно, являлась неизменная игра в карты, а там с молитвой на покой…

Барыня принимала ванну, горничные чесали ей волосы, льстиво восхищаясь, до чего они  до сих пор густы, почти и без седины, и как под гребнем искры от них так и сыплются, и вот, улыбаясь особенной улыбкой, она вплывала в свою огромную бело-золотую зеркальную опочивальню, похожую своим блестящим убранством на театральный зал, с возвышающейся посередине, подобно театральной сцене, кроватью на львиных ножках под золотым пологом с золотыми кручеными шнурами, завязанными в банты и достающими своими пышными кистями до самой постели…

По субботам топилась баня (русская барыня любила русскую баню с веничком, не довольствуясь одною ванной), по воскресным и праздничным дням ездили в церковь.

В то время, как Луговская бывала поглощена имением и службами, Андрей мог посвятить себя тем занятиям, которые его госпожа соизволила счесть для него допустимыми и которые становились для него все более и более бессмысленными, так что он все чаще предпочитал верховой езде и стрельбе в цель просто пропустить чарку-другую со Степкой Соленым или Костровым, иногда и в компании Петрухи, и к обеду  бывал уже хмелен,  усугубив же это состояние за обедом и затем еще добавив за ужином, к вечеру порою напивался достаточно сильно, за что его неизменно журили, но пока что не слишком строго.

В основном же он просто должен был находиться при Луговской, в ее свите, сопровождая ее на прогулки и в поездки, скучая при ней все вечера и не имея права ни на что другое. Жизнь утекала, словно вода сквозь пальцы.   

               Однажды Андрей видел имевшую хождение карикатуру на императрицу Екатерину (ее величество, конечно, не слишком благоволила карикатуристам, но, поступая с умом, делала вид, что сама смеется над высмеивающими ее карикатурами, ибо гнев в этом случае выглядел бы еще смешнее), - она была изображена здесь стоящей над картой Европы таким образом, что одна ее нога помещалась в Варшаве, другая в Константинополе, а подол платья покрывал все государства и страны, всех королей и герцогов, всех и вся, включая даже папу римского.

Для Андрея этот фривольный рисунок являлся очень верным символом. Если для Европы мир закрывался юбками могущественной императрицы в переносном смысле, то для него его мир – столь же необъятными юбками его барыни в смысле буквальном (надо сказать, что Луговская не поняла высмеивающего начала данного произведения и сочла его в отношении монархини за хвалебное). Андрей жил, как в бреду, в кошмарном настоящем, без надежд и упований на будущее.

               В последнее время наяву и во сне его преследовали воспоминания о дорогих ему, но покинувших его людях. Отец, мать, Николай Константинович Укромский, Семушка, Аннушка, Дуняша… Он чувствовал родное тепло обнимающей его матери. Он вновь переживал смерть молочного брата, в памяти всплывали подробности его последних дней, его последней ночи. Он видел лежащего в гробу с разбитой головой старого Укромского. Полные любви и муки голубые глаза Аннушки так и стояли у него перед глазами. Он думал о Дуняше, о ее загадочной скоротечной гибели, о ее пышных похоронах, о поношении и забвении, ставшими ее уделом после смерти…

Отец и мать Андрея, а также оба Укромских были погребены в Кромах, захоронение Аннушки находилось и вовсе где-то на краю света, в северном городе, в дальнем монастыре, и оставалось только надеяться, что, может быть, когда-нибудь, коли занесет его туда вдруг капризная судьба, выпадет случай преклонить колени возле ее гроба. Другое дело Дуняша…

Могила Дуняши находилась в поместье Теплякова, а поместье Теплякова располагалось совсем недалеко от Лужков. Андрею до смерти хотелось поехать туда, побывать на кладбище, поправить могильный холм и крест (ему все мерещилось, что и могила заброшена и провалилась, и крест упал, и ямину затопило дождями и забило сорной травой), но он не представлял себе, как можно это сделать: он не имел права выезжать за пределы усадьбы без сопровождения, он не мог уехать далеко, он не мог отлучиться на целый день, а попросить позволения на такую поездку у Луговской было совершенно немыслимо, ведь одно дело проситься на свидание к брату, а другое дело ко гробу любимой когда-то и все еще не забытой женщины. Если же рискнуть и съездить самовольно, то его спутники донесли бы на него тотчас по возвращении…

В конце концов, уже в начале осени 1796 года, немногим после  Рождества Богородицы, ввиду приближающейся второй годовщины Дуняшиной кончины, Андрей не выдержал и рассказал о своем затаенном желании совершить священное для него паломничество Петру.

- И долго ж ты мучился этим, Андрей Иваныч? – вопросил потрясенный его краткой исповедью Петр, - Да конечно надо съездить, поправить холм и крест и почтить память покойницы, прости ей, господи, все грехи и упокой ее душу с праведниками.
- Но Луговская не отпустит!
- А будем мы ее спрашивать! Поедем и все, будто на обычную прогулку.
- Она сама за мной увяжется.

- Ей сейчас недосуг, она урожаем занята, подсчеты ведет, это у ней святое, никому не доверяет, ну-ка обсчитают.
- Вдвоем у нас все равно ехать не получится, нам еще навяжут человек двух-трех, как всегда.
- И пусть не отпустит, и пусть навязывает, кого хочет, дело какое.
- Я не смогу при чужих ехать на кладбище, не вынесу, если кто увидит и узнает.
- Да ты там один будешь, Андрей, совсем один. Барских слуг уходим куда подальше, я за это отвечаю, никто и не прознает, и не догадается, куда мы путь держим, а как на место прибудем, я за оградой покараулю.

- Возвращаться уже затемно придется, иначе не выйдет. Что барыне скажем?
- А что бы ни сказать! Соврем, что заплутались. После этого она, конечно, долго тебя от себя не отпустит, ну и что, разве того не стоит? Едем завтра же, и дело с концом.
- Завтра же? – Андрею стало страшно, даже во рту пересохло. Он так долго думал об этом, прикидывал и так и эдак, и вдруг – завтра же…
- А чего тянуть? Осень на дворе, скоро дороги развозить дождями начнет. Опять же, коли душа болит, тянуть не стоит…
               И они отправились на другой же день.
               
                Позавтракав с барыней, как обычно, Андрей пожаловался на то, что засиделся дома, и объявил, что хочет поразмяться, верхом поездить.
- А может, завтра, свет мой, дружочек? – сразу нашлась Луговская, не любившая отпускать его от себя даже с охраной, - Завтра воскресенье, я бы с тобою завтра до церкви сама прокатилась, я в коляске, ты верхом, уж как тебе заблагорассудится…
- Так едем сегодня.
- Сегодня дела у меня, да и не собиралась я ехать.
- Так я поеду один.

               Луговская сделала еще одну попытку отговорить своего «дружочка» от задуманной им прогулки.
- А может, побился бы на саблях с нашим Степкой Соленым? – спросила она.

Степка – это был не крепостной подданный барыни, как можно было заподозрить по пренебрежительному наименованию, но наемный учитель-фехтовальщик, Степан Степанович Ломов, морской офицер (оттого, что свою службу он проходил на море, Луговская и прозвала его «Соленым»), участник знаменитой битвы 1770 года при Чесме, закончившейся победой русского флота над турецкой эскадрой, причем всю славу оной битвы императрица пожелала отдать Алексею Орлову, с той поры именовавшемуся Орловым-Чесменским.

В то время Семену Ломову было лет 25, сейчас, соответственно, больше 50, но сей чесменский герой был бравый вояка, годы его не брали, он крепко держал в руках шпагу и умел пить, не пьянея, а только сатанея от безмерного количества опрокинутых в себя крепких напитков.

Будучи вдов и беден, Степка Соленый, проживая в уездном городке, зарабатывал на жизнь уроками фехтования, ибо в искусстве сем слыл он знатным мастером, но такого рода занятие было весьма утомительно и не слишком прибыльно, и потому он и не подумал колебаться, когда Луговская предложила ему поселиться у нее в поместье, чтобы сбивать излишний пыл у одного-единственного, но дорогого  ей ученика, давая ему индивидуальные уроки на дому, в связи с чем обещала учителю и стол, и кров, и довольно щедрую оплату.
 
Андрею, от природы здоровому и сильному, всегда импонировали физические упражнения, а поскольку в первые месяцы своей жизни в поместье Луговской он был лишен возможности удовлетворить даже такое невинное свое желание, как желание немного поразмяться, то в своей затее относительно приглашения Степки Соленого догадливая барыня вначале вполне преуспела, поскольку ее «дружочек», конечно, не мог устоять перед искушением и принялся с энтузиазмом совершенствоваться в фехтовании и стрельбе.

Другое дело, что со временем под влиянием неблагоприятных обстоятельств, в условиях постоянного присутствующего, гложущего изнутри, подспудного недовольства своей жизнью, этот энтузиазм начал иссякать, - также, как стремление заниматься искусством, как вера в то, что однажды судьба переменится к лучшему… 

               Биться на шпагах со Степкой Соленым было весьма утомительным, но в смысле постижения профессионального мастерства полезным занятием. Он также прекрасно стрелял в цель изо всех видов огнестрельного оружия, отлично умел ставить стрелкам, проходившим у него обучение, руку и хвастался тем, что те, кто брал у него уроки, на дуэли уж во всяком случае убиты не будут, разве что по полной глупости.

Андрей и прежде, с Дуняшиной подачи, умел стрелять неплохо, но Степка Соленый научил его бить без промаха по подброшенной в воздух копейке и гасить выстрелом свечи, не разбивая их хрупкие стволы пулей и не свалив с подсвечника. В приемах владения шпагой Андрей тоже добился отличных результатов, став вровень с офицером, которому выпивка и праздный образ жизни нисколько не мешали оставаться зорким, требовательным и неутомимым наставником, так что теперь уже он, по существу не нуждался больше в уроках, однако Луговская, сама это понимая, не выпроводила тем не менее Степку из дому, но продолжала терпеть его пьянство и волокитство за дворовыми девушками, оставив его уже скорее не в качестве учителя, а в качестве партнера для Андрея, чтобы тому было с кем фехтовать и стрелять по копейкам.

В одном только Андрей решительно и бесповоротно превосходил Степана Степановича, причем тот сей факт признавал и сам: он был прекрасным наездником, а Степан Степанович еле держался в седле, оправдывая себя тем, что морскому волку это и вовсе ни к чему, как в море коней нет, а есть зато суда морские.   

- А я его с собой возьму, - сказал Андрей в ответ на слова Луговской, разумея, что возьмет Степку Соленого с собой на верховую прогулку, при этом прекрасно зная, что тот ни за что с ним не поедет.

Поняв, что сбить Андрея с толку ей не удастся и не желая настаивать дальше, поскольку ее «дружочек» в таких случаях имел обыкновение злиться, а затем впадать в хандру, портя в конце концов настроение и ей, она со вздохом согласилась, позвала домашнего управителя и велела ему оседлать для Андрея коня и отрядить с ним еще троих человек не считая Петра.

               Отрядом в пять человек они пустились в дорогу и запетляли по окрестностям. Вскоре у одного из верховых внезапно порвалась подпруга седла, и он мешком свалился на землю.
- Чего ж сбрую-то не проверил! – выговорил ему Петр, подъезжая.
- Цело все еще вчера было.
- Крысы погрызли, что ли?
- Да вроде как ремень-то подрезан.
- Как это подрезан! – заорал Петр, - Кому его подрезать?  Сам, что ли, ты его подрезал, чтобы в седле весь день не трястись?… Надо бы проверить, барин, - меняя крикливый тон на тихий и уважительный, обратился он к Андрею, - Пусть-ка вон хоть Матвейка глянет…

               Андрей кивнул одному из всадников:
- Спешься да посмотри, Матвей, что там у него с подпругой.
- Давай, лошадь подержу, - сказал Петр соскочившему с коня на землю Матвею, перехватывая у него из рук повод.
- И впрямь будто подрезан ремень, - сообщил Матвей, рассматривая сбрую, - Хотя вот тут, - он показал ремень Андрею, - Вроде и порвано.
- Понятно, - протянул Петр, отдавая Матвею, сделавшему свое дело следователя, повод его лошади назад, и обратился к виновнику остановки, - Давай дуй домой, умник, и поменьше болтай всякий вздор, а седелышко-то в руках тащить тебе придется. Верно я говорю, Андрей Иваныч?

              Андрей кивнул, подтверждая своим авторитетом вывод Петрухи. Все знали, что Петр всегда поет с его голоса, так что возражения были бессмысленны.

               Парень, которому так не повезло со сбруей, приуныл, опасаясь ожидающего его в усадьбе взыскания.
- Можешь подождать нас у мельницы, - сказал ему Андрей, - Будем возвращаться, захватим тебя с собой.

               На том и порешили. Вскоре, однако, произошла следующая авария: лошадь под одним из конников, а это как раз был Матвей, только что проводивший экспертизу не то подрезанной, не то лопнувшей подпруги, начала биться, брыкаться и сбросила седока наземь, а сама рванула вскачь через поле. Тот волей-неволей кинулся за ней, ловить.
- Эй ты, Матюшка, слышь! - крикнул ему вслед Петр, - Поймаешь, к мельнице веди, там и жди нас!

               Теперь они скакали вперед втроем, затем остановились на перекрестке, потому что немного сбились с намеченного вначале маршрута, и заспорили, куда ехать дальше.

Петр утверждал, что село Введенское находится теперь справа, второй остававшийся с ними всадник, пораженный такой неосведомленностью до глубины души, настаивал, что «вовсе ты сдурел, да и ослеп, видать, потому как Введенское слева, а вы там в Поречкине своем все недоделанные и бестолковые, или впрямь запомнить нельзя, где у нас тут что есть».

Андрей взял на себя в разгоревшемся споре роль судьи и отправил Петра направо, а другого своего спутника налево, проверять, где на самом деле затерявшееся село обретается. Сам он сделал вид, что колеблется, запамятовав в свой черед, как туда проехать. 

- Чего проверять-то, барин, господи! – кричал выведенный из себя столь явной глупостью спорщик, - Да вон же две кривые березы на взгорке, за ними будет пруд, а за прудом и рощей уже и Введенское само.
- Я вас буду тут ждать обоих, отдохну заодно, - стоял на своем решении Андрей.

Луговская, отряжая своих челядинцев вместе с Андреем, всегда строго-настрого приказывала им, выполняя все повеления ее любимца, тем не менее ни под каким видом, даже по желанию молодого человека, ни за что не покидать его и не оставлять одного. Однако вошедшему в азарт спорщику и в голову не пришло, что сейчас как раз тот случай, о котором его и его товарищей предупреждала барыня. Ведь не бросал же он порученного его надзору и охране человека, а только отлучался на непродолжительную разведку.

               В общем, следуя указанию Андрея, оба всадника поскакали в разные стороны, причем тот, кто утверждал, что село находится слева, ускакал и не вернулся, а Петр появился обратно через несколько минут.
- Вот дурак-то и в самом деле, - сказал он про уехавшего всадника, - Ну и долго ж ему нас искать придется! А теперь надо скоро ехать, Андрей Иваныч, поскачем во весь опор! Дорогу-то не забыл ли?
               Они свернули в нужном им направлении и понеслись стрелой.

- Что ты с лошадью Матвейки сделал, почему она взбесилась? – крикнул на скаку Андрей Петру.
- Да колючку незаметно сунул под седло, пока он слезал да ремень рассматривал.
- А колючку заранее припас? И ремень подпружный подпилить успел?
- Андрей Иваныч, господи, я же своему слову ответчик, я же тебе сказал, что все сам сделаю, вот и сделал. Вперед, во весь дух, к полудню на месте будем!

- Ловко! – засмеялся Андрей, а сам подумал, что веселиться-то как раз и не с руки, а ведь как бы весело было взаправду, коли торопился бы он на свидание к живой, а не к мертвой Дуняше… Сердце у него сжалось от боли… - Ах, Дуняша, бедная моя, как же так случилось, что нет тебя больше, как же так могло случиться. Нет Аннушки, нет тебя, нет Семушки, нет матери, нет Николая Константиновича, один я остался, и вон сколько покойников за мной, один за одним, без остановки, вон сколько свечей подряд ставить мне на канун за помин души: отец и мать, благодетель и друг, невеста и возлюбленная… Господи! И все это мое, и все это во мне, и некуда деться от стольких потерь, и нет сил нести на сердце их тяжесть. Семушка, Семушка, братец мой названный, друг мой дорогой, помнишь, сколько мы вместе перевидали, перечитали, передумали, помнишь, как мечтали о будущем, как спорили, как учились, как веселились – все вместе, неразлучно. Аннушка, Аннушка, умница моя, голубушка моя, помнишь, как мы вместе гуляли, как за руки держались, как в глаза смотрели друг другу, как обручались золотыми кольцами, как обещались до гроба любить друг друга. Дуняша, Дуняша, красавица моя, милая моя, помнишь, как мы целовались с тобой, как обнимались, как смеялись, как радовались своей любви, как счастливы были…  Как же мы счастливы были с тобой, Дуняша!

               Через пару часов бешеной скачки, перемежавшейся время от времени не шибкой рысью, чтобы дать отдохнуть лошадям, вдали замаячил крест колокольни.
- Это место, что ли? – спросил Петр, никогда прежде не бывавший в этих краях. Андрей кивнул, не в силах вымолвить ни слова. В молчании они подъехали к церкви, за которой от развилки начиналась дорога за холм, к усадьбе.

- Я тут, значит, побуду, - почему-то шепотом произнес Петр, - А ты давай мне коня и… и иди. Могилку-то найдешь, помнишь, где она?
- Кажется, помню, прямо за церковью, у алтарной апсиды.
- При алтаре лежать честь велика!

- Барин приказал, горевал, хотел упокоить с почетом. Потом еще грозился памятник поставить на могиле, наподобие как в крымском Бахчисарае, во дворце ханов Гиреев, где плачущий фонтан в память об одной красавице воздвигнут. Медленно слеза течет из каменного глазка, будто камень сам плачет. Красиво и грустно. Только не поставил, поди, больно хлопотно о мертвой так беспокоиться, когда живые есть… На, держи повод.
- Не торопись, Андрей, времени много, мы скоро доскакали. Пособить надо будет, сделать там что на могиле, тогда кликни меня.
 
               Андрею напрасно мерещилось, что могила Дуняши находится в полном запустении. Тепляков, конечно, отвращенный от прежней любимицы черноокой Татьяной, «фонтан слез» на ее могиле не воздвиг, но кладбищенский сторож, видно, все же не имел оснований оставлять захоронение в небрежении.

Холм был вовремя поправлен, досыпан землей и обложен по краю камнями, весенний паводок не размыл его, и добротный крест стоял прочно, и надпись на нем была хорошо видна. «Евдокия Белова, преставилась 1794 год, упокой, господи, душу рабы твоея…» Только видно было, что все же могила не из посещаемых: трава и впрямь разрослась и успела пожухнуть, никем не скошенная, заслоняя крест.

- Это я, Дуняша, - прошептал Андрей, становясь возле могильного холмика на колени, так что высокий сухой бурьян оказался выше его головы, и дотрагиваясь до земли задрожавшими руками, - Это я, Дуняша, я пришел, прости, что не приходил так долго…

Андрей не знал, сколько времени он стоял так, плача и изнывая от испытываемой невыносимой сердечной муки. Могильная земля была суха и холодна, и он напрасно гладил ее и мял в пальцах. Дуняши не было здесь, она была далеко, где-то там, в сероватом осеннем высоком небе, где-то там, где плыли облака и летел, протяжно курлыча, журавлиный клин, где-то там, еще выше, над журавлями и облаками.

Он поднял голову, глядя вверх через путаницу венчавших травяные стебли колосков, чувствуя, как слезы растекаются по его лицу, но тут вдруг, будто ему навстречу, из-за облака выглянуло неяркое, однако еще живое, щедрое на последний жар солнце ранней осени, заискрилось на золотой пушистой листве деревьев, заплясало на тонкой, повисшей на ветвях паутине, засияло на блестящих стеблях трав и ласково пригрело его голову и плечи.

Стало так тепло и так уютно, будто и впрямь Дуняша услыхала его слова, на миг вернулась откуда-то из того тридевятого запретного царства, откуда на самом деле нет никому возврата, и со своей всегдашней заботой обняла и приголубила, убаюкивая и утешая.

- Я с тобой, - беззвучно говорило это невесомое, но ощутимое, согревающее объятие, - Я ничего не забыла, я тебя не покинула, я помогу тебе, как помогала всегда, верь мне, не отчаивайся, надейся. Я с тобой.
 
Минута прошла, солнце укрылось за тучку. Андрей стер с лица слезы, отряхнул с ладоней сухую землю, встал на ноги. Он обошел церковь, отыскал сторожа и попросил у него серп, чтобы скосить на могиле Дуняши траву.

Сторож, приглядевшись, узнал его – это он когда–то пускал молодого художника на колокольню рисовать виды округи с высоты, отпирая ему двери, ведущие на внутреннюю крутую лесенку. Он вручил Андрею нужный инвентарь, Андрей дал ему немного денег, вынутых им загодя из той суммы, всего его невеликого достояния, что свято и тайно хранилась под полом за его спальней в барском доме, попросив заказать по Дуняше панихиду, чтобы отслужена была в день ее смерти, и после продолжать заботиться о ее могиле.

Выкосив траву, получше укрепив крест и подправив холмик, Андрей вновь присел перед ним, разглаживая и приминая руками свежий, только что подсыпанный слой земли и песка. Дело было сделано, дань памяти покойной отдана, пора было ехать, но он никак не мог решиться оторваться от этого места.

Думая о погребенной здесь, вот под этим земляным рыжим холмом молодой женщине, он был не в состоянии, да и вовсе не хотел представлять ее себе мертвой, ставшей добычей тлена, распавшейся на прах и кости, превратившейся в ничто.

Живая, прекрасная Дуняша мерещилась его внутреннему взору, однако он обнаружил, что память подводит его, - если б невероятным чудом она вдруг воскресла и восстала прямо перед ним во всем великолепии своей молодости и красоты, он узнал бы ее в то же мгновение, но сейчас, силясь восстановить во всех подробностях ее облик, чувствовал, что бессилен это сделать, - образ ее был нечеток и будто плыл перед ним, наподобие тумана, прозрачный, изменчивый, неяркий, неуловимый…

Но ведь существуют ее портреты, он сам писал их, и они, эти оставшиеся свидетели того, что не приснилась ему эта дивная красота, что была она на земле на самом деле, пока не ушла в свой черед в землю, находились совсем недалеко, в комнатах усадебного дома, и он мог бы… да, пожалуй, мог бы поехать туда сейчас, попросить слуг за небольшую мзду пустить его внутрь, чтобы посмотреть на нее, такую, какой она была при жизни, еще раз.

Стоит ли делать это, выдержит ли он такое свидание, не слишком ли страшно смотреть в угасшие для жизни, но оставшиеся жить в красках на полотне зеленые русалочьи глаза?

               Он колебался, не зная, как поступить, ощущая, как сильно колотится в груди у него сердце, как вдруг услыхал шаги за своей спиной и незнакомый, звонкий, почти мальчишеский голос, произнесший что-то вроде:
- Простите, что мешаю вам в вашем уединении, но не могли бы вы…

               Андрей обернулся. Перед ним на тропинке между могил стоял юноша лет семнадцати-восемнадцати на вид, белокурый, стройный, одетый по-господски, и доброжелательно смотрел на него светлыми, широко распахнутыми глазами.
***   ***   ***

                Глава 2. Неизвестный художник.

- Простите, что побеспокоил вас, - повторил юноша, стоявший перед Андреем, с удивленным и смущенным видом глядя на его усталое лицо с припухшими покрасневшими глазами, - Но видите ли… Церковь закрыта, сторожа я не встретил… - он запнулся, - Нет, я не должен был… Простите еще раз, я не должен был вам мешать, у вас, здесь, верно, похоронен кто-то из близких, а мы уж сами путь найдем… Я вам соболезную… Простите…

               Юноша повернулся, торопясь уйти, жалея, что побеспокоил горевавшего здесь в одиночестве над дорогой ему могилой человека.
- Какой путь? – машинально спросил Андрей. Его вопрос задержал юношу.

-    Там развилка за церковной оградой, мы не знаем, как проехать к усадьбе, какое направление выбрать, - извиняющимся тоном пояснил он, -  Около ограды какой-то человек с двумя лошадьми, похожий на слугу, но он говорит, что не может подсказать нам, как ехать, а больше никого нет поблизости… Как на зло, - он потупился и вздохнул, - Но уж как-нибудь мы справимся, конечно, завернем в деревню и спросим там или уж, в крайнем случае, приедем в другой раз, - он улыбнулся и развел руками.

- Это мой слуга меня там ждет, - сказал Андрей, - Он не местный и действительно не знает дороги к усадьбе. Вам ведь нужна усадьба Теплякова, Ивана Павловича? – уточнил он на всякий случай.
- Да, да, именно.
- Но Тепляков, насколько мне известно, давно в отъезде.

- Мы знаем. Мы, то есть я и моя сестра с мужем, гостим тут не очень далеко в поместье… - юноша назвал имение и имя соседа Теплякова, того барина, что любил заниматься огородничеством и построил для себя дворец с полами, которые никогда не скрипели, - Наш любезный хозяин порекомендовал нам посетить дом господина Теплякова, посмотреть на его собрание картин, туда-то мы и отправились сегодня. Сам он не мог с нами ехать, плохо себя чувствует, он ведь уже немолодой человек, - на этом месте своих немного сбивчивых объяснений юноша качнул с особым доверительным выражением головой, будто говоря, что, дескать, вы же сами понимаете, старикам, как известно, утомляться вредно и потому просить их о каких-либо услугах бывает нехорошо и к тому же неуважительно, и это выглядело трогательно и немного забавно, ведь ему, такому юному, стариками казались, безусловно, все люди старше сорока, а, может быть, даже и тридцати лет, - Он рассказал нам, как проехать, и нам показалось, что дорога так проста, что мы никак не заблудимся, поэтому мы даже не взяли с собою никого из его людей, знакомых с местностью, понадеявшись на самих себя. И вот вам пожалуйста! Сюда до церкви мы добрались без приключений, а как ехать дальше… Ох, да что же это я! – воскликнул вдруг юноша, прерывая свой рассказ о предпринятом им и его спутниками путешествии, - Мало того, что вас побеспокоил, да еще час болтаю о своем и даже не представился. Виноват. Артемий Кириллович Лукьянов, к вашим услугам, - он на минуту посерьезнел, весь подтянулся, щелкнул каблуками и наклонил голову.

               Андрей понял, что вынужден будет представиться в ответ. Но как назваться? Своим именем? Исключено, этому случайному встречному ни к чему знать, кто он, откуда и что здесь делает.
- Костров, Борис Васильевич, - ответил он, назвав первое пришедшее ему в голову имя местного помещика, часто в последнее время по причине крайнего обеднения отиравшегося в Лужках. Конечно, он мог назвать совершенно любое имя, выдумать его, однако в этот момент в памяти почему-то всплыло именно имя Кострова…

- Очень приятно! – воскликнул юный Артемий Кириллович и просиял улыбкой.

- Вам ведь, наверное, лет 18 будет, - сказал Андрей, глядя на него со все возрастающей нежностью, с какой, бывает, люди пожившие и многого в жизни хлебнувшие смотрят на детей, - Простите в свою очередь меня, но, когда я вернулся в Россию, мне было примерно столько же.    
- Да… Нет… Мне еще только будет 18 через полгода, - краснея, ответил юноша, - А вы долго жили за границей?
- Да, долго. А потом я долго жил здесь.

И Андрей подумал, что сейчас ему всего лишь 26 лет, но чувствует он себя еще на десяток лет старше, а то время, когда и ему самому, как этому мальчику, было 18, вообще теперь кажется каким-то мифическим. Но ведь и он был таким же, почти совершенно таким же, веселым, открытым, улыбчивым, ясным, как утреннее солнышко, уверенным, что так многое знает о жизни, и не знающим о ней на самом деле ничего…

А еще он подумал, что даже больше, чем его самого в юности (он был, пожалуй, в эти годы все же немного взрослее, он уже ведь как-никак собирался жениться), его новый случайный знакомец напомнил ему покойного Семушку, который и в самом деле и порывистостью и дружелюбием манер, и выражением искренности и доброжелательности  на румяном жизнерадостном лице, озаренном сияющими  ласковыми глазами, казался прямым двойником этого прелестного Артемия Кирилловича, да при том, будто нарочно, уменьшительная форма имени «Артемий» также поразительно сочеталась с уменьшительной формой имени «Семен», и наверняка Артемия Кирилловича по причине его столь немногих лет домашние его именно так и кликают доныне, Темушкой, как когда-то близкие люди называли Семушкой незабвенного Семена Николаевича…

Но тут сердце у Андрея заныло при воспоминании о невосполнимой утрате, и из какого-то суеверного чувства, не смея сравнивать полного жизни юношу с умершем как раз в его счастливом возрасте Семушкой, он поторопился отмахнуться от своих мыслей, а вслух и подавно ничего из того, что пришло вдруг ему в голову, не сказал.

- Я вас провожу до усадьбы, - сказал он вслух, - Я все равно уже собирался ехать.
- Нам по пути?
- Да, можно сказать, что и так.
               (- Вот все и решилось само собою, значит, судьба мне съездить и посмотреть на свои картины и на нее еще раз.)

- Вы ступайте вперед, я скоро подойду, через минуту, - обратился он к юноше. Тот бросил взгляд на могилу, понял, что не должен мешать прощанию, и поспешил вперед по тропинке. Поклонившись холму Дуняши в последний раз и перекрестившись на ее крест, Андрей решительно повернулся и пошел за ним.

Он не хотел оборачиваться, но все же, дойдя до угла церковного здания, которое вот-вот должно было заслонить собою могилу, не выдержал и бросил взгляд назад. Он знал, что там на самом деле никого нет и быть не может, что это его собственное воображение рисует перед ним то, о чем он думает в эту минуту: молодая женщина с яркими, медного цвета волосами и зелеными глазами русалки стояла возле могилы и, опершись на крест рукою, смотрела ему вслед.            

               Возле церковной ограды увидал он легкую коляску об одну лошадь, в которой сидели две женщины, постарше и помладше, а с ними девочка лет семи, причем одна из женщин, та, что помладше, держала в руках вожжи, очевидно, правя сама, а рядом с ними, спешившись с седла и держа за повод свою лошадь, стоял высокий, чуть полноватый мужчина лет тридцати.

- Ну, Темушка, - воскликнул он, обернувшись от молодой дамы в коляске к подоспевшему в это время юноше (- Конечно, именно Темушка! – услышав это обращение, горько улыбнулся про себя Андрей), - Ну, друг любезный, - продолжал мужчина, - Тебя только за смертью посылать, и к тому же именно что на погост! Мы уж хотели идти тебя искать. Узнал ли ты хоть дорогу?      
 
- Я нашел проводника, - сообщил Темушка, указывая на приближающегося к ним Андрея, - Вот, прошу любить и жаловать, Костров Борис Васильевич, он все здесь знает и проводит нас до усадьбы.

               Андрей поклонился.
- Замечательно, - воскликнул мужчина, - Артемий, беру свои претензии назад, ты на высоте. Позвольте представиться, сударь, - обратился он к Андрею, с ходу оценив его принадлежность к своему классу как не вызывающую сомнений, - Захарьев Иван Петрович. Моя супруга… (- А моя старшая сестра, - вставил Темушка) Моя дочь… (- Моя единственная и любимая племянница…) Наставница моей дочери мадемуазель де… (- Высокообразованная особа, к которой я отношусь с подобающим почтением, - здесь Темушка легко перешел на французский.)

- Благодарю, вы всегда любезны, вот только напрасно перебиваете старших, - воскликнула на своем родном языке пожилая мадемуазель, польщенная, разумеется, любезным замечанием юноши.

               Андрей поклонился еще раз.
- Аннушка, - сделав взрослый вид, произнесла тут девочка, называя свое имя и протягивая новому знакомому руку, как это делают светские дамы в светских салонах, но не выдержала роли, стушевалась и спряталась за мать.
- У вас чудесное имя, барышня, - сказал Андрей девочке, - Вы вправе называть его с такой гордостью. Рад вам служить.

               Молодая дама засмеялась, обнимая дочь.
- Анна непременно будет светской львицей, - произнес ее отец с поощрительной улыбкой, показывающей, как дорога ему дочь и каким предметом гордости является для него, - Она прекрасно начинает, делая прекрасный выбор с первой встречи.

- Так едем, господа, время не ждет, - сказал Андрей, вскакивая в седло своего коня, подведенного ему Петром. Голова у него слегка кружилась от слишком частых совпадений и невозможных сопоставлений, и он надеялся, что опомнится в пути. Мужчины последовали его примеру, молодая госпожа Захарьева подхлестнула лошадь, и коляска вслед за кавалькадой всадников покатила вперед по дороге.
- Куда мы едем? К твоему бывшему барину в дом? Тебе нельзя туда ехать, тебя там узнают, - прошипел Петр.
- Рискнем, - коротко бросил ему Андрей.

               Усадебный дом был совсем близко и, если б холм, поднимающийся между ним и церковью, не загораживал его, приезжие господа его уже давно бы увидели.
- Странно, почему дом поставлен не на холме, а в низине, - сказал Захарьев, придерживая коня, чтобы посмотреть издали на общий вид усадьбы, белеющей на золотистом фоне сентябрьского сада, еще такого пышного и прекрасного.

- Там, за садом, протекает река, так что место для дома на самом деле выбрано удачно, на речном берегу, - пояснил Андрей.
- Вы хорошо здесь ориентируетесь, я вижу. Вы местный?
- Можно и так сказать, во всяком случае, с некоторых пор, - кивнул Андрей и, вспомнив, что он назвался Костровым, добавил, что его поместье здесь неподалеку и что он Теплякову сосед.

- Я не слышал, чтобы у господина Теплякова было большое собрание картин, что же вы хотите посмотреть?
- Нам рассказали, что у Теплякова был домашний художник, рисовал портреты хозяина и домочадцев, местные виды, и будто бы очень неплохо рисовал. У моего родственника, любезно оказавшего нам гостеприимство, нашлась пара его работ, зарисовки античной коллекции. Мне они показались весьма интересными.

- Вы разбираетесь в этом?
- Смею думать, что да, я много путешествовал, бывал в Италии, а ведь где еще можно научиться живописи и архитектуре, как не в Италии, этой неизменной Мекке всех людей, связанных с искусством или же интересующихся им…

- Иван Петрович сам очень неплохо рисует, - сообщил Темушка,  - Рисуя портрет моей сестры, он завоевал ее  сердце. Правда, это случилось уже давно, восемь лет назад, и с тех пор он не сделал больше никаких выдающихся достижений в живописи, но, может быть, все еще впереди…
- Впереди у меня может быть только портрет моей дочери Анны, - засмеялся Захарьев, - Или же портрет твоей невесты, Артем, когда она у тебя появится.

- Я хотел бы, если вы не против, составить вам, господа, компанию не только по пути к усадьбе, но и в ней самой. Я когда-то бывал во владениях господина Теплякова, но давно, и с удовольствием посмотрел бы на здешние достопримечательности еще раз, - сказал Андрей.

Разумеется, просьба господина Кострова со стороны господ Захарьевых и Лукьянова не вызвала никаких возражений.

Они уже подъезжали к дому. Большой двор перед парадным крыльцом был пуст, клумбы не ухожены и вместо садовых цветов заросли лопухами, все окна первого и второго этажа в доме закрыты ставнями.

- Где же искать управляющего? Наверное, во флигеле, - Захарьев спешился и отдал повод Темушке, - Подождите меня здесь, господа, я сейчас произведу разведку. Артемий, позаботься о дамах.

Андрей соскочил на землю следом за Темушкой и своим Петром, помог выйти из коляски госпоже Захарьевой, ее дочери и гувернантке. Не показывая виду, он напряженно ждал, кто появится вместе с Захарьевым из бокового флигеля, казавшегося наиболее жилым из всех построек пустующей усадьбы. Готовясь к неожиданностям, он зашел за свою лошадь, поправляя седло, чтобы меньше бросаться в глаза.

Но одновременно с этими сиюминутными заботами им владели и иные чувства. Он был сильно взволнован, вновь видя тот дом, в котором провел бок о бок с Дуняшей почти два года. Здесь его времяпрепровождение составляли любовь и искусство. Чудесный сон, от которого пришлось проснуться в такую страшную и мерзкую действительность…

               Из двери флигелька вышел в сопровождении слуги Захарьев и быстро подошел к своим спутникам.
- Ну вот, - сказал он, - Нам дают разрешение на посещение этого сонного царства. Управляющий в отлучке, но наша верительная грамота, которой мы догадались запастись (он имел ввиду письмо от своего родственника, владельца соседней усадьбы, представляющего его гостей во владениях Теплякова) отворяет нам двери. Вот наш провожатый. Вперед, нас ждут открытия.
               Маленькая Аннушка захлопала в ладоши, и все двинулись к парадному крыльцу.   

                Слуга, принадлежавший к прежней барской дворне,  был знаком Андрею, и он не надеялся, что тот его вдруг да не узнает, но, держась за спинами других, он старался идти последним, заслоняя лицо то воротником плаща, то перчаткой и вовремя нагибаясь, чтобы что-то отряхнуть с одежды, или же вовремя отворачиваясь, будто бы разглядывая что-то, а, кроме того, Петр, шедший рядом, старательно выполнял для него роль ширмы, так что слуга в потемках запертого дома так и не заметил сходства одного из этих  чужих любопытных господ с когда-то жившим здесь и хорошо известным ему человеком.

На пороге гостиной маленькая Аннушка вдруг заупрямилась, затопала ножками, захныкала и сказала, что дальше она не пойдет, потому что ей здесь страшно. Ее попытались было уговаривать остаться со всеми вместе, но она все пятилась назад, и в конце концов родители отпустили ее с гувернанткой во двор, погулять, пока сами будут заняты в доме.

               После этой небольшой заминки все пошло гладко, слуга отпер и распахнул двери просторного и величественного гостевого зала и предложил господам войти.
- Да, был у барина живописных дел мастер, - рассказывал он между тем  в ответ на их вопросы, - Барин наш перекупил его у кого-то в Петербурге. Молодой совсем, а рисовал знатно, до того похоже, ну просто и люди, и звери – все как живые выходили. Да вы сейчас сами увидите. Здесь как раз две его работы висят, занавешены, конечно, но я сейчас полотно сниму, да и окно надо бы открыть пошире, чтобы лучше было видно. А еще целые стопки листов с его рисунками в барском кабинете. Прошу присесть, господа, - говорил слуга, снимая белые чехлы с дивана и с кресла, - И вот они, значит, картины эти, прошу… Пока вы наблюдаете, я остальные листы-то пойду принесу…

Захарьев кивнул, слуга, приоткрыв окно, вышел из залы. Госпожа Захарьева уселась на диван напротив раскрытых картин, мужчины встали за ее спиной. Пыль, поднявшаяся в давно не убиравшемся помещении, лезла в глаза и в нос и крутилась в золотых солнечных лучах, озаривших зачехленную мебель, каменные вазы на камине и живописные полотна на стене.

- Замечательная работа, - прервал молчание Захарьев, - Да, я ожидал, что увижу здесь что-то интересное, но это гораздо лучше всех моих ожиданий. Это по-настоящему превосходно.
- Ты имеешь ввиду портрет? – спросила его жена, - Лицо выписано живо.

- Нет, дорогая, я имею ввиду вот это полотно, обнаженную модель… Портрет написан несколько неровно, и вот здесь немного не выдержаны пропорции… Видишь, размеры бюста не совсем соответствуют длине закрывающего ноги платья, а кресло, особенно подлокотники, выписано слишком ярко, оно лезет на первый план.  Тут есть и еще некоторые несообразности… Пожалуй, художник оказался мало опытен для такой сложной работы, хотя в целом она все же, надо признать, достаточно удачна и производит впечатление. Но зато выполнение обнаженной модели выше всяких похвал. Здесь та же самая рука, при той же манере письма, обрела изумительную легкость, а глаз сделался на редкость верен. Рисунок практически безупречен. А краски… Эти перламутровые переливы… Взгляните, кажется, что она дышит… Да, сегодня положительно день чудес. В российской глубинке, в запертом, можно сказать, заброшенном доме встретить шедевр, написанный каким-то никому неизвестным мастером, крепостным домашним живописцем богатого, но совершенно обычного барина… А ведь здесь чувствуется и школа, и вкус, и прирожденный талант…

- Не слишком ли ты восторжен, Иван? - осторожно осведомилась госпожа Захарьева, - Если бы это произведение было действительно так великолепно, если бы способности этого мастера были так высоки, то о нем бы узнали, заговорили…

- А кто узнает, если он не свободен, живет в глуши и рисует то, на что ему укажет барин? Как он прославится, если барин уехал, а картину завесили здесь полотном и забыли? Ее никто не видит, о нем никто не знает. Куда он делся, кстати? Этот господин Тепляков увез его с собой в свое путешествие? Вы не знаете часом, Борис Васильевич? – обратился он к Андрею. Тот вздрогнул, будто очнувшись от сна, запнулся на миг и произнес:
- Он его продал.

               Захарьев взглянул на него с изумлением.
- Продал? Вы сказали, продал?
- Ну да. Крепостной – это собственность, а собственность можно продать.  Сначала купил, потом продал.

               Захарьев смотрел на него, ожидая продолжения, но молодой человек молчал, будто не замечая его взгляда и не отрывая своих глаз от картины.
- Может быть, вы знаете об этом мастере что-нибудь еще? – спросил наконец Захарьев, - Кому его продали, как?
- Какой-то старой барыне за весьма, кажется, внушительную сумму, а она принудила его стать ее любовником, так что он уже, кажется, больше не рисует.

- Иван, ты был прав, что послал Анннушку гулять, - сказала госпожа Захарьева, - Борис Васильевич! – воскликнула она, - Эти подробности несколько… это как-то слишком грубо, неприлично…
- Сожалею, сударыня, но это правда.
- Какая-то старая барыня. Принудила… Господи! Нет, такое из всех европейских стран возможно только у нас, в России… - покачал головой с сокрушенным видом Захарьев, - Вы его знаете, этого несчастного?
- Нет, никогда не видел, только слышал стороной, вот и все.

               На несколько минут воцарилось молчание. Захарьев больше не смотрел на картину и о чем-то напряженно думал, опустив голову. Его красивое лицо потемнело, правая рука с медленной методичностью, в такт его мыслям, теребила манжет рубашки на левой руке. Его жена, храня со времени «неприличного» замечания Андрея слегка недовольный вид, заметив этот жест, взяла его за руку.
-    Ты опять испортишь рубашку, - прошептала она с досадой.

- И вы не знаете, как его зовут хотя бы? – опять обратился Захарьев к Андрею.   
- Кого, художника? Нет, сударь, не знаю. А ваш родственник, у которого вы остановились, он ведь был тесно знаком с Тепляковым, приглашал его к себе в гости, сам у него бывал, так, может, он знает.

- Да, Иван, помнишь, твой дядя как-то называл его… - сказала госпожа Захарьева, - Вспомнила! Тепляковским Андрюшкой!
- Разве это имя? – со сдержанной холодностью спросил ее муж, - Я имел ввиду настоящее полное имя. Андрей, хорошо, но дальше?
- Куда ж еще дальше, - усмехнулся его собеседник.
- Да, дальше некуда, вы правы. Дальше некуда. И если когда-нибудь кто-нибудь увидит эту вот картину, и поразится мастерству ее исполнения, и захочет узнать, кто автор, то ему ответят – неизвестный художник. Вот так, такова правда жизни.

- Я считаю, что это какое-то недоразумение! – воскликнула госпожа Захарьева, взмахивая рукой, будто пытаясь отмести от себя что-то докучное, мешающее, лишнее, - Конечно, сейчас ты, Иван, начнешь опять рассуждать о невозможном положении крепостных, о довлеющем над ними гнете вековой неволи, о необходимости преобразований… и все такое прочее… Но ведь совершенно не обязательно, чтобы право благородного сословия, установленное и подтвержденное царской властью, на владение крепостными  крестьянами и теми, кто вышел из их среды, приносило один лишь вред. Ведь в конце концов не кто-то, а именно господа дают своим людям на свои средства образование и воспитание, делая для них доступным и возможным обучение искусствам и ремеслам. И далеко не всегда чей-то талант оказывается задушен, чье-то имя незаслуженно забыто. Вспомните хотя бы того мастера, человека графа Шереметева, которому доверили делать портрет самой государыни императрицы. Он тоже всего лишь крепостной, а был удостоен такой чести, и он не канул в безвестности, его судьба сложилась вполне счастливо, несмотря на то, что лично он не свободен. Да о такой судьбе многие могут только мечтать. Как же его…

- Аргунов, - сказал ее муж, - Иван Петрович Аргунов. Агруновы – это вообще целая семья прекрасных незаурядных мастеров, все из крепостных крестьян.
- Вот видишь, так я права.

- Но они крепостные графа Шереметева, а граф сам человек искусства, его ценитель и покровитель. Его Останкино – настоящий дворец муз. Однако, во-первых, мы ничего не можем знать о том, насколько на самом деле доволен своей судьбой Иван Петрович Аргунов, а во-вторых, если б он принадлежал не Шереметеву, он просто мог никогда и не стать живописцем вообще. Я слышал об одном барине, который, разозлившись на крепостного мальчика за то, что тот все время что-то рисует, отбил ему палкой руки, чтобы он не смел браться за неразрешенное ему дело. 

-   Хорошо, - сказала госпожа Захарьева раздраженно, - Наведи справки, выясни, как полное имя этого художника, кому его продали, где он сейчас находится… Это ведь все можно узнать при желании, не так ли?  И выкупи его, чем болтать попусту, а после дай ему свободу.
-   Ты же знаешь, Зина, я ни одну минуту не сомневался бы и именно так и сделал, если б имел такую возможность.

-   Странно. Судя по твоим словам, тебе под силу многое, - ядовито заметила госпожа Захарьева, явно злясь все больше и больше, - Нет, я, может быть, как раз- таки и не знаю, может быть, ты так богат, что в состоянии себе позволить заниматься столь щедрой благотворительностью!

 -   К сожалению, не могу, и не дразни меня моей беспомощностью в этом вопросе, Зина, - сказал Захарьев, - Но я могу хотя бы, в отличие от господина Теплякова и этой старой барыни, понимать, что происходит, я могу говорить об этом с теми людьми, которые также это понимают и с теми, которые пока еще не поняли, но тоже наконец поймут, а ведь именно так складывается общественное мнение, которое  в конце концов не может не оказать влияние на государственную политику внутри страны, подготовив почву для благотворных изменений... К сожалению, пока эти изменения будут происходить, оказать помощь всем жертвам существующего ныне порядка вещей не в наших силах. 

-  Пока эти изменения будут происходить, - закричала окончательно выведенная из себя госпожа Захарьева, - Каждый, кто пускается в неосторожные разглагольствования, прослыв вольнодумцем, может  участью своею уподобиться участи незавидной господина Новикова с его сатирическими журналами… да, да, я знаю, его не журналы в застенок привели, но ведь и про них «Во всякой всячине» от самой государыни недаром сказано было, мол, «издатель-человек с злым сердцем и вреден молодым», и потому еще задолго до того, как его арестовали, захлопнули и его «Трутня», и «Живописца», и одну «Древнюю российскую вивлиофику» оставили… или же рискует разделить судьбу этого сочинителя, господи, мне даже страшно упоминать его имя, с его запрещенной и изъятой из обращения книгой, обвиненного в том, что он поступил вопреки своей присяге и должности, то есть прямо в государственной измене… Заточение на пятнадцать лет в Шлиссельбургской крепости, допросы, проводимые самим Шешковским, которому его светлость князь Потемкин говаривал при встречах «Каково, Степан Иванович, кнутобойничаешь?», - это в первом случае! А во втором - смертный приговор, замененный в последний момент только ввиду мира со Швецией ссылкой в «работы» (а если бы мир со Швецией не был заключен!), и в железах, в одном нагольном тулупе, на телеге под охраной солдат на десять лет в Илимский острог! Даже его сиятельство граф Шереметев, о котором мы упоминали, сочтя для себя возможным перейти установленные границы в отношении своей крепостной актрисы и подняв ее на неподобающую ее положению ступень, навлек на себя неудовольствие ее величества, а ведь он один из богатейших и знатнейших людей в государстве… Иван, я не хочу ехать за тобой в Сибирь!

Захарьева перестала кричать, повисла у мужа на плече и всхлипнула.

- Ты слишком обо мне высокого мнения, Зина, - сказал, усмехнувшись, Захарьев, - Куда мне до Новикова и Радищева. Да и с их сиятельствами мне не сравниться.
- Я люблю тебя и боюсь за тебя!
- Не бойся, всех в Сибирь не сошлют. А кроме того, раз ты не разделяешь мои взгляды, раз они тебе не по душе, ты можешь туда за мною не ездить.

- Теперь ты меня дразнишь, да? Ты же знаешь, что я поеду за тобой на край света и в Сибирь тоже, хотя это не принесет мне ничего, кроме горя, ведь даже героический ореол одного из первых известных всем и каждому примеров подобного самопожертвования уже стяжала бедная княгиня Наталья Борисовна Долгорукая, урожденная Шереметева.

- Ну, вспомни еще кстати про кончину мученическую супруга ее, князя Иван Алексеевича, за коим она в ссылку последовала, прости ему, господи, за страдания вынесенные все его прегрешения, чего, безусловно, удивительное мужество, в последний страшный час им проявленное, заслуживает…

               Иван Петрович опустил голову и действительно, видимо, наведенный собственным же высказыванием на определенные воспоминания, всплывшие в этот момент в его уме, пробормотал, возможно, цитируя кого-то:
- … Мало найдется людей, подобных сему прежде столь легкомысленному и избалованному щеголю, древнюю землю Новогородскую своею кровью обагрившему, кто способен окажется, после пыточного застенка и пред отсечением головы, читать молитвы на кровавом эшафоте посреди собравшейся толпы, не сбиваясь, пока казнь лютая завершена не будет…
 
- О, боже, да я-то как раз и не хочу ни слышать ни про какие ужасы, ни вспоминать их.
- Прости, к слову пришлось, - встряхнувшись, произнес в ответ на это отдающее истерикой замечание супруги Иван Петрович, - Ну да полно, это дело давнего, темного прошлого. Ныне же и преступления, и преступники уже не те, и наказания другие. Ныне больше не колесуют и не четвертуют, даже вон головы рубить вроде перестали, а виселица и ссылка, острог и кандалы, это, согласись, уж прямо пустяки по сравнению с прежними порядками.

- Ну и что, что острог и кандалы, - воскликнул тут до сих пор молчавший Темушка, - Зато слово сказано и не пропадет, и дело будет сделано. Господин Радищев великий человек, сумевший отказаться от всех привилегий, дарованных ему его рождением, от своего положения в обществе, от благоденствия и процветания ради борьбы за освобождение своего народа и поставившего свои знания и свой талант ему на службу. Его необычайной смелости и силе духа можно только позавидовать.

- Еще один! – застонала Захарьева, - Нет, это безнадежно! Иван, хоть мальчика пожалей, Темушка еще слишком юн для таких разговоров, для таких мыслей, для таких идей! Это все смертельно опасно, это революция, это бунт, это тюрьма, это ссылка, это смерть! В конце концов, вы ведь оба верующие люди. Вспомните, что сам бог поставил господ над рабами!

- Французы решили, что бог этого не делал, да и до них сия социальная догма уже много раз подвергалась сомнениям. «Когда Адам пахал, а Ева пряла, кто тогда был дворянином?» Так сказал английский проповедник Джон Болл еще в конце 14-того века.

- У нас не Англия и тем более не Франция! – воскликнула Захарьева, - А кто в этом сомневается, тому все наилучшим образом объяснят в застенке Тайной Канцелярии.
- Да, у нас не Франция, - кивнул ее муж, - У нас Америка. Только вместо плантаций сахарного тростника ржаные нивы, а вместо чернокожих невольников наши же русские люди, такие же верующие крещеные христиане, как и мы, их господа!

- Нет, это безнадежно, - повторила с унынием госпожа Захарьева, - Быть мне женой государственного преступника и сестрой каторжника. Это безнадежно!
- Напротив, это внушает надежду. Если каждый честный человек, находясь на своем месте и в свое время, сделает, нет, не что-то чрезмерное, прямо героическое, но хотя бы просто то, что сделать в состоянии, что ему по силам, то это уже будет очень и очень немало.

- Артемий, - обернулась к брату, тяжело вздыхая, Захарьева, называя его полным именем, видимо, специально для того, чтобы подчеркнуть важность адресованных ему слов, - По крайней мере не читай где ни попадя всем без разбору запрещенные стихи, ты знаешь, какие… И сейчас тоже не читай, прошу тебя, у меня голова от вас кругом идет! А я-то, наивная, думала, что у нас и вправду сегодня будет увеселительная прогулка! Славно повеселились, нечего сказать. Давайте сменим тему, умоляю!               

- Хорошо, - произнес вдруг, краснея, Темушка, выступив вперед и обращаясь в свой черед к Андрею, - Я бы хотел спросить кое о чем. Можно? Вот мы все о художнике говорили… А кто эта женщина, которую он рисовал? Она так красива, необыкновенно красива, настоящая богиня! – воскликнул он восторженно.

- Ну вот, еще новости! Тема, братец! – всплеснула руками его сестра, не сумев удержаться от невольной улыбки, - Не рано ли тебе, голубчик мой, рассматривать подобные произведения искусства? – произнесла она вслед за тем, и в ее голосе прозвучала назидательная интонация.

- Нет, не рано, - ответил Темушка твердо, - Тебя послушать, так мне все рано. Не будь ханжой, Зина, тебе это не идет. Прошу вас, Борис Васильевич, если вы знаете, ответьте мне…

- Кто эта женщина? Это очень просто. Я могу ответить, только, боюсь, это вновь скандализирует вашу сестру… - Андрей пробормотал примерно ту же фразу по-французски и пожал плечами, - В этом деле невозможно избежать некоторых подробностей...

- Если мужчинам нужны все эти подробности, женщине остается зажать себе уши и не мешать им, - вздохнула госпожа Захарьева, покосившись на своего супруга, может быть, в надежде, что он не разрешит Темушке выспрашивать еще что-то, а Кострову отвечать ему, однако Захарьев, видимо, не счел нужным это сделать.

- Прошу вас, скажите, - взмолился Темушка.
- Эта женщина -дворовая девка господина Теплякова, особо им отмеченная и приближенная. Она два года уже как умерла. Говорят, ее отравила соперница, мечтавшая занять ее место.

- Господи! – воскликнула так и не заткнувшая себе, разумеется, уши госпожа Захарьева, - Убить из-за такого места! Какой ужас, безнравственность…

- Напрасно вы так думаете, сударыня, все в мире относительно. Люди, стоящие у трона императоров, интригуют друг против друга для того, чтобы лишить соперников чинов и влияния и возвыситься самим. Эти люди часто так знатны и богаты, что окружающие не осмеливаются их осуждать, отворачиваются от побежденного и чествуют победителя, хотя бы победа и досталась ему ценой нечестной, грязной, а порою и кровавой игры.  Представьте, в мирке обычной помещичьей усадьбы, каких в России тысячи, среди дворовой челяди кипят те же страсти. И ставки здесь почти такие же – положение, власть, достаток, жизнь, наконец, и выигрыш также внушителен – победитель получает место при особе своего хозяина, возможность жить припеваючи и разделаться со своими врагами, отправив их под плети или в ссылку. Попытайтесь сравнить и совместить страну и поместье, царский дворец и помещичий дом, трон и барское кресло, вельможу и мужика, знатную даму и дворовую девушку, и вам все станет ясно. У каждого свой уровень, но жизнь у всех одна. 

По лицу Темушки, побледневшему и утратившему свою недавнюю веселость, было видно, как его потрясло все, что ему довелось сейчас услышать, так что Андрей посмотрел на него и с усмешкой, и с долей сочувствия, подумав, что да, взрослеть больно, но когда-нибудь это все равно придется сделать, а ему самому взрослеть было еще куда больнее…

-    А вы ее видели, когда она была жива? – спросил шепотом Темушка.
- Да, видел.
- Она действительно была так… так прекрасна?
- Еще прекраснее.
- А как ее звали, вам известно?
- Ее звали Явдошка, - резко ответил Андрей.
- Разве есть такое имя?
- Есть. Спросите здешнего лакея, который сейчас придет, он подтвердит, что ее звали именно так.  Господа, прошу извинить меня, мне пора, меня ждут. Приятно было познакомиться и провести время…

               Не дослушав ответных, предписанных вежливым обхождением фраз и последних вопросов Темушки, Андрей так стремительно рванулся к дверям, что едва не сшиб по дороге Петра, тут же помчавшегося за ним следом. Впечатлений сегодняшнего дня было для него уже больше, чем достаточно, больше, чем он мог вынести.

               Во дворе они натолкнулись на гувернантку с Аннушкой, собиравшей в букет пестрые осенние листья.
- Вы тоже испугались и ушли, да? – спросила девочка, увидав выходящего из дома и быстро сбегающего вниз по парадной лестнице Андрея, - А мама сказала, что я все выдумываю. А я ничего не выдумываю. Там ведь страшно, правда?
- Правда, - сказал Андрей, посмотрев в широко распахнутые голубые Аннушкины глаза.

- Неужели это я так умел рисовать, неужели это я любил такую женщину… - стучало у Андрея в голове, - Ничего этого со мною больше не будет. Я никогда уже не смогу так рисовать, я никогда уже не встречу такую женщину...
               Вскочив одним движением в седло, он дал коню шпоры и стремглав вылетел за ворота.   
***   ***   ***         

                Глава 3. Две старухи.

- Господи, да неужто это я? – Андрей тупо смотрел на себя в стеклянную даль зеркала, отсвечивающего в потемках комнаты матовым блеском, и видел бледное, отекшее лицо с будто провалившимися в окружившие их темные тени глазами. Взлохмаченные черные волосы щедро перемежались бело-сероватыми прядями ранней седины, совсем еще недавно мало заметной, не то, что нынче.

- И я еще боюсь чего-то… Чего мне бояться-то еще такому, чего? Опустился, спился, дошел… И ведь не мальчишка уже, не тот сосунок, который примчался в Россию-матушку восемь лет назад, готовый всех любить без разбору и всем без разбору восхищаться…

               Он попытался припомнить, что с ним происходило в последние часы. Вчера он побывал на могиле Дуняши, назад в Лужки прискакал очень поздно, завернув на мельницу, где его дожидался весь выделенный ему с утра барыней и развеянный догадливым Петькой по дороге эскорт: первый верховой починил свою порванную подпругу, второй поймал свою лошадь, а третий, сбитый с толку поисками никуда и не пропадавшего села Введенского и в результате этих поисков потерявший зато своего поднадзорного, догадался не ездить в одиночку в усадьбу, но присоединиться к остальным в месте их сбора и вместе с ними ожидать возвращения Андрея, если он вообще думал возвращаться. В противном случае, совещались они меж собою, хоть тоже в бега бросайся, барыня со свету сживет.

Они очень обрадовались, увидев Андрея и Петра, ни о чем не посмели спросить и последовали за ними в усадьбу. Чем ближе они подъезжали к барскому дому, тем тревожнее всем становилось. Как-то их там примут? Барыня, поди, всю округу уже на ноги поставила. Но оказалось совсем обратное.

               Луговская получила письмо из Петербурга, доставленное ей вскоре после того, как ее «дружочек» умчался на свою верховую прогулочку. Прочитав его, она до того расстроилась, что совершенно перестала замечать что бы то ни было вокруг и словно утратила счет времени. Когда возвратившийся Андрей, усталый, в дорожной пыли, поднялся в барынины покои и вошел в ее гостиную, она ни о чем его не спросила, ни в чем не укорила, а поглядела заплаканными глазами и, всхлипывая, едва промолвила:
- Андрюша, свет мой, ее императорское величество государыня Екатерина Алексеевна… занемогли…   

И она заплакала в три ручья. Приживалки и служанки столпились вокруг, утешая ее, Андрей постоял-постоял, плюнул и ушел, но не к себе, за чертову перегородку, которая в любой момент могла оказаться передвинутой, лишая его уединения, а к Степке Соленому в его комнатушку, где обнаружил еще и Кострова, как раз отиравшегося в усадьбе, и все втроем, полностью предоставленные сами себе, что случилось, пожалуй, впервые после того, как Андрей появился в доме Луговской, они так «нажрались», по меткому замечанию Петрухи, который, отправившись в людскую собирать домашние новости, как он это часто проделывал, позднее, не найдя Андрея в его покое, отыскал его у Степки, что и не словами не передать.

- Ты чего, рехнулся что ли, так водку-то лакать, - выговаривал потом Петр Андрею, - Одно дело просто выпить, а друго дело запить горькую. Ну ты даешь, Андрей Иваныч. Ты Степку Соленого перепить, что ли, надумал? Так тот на море давно просолен и проспиртован, ему ничего не сделается, а ты этак до шишей хмельных достукаешься. Ты бы слышал, что ты плел во хмелю-то! То жалился, что Аннушке напрасно разрешил перевенчаться со зверем в человечьем обличье, лучше б убил его тогда же, один бы пострадал, а ее уберег, то сокрушался, что не спас Татьяну, а тогда и Дуня спасена бы была, а то и вовсе что-то такое говорил… вроде как о смертоубийстве, о башне высокой, о каменной мостовой… Кому-то голову разбитую все рвался завязать, дескать, нельзя с такой-то дырищей, надо сверху закрыть, а тогда все хорошо будет. А уж кто тебя проклинал, кто на тебя беду призывал и за что, этого я уже не разобрал, только ты кричал, что сбылось проклятье. И посуду под это дело всю как есть перебил. И не унять-то тебя никак было, ругался да драться лез! Страсть, одним словом. Ты давай, возьмись за ум, пока он есть еще. Степке-то Соленому уж все равно, он свое отплавал, Костров тоже отребье и не боле, но нам-то помирать еще рано. И нечего на себя в зеркало таращиться, что ты в нем такое увидал-то? Рожа опухшая с перепою, и все дела. Сейчас я тебя в порядок приведу, тогда и в зеркало глядись, сколько влезет, жутко уже не будет, а там и ступай к барыне, опомнилась она маленько, к себе тебя кликать изволит… Уж так по государыне убивается, ровно по себе самой, - умно заметил он, покачав головою. 

Впрочем, делая Андрею этот выговор, Петр проявил милосердие, и Андрей, который, при некоторых провалах в памяти, произошедших по причине сильного опьянения, захватывающий процесс битья посуды как раз-таки довольно хорошо помнил, помнил также, что он еще твердил тогда и чего Петька поминать ему сейчас не стал: что он сам себя презирает, что лучше бы и точно в деревню свиней пасти или в солдаты, чем выносить такое поношение человеческого достоинства, какое он выносит, что лучше смерть, чем такая жизнь, но что, даже до полного скотства дойдя, не имеет он, однако, смелости переломить себя и со всем этим разом покончить, как есть трус и подлец, да, трус и подлец, и не иначе в наказание за то, что смел он порицать бедную Дуняшу, теперь он и сам скатился еще куда ниже нее, потому что постыдное для женщины   вдвойне постыдно для мужчины, и напрасно ему казалось, что сумеет он выстоять в борьбе, что все средства для того хороши, но всему есть предел, и он уже теперь за этим пределом… И не лучше ль было бы в свое время шагнуть с высокой башни да голову разнести себе вдребезги об каменную мостовую, чтоб мозги с кровью пополам в разные стороны брызнули… Тогда хватило духу остановиться на самом краю, а хватило ли бы духу не промедлить сейчас?

               Андрей позволил Петру засунуть себя в холодную ванну и облить вовсе ледяной водой, опрокинул водки для опохмелки, зажевал для отбивания винного духа ягодой, после чего, высушенный, причесанный, выбритый, надушенный, одетый во все чистенькое и глаженое, отправился к своей госпоже. О вчерашнем дневном утомительном путешествии и еще более утомительной ночной попойке напоминали теперь в его облике разве что осунувшееся, будто слегка похудевшее лицо да тень усталости вокруг глаз и в них самих.

Луговская лежала в постели, держа в руках злополучное, читанное и перечитанное письмо. Она была убита горем, кротка и тиха. Молча протянула она листок Андрею и отерла слезу кружевным платочком.

Письмо было от постоянной корреспондентки Луговской, сторожившей в Петербурге ее скромное столичное обиталище, в обязанности которой вменялось собирать все городские новости.

               С подробностями было описано в письме, как ее величеству сделалось худо вечером 11 сентября, в понедельник, на приеме в Бриллиантовой гостиной Зимнего дворца, где ожидалось обручение шведского короля Густава Четвертого с внучкой императрицы Александрой Павловной, увы, не состоявшееся.

Еще в августе юный король, которому сравнялось 17 лет, в сопровождении дяди, являвшегося регентом королевства до совершеннолетия принца, герцога Карла Зудерманландского, прибыл в Санкт-Петербург как бы инкогнито, для важных переговоров, а там и влюбился в юную царевну и попросил ее руки у императрицы, невзирая на то, что прежде уже был обручен с дочерью герцога Мекленбургского. Ныне великой княжне Александрине было 14 лет, однако еще в 9 лет, сидя у бабушки на коленях и рассматривая с нею альбом с портретами заграничных принцев, она, говорят, выбрала себе в будущие мужья принца Густава Адольфа, сына Густава Третьего.

Все казалось слаженным, однако, как выяснилось, принц еще прежде собрания в Бриллиантовой гостиной потребовал, чтобы невеста приняла лютеранство, между тем как императрица требовала в свою очередь от него письменного заверения в том, что он, напротив того, обеспечит своей жене полную свободу совести и позволит ей исповедовать религию, в которой она рождена.

Граф Зубов и его секретарь граф Марков, прежде служивший Безбородко и получивший у канцлера хорошую выучку, но перешедший ввиду новых выгод к государынину любимцу, бросив своего прежнего работодателя и покровителя, должны были утрясти это дело и, по выражению Маркова, «сладить» обручение, но не сумели-таки должного устроить, в результате чего вместо принца Густава к ожидавшей в гостиной императрице приблизился Марков и промямлил, что принц не придет.

Тут ее величество, говорят, остолбенеть изволили, рот открыли, а слова молвить силы не сыскали. Зотов, камердинер, подал им воды. Сделавши глоток, ее величество поднялись и гонца сей неудачи, Маркова то бишь, собственноручно изволили треснуть хорошенько со всей досады тростью своею, на кою при ходьбе в последнее время опирались, да не один раз, а целых три, и громко крикнули с гневом, разумея Густава: «Научу я этого мальчишку!», а после в кресло рухнули, будто их за горло кто схватил…

               Письмо исчерпывало практически все, о чем живо говорилось в гостиных Санкт-Петербурга, оттуда выходя через слуг на улицы. Все обо всем знали. Знали, как ухаживал Густав за юной Александриной, которую ее мать в письмах к императрице называла «малюткой», как танцевал на балах в Павловске только с нею, нежно пожимая ей ручку во время танцев.

Знали, что митрополит Новгородский, вызванный спешно на высочайшее обручение, которое он должен был совершить, проскакал в одни сутки двести верст и, при всей усталости, простоял впустую несколько часов, до десяти вечера, среди собравшихся в ожидании важного события и последующего бала царедворцев под тяжестью своего облачения. Знали, что принц шведский не пожелал жениться на православной, что великой княжне не позволительно было изменить свою веру, и что ее величество, таким образом, потерпели неудачу.

В городе говорили еще, что, если б не смерть князя Потемкина-Таврического 5 лет назад, постигшая его в дороге подле города Яссы, от болезни сердца, коей он страдал, как говорили… хотя имелась и другая версия, но дело не в этом, а в том, что тогда бы такого конфуза не случилось, поскольку князь всегда помогал ее величеству, к делу управления большие способности имея, но уж не было того, кто ныне справился бы с проблемой, одна осталась государыня, стара стала да больна, вот и проиграла, вот и не принудила давних врагов России, шведов, смириться с ее волей, вот и не устроила свадьбу внучки, вот и приблизила конец жизни своей…      

               Луговская не вставала с постели целую неделю, томясь и плача. Потом поднялась-таки, занялась домом и хозяйством, однако ж ненадолго, и слегла вновь. День тот прошел, как обычно, а вечером в гостиной встала она со всего места, да и рухнула. Похоже, слишком сильным оказалось для нее недавнее огорчение.

- Испугалась, чай, старуха, как вспомнила, что ровна почти годами с ее августейшим величеством, - размышлял Андрей, наблюдая за нею, -  Долго правила Екатерина Алексеевна, заговоренной казалась, да вот возьми и заболей. А уж коли и такой высокой особе бог дни погрозился вскоре сосчитать, так что говорить о простых смертных.

Впрочем, кое-какие приметы приближающейся к Луговской беды Андрей, глядя на нее, лежащую в постели, бледно-желтую, с синими губами, мог теперь припомнить: как она молилась однажды, стоя на коленях перед киотом, огромная, обрюзгшая, наклонив вниз лицо, утонувшее в жирных подбородках, бормоча что-то вполголоса, и он подумал, до чего же старо становится это чудище, до чего ж старо… Наверное, дело было не в одном только парализующем ужасе, охватившем ее при получении печального известия. И вот теперь она лежала, задыхаясь, на высоких подушках, но глаза все еще смотрели остро, осмысленно, и губы все еще шевелились, отдавая приказы.

- Она еще может встать, - резюмировал врач-англичанин, высмаркивая по своей привычке в большой платок свой длинный нос в красную крапинку, - Сердце здоровое. Вот ежели б не излишества, не кофе по утрам, не эти ее ледяные ванны и не чрезмерное усердие в амурных забавах, могла бы до ста лет протянуть, но и так поживет еще.
      
И Луговская начала оживать. Она потребовала к себе управляющего имением, дворецкого, дочь и Андрея. Дочери она вручила ключ от кабинета и приказала ей принести шкатулку с ценными бумагами, которую поставили в изголовье больной, под ее подушки, так, чтобы без ее ведома ларец нельзя было даже подвинуть; управляющему и дворецкому велела она следить за делами, как обычно, встану, мол, проверю, как ее слово выполнили; Андрею же приказала неотлучно сидеть при ней.

Старая барыня пыталась справиться с призраком приблизившейся вдруг вплотную смерти, с болезненной немощью. И вновь поднялась на ноги. Ключ у дочери был отобран, ларчик с деньгами отнесен на место, дела в поместье и в доме проверены, Андрею же, к его изумлению, предписано было выполнять свои прежние обязанности по-прежнему.

- Спятила, - сказал Петр, - Не боится, что ты ее доконаешь?
- Она-то, может, и не боится, да я сам боюсь. Ежели я ее доконаю, то что с нами дальше будет?

               В Петербурге же в это время также пыталась ожить императрица. Подробные письма приходили в Лужки одно за другим, Луговская ждала их, как ждут смертельно больные единственно действенного для их лекарства, уповая на хорошие известия из столицы. Если выживет императрица, выживет и она, так ей казалось, как будто время и впрямь можно было обратить вспять.

Для скорейшей доставки корреспонденции были отряжены ею верховые, каждое новое письмо вскрывалось дрожащими руками, с молитвою, и читалось по несколько раз.

Письма сообщали, что ее величество устроили новый бал, на который явились лично, опираясь на свою трость и на мужественное плечо графа Зубова, велев также явиться, осушив слезы, и бедной Александрине Павловне. Но посетивший бал по приглашению императрицы коварный шведский принц не пожелал возобновить сватовство. Далее ее величество заприметили в небе над городом огненную хвостатую звезду и промолвили, что комета сия, небесная странница, предвещает их конец, хотя прежде не верили в подобные вещи, - но ведь то было прежде.

Ее величество, как говорили, страдали усилением своей обычной колики, от которой оне, подумать только, изволили лечиться до сей поры перцем и мадерой, да тут еще на ногах ее величества открылись раны. Теряющие почву под ногами люди бывают склонны слушать советы самые неподходящие, от самых случайных лиц, поскольку интуитивно хватаются за соломинку. Какой-то албанец Ламбро Качиони, знакомый адмирала Рибаса, имел мудрость порекомендовать ее величеству как лучшее средство от этой неприятной напасти ванны ножные из холодной морской воды. Императрица ухватилась за эту идею, лучше ей не стало, в результате же дело дошло до приливов крови к голове и опасности удара.

Впрочем, пока еще мало кто действительно сомневался в том, что времени в запасе у ее величества по-прежнему много, и что не скоро еще русская земля примет в себя останки одной из своих государынь, больше полувека назад юной тоненькой немецкой девочкой ступившей на нее впервые для того, чтобы не покидать ее больше, ни при жизни, ни после смерти.
              Но – человек предполагает, а бог располагает.

              Через полтора месяца после несчастного собрания в Бриллиантовой гостиной, повеселившись вечером 5 ноября в Эрмитаже с близкими гостями по случаю отличных известий из армии от фельдмаршала Суворова, посмеявшись шуткам профессионального вельможного комика Льва Нарышкина, специально бравшего уроки актерского мастерства для поддержания своего выгодного амплуа и явившегося на этот раз увеселять ее величество в образе коробейника, государыня императрица удалилась к себе немного ранее срока, однако долго, до полночи не отпускала от себя графа Зубова, а утром 6 ноября, в день святого Павла-исповедника, архиепископа Константинопольского, в обычный час занялась делами, затем вдруг поспешила в туалетную комнату, меблированную не так давно по ее странному капризу вывезенным из Варшавы знаменитым троном гордых польских королей, а оттуда  уже ее выволок волоком через некоторое время спешно вызванный прислугой граф Зубов, - замертво.

И она скончалась, после 34 лет правления, на 67 году жизни, лежа на полу, захлебываясь кровавой пеной последнего удушья, в то время, как ее сын Павел, не дожидаясь ее последнего вздоха, не утруждая себя даже показной скорбью над ее смертным ложем, уже ворошил во всю ее бумаги, смело уничтожая нежелательные либо опасные для себя, и, не задумавшись нимало, отправил в огонь подписанное Суворовым и Румянцевым завещание в пользу сына его Александра, любезно указанное ему в расчете на последующие выгоды господином Безбородко, сильно пострадавшим от графа Зубова, но все же сохранившим еще достаточно влияния в Зимнем дворце для того, чтобы знать о наличии и местонахождении этого документа… 

               Разумеется, корреспондентка Луговской, сочиняя письмо, содержавшее горестное известие, и пользуясь при этом, как всегда, официальными сообщениями, пополненными, насколько возможно, ходившими по городу в то время слухами, естественно, располагала только частью сведений, никак не больше, а кое-какие сплетни, передававшиеся шепотом, вообще побоялась записать, так что в Лужках получили минимум настоящей информации об этом происшествии мирового масштаба, но и того было вполне довольно.   

- …Умерла, умерла! Государыня, голубушка! Умерла!
               Не отходит от постели больной врач, сбились с ног слуги. В беспорядке дом, в небрежении работы. Перемены, перемены грядут.

- …Ну, надо ухо держать востро! Сейчас или пан, или пропал. Глянь, Катеринка-то нос задрала, на всех шипит, скорую власть чувствует, подлюка. Чего она тебе давеча бормотала-то? – Петр наклоняется к Андрею, чтобы услышать ответ, ведь сейчас все говорят шепотом, громких голосов не слышно вовсе.

- Что она могла говорить? Что в яме сгноит, что голодом уморит, что запорет до смерти, что в солдаты…
- Ну да, экая змея, в ее руки только попади…
- Тебя, может, не тронет.
- Как же! Куда одна голова, туда и другая. Ох, одной мы веревочкой повязаны с тобой, Андрей Иваныч! Бежать нам надо, бежать, да бумаг нету, да денег маловато. С барыней-то нашей, ни дна ей, ни покрышки, со скрягой этакой, где уж было разжиться, странно, что столько-то наскребли.
- Старухина шкатулка под изголовьем у нее стоит, за ключ она так и держится, а дочь при ней постоянно.

- …Ох, Андрей, уеду я отсель, завтра аль послезавтра точно уеду. Трудно будет после здешнего приволья и безделья, связи растеряны, дело делать отвык, а только невмоготу мне станет тут жить, как все изменится, это уж точно, - выражение пропитой физиономии чесменского героя приобретает даже некоторую одухотворенность из-за одолевших его горестных дум, - Как помрет старуха, тут такое начнется, не приведи бог! Учнет энта каракатица расправу за расправой творить, а я, хоть и многое на своем веку повидал, хоть и сам, бывало, в матросов почтение к начальству вколачивал, однако ж все не зверь какой-нибудь лесной. Тут надо либо вовсе камень вместо сердца иметь, либо полоумным сделаться, ей подстать. Да и выгонит она меня все равно. Уезжаю, завтра аль послезавтра. И тебе бы отсюдова тоже ноги делать надо, иначе пропадешь. Проси у старухи вольную, пока она еще жива, может, напоследок доброе дело, во отмоление многих земных грехов да окаянств, и совершит.

               Качает головой Степка Соленый, молчит в ответ Андрей. Оба думают одно и тоже.

Говорят, государынин любимец Зубов Платон Александрович после смерти покровительницы своей ползал в ногах у Павла Петровича, вчера цесаревича, сегодня нового императора всероссийского, и был им с полу-то поднят со словами: «Друг моей матери – будет моим другом». И дальше будто бы молвлено что-то было про надежду на столь же верную службу, и русская пословица кстати приведена: «Кто старое помянет, тому глаз вон», и в ответ на подобострастные заверения Зубова краткое слово прозвучало: «Верю», а уж верил ли на самом деле новый император прежнему временщику, бог весть. Через некоторое время даже в гости к нему пожаловал, и с женою, Марией Федоровной, и приказано ей было чай разливать, так вот.

Но то ведь Павел Первый, но то ведь граф Зубов, да при одре умирающей императрицы, где столько народу толпилось, столько свидетелей. Может, Павел потом низкого вельможу и уходит, а, может, и нет, но это все там, на высоте недосягаемой. Олимп также грешен, как и земля у его подножия, поступки и чувства там те же, да ставки другие.

Умерла императрица, умирает ее истовая поклонница, всю жизнь почитавшая ее за достойнейший во всем без изъятия образец, обеим им срок пришел, но императрица оставила сыну-уроду в наследству  страну, а барыня – дочери-уродке всего лишь поместье, и сын державной старухи помиловал ее приближенных, хоть ему и ненавистных, опасаясь начинать царствование с репрессий, потому что об этом узнает весь мир, а дочь старухи-помещицы не станет церемониться  с приближенными матери, потому что об этом никто не узнает. 

Время идет не шибко, каждый день приближает неотвратимое.

- …А у меня-то радость, у меня-то счастье! Тетушка, ангел мой, невесту мне сосватала! – глаза Кострова светятся, сам он словно сияет, - Андрей Иваныч! Поедем ко мне, уважь меня, посидим запросто, отметим! Тут ведь недалеко вовсе, так поедем, душа моя! У меня наливка знатна! А то в усадьбе так-то невесело, здесь не погуляешь, а у меня-то радость!

И Андрей, воспользовавшись сном старухи, своей волей велит седлать лошадей, сославшись на якобы полученное от нее разрешение на прогулку, берет с собою, как заведено, охрану и выезжает со двора. Где бы ни быть, хоть в халупе у Кострова, только подальше от бело-золотой спальни, от острых глазок Катерины Львовны, от задыхающейся, хрипящей на высоких подушках старухи.

Золотой полог затеняет ее лицо, золотые крученые шнуры, завязанные в банты, свешиваются вниз и своими пышными кистями достают до постели. Но смерть в роскоши все равно смерть, на золотой кровати так же ее встречают, как и на лавке в курной избенке, и тошно смотреть на долгое умирание, на безобразие еще живого, но уже затронутого могильным распадом тела.
 
- В огонь, все в огонь! – кричит Костров, швыряя в открытое устье печки вороха бумажек, каких-то писем, каких-то визиток. На дне ящика вперемешку с разным бумажным хламом лежат документы, подорожная, деньги.
- Все в огонь!

Ну, в огонь, так в огонь! И дело делается будто само собою, так же легко, как и неожиданно. Только смутно мелькают в голове мысли о чести, о совести, о грехе воровства и обмана. Только смутно тревожит стыд перед скорбной тенью Аннушки.

Далеко, далеко увела дорога, поздно горевать о том, к чему возврата нет, да и оглядываться тоже поздно. Может когда-нибудь, когда-нибудь так случится, что выпадет случай обо всем пережитом задуматься  на долгом досуге, вспомнить о боге и о душе, произнести непослушными, отвыкшими от молитвы губами святые вечные слова, окунуться с головой в очищающую стихию святых вод, божьей благодати, и, искренне покаявшись во всем неблаговидном, преступном, позорном, совершенном вольно или невольно, получить кажущееся немыслимым сейчас, но обещанное свыше, возможное, равно как и для всех однажды вернувшихся под сень отчего крова блудных сыновей, - прощение.  Прощение не от людей, прощение от высшей справедливости, единой для всех живущих, - ныне, и присно, и во веки веков. 

- Где ж ты был, дружочек, я очнулася, а нет тебя, так ведь свету и невзвидела. За окном ночь совсем, а тебя все нет и нет…
- Вы забыли, Надежда Петровна, вы меня сами проветриться изволили отпустить, сказали, мол, задохнулся ты здесь совсем, вот я и поехал…

- Я? Отпустила? – она не помнит, но он говорит так уверенно, смотрит так ласково, что она не может отрицать его слов. Может быть, и отпустила, может быть…
- Ах, капли эти, что мне ныне давали, вовсе они разума лишают. Так от них спишь, ровно уже на том свете очутился, - бормочет она с досадой.

- Но вам необходимо спать, спокойный сон поддерживает силы, а без снотворного вы спите урывками, слишком помалу, - вмешивается в разговор доктор-англичанин, - Вы ведь хотите выздороветь, не так ли? 

О, она очень хочет выздороветь, она так боится умереть, что именно этот страх, испытанный столь остро при известии о смерти державной ровесницы, ставшей жертвой последнего сильнейшего огорчения, ровесницы, слишком похожей на нее при всем их различии, лишил ее сил и наслал болезнь… Огорчение доконало одну, страх доканывает другую. 

Ее величество императрица всероссийская Екатерина Алексеевна, ныне покойная, нрав имея к развлечениям и веселью живому склонный весьма, однажды забавлялась тем, что изволила своим приближенным эпитафии составлять, живым будто понарошку умершим, в стиле игривом и витиеватом, настоящему стилю таковых текстов подражая для пущего смеху.  Каковой бы текст составить было бы ей благоугодно для верной почитательницы своей, остававшейся во всю свою жизнь для нее безвестной, буде она все же о ней бы прознала?

Впрочем, скорее всего, императрица оскорбилась бы, узнав про эту свою карикатуру, взглянув на себя в это кривое зеркало. А между тем на самом деле она бы должна была почувствовать себя польщенной, ибо здесь ей выпало стать объектом подражания не только в жизни, но и в самой смерти.               

- …Зашей плащ, - прошептал Андрей на ухо Петру, когда они спрятали в тайник под полом пакет с бумагами  Кострова, и громче произнес, - Я устал, как черт, немного отдохну, но если что, буди.

И Петруха наскоро устроил ему постель на диване, в углу комнаты, потому что со времени ухудшения самочувствия больной раздвижная зеркальная стенка стояла все время задвинутой и никто больше не принуждал Андрея спать на кровати рядом с нею.          

- Подпиши мне вольную, подпиши, твоя дочь меня со свету сживет после твоей смерти! Ненавидит она меня, грозится, что чуть ты помрешь, так в солдаты меня сдаст. У тебя бумага гербовая есть, прикажи достать, я напишу, ты подпишешь. Подпиши!

- А разве ж я умираю? – удивленно вопросила Надежда Петровна, - Нет, умирают не так. Нет, я еще не умираю! – говорила она слабым, срывающимся голосом, - Я еще жива, и я еще не умираю. Я не умру. Сиди рядом, не уходи, дружочек мой, зачем она тебе, вольная, все хорошо и так будет. Не надобно бумаги, не подпишу, нет. Мой будешь всегда, как раньше, так и потом. Катька вон тоже глупость затеяла, замуж попросилась… За того, помнишь, Никиту Ивановича Лебедева, который спор выиграл насчет крепости льда на реке. Он ведь вдов, так будто он к ней вот-вот свататься из Москвы прибудет, письмецо ей с оказией передал… Говорит тоже, умрете вы, дескать, маменька, а я с делами не совладаю, извольте замуж меня выдать за хорошего человека, тогда и я, и состояние ваше в твердые руки перейдут. Да шалишь… Никита Иваныч, пройдоха, хитрец, прибрать все здесь к рукам решил через мою дуру… Не будет им благословения, нет, не позволю. Пусть она у себя во флигеле сидит, а ты будь при мне, и все как прежде, как прежде пойдет, как прежде…

               Надежда Петровна захрипела и заметалась на подушках.
- Шкатулка!
- Да здесь она, ваша шкатулка.
- Ключ!
- У вас, на цепочке.
- Катьку позвать вели, пусть тут будет, неча ей там письма с оказиями получать да женихаться, ишь, чего удумала, дрянь. И пусть одна, без этих своих старух, терпеть их мочи моей нет. И ты не уходи, не уходи, дружочек, со мной будь. Вон все другие отсюда! И лекаришку аглицкого гони, хватит ему в меня носом своим пятнистым тыкать, толку от него никакого, от лекаришки. Тишины хочу. Чтоб ни мышь ни одна… Катьке кресло вот туда поставь, сам вот тут сядь. Все…

- Все, - подумал Андрей, опускаясь в указанное кресло, - Вольной нет и не будет, а если еще и упырь этот сюда прибывает, если он с Катериной под венец надумал идти… Тогда и вправду - все.

               Заканчивался 1796 год. Восемь лет назад Андрей приехал из-за границы и восемь лет жил на родине, будучи крепостным то одного барина, то другого. Этой осенью ему исполнилось ровно 26 лет, и ровно два года, два последних года из этих восьми лет рабства, он являлся собственностью помещицы Надежды Петровны Луговской. Ровно два года он надеялся, терпел, ждал, пытался устроить свое будущее, впадал в отчаянье и безверие, вновь собирался с силами, чтобы снова ждать и надеяться…

И вот ничего не удалось, и теперь, после того, как он столько выстрадал и вытерпел, столько перенес и пережил, его судьба, как уже бывало и раньше, снова висела на волоске, его подстерегал новый, не зависимый от него ни в коей мере поворот, и было практически очевидно, что это поворот к худшему. Если только не произойдет чуда. А если не произойдет чуда, он вряд ли сможет выдержать новые испытания, а тогда - что ж, появится в России-матушке еще один замученный, безнадежно сломленный  человек, только и всего, мало ли их было, мало ли будет еще.
 
Говорят, чудо творит только бог. В бога нужно верить, богу нужно молиться. Но еще говорят, мол, на бога надейся, а сам не плошай. Если необходимо чудо, если нет времени и возможности ждать помощи свыше, то чудо это придется творить самому.
          
               Да, давно уже Андрей действительно не был тем веселым, жизнерадостным, влюбчивым, восторженным юношей, каким приехал в Россию в свои незабвенные 18 лет, полный самых светлых упований, самых радужных надежд на будущее. И вот какое будущее на самом деле его ожидало.

Теперь он возмужал, разочаровался во всех иллюзиях и растерял почти все надежды, безвозвратно оставив позади вместе с обаятельной в своей неопытности и чистоте юностью большую часть себя самого, со своей прежней безоговорочной готовностью верить во все хорошее, со своей прежней окрыляющей способностью к творчеству, проистекавшей от полноты души и сердца, ныне утраченной, и кто знает, не навсегда ли.

А ведь было время, когда творить для него значило то же, что дышать, но вот дыхание жизни осталось, а вдохновение отлетело, как душа, от стеснявшего ее тела отлетающая. И к чему же он пришел, и чего же достиг? И чем еще жив на свете? И долго ли сможет еще жить такою жизнью, как сейчас? И жизнь ли это?

Ближе к 30-ти годам люди начинают чувствовать, что немалый и весьма важный отрезок их земного существования, годы накопления знаний и обретения опыта, годы поисков своего земного пути и личностного становления уже, как ни крути, за плечами, что пора бы оказать себя каким-то первым результатам, порадовать первым удачам, объявиться первым достижениям. 

Но неужели же может быть так, что к этому времени, напротив, все, чем прекрасна жизнь, все, что можно в ней сделать важного, уже было, уже сделано? Да, так бывает, по разным причинам, из-за собственной ли небрежности или лености, по чьему бы то ни было злоумышлению, и поэт, создав свои лучшие произведения, больше не сможет написать ни строчки, и художник, украсив мир чудесными картинами, не сумеет сделать ни одного нового мазка кистью на полотне, и влюбленный, любивший пылко и самоотверженно, переживает свое возвышенное чувство и сам становится его недостойным…

Потом эти люди живут, и живут долго, с холодной душой, с пустым сердцем, изнывая от тоски и скуки, бесполезно и бессмысленно, и вдруг, опомнившись однажды, испытывают жгучее страдание, и мыслят со слезами: «Зачем я не умер и телом, когда умерла моя душа?» Но каяться поздно, и искать виноватых тоже. Жизнь прошла.

Так не дай же бог тем, кого судьба в свой черед подвела к роковому рубежу, не дай бог им опустить руки, смириться с поражением и отказаться от последнего боя за себя, за свое будущее, которое еще может быть, за свое счастье, которое еще может состояться…       

Но все ли средства хороши для достижения цели, будь целью этою даже собственное спасение? Все ли действия оправданны? Кому известна допустимая мера? Кому известно, когда мера бывает превышена?

Не судите – да не судимы будете.
Камень может бросить тот, кто сам без греха. Кто сам без греха?
Не грех ли доводить до крайности, не протянув страждущему вовремя руку помощи? Не грех ли самому терпеть зло и понуждать к этому других? Но не злу ли зло рознь? Ударят по правой щеке – так подставь левую. Но мечут ли жемчуг перед свиньями? Но терпят ли поношение святынь? Но не свята ли душа человеческая - искра божия? И не есть ли ее поругание тягчайший из грехов земных?
***   ***   ***

                Глава 4. Побег.

               Попав два года назад в дом Луговской, Андрей не сразу смог разобраться, кто тут есть кто, тем более, что общение его с окружающими строго ограничивалось. Лакеи были подобострастны, но в основном помалкивали, приживалки и шуты барыни виделись с ним только при ней и, понятное дело, не смели сказать ничего лишнего, да и вообще ничего, а с самой госпожой ему было как-то не до разговоров. Если она сама не находила нужным что-нибудь сообщить, так он и не спрашивал. 

Поэтому долгое время он считал большую уродливую женщину лет сорока с лишним, очень часто, практически всегда присутствовавшую в свите Надежды Петровны, за одну из ее служанок, вот только не понятно было, каковы ее обязанности: она, в отличие от остальных, никогда ничего не делала, никогда рта не раскрывала и просто сидела молча где-нибудь в углу комнаты, забытая всеми, неподвижная, безмолвная, подобная какой-то странной мебели, поставленной здесь, вероятно, по ошибке, и ни разу никем не востребованной.

Надежда Петровна ее не видела в упор, крайне редко к ней обращалась, да и вообще крайне редко замечала самое ее присутствие, умело глядя сквозь нее, однако присутствие горбуньи вблизи ее особы являлось, похоже, по какой-то причине необходимым.

У нее даже как будто не было имени, слуги к ней не обращались, и первый раз Надежда Петровна холодно окликнула ее, назвав Катею, наверное, не раньше, чем миновали месяца четыре, которые Андрей прожил под новым кровом. Андрей был поражен, узнав наконец, что эта горбунья Катя -  родная законная дочь Надежды Петровны, и только тогда сообразил, что некоторое семейное сходство действительно объединяет эти кажущиеся столь различными на первый взгляд два существа.

Катерина Львовна, а таково было полное имя горбуньи, жила в Лужках будто сама по себе, не нужная ни матери и никому другому, не любимая ни матерью и ни кем другим, однако, в соответствии с привычкой Надежды Петровны всегда держать все, что имело к ней непосредственное отношение, в поле своего зрения и под личным контролем, постоянно находилась под неусыпном надзором, словно на коротком поводке.

Мало того, что не нужная и не любимая. Кажется, она была на самом деле настолько в тягость своей родительнице, что требование все время околачиваться в гостиной среди слуг возле матери больше всего напоминало не доказательство проявляемой заботы, но род своеобразной мести, которой мать ежечасно отплачивала дочери за сам факт ее существования, а потому это ее существование было столь однообразным, скучным и стесненным, что и врагу не пожелаешь. 

Андрей поначалу проникся к ней даже некоторым сочувствием, однако, когда при случае он попытался заговорить с нею, то неожиданно натолкнулся на ответную вспышку такой яростной злости, такой непримиримой ненависти, что даже опешил немного. Похоже было, что горбунья склонна винить во всех своих бедах именно его, не взирая на то обстоятельство, что не так давно увидала его впервые.

Со временем он понял природу этой ненависти. Он являлся для нее олицетворением всего того, что не было ей дано природой, в чем природа ей отказала: красоты и любви, даже и материнской любви, потому что привязанность ее матери, которой она лишена была с колыбели, принадлежала ему, любовнику, а не ей, дочери. В лице Катерины Львовны он обрел врага на всю жизнь, и изменить что-либо в таком положении вещей не представлялось возможным.

               Разумеется, пока Надежда Петровна находилась в силе, об этом можно было не задумываться, однако, как только старуху при известии об ударе, постигшем другую, пользующуюся мировой известностью старуху, также хватил удар, ситуация резко изменилась, и изменение началось не с Катерины Львовны, а именно что с ее матери.

Ступив одной ногой в могилу, Надежда Петровна тотчас на удивление всех вспомнила о дочери и призвала ее к себе. Она не отпускала ее от своей постели, ей поручила принести заветную шкатулку из кабинета, ее просила охранять себя и свои ценности, и за все время своей болезни разговаривала с нею больше, чем, вероятно, за всю ее предыдущую жизнь.

Сомнений не оставалось: Надежда Петровна видела и признавала в Катерине Львовне свою настоящую наследницу и именно так и обращалась теперь с нею, нисколько не собираясь ущемлять ее в ее законных правах. Странная метаморфоза, если вспомнить все предыдущее.

Луговская не имела понятия о том, что покойная императрица собиралась лишить сына престола, а в самой этой русской барыне патриархальные традиции были, видимо, куда сильнее, чем в урожденной принцессе Ангальд-Цербстской, поэтому ей такое даже в голову не пришло.               
            
               Окружающие, уразумев сей бесспорный факт, стали прикидывать, каково им будет жить дальше с новой госпожой. Катерина Львовна поражала телесным безобразием, в свои сорок с лишним лет оставалась старой девой и была, разумеется, в связи со всем этим немного не в себе, что и не удивительно, хотя от рождения и не страдала сколько-нибудь ярко выраженным слабоумием.

Глядя на нее, все понимали, что с такой барыней горюшка хлебнуть придется всем, однако кое-кто все же надеялся как-нибудь к ней приноровиться и начал приноравливаться сразу же, не откладывая дело в долгий ящик из опасений, что иначе будет поздно.

Теперь Катерина Львовна была окружена вниманием, заботой, лестью и лизоблюдством ушлых дворовых. Даже управляющий имением, человек лично свободный, умный, образованный, отпускал ей любезности в надежде, что она сохранит за ним занимаемое им ныне место.

Только «дружочку» ее матери совершенно не имело смысла рассчитывать на ее благосклонность, и это было понятно не только ему одному, в связи с чем Андрей уже не раз замечал на себе в последнее время косые взгляды тех самых лакеев, которые раньше и глаза на него не смели поднять. История с приходом к власти черноокой Татьяны вот-вот должна была повториться, оставалось ожидать конфискации имущества, понижения в правах и так далее.

А что будет далее, Катерина Львовна, перейдя теперь от злобных взглядов, бросаемых на него исподтиха ранее, к словам, объяснила ему очень доходчиво, несмотря на то, что, не приученная выражать свои мысли вслух, говорила отрывисто, нечетко и несвязно, и ее убогая речь, в которой она беспомощно путалась, словно в неумело сплетенной сети, была также уродлива и отвратительна, как и она сама, и, как и она сама, отталкивала, вызывая чувство омерзения и брезгливой жалости одновременно. За нехваткой слов она использовала повторяемые по несколько раз кряду  грязные ругательства, заменявшие ей порой части кое-как выстроенных фраз, однако понять ее все же было можно также, как нельзя было усомниться в серьезности ее намерений. 

              Катерина Львовна ощущала себя впервые в жизни счастливой. Она стала иначе себя вести, она сделалась шумна, быстра и разговорчива, она одевалась теперь иначе, она готовилась переехать из флигелька возле ограды, где имела место жительства вместе с двумя старыми и такими же безобразными, как и она сама, старухами-служанками, в самый дом, в его парадные покои, и не мудрено, ведь она чувствовала себя уже вполне госпожой, поскольку о выздоровлении ее матери и думать не приходилось, и она даже собиралась выйти замуж, - она, и замуж! - за дальновидно проявившего по отношению к ней еще прежде заботу и ласку, сумевшего приручить ее и заставить поверить себе хитрого знакомого.

Вот только надо было еще немного подождать, пока мать наконец отхрипит свое, как это уже сделала ее величество императрица…  По сравнению с Екатериной Алексеевной Надежда Петровна что-то задержалась на этом свете.

- …Катьку позвать вели, пусть тут будет… И пусть одна, без этих своих старух, терпеть их мочи моей нет. И ты не уходи, не уходи, дружочек, со мной будь. Вон все другие отсюда! …  Тишины хочу. Чтоб ни мышь ни одна… Катьке кресло вот туда поставь, сам вот тут сядь…

               Если раньше счет времени велся на недели, то теперь он пошел на дни. Дня четыре Катерина Львовна и Андрей по воле умирающей, все еще между провалами забытья находившейся в сознании и время от времени окликавшей их, на равных (пока на равных!) сидели неотлучно возле ее одра, почти постоянно в полном одиночестве и в полной тишине, наполняемой только бредом и стонами Надежды Петровны, изнывая, как от медленной пытки, от напряжения этих бесконечных часов и будто карауля друг друга. 

Они ели тут же, рядом с постелью больной, а отлучались разве что совсем ненадолго, только чтобы немного поспать, не снимая одежды, затем отказавшись даже от этого послабления, предпочтя просто подремать в кресле, не покидая своего поста. Оба ждали, ждали, сами точно не представляя себе цель своего неослабевающего ни на минуту ожидания.

Они ждали… последних слов, последних напутствий и завещаний… или еще чего-то самого последнего, что могло оказаться очень важным, решающим… чего-то, что окончательно прояснило бы положение вещей на будущее и открыло бы им обоим дорогу к действию, каждому свою… последней капли, что переполнит чашу… последнего, еле ощутимого толчка…

            …Огромный пушистый кот, мурлыча, облизываясь розовым язычком и щуря свои зеленые глаза, медленно передвигаясь неслышными шажками, изгибая круглую спину, подбирался все ближе и ближе… Весь он выражал хитрость и притворство, весь был так тих и мягок, так напружинен и опасен…

Из его приоткрытой пасти через подрагивающую влажную губу свисали длинные, острые, изогнутые клыки, и с клыков капала слюна и кровь. Кровь пятнала снег, и этот снег, пропитанный кровью, хватали голодные, оттесняющие одна другую собаки. Но собаки находились будто где-то поодаль, даже их лая почти не было слышно, а кот был так близок, кот был вот он, почти вплотную…

Он мурлыкал так, словно говорил что-то, все громче и громче, он выставлял вперед свои лапы, и из меховых чехлов на них, из их нежнейшего бархата вытягивались спрятанные до поры-до времени когти, и были эти когти из железа, из отточенного, навостренного железа… «Сейча-а-ас  схва-а-ачу! Сейча-а-ас  про-о-г-ло-о-чу!» 

Кот остановился, подобрался, пружиня всем своим гибким и сильным телом, готовясь к прыжку, широко распахнул глаза, сверкая зеленым огнем бездонных завораживающих зрачков, открыл клыкастую пасть, так что стала видна его глубокая розовая глотка, вместо мурлыканья издал визгливый, резкий, оглушающий вопль…
              «Вот кто нечистый-то в округе той был! Сам, стало быть, старый барин!»

               Андрей вздрогнул, будто его толкнули, очнувшись от овладевшей им дремоты с ее навязчивыми кошмарными видениями, и выпрямился в кресле. Бросив мимолетный взгляд на свою соседку, он увидел, что и она тоже вздрогнула и подскочила на месте, очевидно, почувствовав тоже, что и он.

В комнате они были, как и прежде, одни, и было в комнате тихо. Очень тихо. Как-то уж слишком тихо. Больная, горой возвышавшаяся в постели под своими покрывалами, не шевелилась. Подобранный складками полог плотного золотистого шелка затенял ее голову, покоящуюся на высоких подушках, и крученые золотые шнуры, завязанные в банты, опускали вниз свои пышные кисти.

Катерина Львовна встала с кресла, осторожно, крадучись, подошла к постели и наклонилась над неподвижно лежавшей матерью. Постояла немного, чутко слушая и приглядываясь. Затем выпрямилась, все еще не отрывая взгляд от лица на подушках в мягкой тени.

- Она умерла, - произнесла Катерина Львовна, сама содрогнувшись от звука своего голоса, - Она умерла.

Андрей, также поднявшийся с кресла, встал за ее спиной.

- Надо звать слуг, она умерла! – торжествующе, громко воскликнула Катерина Львовна и отстранилась от постели, отвернулась, намереваясь идти к выходу.
- Она пошевелилась, - спокойно сказал Андрей.

Недоуменно и испуганно взглянув на него, Катерина Львовна опять оборотилась к громоздкому телу на кровати, опять наклонилась над ним…

- …Петька, Петруха, вставай! – Петька дремал, прикорнув на диване в углу комнаты. Тут же вскочив, он увидел стоящего перед ним Андрея, а за его спиной отодвинутую перегородку (это выглядело уже непривычно, ведь экран довольно давно не трогали с места).

Двусветный спальный покой, с окнами, прорезавшими две противоположные стены, с Амуром и Психеей в нишах, с огромной львинообразной кроватью посередине весь теперь был как на ладони. Луговская лежала в постели, возле нее в кресле сидела ее дочь. Обе были неподвижны.

- Надежда Петровна умерла, - сказал Андрей Петру, – И Катерина Львовна тоже.

            …Катерина Львовна наклонилась над матерью, и Андрей, стоя позади нее почти вплотную, схватившись за один из витых шнуров от полога, накинул его ей на шею. Так удобно, так близко висел этот шнур возле изголовья, завязанный в бант, поддерживая шелковые складки, доставая своей золотой кистью до самой постели, и так он был длинен и крепок, будто его повесили здесь специально… Специально для того, чтобы…

Бант на шнуре легко развязался, не препятствуя использованию всей длины постельного украшения, Катерина Львовна забилась всем своим массивным, как у матери, искривленным телом, хватаясь руками за шею, пытаясь оттянуть впившийся в нее шнур, но не могла сбросить удавку, не будучи также в состоянии крикнуть, позвать на помощь и только хрипя.

Она боролась отчаянно, она была достаточно сильная для борьбы, но душивший ее сзади мужчина был сильнее и сноровистее, он стягивал на ее шее перекрещенные концы шнура, намотав их себе на ладони, чтобы шелк не скользил, она не доставала до его безжалостных рук, она напрасно пыталась помешать ему и высвободиться. Шнур врезался в ее шею все глубже, концы сходились все теснее.

Полог, дергаясь и колеблясь, раскачивался, тень от него прыгала, металась по постели, по неподвижному желтому лицу на высоких подушках, создавая жуткую иллюзию, будто умершая еще и вправду жива, будто она и вправду шевелится…

Из широко раскрытого рта Катерины Львовны полились пена и кровь, вывалился язык, по телу прошла последняя судорога. Она перестала сопротивляться, затихла, обмякла, голова ее опустилась вниз, на грудь, руки упали, и она повисла всей своей уже не живой тяжестью на шнуре, в шелковой золотой его петле.

Андрей отпустил концы удавки, одной рукой подхватил падающее тело, другой размотал шнур, оставив его болтаться на прежнем месте, и, взяв убитую женщину за плечи, оттащил ее в ее кресло, усадил, придав позе естественность. Катерина Львовна сидела теперь так, будто задремала, слегка наклонившись набок во сне, и при первом взгляде со стороны было непонятно, что ее сморил не простой сон, что это смертный сон, последний.   

Переведя дух, Андрей на цыпочках подошел к входной двери и повернул торчавший в замке ключ, оберегая себя от нежданного вторжения слуг, затем вернулся к постели и нажал рычаг механизма, приводившего в движение экран за постелью. Вот когда пригодился ненавистный, осточертевший экран, изобретение прихотливого ума ее величества покойной императрицы, сколько он терпел эту чертову механику, но, как говорится, нет худа без добра: зато сейчас, чтобы попасть в свою комнату, не придется выходить в коридор, где можно столкнуться невзначай с кем-нибудь из обитателей дома.
 
- …Может, убивать-то не стоило? – прошептал Петр, - Хошь она и   злыдня, и калека, а все одно человек. И наказание иное, да и грех… Связать бы можно было просто, покрепче, чтоб сама не освободилась, да так и оставить, она бы и не помешала тогда, не скоро бы ее нашли.

- Если меня поймают, так лучше я попадусь в чьи угодно руки, только не в ее и не в руки этого Лебедева, - сказал Андрей, - А если б она жива осталась, он бы с нею точно перевенчался и всю власть здесь себе забрал. Такого хозяина поискать, не просто зверь, а с фантазиями. Дьявольское отродье… Иди на конюшню, Петька, вели седлать лошадей, Андрей Иваныч, мол, желают прокатиться, а я здесь похозяйничаю пока.

- Одних нас средь бела дня не выпустят из усадьбы, никогда такого не бывало, чтоб, значит, одним-то…

- Да, одних не выпустят. Ну и что же, возьмем с собою двоих конюхов, с ними разберемся по дороге. Выйди через гардеробную и спустись по черной лестнице… Петька, Петр! Очнись! Ты должен мне помочь! Ты мне нужен сейчас, не подведи меня!

Петр ошарашено поглядел на Андрея, затем вздохнул, собираясь с силами, хотел будто бы что-то ответить, но слова, видимо, застряли у него в горле. Тогда он просто кивнул, перекрестился и побежал к двери.

Замкнув за ним дверь гардеробной, выходившей в служебный коридорчик, на ключ, Андрей миг оставался на месте. Только не терять головы, не впадать в панику, ничего не забыть, не перепутать. Впрочем, он столько раз думал о чем-то подобном, столько раз представлял себе, как это может произойти и что тогда нужно делать, что сейчас ему практически предстояло действовать по заранее заготовленному плану.

Он быстро нашел в гардеробной ковровую дорожную сумку, валявшуюся среди вещей еще с прошлой петербургской поездки, вернулся на женскую половину спальни, вытащил из-под изголовья Луговской шкатулку (тоже ладно, выходит, получилось, что шкатулку она сюда принести приказала, себе под голову поставила, теперь бегать за нею не нужно), сорвал ключик с шеи мертвой барыни, отомкнул шкатулку и, не разбирая, переложил ее содержимое в сумку.

Затем кинулся к туалетному столику, на котором красовался резной деревянный ларчик с драгоценными побрякушками, засунул его в сумку следом за бумагами, а после, отбросив мгновенное колебание, в виде дополнения к содержимому ларчика снял два ценных перстня с рук усопшей.

Оглядевшись вокруг, он постарался сосредоточиться на том, не забыл ли он чего, вспомнил, что именно забыл, и забрал со столика, придвинутого к постели и уставленного лекарствами, снотворные капли. Огляделся еще раз. Нет, на этот раз упущений нет, а раз так, больше здесь делать нечего.

               Вернувшись на свою половину, Андрей нажал на рычаг экрана, и передвижная легкая стена, блестя зеркальными стеклами, медленно выехала из вертикального паза за кроватью, постепенно закрывая половину покоя, противоположный ряд окон, запертую дверь рядом с нишей, в которой изгибалась в сладострастной позе маленькая прелестная Психея, половину широкой вызолоченной кровати на львиных ножках с распустившимся и упавшим вниз, до изголовья, пологом, вдоль которого висел развязавшийся крученый шнур с пышной кистью на конце; лежащую в кровати мертвую мать, сидящую в кресле при ее изножье мертвую дочь… Экран задвинулся полностью, словно театральный занавес, скрывающий сцену после завершения последнего акта исполненной на ней драмы.               

               Пройдя в гардеробную, Андрей достал из тайника пакет с документами на имя Кострова Бориса Васильевича и спрятанную там же пачку ассигнаций, собрал все ценные безделушки, подаренные ему в разное время барыней, положил кое-какие самые необходимые в дороге вещи, оделся по-дорожному, затем, взяв сумку в руку, отомкнул замок в двери своей комнаты, вышел, запер за собою дверь, а ключ опустил в карман с тем, чтобы выбросить его позднее.
 
Ему нужно было проходить мимо гостиной. Осторожно заглянув в нее, он увидал там собравшихся в кружок приживалок и зевающего у стола врача. Войдя, но оставшись на пороге, он окликнул врача и поманил его к себе.

- Надежде Петровне лучше, - сказал он ему по-английски, стараясь говорить как можно более спокойным и даже беспечным тоном, - Она желает отдыхать, велела не беспокоить ее, пока сама не позовет. С нею Катерина Львовна. Ах, да, Надежда Петровна просила заказать к ужину пирожки с вишней и чай.

- Пирожки с вишней? – недоуменно переспросил врач, шмыгая своим крапчатым носом и потянувшись в карман за носовым платком, - Но она со вчерашнего дня не могла уже съесть ни крошки…

- Вот и проголодалась, - усмехнулся Андрей, покровительственно похлопав врача по плечу, - Вы удивлены, я вижу? Но для чего же тогда вы ее лечили, разве не для того, чтобы вылечить?
- Я лечил… да, - пробормотал врач, - Разумеется…

- И вы вполне преуспели в своих стараниях, так что смело можете гордиться собою, поздравляю вас, это большая победа.
- Но мне казалось, что дело поправить уже нельзя. Я только пытался облегчить последние часы…
- Что я слышу! Да вы лукавите, не иначе, вы не можете быть на самом деле столь низкого мнения о своих возможностях. 

- Впрочем, конечно, - несколько увереннее проговорил врач, - Хотя это больше похоже на чудо, но… Да, я не мог не надеяться, что мое искусство и в столь безнадеж… то есть и в столь тяжелом случае все же возымеет свое действие. Да, конечно!

- Ну, вот видите. Ваши знания да наша здоровая натура… О, вы, иностранцы, даже если подолгу живете в России, все равно понятия не имеете о русской натуре. Вы когда-нибудь наблюдали, как русские мужики смело ныряют в крещенскую прорубь при лютом морозе, в чаянье приобщиться благодати и очиститься от мирских окаянств, и не боятся, и после не болеют, а лишь здоровее становятся? Вы удивлены, что женщина, еще вчера так плохо себя ощущавшая, сегодня желает пирожков? Она же русская, черт возьми! Ее так просто в гроб не заколотишь. Так вы не забудьте, потрудитесь передать заказ Надежды Петровны на кухню, я сделал бы это сам, да недосуг, лошади, поди, уже оседланы.

- Вы собираетесь на прогулку?
- Почему бы и нет, раз дела пошли на лад. К тому же Надежда Петровна перед тем, как отдыхать, собиралась переговорить с дочерью о семейных делах, понимаете, тет-а-тет, как говорят французы… Ах, виноват, вы ведь во французском не сильны… Кажется, Катерина Львовна слишком многое себе позволяла в последнее время, пора и ответ держать… Так не забудьте, не входите к Надежде Петровне, пока она сама не кликнет, не то осерчает…

- Но мне бы следовало осмотреть ее.
- После, доктор, после, когда сама позовет, вы ж ее вспыльчивость знаете, а если она вспылит, ей это сейчас, в периоде выздоровления, на пользу не пойдет, да что я вам объясняю, когда вы все об этом знаете лучше меня, не так ли? 
- О, да, покой прежде всего…
- Совершенно справедливо, покой прежде всего! Мы с вами прекрасно поняли друг друга. Я могу быть теперь уверен, что покой ей обеспечен.

Оставив сбитого с толку, сморкающегося в клетчатый большой платок врача, не удостоив ни единым взглядом не спускающих с него глаз, шушукающихся женщин, Андрей быстро, звеня шпорами и придерживая разлетающийся от стремительного движения плащ, сбежал вниз по парадной лестнице. Лакей, дремавший в углу прихожей, подскочив, открыл ему двери, и он вышел на крыльцо. Лошадей не было.

               Не сбавляя шага, он направился на хозяйственный двор, к конюшне, возле ворот которой увидал дворецкого, пару конюхов и Петруху. Даже издали было видно, что они достаточно энергично препираются друг с другом.
- Почему кони не поданы? – громко спросил Андрей, подходя и обращаясь не к Петру, а к домашнему управителю.

- Катерина Львовна не велела вам лошадей давать, Андрей Иваныч, не дозволено вам ныне на прогулку, да и вообще усадьбу покидать.
- Мне позволение Надежда Петровна дала, - спокойно сказал Андрей, - Так что Катерина Львовна тут ни при чем.

- И я то же говорю, - кивнул головой красный, как рак, вспотевший Петька. Посмотрев на его руки, Андрей заметил, что они дрожат. Он отдал ему свою сумку и вновь обратился к дворецкому:
- Ты, верно, не знаешь, Евсей Васильич, что Надежде Петровне  стало лучше. Она сейчас беседу имеет с Катериной Львовной при закрытых дверях, убеждая ее в монастырь удалиться, постриг принять. Она потому меня и отослала на прогулку, что не желает, чтобы им мешали.

- Надежде Петровне лучше? Катерину Львовну в монастырь?

- А куда ж ее еще? – удивленно посмотрел на дворецкого Андрей, - Не под венец же, в самом деле. Она же совершенно не в своем уме, и Надежда Петровна в этом очень хорошо теперь разобралась. Катерина Львовна из воли матери не выйдет. Когда я уходил, оставляя их наедине, она плакала, каялась и обещалась послушание проявить, а чтобы к постригу подготовиться, порешила закрыться с завтрашнего дня в добровольное заточение у себя в покое, на хлеб и воду, как в самый строгий пост. Так что вели седлать коней, я возьму с собою Петра, Федьку и… да вот хоть того, Прошку. Кстати, не вздумай мешать Надежде Петровне, она сказала, что сама позвонит, когда ей услуги понадобятся, а до того времени будет говорить с дочерью и после разговору при ней же отдыхать. Понял? Мог бы и поблагодарить, а не то попал бы как раз впросак. Забыл уже, что барыня и строга бывает, не только милостива?

Дворецкий был сбит с толку не меньше, чем давеча врач-англичанин. Он посмотрел на Андрея, поклонился ему, помешкал еще минуту, затем кивнул с задумчивым и потерянным видом и повернулся к одному из конюхов, маячивших у него за спиной. Обругав его, он велел выполнять приказ Надежды Петровны.

- Сударь, - спохватился он вдруг, уже собравшись было уходить, однако как будто что-то вспомнив, - Андрей Иваныч… Вы, это, не прогневайтесь, но только как я есть при исполнении обязанностей моих, на меня госпожой моей возложенных…
- Ну, что еще, говори.
- За какой надобностью сумку дорожную вы с собой берете? Ведь едете, я чаю, ненадолго?

Петруха вздрогнул, переменился в лице и крепко прижал сумку к груди.

- Ах, сумка! – и Андрей рассмеялся. Он смеялся так натурально и весело, что все окружающие его люди тоже невольно улыбнулись, хотя еще не понимая в чем дело.

- Да Кострова я хочу навестить, Кострова, гостинец ему отвезти. Как Степан Степанович, чесменский наш вояка, изволил от нас съехать, так ведь бедолаге совсем у нас одиноко сделалось. Я все дни при Надежде Петровне, мне заняться им недосуг, а Степана, который о нем все же хоть немного заботился, нету боле. Он ведь, Костров-то, кажется, последние дни свои в Лужках спал на стульях в гимнастическом зале, а уж ел ли что, даже и не знаю, совсем, должно быть, оголодал, потому и уехал тоже в конце концов, не солоно хлебавши.

- Приказу не было его кормить, дармоеда, - буркнул дворецкий, восприняв этот комментарий в виде критики в свой адрес.

- У него и в деревеньке его не сытнее, так пусть полакомится немножко, а то, небось, решил уж, что вовсе о нем позабыли все, на произвол судьбы оставили. Хорошо, что ты мне напомнил о сумке-то, Евсей Васильич, я ведь хотел еще на кухню послать за пирогами да бутылкой вина, да запамятовал, как ты мне тут стал перекор чинить…

- Не извольте гневаться, - пробормотал дворецкий, - Эй, Мишка, дуй  на кухню, принеси пирогов да вина, и чтоб живо, одна нога там, другая здесь, Андрей Иваныч торопятся!

Подвернувшийся под руку дворовый Мишка побежал что есть духу выполнять приказ.

- Ежели к Кострову, барин… когда ж вас назад ждать? Как о прошлый раз?
- Да, наверное.
- Так, барин, Андрей Иванович, Надежде-то Петровне, голубушке нашей, и впрямь полегчало?
- Да, ей теперь хорошо.

- Ну, дай-то бог, дай-то бог! Андрей Иваныч, - заговорил дворецкий, окончательно уверовавший в справедливость его слов, и даже подался к нему ближе, - Вы не серчайте на меня, что в лошадях я вам вначале отказал. Наше ведь дело такое… Что хозяйка прикажет, то и выполняем, право слово. Не серчайте, не жалобитесь на меня барыне, не то ведь прогневается.

- Не прогневается, если ты ее тревожить сегодня не будешь. Она еще слаба, а уж за дела домашние взялась. Не попадайся ей под руку, и слугам не вели даже к двери подходить, пока не позовет. Пока не позовет, ясно тебе?
 
               Лошади были оседланы, Мишка принес вино и закуску. Уже сидя в седле, Андрей наклонился к дворецкому:
- Евсей Васильич, ты не знаешь, когда Никита Иваныч Лебедев, жених-то Катькин, приехать должен?

Дворецкий, возможно, это знал, однако предпочел ответить отрицательно.

- Расстроится ведь он, как узнает, что не видать ему Катькиного приданого, - промолвил Андрей и мечтательно улыбнулся, - Ох, и расстроится, а сделать ничего не сможет. Не только ему одному забавляться-то, а?

Дворецкий посмотрел на него с недоумением, но Андрей не стал ему ничего объяснять. Он дал шпоры коню и первым проскакал через ворота усадьбы, а за ним весь отряд.
***   ***   ***      

                Глава 5. Друзья.

               Некоторое время всадники мчались молча, горяча лошадей. Погода стояла мерзкая, было холодно, накрапывал дождь. Копыта разбрызгивали воду из луж и грязь, пятная лошадиные бока, сапоги и края одежды всадников. Через некоторое время, когда они уже довольно далеко позади оставили Лужки, Андрей, сдержав коня, поехал тише.

- А ну его к лешему, этого Кострова! – воскликнул он беззаботно, -  Чего его жалеть? Последний ум, чай, и тот пропил. У него наливка так дурна, ровно из яблочной гнили одной. Сейчас еще плакаться начнет, до чего худо ему живется. Провались он, не хочу к нему в его избушку на курьих ножках ехать.

- А куда ж мы тогда, Андрей Иваныч? – спросил один из верховых, - Так покружим да домой вернемся, греться?

- Дома скучно, Надежда Петровна еще не совсем здорова, веселье не устроишь. Поедем во Введенское, на постоялый двор, там и погреемся. Там хоть еда и наливка такая, что не отравишься, как у Кострова, да и проезжие всегда есть, поболтать найдется с кем.

Идея ехать во Введенское пришлась по душе сразу и всем, это, действительно, могло оказаться куда веселее, чем торчать в убогом домишке Кострова, однако один из спутников Андрея осторожно высказался в том смысле, что, ежели ехать в такое место, так надо иметь, на что там погулять…

- Есть на что, - откликнулся Андрей, - Надежда Петровна нынче щедра.
- Так, стало быть, правда, что Надежда-то Петровна выздоравливать изволят, что не сменится у нас пока хозяйка?
- Правда в том, что Катерина Львовна никогда в Лужках хозяйничать не будет.

               Сопровождающие Андрея переглянулись меж собою, один не удержался от улыбки, другой даже перекрестился.
- Значит, есть, что праздновать!
- Есть что праздновать!

               И они во весь дух поскакали во Введенское. На постоялом дворе гостей с набитыми карманами всегда принимали хорошо. Андрей прошел в «чистую» горницу, где накрывали стол приезжим господам, остальные члены его отряда собирались попировать на выделенные им деньги в помещении для низших чинов. Устроившись за столом, Андрей забрал дорожную сумку из рук последовавшего за ним Петра, поманил его к себе.
 
- Наклонись ко мне, будто приказ мой слушаешь, - прошептал он. Петр наклонился, время от времени для правдоподобия кивая головой и приговаривая:
- Слушаю, барин, исполню.

               Под этим прикрытием Андрей достал из сумки бутылку вина, откупорил ее, осторожно посмотрел по сторонам, и, удостоверившись, что никто не увидит его действия, вылил в бутылку все содержимое флакончика с сонными каплями.
- Вот, иди теперь к ребятам, отдай вино им, и пусть выпьют как можно больше, - сказал Андрей, передавая бутылку Петру, - Да сам, гляди, из нее ни капли не пей. Когда они уснут, позови меня. 
          
               Вечером Андрей в сопровождении Петра покинул гостиный двор, оставив там на попечение хозяина-дворника своих двоих спутников, заснувших мертвым сном прямо за накрытым угощением. Их отволокли в сарай за конюшней и уложили спать на сене. Андрей заплатил дворнику за угощение и хлопоты, сказав, что ждать, когда эти пьяницы протрезвеют, ему недосуг, велев расседлать их лошадей и поставить их в конюшню, а уснувших парней просил специально не будить, когда проспятся, тогда и проспятся, не к спеху, а уж после пусть опохмелятся на дорожку и ищут его дома.

               Перед тем, как пускаться в дальнейший путь, он отвел Петра в сторону.
- Послушай, может быть, тебе следует вернуться в Лужки вместе с ними? Ты мне уже помог, спасибо тебе, но стоит ли тебе идти со мной дальше, одной дорогой?
- Как так, Андрей Иваныч? – с изумлением воззрился на него Петр, - Ты чего… гонишь меня, что ли?

- Ты знаешь, что я там, в Лужках, учинил. Мне возврата нет. Но ты ведь ни в чем не виновен. Тебе можно еще вернуться. Я могу сказать сейчас дворнику, что оставляю тебя караулить наших лошадей, а то как бы с ними чего не вышло, это ты и в Лужках повторишь, когда туда приедешь. Бояться ни тебе, ни Прошке с Федькой особенно нечего, ну, напились, дело какое… да и взыскивать с вас тоже будет особенно некому, хозяйки-то того... отхозяйничались. А там по ходу дела поглядите, как и что. Скорее всего выкрутитесь, вся вина ведь на меня ляжет, меня искать будут, а если найдут, изловят, то меня и осудят. Я тебя тогда не подставлю, все на себя возьму, как оно и есть на самом деле. А если ты останешься со мной, да со мной и попадешься, то уж тогда быть тебе моим соучастником, тогда не отвертишься.

- Да что это мы попадемся-то, с чего бы это… Уйдем только так! И бумаги важные, и деньги большие… Чего не уйти-то?

- А коли нет? Кто знает, что впереди ждет. Подумай, ныне у Лужков хозяев не осталось, так ты не к Надежде Петровне вернешься, не к Катерине Львовне. Если наследники отыщутся, будут новые господа, если нет, в казну имение отойдет. Не оставят тебя в дворне, при барской усадьбе, так будешь жить в деревне, в Поречкине своем. Семью твою Луговская Лебедеву не продала, в чем-то он ее мог перехитрить, да не во всем, она ведь и сама была не промах, вот ему мужиков подсунула поплоше, а крепких да сноровистых отдавать и не подумала, себе оставила. Так что там с родными тебе жить, как прежде живал, при старой своей барыне. Женишься, детей заведешь. И все у тебя будет хорошо. Возвращайся, Петька, послушай мое слово.

- Вот те на, - пробормотал Петр, опуская голову, - А я-то думал мы с тобой, Андрей, того…
- Чего того-то?
- Товарищи вроде.
- Так оно и есть. Да опасно меня нынче в товарищах иметь. Я к тебе привык, Петя, привязался, ничего от тебя не таил, и ты мне верным другом был, настоящим, в унынии ободрял, в горе утешал, в беде не оставлял. Потому я и хочу тебе добра от всего сердца. Пойми, не прощу я себе, если ты из-за меня пропадешь.

- А я себе не прощу, если тебя одного отпущу, - заявил Петр, - Ты вон неровный какой. То так себя держишь твердо да умно, что диву даться можно, не каждый так-то сумеет, а то вдруг куда что девалось, и не узнать. Такие-то, как ты, в большом деле выстоят, а в маленьком того гляди погорят. Ну-ка ты сорвешься-то вдруг, а? Натворишь чего? Посуду где не надо перебьешь, не по той роже вмажешь, да в беду попадешь? Что тогда с тобою будет, кто тебе тогда поможет? Вот тогда тебе без меня не обойтись.

- Петр, Петька, Петруша, друг мой дорогой, единственный, я тебя из полыньи спас, не дал тебе ко дну пойти, так как же я могу теперь тебя с собой утопить, на дно утянуть?

- Да на какое еще дно, вот заладил, - досадливо мотнул головой Петр, - Ерунду несешь, прости господи, только время зря теряем. С чего ты взял, что мне в Лужках иль в Поречкине проживется лучше, чем если я с тобой останусь? Что там, медом намазано, что ли? Поле-то пахать да своим потом поливать, а на оброк не собрать да на правеж стать! Вот уж долюшка завидная, ничего не скажешь! Опять же не ведомо, снимется ли с меня вина, коли я даже и сам собой вернусь, будто у нас и впрямь судьи-то по совести судят да суды-то по справедливости правят. Не поймают тебя, так возьмут, да и свалят на кого другого, на того же на меня. Что, не может так-то исполниться? Знамо дело, может. Я тебе слугою был, я с тобою бок о бок жил, я от тебя не отходил, чего ж еще надо, каких таких других улик? Аль этих не предовольно? Вот и выйду я кругом виноват, и где ж тут оправдаешься, где защиту найдешь? А то еще ну-ка сыщется на нас другая госпожа аль господин почище всех барынь Луговских вместе взятых?.. Нет, Андрей Иваныч, - решительно заключил Петр, - Куда иголка, туда и нитка. Мы с тобою это дело давно сговорили, вместе нам его и исполнять. Как ты один останешься, как я один буду? Один в поле не воин, а вдвоем мы сила. И не споймают нас, ни-ни, ни в жисть не споймают! И все у нас сладится на загляденье. С тобой я еду. И не говори мне, что ты тому не рад, не поверю.

- Да я и не говорю, - воскликнул Андрей, - Хороший ты человек, Петро, и чего твоя Машка тебя не полюбила.
- Дура потому что.
- Не иначе. Ничего, мы тебе в дальних краях такую ли найдем. Не сердись на меня, я должен был тебя предостеречь.
- А иди ты знаешь куда… Бросить мне его, как же, да свою шкуру кидаться спасать.

               Андрей засмеялся и положил ему на плечо руку.
- Обнял бы тебя сейчас, право слово, да не хочу людей дивить.
-  Чего со мной обниматься, не девка, чай, - отстраняясь, довольно резко ответил Петр, все еще переживавший свою обиду, потом посмотрел на друга и тоже не смог удержаться от улыбки, - Вот ума-то палата, придумал, тоже мне, дурья башка!
- Так дурья башка или ума палата?
- Хватит языком чесать, ногу в стремя, ехать время.

               Всю ночь беглецы скакали по направлению к проезжему крупному тракту. Андрей собирался добраться до первой почтовой станции, а оттуда, воспользовавшись подорожной Кострова, дальше отправиться на служебных лошадях, каким-нибудь образом избавившись от своих, однако утро застало их еще довольно далеко от их цели, посреди дороги, усталых, забрызганных грязью.

Кони под ними от долгой скачки охромели, и они ехали теперь шагом, голодные и продрогшие, кое-как перекусив прямо в седле пирогами из Лужков, еще остававшимися в дорожной сумке. Андрей пожалел, что отдал конюхам на постоялом дворе свое вино, а другую бутылку прихватить с собой не догадался, вино придало бы немного сил, да что ж поделать, придется обойтись и так.

- Чай, в Лужках уже нас хватились, - пробормотал Петр, избегая говорить все, что думал, думал же он о том, что страшная тайна уже могла открыться. Наверняка кто-нибудь уже осмелился постучать в запертую дверь хозяйкиной спальни… А, впрочем, может быть, еще никто не осмелился ее взломать, ведь дверь заперта, а ключа нет. 
          Андрей не ответил.

               Вскоре после перекрестка, превращенного дождями в огромную лужу, за ними сзади раздался топот копыт, звон колокольчика. Крытая повозка, запряженная парой, догнала их, и они потеснились к обочине, чтобы дать ей дорогу. Проехав немного вперед, коляска вдруг остановилась.
 
- Костров! – зазвенел юношеский голос в тишине, и на дорогу из коляски под мелкий холодный дождь выскочил Темушка Лукъянов, - Вот так встреча!
- Петька, не забудь, кто я и кто ты, - пробормотал Андрей, наклонившись к спутнику.
- Я-то помню, что ты ныне Костров Борис Васильевич. Сам-то не забудь, гляди, что я Егор.

               Темушка подбежал к всадникам, перепрыгивая лужи.
- Как я рад снова вас повидать, - частил он, сияя своей открытой юношеской улыбкой, от которой даже в такую непогодь будто становилось светлее и теплее, - Как нам везет на встречи! Куда путь держите?.. Да ну? Ведь нам по пути. Мы-то с Иваном Петровичем сейчас до почтовой станции на большом тракте следуем, а дальше нам на почтовых ехать, далеко ведь. Ивана письмом известили, что и его уж по служебным надобностям ждут-не дождутся, и мне место вышло, я ведь учение окончил, в службу поступаю, вот и выходит, что нам обоим пора. И вы едете дальше? Да что вы, вот удача так удача, вместе ехать веселее. А далеко ли? Э, жаль, не долго нам будет по дороге, но это лучше, чем ничего, правда? У вас вид усталый, и лошадь в грязи вся и хромает. Вы давно в седле? Хотите, я поменяюсь с вами, вы садитесь в коляску к Ивану Петровичу, отдохните, а я на вашей лошади дальше поеду верхом. Или лучше вот что, вы оба к нам в коляску садитесь, там места-то есть, а лошадей ваших мы так поведем, порожними, они так шибче пойдут, быстрее получится…

Андрей слушал Темушку, и ему становилось все яснее, как действовать дальше. Какая удача, что при случайной встрече возле усадьбы Теплякова, стоя над могилой Дуняши, он назвался как раз-таки Костровым, а не кем-то другим, еще не зная, что Костров не только имя ему одолжит, но и бумаги. Бывают же совпадения! Будто подсказал кто, да и только. Теперь нет нужды отделываться от этих встречных, напротив, с ними вместе ехать, пожалуй, спокойнее и безопаснее.   

С благодарностью приняв план Темушки, Андрей спешился, снял свою драгоценную сумку, приказал спешиться и Петру-Егору, и вот, привязав своих измученных лошадей к задку коляски и предоставив им трусить налегке, они забрались под крышу повозки, где их с удивлением, быстро перешедшим если и не в столь же бурную, как и у Темушки, радость от возникшей перспективы путешествовать дальше какое-то время вместе, тесной кампанией, то с явно выраженным по этому поводу удовольствием, встретил Иван Захарьев.

Когда все уселись, кучер получил приказ следовать дальше, только не слишком шибко, с учетом той скорости, на которую были способны заезженные лошади новых попутчиков, и коляска загромыхала дальше по размытой дороге.

Тесная, жесткая и холодная, коляска все же представляла собою какое- никакое, но укрытие, ведь ее стены заслоняли от ветра, а крыша от дождя. Андрей и Петр сразу ощутили облегчение.

- Нам очень повезло, - сказал Андрей, - что мы вас встретили. Мы уже порядком приустали. Ваша кибитка после нескольких часов езды под открытым небом кажется просто раем.
- Еще бы выпить чего, - пробормотал вполголоса Петр, - Мы с собой взять забыли.
- А у нас есть, нас наши дамы в дорогу снарядили честь честью, - объявил Темушка и полез под сиденье за установленной там корзинкой с припасами.

Поотнекивавшись вначале из приличия, Андрей принял из его рук доверху налитый стаканчик, а второй достался Петру. Сразу стало еще теплей и уютней, и еще милее показались давешние знакомые. 

Темушка и Иван Петрович тоже выпили за компанию, после чего Темушку явно потянуло в дрему, а вскоре его примеру последовал и Петр. Андрей и Иван Петрович завязали неспешную беседу.

- Быстро вы унеслись тогда, - сказал Иван Петрович, обращаясь к своему собеседнику, - Оставили нас без присмотра своего, а с нами ведь сразу же беда случилась.
- Беда?

- Ну, не беда, так неприятность, и не то, чтобы с нами со всеми. К счастью, никто кроме меня не пострадал, только я один, но прогулка оказалась для всех испорчена окончательно. Уходя из дома господина Теплякова, я оступился на парадном крыльце, грохнулся вниз и вывихнул ногу, так что из поездки нашей назад к дяде вернулся полу- инвалидом. Боль была такая, думал, ногу себе точно сломал, перепугал всех, да бог миловал, поболело-перестало, только вот еще прихрамываю до сих пор немного, а уж пролежать пришлось недели две, да потом еще столько же с палочкой ковылять, до чего ж весело это было, и передать не могу.
 
- Мне очень жаль, что так случилось, но, боюсь, я мало чем мог оказаться бы вам полезным, если б и не покинул вас с такой спешностью.
- Да разумеется, чем бы вы могли помочь, если я до сих пор под ноги смотреть не научился.

- Но, по крайней мере, вы свои две недели пролежали в гостеприимном богатом доме, у своего родственника на попечении, а не в курной избушке. В усадьбе прекрасная библиотека, я, помнится, много там нашел интересного, так что скучно вам вряд ли было.

- А вот и нет. Что скучно не было, это правда, да только совсем по другой причине, не по причине наслаждения удобствами да трудами литературными, а вскоре же нам и вовсе пришлось съехать. Моя Зинаида Кирилловна повздорила с нашим хозяином, и в гостеприимстве нам было отказано сей же час. Не знаю, какой она вам со стороны показалась по ее высказываниям относительно тогдашней нашей темы, то бишь про неизвестного художника и его модель, может быть, и не слишком привлекательной: суховатой, поверхностной… Но это не так, надо знать Зину на самом деле, как ее близкие люди знают, а, впрочем, она даже меня удивила своим поступком, право слово, будто заново мне открылась. Впрочем, вы устали, а я вам все про свое да про свое, может, подремать желаете, как Артемий наш?
 
- Помилуйте, вы уж меня заинтересовали. Так чем же ваша супруга столь отличилась? Продолжайте, прошу вас.

- Хорошо, как угодно, - кивнул Иван Петрович, -  Я с удовольствием поведаю эту историю, и не только потому, что речь о жене моей пойдет, но еще и потому, что я, знаете, думаю, есть такие вещи, которые скрывать от людей, особенно от людей, способных их понять и оценить по справедливости, неправильно, что замалчивать их грешно, что чем больше достойных людей о достойном случае прознает, тем оно лучше.

- Вы относите к сим достойным и меня?
- Из опыта предыдущего общения с вами мне показалось, что на некоторые вещи мы смотрим если и не вовсе одинаково, то все же под таким углом, что можем понять друг друга.
- Польщен вашим отзывом.
- Польщен возможностью продолжить с вами знакомство.

После этого обмена любезностями (впрочем, любезности то были не пустые, но, и для обоих это было ясно, исполненные чувства искренней приятности), Захарьев начал свой рассказ.
       
- Так вот, не успел я, едва опомнившись от предпринятого в отношении меня местным эскулапом лечения, и дня пролежать в покое со своей больной ногой, как в дядиной усадьбе случай вышел один, такой, не из приятных.
               У дяди из кабинета пропали деньги, крупная сумма, и подозрение пало на одного парнишку из лакеев. Его к барину на суд, а он отпираться, мол, не брал, не виновен, оговорили меня. Кто оговорил? Да вот тот-то! Дядя мой не поверил, поскольку тот, на кого парнишка показал, у него в доверии ходил. Обыскали все парнишкины пожитки и нашли малую часть пропавших денег. Доказательство! Значит, своровал, да еще отпираться смеет. А где прочие деньги?
               А парень на своем стоит, что не брал и не брал, что откуда деньги в его вещах взялись, не знает, подложили, должно быть, и что тем более не может он знать, где прочая сумма. Ну, в общем, как это у нас водится на Руси, под белы ручки его и на конюшню. Отодрали как следует, а как он запираться продолжал, то в холодную, на хлеб и воду.
               И так все это неудачно вышло, что Зинаида Кирилловна оказалась свидетельницей всего, что произошло, а я у себя в комнате лежал, увести ее от места действия, где вся эта отвратительная пьеса разыгралась, был не в состоянии. Зина вернулась ко мне сама не своя, говорит, парнишка одних годов с Темушкой, а держался так-то мужественно и, можно сказать, с достоинством. И не похож он совсем на вора! Дорогу перешел, видно, в чем-то барскому любимцу, вот и подстроили ему беду. Я ее пытаюсь урезонить, дескать, попался же, доказательства найдены, чего ж еще надо, а что не хочет повиниться, так не в том дело, просто упрямец такой непокорливый. Однако не переубедил ее.
               Прошло с неделю времени, и вот приходит Зина ко мне опять вся в слезах. Горничная, мать того парня, видя в приезжей барыне сочувствие к их беде, бросилась ей в ноги, чтобы умолить ее заступиться за сына перед хозяином. Оказывается, за неделю обвиненного в краже паренька на конюшне два раза уже пороли, а потом опять под замок на голодовку кидали, как он уперся накрепко и ни в чем признаваться не желал.
               Зина пошла было к хозяину нашему, так он ее вежливо выслушал и ответил в том смысле, что каждый хозяин и хозяйка в доме у себя вольны, вот пусть она своим домом занимается, а он своим, вмешиваться же в чужие дела домашние не гоже. Зина потребовала, чтобы я к дяде обратился, а я ей говорю, что, по всему видно, бесполезно, да и в гостях мы здесь, гостеприимством хозяина пользуемся уж сколько времени, так не годится нам ему перечить…
               На другой день горничная давешняя пришла комнату убирать вся в слезах: сына ее опять на конюшню поволокли, а он уж от голода и побоев на ногах сам не стоит.
               Тут Зинаида Кирилловна подобрала подол да как побежит со всех ног на конюшню барскую. Я кричу Артему, беги, мол, за ней, а сам кое-как встал, на палку оперся и заковылял с большими трудностями за ними, но, когда я на место добрался, там уже дело пришло в самый разгар. Начало этой драмы я по причине медлительности своего передвижения пропустил, зато поспел к развязке…

Захарьев примолк на минуту, и, по свойственной ему привычке, которую Андрей уже имел случай однажды у него наблюдать, медленно начал теребить правой рукой, в такт своим мыслям, манжет рубашки на левой руке.

- Что ж вы увидали?
-    А вот что. Стоит моя Зина над наказуемым, к лавке привязанном, заслоняет его собою перед барином и его слугами и кричит, что она его сей же час выкупить желает, и всю ту сумму денежную, какую он якобы украл, вернет сама из своих средств.
               Дядя мой мог, конечно, приказать ее слугам своим схватить да уволочь оттуда силой, так бы многие на его месте поступили, но делать этого не стал, достоинство свое поберег, как она его еще корила за жестокосердие и слепоту, в сем деле проявленные, и с палачами наипервейшими сравнивать изволила, что ему вовсе было, надо думать, обидно, так уподобляться тем примерам неприятным еще и над нею прилюдной расправою он не пожелал.
               Вот он и говорит в ответ ей на ее несдержанные вспыльчивые речи, мол, раз вы, сударыня, усомнились в моей справедливости, в моем умении дело разобрать, а верите этому шельмецу, то пусть оно по вашему и случится, в том же вы наказание за свою горячность и безрассудство и поимеете: берите этого воришку задаром, пусть он у вас в доме поживет да вас же и обворует из благодарности, потому подлую натуру не благодеяниями и попустительством исправлять можно и должно, но крепкими взысканиями и наказаниями сообразно вине без снисхождения к телесной немощи, дабы через страдания плоти из лжеца и лихоимца кривду плетьми выстегать, каленым железом выжечь. 
               Но Зину уже не остановить было. Заявила, что не нужны ей подачки от жестокосердных вельмож, судей неправедных, что она такого оскорбления не потерпит, что к себе уважение потеряет, что она сама в состоянии за все заплатить. Темушке она сразу же велела принести нашу шкатулку с деньгами, вот он ее как раз и принес.
               Достает Зина, не считая, все казначейские билеты и, представляете, не в руки хозяину почему-то подает, а кладет их прямо этому злосчастному парню на иссеченную спину. Потом снимает свои сережки и перстеньки и высыпает их горсткой малой сверху. Она, подумайте только, даже кольцо обручальное сняла, до сих пор я на это диву даюсь и не знаю, то ли мне на нее в обиде быть, все-таки не простая безделка, кольцо, коим я с нею в церкви обручился, то ли гордиться мне ею еще пуще… Вот, говорит, мои деньги, а вот моя покупка.
 
- И что же дядя ваш?
- Характер выдержал до конца. Кивнул слуге, чтобы Зинино золотишко и денежные билеты подобрал до последней окровавленной прилипшей бумажки, золото обратно Зине вернул, а деньги взял и сказал, что через минуту купчая и расписка готовы будут, а через час чтобы духу таких гостюшек у него в имении не осталось. Приказал парня развязать и отдать новой хозяйке, пусть, дескать, забирает ко всем чертям со всеми потрохами. 

- А вы?
- А у меня роль во всем этом деле была, прямо сказать, жалкая, гордиться уж точно нечем, - произнес Захарьев, продолжая методично теребить свой манжет, - То я не хотел ни во что вмешиваться, памятуя о добрых родственных отношениях с хозяином нашим, о том, что мы ему обязаны, и не слишком в невинность обвиняемого уверовав, а то осталось мне только извиниться перед дядей и идти собираться. Одним только оправдаться могу, что нога у меня все время болела, мне бы покою хоть немного, отлежаться, подлечиться, а тут нате вам, все наоборот, суета, нервы, слезы, обиды, размолвки, объяснения.

- И куда же вы отправились?
- А в именьице наше захудаленькое, за Зиной мною в приданое полученное, куда же еще. Несколько суток добирались в нашу глухомань, измучились. А там у нас домик плохонький, службы маленькие, да в деревеньке несколько избушек, вот и все. Думали мы ранее вместе всем в Петербург возвращаться, а ныне несподручно стало, как нас Зина вовсе без средств оставила. Мы люди небогатые, от имения одни убытки, службой больше живем. Придется Зине и Аннушке в нашем медвежьем углу эту зиму одним зимовать, а там, бог даст, дела поправим, тогда они смогут и ко мне снова перебраться… Вот так мы у богатых родственников и погостили, подумать только! А я ведь и вправду еще хотел о том художнике справки навести, разыскать его.

- Зачем?
- Может быть, все-таки хоть чем-то помог бы, - вздохнул Захарьев. Он как раз оторвал от своего манжета ниточку, покрутил ее в пальцах и отбросил в сторону.

- Знаете, что я вам скажу, - произнес Андрей, - Я думаю, даже хорошо, что ничего из этого у вас не получилось.  Помочь вы смогли бы ему вряд ли, а голову заморочить человеку в таком положении, смутить ложной надеждой, это ведь жестоко, согласитесь. Тут уж надо либо как ваша супруга действовать, либо вовсе ничего не предпринимать, не вмешиваться, чтоб еще больше не навредить… Хотя, возможно, это звучит слишком предвзято. Конечно, бывает, что доброе слово и искреннее участие, согрев душу, облегчение в страданиях доставят… Если врач вылечить не может, но утешает, может, больному помирать и спокойнее. Да и над гробом тоже речи произносят, чтоб если не покойнику, так его родичам приятно было.

- Резко же вы судите!
- Сужу о том, что знаю не понаслышке.
- Хотел бы я побольше узнать в таком случае о вас.
- Почему же и нет, коли наше знакомство продолжится в будущем и коли вы слушать не передумаете!
- Буду признателен. Который уж раз вы меня удивляете.
- Чем же это я вас так удивляю?

- Именно что суждениями своими, может быть, и впрямь предвзятыми, да зато ни на какие другие не похожими и от сердца идущими. Сдается мне, многое вы в ваши-то годы повидать и перечувствовать успели. Что-то вас и тогда, в доме господина Теплякова, за живое брало, и сейчас вот то же самое…   

- Вы наблюдательны, - хотел бы сказать Андрей, но вслух промолвил другое, - Вы ошибаетесь.

- Не думаю.
- Право. Мне горячность свойственна по качеству натуры. Вон хоть у Егора моего спросите. Да только спит он, жаль.
- Не сплю, - вымолвил Егор, приоткрывая один глаз, слегка потягиваясь затекшим телом, зевая и крестя рот, - Это вон барин молодой десятый сон уже, поди, досматривает, а я так, дремлю слегка, и все. Все точно Борис Васильевич сказывает, горячи мы без меры. Никогда не знаешь, чего ждать. Кажется, уж и пропало дело, болтовня одна да пьяные слезы, ан вдруг раз тебе, и новый оборот. Не даром на шпагах деремся, ровно черти.

- Вот как! – воскликнул Иван Петрович.
- Вы просто мало меня знаете, - улыбнувшись, произнес Андрей, - Да если вспомнить к тому же, что другого человека узнать не проще, чем себя самого до донышка изведать…
- Ваша правда.
- Что же до вашей супруги касаемо, то я и вправду не ожидал от нее подобного.
- Да, Зина поступила со всей решимостью и успеха добилась.
- А что же этот ее спасенный?

- Парень-то этот? Мать его в дорогу наскоро собрала, пожитки кое-какие попихала, да все плакала и то его целовала, то Зинины руки, и увезли мы его с собою.
               А в нашей деревеньке безвыездно родственница-старушка одна живет, вот ей не понравилось то, что Зина, как она выразилась, учудила. По ее мнению, с богатой родней сориться из-за подобного-то каприза вовсе не стоило. Стала она Зину укорять, стала ей пророчить, что парень этот выкупленный, может, и впрямь вор, вот он здесь, у них, обживется да их же, благодетелей своих, и обчистит до нитки.
               Зина слушала-слушала да и взъерепенилась опять. Зовет она парня, ставит перед ним ларчик со всеми ценными бумагами и говорит, мол, я тебе поверила, что ты в воровстве не виновен, потому что сам ты крепко держался, потому что мать твоя плакала и божилась, что тебя напрасно оговорили, так вот я тебе верю и по сей день, и вот все наши средства немногие да невеликие, и прятать я их от тебя не стану, на виду они без запора стояли, на виду без запора и стоять будут, и если ты вправду был виноват и здесь свои дела нехорошие продолжать думаешь, то очень просто тебе будет нас обокрасть, нашим доверием к тебе попользовавшись нам во зло, а если ты человек честный, то своим поведением ты это нам доказать сумеешь.

- А он что же?
- Поклонился Зине в землю, поблагодарил ее за помощь и доверие оказанное, и пообещал, что все уплаченные за него деньги, заработав, вернет, а в том, что отродясь не крал и не украдет, богом клянется. А потом… - Иван Петрович запнулся и закашлялся, на минуту оставив рубашечный манжет в покое, - а потом он сомлел и без памяти свалился, потому что слаб еще был. Зина после того случая заявила, что нельзя его так оставлять, хоть в наших руках, а опять беззащитного и против неправедного наговора, и против прочих превратностей возможных. В общем, дело мы завершили, и получил наш Андрейка вольную.

- Андрейка?
- Ну да, Андрейка, Андрей. Тезка он с тем художником, вы, наверное, тоже сейчас о том подумали.

- Ну что ж, - произнес собеседник Захарьева, - Пусть не тот Андрей, так другой вольным стал, перед богом все равны. Да божьей помощью и собственным старанием и тот, другой, глядишь, не пропадет. Передайте мой поклон при случае Зинаиде Кирилловне в знак моего искреннего восхищения. Всем нам известно, для многих поступок ее повод для презрения и осмеяния, да тому вот уже и доказательства в лице дядюшки вашего и старой родственницы имеются, однако люди честные и сердечные, а таких у нас, слава богу, тоже немало, и по собственному опыту я это знаю, встречал я таких людей, так вот они тоже вместе со мною низко ей поклонятся.
- Передам, благодарю, - сказал Захарьев.

- Блажная, как есть блажная, - пробормотал Петр, пошевелившись на своем месте, слышавший сквозь дрему довольно из рассказа Захарьева, чтобы составить об этом рассказе собственное мнение, - Ну чисто наша барыня Погорелова. Та тоже при случае могла и последней рубашкой пожертвовать, а уж как горевала, когда с нами расставалась, когда за долги-то имение ей отдать пришлось… Простите, ваше благородие, господа, что слово, не спросившись, молвил, это спросонья я, никак… - и Петр снова, причмокнув и откинув голову к боковой стенке подпрыгивающей на ухабах повозки, задремал, - Блажная, - прошептал он еще раз, улыбаясь.

- Блаженная, - так же шепотом повторил Захарьев, - Господи, я все невольно вот думаю, да кто же я сам такой рядом с нею, достоин ли я такой женщины? И ведь, знаете, Аннушка в нее уродилась. Такая маленькая, а все поняла, не закапризничала, когда узнала, что теперь денег у нас нет, чтобы в столице всем вместе жить в эту зиму. Проводила меня весело, обещала хорошо себя вести, учиться прилежно да письма писать. «Хорошо, - говорит, - мама сделала, что Андрейку спасла, и хорошо, что денег на это хватило, а мы и так проживем».

               Бросив наконец терзать свой манжет, он  внимательно посмотрел на него и на дело своих рук и пробормотал: - Ну вот, кажется, я испортил и эту рубашку…

               В тот же день путешественники добрались до большого села, откуда дальше ехать им предстояло по предъявлении подорожных на почтовых. Захарьев отпустил наемную повозку, Петр, быстро найдя в селе лошадиного барышника, уступил ему за полцены обеих лошадей вместе со сбруей.

Самого Андрея к торговцу он не пустил, сказав, что больно уж у него внешность приметна, а лишний раз бросаться в глаза ни к чему, слаживая же сделку, объяснил, что великолепного жеребца, на котором прискакал сюда его хозяин, выиграл он, дескать в карты у какого-то проезжего в том-то и том-то месте, при этом нарочно назвав весьма отдаленный населенный пункт, находившийся совершенно в стороне и гораздо южнее настоящего.

Захарьев между тем выразил было удивление, надо ли продавать хороших лошадей, да еще невыгодно, не лучше ли нанять кого-нибудь, чтобы их доставили домой, или здесь у кого-нибудь за плату пристроить до возвращения хозяина…
 
- Я еду по делам наследства, - объяснил мнимый Костров, - Если потороплюсь, то выиграю больше, чем возясь с какими-то лошадьми, дело-то спешное весьма. Мы и то с Егором из дому как на пожар поскакали, да и еду я надолго, а вернусь не скоро, сам пока не знаю, когда.
- Кто-то же в поместье вашем остался из доверенных слуг, можно им весточку послать, поручить здесь все уладить с лошадьми.
- Как же, остались, глухая ключница да кривой сторож. Где уж им, пусть живут на покое! Будут деньги и время, куплю других лошадок, лучше этих.
          Захарьев признал, что по-своему это справедливо.

               В то время, как Петр пристраивал лошадей, Николушка взялся предъявить чиновнику подорожную Кострова, поскольку Костров что-то замешкался на пороге станционной избы, отстегивая вдруг помешавшие ему шпоры. Взойдя затем в избу, он занял место в уголке и задремал, отвернувшись от всех и закутавшись в плащ до бровей.

Лошади оказались в наличие, тройку скоро подали, седоки устроились в коляске, багаж Захарьева и Темушки пристегнули снаружи (у господина Кострова багажа, как известно, не имелось, одна дорожная сумка, которую он взял с собою внутрь кибитки). Кучер сел на козлы, зазвенел под расписной дугой колокольчик…

Миновав один перегон, на следующей остановке сменили лошадей, затем еще и еще раз. Иван Петрович и Темушка торопились, торопился и Костров. Затем, по прибытии в крупный город, откуда расходились пути в разные стороны, они расстались, душевно простясь друг с другом.
Темушка попросил адрес, чтобы написать новому знакомому. Андрей сказал, что это может быть не совсем удобно и что он сам напишет, и взял памятную записку, где, однако, указывался не адрес Захарьева и Темушки, а улица, дом и имя их знакомых, поскольку Захарьев еще и сам не знал, где и как устроится в Петербурге. Просмотрев записку, Андрей позднее выбросил ее, скомкав, на обочину. Ни к чему было оставлять в своих вещах свидетельство знакомства с этими людьми.      
       
               За день до расставания Андрею выпала минута побыть наедине с Темушкой. Воспользовавшись этим, он попросил юношу прочесть ему потихоньку те самые запрещенные стихи, не читать которые нигде и ни каких обстоятельствах заклинала его некогда сестра.

Темушка просьбу выполнил, не задумавшись: во-первых, не задумавшись потому, что по юности лет вообще склонен был доверять людям, во-вторых потому, что с доверием и симпатией относился именно к этому человеку, в третьих же, подобно его сиятельству графу Безбородко, когда-то, в начале своей карьеры, еще и графом никаким не будучи, обратившем на себя внимание ее величества именно своими феноменальными способностями, он обладал  прекрасной памятью и для него не составляло никакого труда воспроизвести  не только легко запоминающиеся стихотворные строки, но также целые весьма сложные прозаические отрывки. Прочитав запрещенные стихи, Темушка процитировал и абзац из запрещенной книги, так дорого стоившей своему сочинителю.

- Иван Петрович знал, что книга выйдет, от знакомых, - сообщил Темушка, - Так она у нас сразу же появилась, как только ее отпечатали. Мы ее все вместе читали, несколько раз. Страшная книга, аж оторопь берет, но Иван Петрович говорит, что очень нужная. Он говорит, что господин Радищев не даром собой пожертвовал, что книга его не забудется, что ее все равно еще долго будут читать, хоть и признанную злонамеренной, и запрещенную к продаже, и вообще изъятую.
 
               И он продекламировал с чувством: «О! если бы рабы, тяжкими узами отягченные, яряся в отчаяньи своем, разбили железом, вольности их препятствующим, главы наши, главы бесчеловечных своих господ и кровию нашею обагрили нивы свои! Чтобы тем потеряло государство? Скоро бы из среды их исторгнулися великие мужи для заступления избитого племени; но были бы они других о себе мыслей и права угнетения лишены. Не мечта сие, но взор проницает густую завесу времени, от очей наших будущее скрывающую; я зрю сквозь целое столетие».

-   «Ты хочешь знать: кто я? что я? куда я еду? - мысленно повторял Андрей позднее, продолжая свой путь, уже без своих друзей, в тряской почтовой кибитке, во весь дух мчащейся вперед, через ветер и дождь, по размытой дороге, - Я тот же, что и был и буду весь мой век: Не скот, не дерево, не раб, но человек!»
             
           «…я зрю сквозь целое столетие», - сказал в своей книге «Путешествие из Петербурга в Москву», изданной в 1790 году в Петербурге и тогда же признанной злонамеренной, господин коллежский советник Радищев Александр Николаевич, про которого молвить изволила ее величество императрица, что, дескать, «злодей хуже Пугачева», ибо книгу его, согласно свидетельству письма графа Безбородко, «читать изволила… нашед ее наполненною разными дерзостными изражениями, влекущими за собой разврат, неповиновение власти и многие в обществе расстройства…»

           «…я зрю сквозь целое столетие», - пророческие слова. Действительно, только по прошествии еще почти ста лет, по воле императора Александра Николаевича, Александра Второго, правнука Екатерины Второй, был принят 19 февраля 1861 года и обнародован 5 марта Манифест об освобождении крестьян от крепостной зависимости, предоставлявший им личную свободу и гражданские права.

Те же из сих «рабов, тяжкими узами отягченные, ярившиеся в отчаяньи своем», кто, вопреки исторической обстановке, «других о себе мыслей» был еще ранее этого рокового срока, должны были либо поневоле смириться со своей незавидной участью, либо уж, коль сумеют, обрекая себя на добровольное изгнание и разлуку с родными, бежать подалее, не имея в своем краю для себя достойного места, не имея и малейшей надежды его в нем обрести…   

               В дальнейшем нарастающая волна народного гнева смела с лица земли и изжившую свой срок самодержавную монархию, кровавая тирания которой не может быть забыта и заретуширована своими доброхотами и через множество лет.
***   ***   ***

                Глава 6. Свобода.

               Расставание с Захарьевым прошло для Андрея довольно тяжело. Ничего не открыв этому человеку о себе, он тем не менее чувствовал себя рядом с ним в относительной безопасности. Во-первых, уже то было хорошо, что путешествовал он не один со слугою, а как бы сообща со знакомыми, между тем как в розыск были объявлены они двое с Петром, а потому в первую очередь служащие почтовых станций должны были обращать внимание как раз на одиночных путешественников, а не на целые компании, к тому же его подорожную все время, радуясь возможности услужить, представлял вместо него то Темушка, а то и сам Иван Петрович, складывая ее вместе со своею, так что общаться самому с чиновниками ему нужды не было, стало быть, он и в глаза бросался меньше, и это было особенно важно, пока они не миновали места, расположенные в непосредственной близости от Лужков, где велика была вероятность встретить людей, знавших Луговскую и кое-кого из ее домочадцев; во-вторых же, у него были пусть слабые, но все же основания надеяться, что в случае осложнения дела и необходимости срочного бегства Захарьев может хоть немного посодействовать ему…

               После общения с Захарьевым в дороге, пусть это общение было и недолгим, однако в связи с условиями совместного путешествия достаточно тесным, у Андрея сложилось впечатление, что Иван Петрович ведет себя примерно также, как и он сам: говорит, да не договаривает. Однако при этом та интуитивная симпатия, которую имел дар возбуждать в окружающих этот человек, нисколько не поколебалась в отношении к нему Андрея, даже напротив.

Размышляя во время пути на досуге под однообразный звон колокольчика о том, кому из супругов Захарьевых он скорее решился бы довериться, - Зинаиде Кирилловне, безусловно человеку действия, однако действия на удачу, «на авось», ибо, добрая и совестливая, но слишком импульсивная, она явно обладала склонностью к перепадам настроения и неожиданным поступкам, неожиданным как для окружающих, так и для самой себя, и, будучи способна совершить мгновенное геройство, сама не представляла себе в своем увлечении, что принесет та или иная ее выходка, добро или зло, - либо Ивану Петровичу, производившему в отличие от жены своей впечатление человека не только умного, проницательного и в то же время вполне и безусловно добродушного, но также, что называется, основательного: уравновешенного, может быть, несколько медлительного, зато более рассудочного, отнюдь не порывистого, но одинаково справедливого в разных жизненных ситуациях, то есть беспристрастного, а кроме того, похоже, умеющего видеть вещи такими, каковы те были на самом деле, без искажений, сообщаемых им так часто работой богатого воображения, когда желаемое начинает казаться существующим наяву, в связи с чем уж коли бы этот человек все-таки решился в том или ином случае на непосредственное вмешательство в происходящее, это вмешательство в первую очередь не могло принести вреда, а ведь это одно уже есть польза.

Вся его полноватая, осанистая фигура, неторопливые движения, спокойный ясный взгляд внушали безотчетное доверие. Разумеется, сам Иван Петрович, в связи с явным отсутствием в своей натуре героического начала, свойственного его супруге, не мог со всей искренностью не восхищаться последней, когда она, словно по наитию свыше, творила суд и устанавливала справедливость, однако наитие вещь не надежная, и полагаться на него всегда нельзя, между тем жизнь требует более  бдительного и бережного отношения: сиюминутная огненная вспышка сопряжена с опасностью взрыва порохового погреба, в то время как осторожно раздутый в печи огонь, согревая, не грозит разрушениями…
          
               Андрею казалось, а, может быть, он скорее чувствовал это, поскольку никаких внешних примет или намеков на такое положение дел ни в поведении, ни в словах его спутника отыскать было практически невозможно, что Иван Петрович что-то знает про него или о чем-то догадывается.

Истину возможно было бы открыть чрезвычайно просто, останься среди рисунков Андрея в Тепляковском доме его автопортреты. Захарьев со спутниками, после ухода Андрея, должны были еще посмотреть другие его работы, за которыми ходил открывший им дом слуга, и, натолкнувшись на изображение только что виденного лица и обратившись за разъяснениями к тому же слуге, по его свидетельству тут же выяснить настоящее положение дел.

Однако со времен Италии Андрей самого себя не рисовал ни разу, вероятно, оттого, что не принадлежал сам себе, и отражающееся перед ним в зеркале лицо являлось не только его собственным лицом, но одновременно и лицом человека, которым по закону владели другие люди. Такая модель не вызывала у него вдохновения, так что автопортретов его в природе не существовало.

Конечно, Иван Петрович мог навести некоторые справки о заинтересовавшем его художнике у слуг в Тепляковской усадьбе, мог узнать кое-какие подробности, приметы… Впрочем, общие приметы, без наличия примет особых, в процессе установления тождества описанного человека с реальным встречным не могут, даже в случае их весьма точного совпадения, то есть при обнаружении сходства, доказать это тождество со всей безусловностью, для этого их одних все же недостаточно. Если уж на то пошло, по общим приметам Андрей соответствовал и облику Кострова, за которого себя выдавал, поскольку из слов «высокий, черноволосый, сероглазый, лет около тридцати» мог получиться и его собственный портрет, и портрет незадачливого соседа Луговской.
 
Пожалуй, он сам, Андрей, вел себя тогда, в условиях случайной встречи и недолгого общения со всей компанией Захарьевых, не слишком ровно, тяжелый выдался для него денек, а то, что он говорил и как говорил, не исключено, могло показаться наблюдателям со стороны несколько странным и наводящим на размышления.

Положим, слуга объяснил любопытным господам, коли они его расспросили и об этом, каково было настоящее прозвание красавицы Явдошки и где она погребена, а Темушка вполне способен был заметить, над какой могилой горевал нежданно-негаданно встреченный им человек на кладбище возле церкви. Разумеется, и это всего лишь деталь, но когда детали, с добавлением к ним мелких подробностей, почерпнуть которые из имеющих хождение в округе сплетен и слухов от той же прислуги труда не составит, - когда детали начинают подбираться одна к одной, как кусочки мозаики, то могут в конце концов превратиться в некую более или менее целостную картину.

Вот только всего этого все равно даже не просто недостаточно, но слишком мало, чтобы подозрения и догадки переросли в твердую уверенность. Вероятно, потому-то Иван Петрович не торопился делать окончательные выводы, благоразумно оставляя свои соображения, если они у него в самом деле имелись, конечно, про себя и так ничем их и не выдав.

Вместо вызова на откровенный, но слишком сложный, тяжелый и невесть к чему способный привести разговор он только был как-то особенно внимателен и даже не столько любезен, сколько бережен по отношению к своему спутнику, давая ему тем самым почувствовать свою доброжелательную к нему настроенность и вселяя в него некоторую уверенность.

- Что, если б мы еще тогда поговорили откровенно? – думал Андрей, глядя на Ивана Петровича, - Еще тогда, в усадьбе Теплякова? Я мог бы назвать себя, это ничем мне, по существу, не грозило… Но как вдруг открыть имя и душу первому встречному, с чего бы? Да и стыдно, стыдно правду о себе говорить. Если б жизнь как-то иначе сложилась, если б ее обстоятельства иными были. Кто-то продается сам и стыда при том не чувствует, а кого-то продают, да все равно его при том стыд жжет... А если бы все сложилось иначе, и он, Иван Петрович то есть, с крыльца-то того не свалился бы, не повредил бы ногу да и вообще не уехал бы в свою деревеньку из-за ссоры с родственником, спровоцированной его женой, - если бы ничего этого не случилось, и он на самом деле отправился бы меня разыскивать? Что бы могло получиться в этом случае? Ведь тогда я еще не был убийцей. Может быть, тогда нашелся бы другой выход из положения. Хотя вряд ли… Только Луговская бы насторожилась, занервничала и померла раньше времени. А если вместо спасения он бы меня тогда просто с толку сбил?.. А сейчас? Сказать все сейчас, попросить помощи? Но сейчас все уже иначе, сейчас я убил и ограбил, и этого греха мне не избыть отныне и вовеки. Пусть он что-то знает, или о чем-то догадывается, но он ведь молчит, вот и я буду молчать. Да и что он мог бы сделать для меня? Денег у меня, судя по всему, больше, чем у него самого. Правда, у него, конечно, имеются связи, и родственные, и по службе, и он умен и опытен, он в состоянии был бы как-то посодействовать, что-то посоветовать… Но стоит ли, в самом деле, пытаться втравливать этого человека в неприятное, сложное и грозящее новыми осложнениями дело. Он и так уже помог мне, вместе мы проехали немало верст, и все прошло благополучно, дай бог и дальше так, после того, как пути наши разойдутся.          

- Вот и расходятся наши пути, - сказал при прощании, покачав головой, Иван Петрович, по привычке в минуту раздумья или волнения начиная искать край рубашечного манжета, чтобы потеребить его всласть.
- Да, - сказал Андрей, - Справедливо изволили молвить. Ну, не поминайте лихом.
- Удачи вам во всем, - негромко произнес Иван Петрович, слегка задержав во время прощального рукопожатия его руку в своей. Его красивое, полноватое лицо, его внимательные, умные глаза выражали при этом какую-то ласковую грусть. Где-то видел однажды Андрей похожие глаза, полнящиеся искренним, от сердца идущим чувством, в которых смешивались и понимание, и сожаление, и благословляющее напутствие. Да, конечно, - глаза старшего брата Ивана при последнем свидании с ним больше года назад. Глаза брата Ивана…    

            …А если тогда, в доме Теплякова, слуга, отправившийся за рисунками, вернулся в залу к посетителям тотчас же после того, как ее спешно покинул Андрей, выглянул ненароком в окно и увидал его во дворе, садящегося на лошадь, но еще не успевшего ускакать, и узнал его, и сказал об этом Ивану Петровичу, надо же, дескать, вот же он, сам живописец-то наш бывший… Нет, нет, чепуха. Почему же только Ивану Петровичу? А Зинаида Кирилловна и Темушка в это время где же были? А если б Темушка обо всем тогда прознал, уж он бы при встрече не стал таиться, он этому еще не научился, ему до этого жить да жить…
            …А ну-ка он, Иван Петрович то есть, умудрился между двумя встречами с ним, Андреем, натолкнуться где ни то на настоящего Бориса Васильевича Кострова?

               Некоторое время после расставания со спутниками Андрей все мучился  мыслью, не напрасно ли он все же отказался от своего, может быть, верного шанса, посланного ему в лице Захарьева судьбой. Так хорошо было бы опереться на дружеское плечо, почувствовать себя под надежной защитой… Но, так или иначе, ложная то надежда манила его или же нет, узнать ему не судилось: дело уже было сделано, и вот они уже уехали, приятные, умные, хорошие люди, можно сказать, друзья, и он остался один. То есть не один, конечно, а с Петром, но Петр как раз чувствовал себя за его спиной примерно так же, как он сам совсем недавно чувствовал себя за спиной Захарьева, уж понимал ли тот, что служит ему прикрытием, и неплохим к тому же, или даже не подозревал об этом. За спиной, как за стеной….

Сразу сделалось холоднее и неуютнее, сразу возросла подозрительность, сразу повысилась настороженность, и неслучайными стали казаться и взгляды, и вопросы чиновников, встречных господ и ямщиков. Прошло уже много дней с тех пор, как были оставлены за спиною Лужки, и не было никаких сомнений, что служебное дело полностью раскручено.

Пока что путешествие проходило гладко и бесперебойно, и как будто нечего было бояться, но кто знает, что ждало еще впереди. Тяжело ощущать себя ежеминутно в опасности, в окружении врагов, когда все так ненадежно, и любая мелочь пугает и сбивает с толку, а любой пустяк грозит превратиться в непреодолимое препятствие, когда кажется, будто не твердой землею проходишь, но ступаешь поверху коварной топи болотной, и вот-вот может по своему произволу вдруг разверзнуться трясина, и поглотить жертву в зловонных глубинах своих…

               Каждый день приближал конечную цель странствия Андрея и Петра: крупный торговый порт на северном побережье, откуда можно было морем отправиться в западные страны, в Данию, Швецию, а там и в само Английское королевство. Стокгольм, Лондон - до них вроде было уже рукой подать, однако впереди еще только предстояли хлопоты с получением разрешение для выезда за границу, о которых Андрей до сих пор не слишком задумывался, поскольку волноваться об этом казалось преждевременно, теперь же этот критический момент все приближался, проблема в виде последнего препятствия на пути к свободе вставала во весь рост и пора было признать сей факт и подумать о нем всерьез, а между тем Андрей весьма слабо представлял себе, как он данное препятствие преодолеет. Оставалось надеяться на то, что он сумеет сориентировать свои действия по ходу дела, да положиться на свою удачу, до сих пор его не подводившую.
 
Нервничая и тревожась все больше и больше по многим поводам сразу, и из-за боязни оказаться вдруг, ненароком опознанным, и по поводу будущих хлопот о продолжении путешествия за рубежом России, Андрей   с напряжением всех своих душевных сил старался держать себя в руках, и пока что преуспевал в этом нелегком деле, даже более того, чем больше он был взвинчен внутри, тем спокойнее и ленивее казался снаружи, так что даже Петр  не ощущал его настоящего состояния, попадаясь вместе со всеми окружающими на умело пригнанную маску, а между тем он ведь действительно знал своего старшего товарища достаточно хорошо, чтобы понимать, что тот долго в таком духе может и не выдержать, как бы оступаться не начал.

Известно, что действовать быстрее легче, чем действовать медленно. Бывает возможно совершить смелый, решительный, даже и вообще отчаянный поступок, требующий предельной собранности, предельной концентрации всех сил, вдруг, внезапно. После этого, конечно, произойдет резкий спад, потребуется время на восстанавливающий отдых, но ведь это после, когда дело уже сделано.

Куда труднее постоянно держать себя, так сказать, в боевой готовности перед лицом грозящих впереди, может быть, весьма жестоких и требующих немалого мужества и стойкости испытаний, не позволяя себе расслабляться, изводясь ожиданием, выдерживая длительное напряжение, сберегая свои внутренние резервы, и в результате сохранив-таки способность в нужный момент, буде он настанет, действовать четко, целеустремленно, с полной отдачей.

По складу натуры тягостное состояние неопределенности Андрею было особенно нелегко переносить, его нервы, а человеческие нервы недаром сравнивают с музыкальными струнами, не были приспособлены для слишком тугого и продолжительного их натяжения, они могли просто лопнуть в самый непредвиденный и, конечно, неподходящий момент.

              Ну да ничего, бог милостив, может, все и обойдется. Летит вперед почтовая тройка, разбрызгивая грязь и лужи, по размытой холодными дождями поздней осени дороге, под мокрым снегом, под порывистым ветром, через промозглую ночь. Торопится все вперед и вперед, к северным рубежам России, к побережью сурового седого моря, молодой человек, красивый, высокий, статный, с серыми глазами под черными прямыми стрелами бровей, одетый богато и со вкусом, с драгоценным кольцом на холеной руке, немногословный, умеющий держаться с подлинно благородным достоинством. Едет с ним и слуга его, малый чуть помладше его самого, толстоватый и будто бы слегка простоватый, светло-русый, с круглым лицом и круглыми глазами.

Стараются поменьше бросаться в глаза путешественники, избегают случайных знакомств и вежливо сторонятся шумных компаний. И не останавливаются ни днем, ни ночью, скачут, как на пожар, пренебрегая усталостью, не обращая внимания на скверную погоду.  Неотложные, самые спешные у них дела, проволочек не терпящие, далеко лежит их путь. Коли не промедлят они, то выиграют много, а проиграть им нельзя, больно высока ставка, ставка – жизнь.
 
- А вот покинем мы наши пределы, в дальние страны, за моря-окияны уплывем. А воротимся ли когда? А, как думаешь, Андрей Иваныч? Мы ведь люди русские, как же нам всю жизнь на чужбине прожить? Затоскуем, поди. Хотелось бы побывать в заморских землях, да ведь одно дело на время, а другое – навсегда. Воротимся ли?

- Кто это может знать. Если и суждено вернуться, так не скоро. Ох, Петька, навсегда-то я бы и сам уезжать не хотел. Одно дело мир поглядеть да себя показать, а потом домой вернуться, а другое дело уехать без возврата. Как это с нами случилось, почему? За что нам судьба такая, по свету мыкаться без роду- без племени? Да только поздно уже, мосты-то сожжены, обратного ходу нету… И не зови меня Андреем Ивановичем, даже с глазу на глаз, чтобы привычку не перебивать. Я Костров, Борис Васильевич, понял, Петька?
- Да помню я, сам меня Петькой не кличь, Егорка я ныне. 

               Одна из бесчисленных остановок на большой дороге, одна из бесчисленных почтовых станций. Натопленная тесная горница станционной избы, клюющий носом в углу чиновник, пара-тройка проезжающих, коротающих время за разговорами и чаем в ожидании лошадей.

Проезжий господин, недавно побывавший в Санкт-Петербурге, разговорившись от нечего делать со случайными попутчиками, рассказывает, то и дело понижая голос, столичные новости. Недавно началось новое царствование, но сколько удивительного и ужасного уже произошло в городе великого Петра.

Вскоре после кончины ее императорского величества Екатерины Второй, темным ненастным ноябрьским вечером потянулась от Зимнего дворца процессия из тридцати карет, обитых черных сукном, каждая запряженная шестеркой лошадей, при свете множества факелов в руках множества одетых в черное слуг, -  потянулась в Александро-Невскую лавру за прежде забытыми всеми останками законного супруга почившей императрицы. Багрово сверкали в темноте огни факелов, медленно двигались кареты. И крестились со страху встречные.

Через два дня останки Петра Третьего вырыли из могилы и вместе со старым гробом переложили в новый, драгоценный, раззолоченный, царский. Тринадцать дней посреди Благовещенской церкви лавры лежал в гробу при почетном карауле, под пение панихид скелет в уцелевших среди могильного тлена перчатках и ботфортах, и священную корону императоров российских возложил в знак сыновнего почтения сам новый император на лысые кости черепа, и целовал костяной остов руки.

При перенесении праха войска стояли шпалерами от Невской лавры до Зимнего дворца, где гроб Петра Третьего ожидало место рядом с гробом Екатерины Второй, палили пушки и звонили колокола. По требованию нового императора корону за гробом императора покойного нес его убийца, граф Алексей Орлов. Затем последовала новая роскошная церемония: останки августейших особ переправили по нарочно наведенному через Неву мосту для предания земле в усыпальнице императоров Всероссийских, соборе Петра и Павла Петропавловской крепости Заячьего острова, среди золотого блеска затейливой резьбы роскошного соборного убранства, при раззолоченном иконостасе, рядом с местом последнего упокоения самого основателя столичного града, глубоко в земле, под белым чистым мрамором массивных надгробий.

Продолжает свой рассказ осведомленный о сих событиях проезжий. Слушатели внимают удивительному повествованию, словно завороженные. И одни и те же мысли приходят им в голову, и одни и те же слова просятся невольно на язык, но так и не высказываются, потому как боязно. Мысли-то, слова-то уж больно неблаговидные по отношению к новой власти…

Не слишком ли много внимания мертвецам оказывается в начале царствования? Не слишком ли мало при этом выражается почтения к прежним достижениям и победам? Победные знамена екатерининского полка суть не царицы юбки. Можно после смерти всенародно возвеличивать забытого отца, да грешно позволять смеяться льстивым и подлым придворным над прахом матери, да негоже мстить героям громких и славных дел, и прижизненно, и посмертно… И коли таково начинание, то что ж дальше-то будет?

И качают люди головами, и в затылке чешут, и ежатся так-то зябко, будто от пронизывающего осеннего ветра. Ох, не лгала, не лгала хвостатая комета, огненная небесная странница, повиснув в небе над Санкт-Петербургом, предвещая смену прежнего царствования, несколько излишне фривольного, в чем-то не привлекательного, но блестящего, но победоносного, но длительного и крепкого, - на ужасы, оскорбления и потрясения царствования нового, краткого и шаткого.   

Еще над неостывшим телом матери уже мечтал, поди, Павел Петрович и о перезахоронении со всеми почестями останков убитого ее приближенными и забытого ею его отца, готовясь также ко всеобщему негодованию подданных предать многие ее свершения и начинания, и, уничтожая порядки старые, вытравить самый екатерининский дух в стране, и взамен завесть порядки новые, - то есть обещая быстро, всего за 4 года, заработать для себя страшную, отнюдь не мгновенную, насильственную смерть. 

И через четыре года с небольшим новый мертвец, обезображенный труп которого кое-как приведут в порядок с помощью воска и красок художники, давившиеся тошнотой, но свое дело сделавшие, возляжет в
своем гробу также, как лежал некогда вырытый им самим из могилы остов в ботфортах и перчатках, и, будучи выставлен на обозрение толпы, окажется он окруженным даже не страхом, но лишь ненавистью и злорадством избавившихся от него подданных.
          
Но, впрочем, заглянуть в будущее, даже и не столь отдаленное, ведь 4 года царствования не 34, людям все-таки не под силу. Передаются из уст в уста все новые истории о делах во дворце и в столице, заползает в душу змеей подколодной тревога.

            …Скачут, скачут от одной станции к другой чередой безостановочной  почтовые тройки, звенят валдайские бубенчики от быстрой езды да под порывами ветра.

- …Ты чего, Андрей, чего ты?
- Да ничего, все в порядке. Задремал было, а тут, видно, на ухабе подбросило, до того здорово плечом треснулся, будто прострелили, - сморщившись от боли, Андрей растирает себе левое плечо, - Так-то хорошо замечтался, сам не заметил, как заснул сладким сном, и на тебе, такое пробуждение…
- Уф, напугал ты меня.
- Что, крикнул громко? Так больно же ведь. Ну, прости.

- Да ладно, - Петр, также дремавший и разбуженный было столь неожиданным образом, удостоверившись, что все в порядке, и успокоившись, откидывается на спинку сиденья и сладко потягивается.
- А грезил-то о чем? О том, как красавицу сладко целовать?
- Что?
- Да все то же. Целовать. Девку, стало быть, красную. Теперь-то это нам не заказано, как прежде, а? Мне вот как раз- таки снилось… Ох, и снилось… Встретить бы такую красу ненаглядную, чтобы сама как снег бела, чтобы очи соколиные да брови соболиные…
 
- Вот уж у кого одни красотки на уме, так это у тебя.
- Так и мне с этим не шибко везло в последнее время. В Поречкине хошь солдатка, а была, а у Луговской-то и не помыслишь ни о чем, все под запретом.
- Нет, я не о красавице думал, не она мне и приснилась…
- И напрасно…
- Ну, уж как кому. Да, может быть, и приснится еще.
- Не без этого.

- Я о брате думал. Вернее, представлял себе, как вот удастся нам где-нибудь устроиться до того ладно, что вдруг дела пойдут, что деньги повалят. А были б средства, нашел бы я через кого брата и семью его выкупить, и чтобы они ко мне приехали, где б я тогда ни был, чтобы дальше всем вместе жить, на приволье, в достатке… Вот я нашу встречу себе и представлял. Старший мой племянник уже ведь подрос, а Иван еще когда говорил, что он все на печке угольком рисовал что-то…
- В дядюшку, значит, уродился…

- Да, может быть, так если у него эта охота еще не прошла, я бы его сам для начала учить стал, а там уж видно бы было… О, господи, какая могла бы жизнь наладиться, любо-дорого!
- Да, дом чаша полная, вся родня в сборе, каждый при деле, и жена-красавица рядышком…
 
- Вот заладил одно и тоже. Ну, это уж как бог даст, может, и жена…
- Ясное дело. Счет-то, понимаешь, он всегда на три ведется, потому бог троицу любит. Сам посуди, невеста у тебя была, полюбовница была, стало быть, дело за женой… За этакой, знаешь… этакой Еленой прекрасной, Еленой премудрой… Глядишь, все еще так и сбудется, а, Андрей Иванович? То есть этот… Борис Васильич?
- Давай надеяться, Егорка.   
- Ты чего плечо-то все трешь, не отойдет никак? Так крепко в стенку вклеился? Ну да ничего, до свадьбы заживет, пожалуй, если раньше от разных передряг не загнемся.
- Бог милостив, выдержим.   

            …Еще одна остановка на долгом пути, еще одна станционная избушка на обочине проезжего тракта.      
   
- «…26-ти годов от роду, росту высокого, собой хорош, волосом темный русый, глаза серые, грамотен, знает языков иностранных три, обучен художествам, особливо искусству портретного письма, может выдавать себя за человека благородного, при нем слуга, лет 25-ти, росту невысокого, собой тучен, волос русый светлый… Андрей Мосалов и Петр Баев, крепостные дворовые люди помещицы Екатерины   Луговской…»
- Что читать изволите, сударь?

Средних лет проезжий, нараспев себе под нос бормочущий печатные строки, в ответ на вопрос присевшего рядом попутчика потрясает газетным листом «Ведомостей».

- Да вот, прихватил с собою на предыдущей стоянке, в городке, чтобы в дороге почитать, да больно темно в коляске и трясет слишком, не разобрал ни строчки. Теперь вот дочитываю, - говорит он.
- И что пишут? – интересуется попутчик.
- Убийство случилось, - вздыхает средних лет проезжий, - Происшествие из ряду вон, потому и изложено с подробностями, для широкого прочтения. Дворовые челядинцы, стало быть, убили и ограбили свою хозяйку, а сами в бега пустились.
- Понятно.

- Ну, и дальше еще прописано, чтобы при случае воров сих опознать, донести, схватить, препроводить…
- Да то уж не газеты дело, преступников в розыск объявлять. На то своя служба со своими специальными объявлениями имеется.
-    Видно, постараться решили лишний раз. Кашу маслом не испортишь. Да вон тут как раз сказано, мол, к сведению наследников покойной барыни, буде они объявятся, и в предуведомление и предостережение всем прочим… И далее еще приметы преступников даже указаны, для пущей, стало быть, важности, - снова потрясает газетой проезжий.

- Эва, приметы! – восклицает его попутчик и собеседник, - А что с них толку. Вон взять хоть того молодого человека, вон того, что возле печки дремлет. Подходит ведь под приметы?
- Верно, - удивленно произносит средних лет проезжий, с интересом сравнивая печатный текст с указанным ему наблюдательным попутчиком живым экземпляром.

- Именно! – с удовлетворением восклицает наблюдательный попутчик, - А на прошлой остановке, скажу я вам, еще один такой же проезжающий был, тоже очень похож. Ну-ка, дайте-ка на минутку газетку сию… Приметы, как тут… Вот-вот, в точности. Волосом темный русый, может выдать себя за дворянина, путешествует со слугою. Чушь какая! Вот понаписали! Кто же из господ без слуги путешествует, да и мало ли в России-матушке темно-русых молодцев с серыми глазами, пару слов там по-французски аль еще по-каковски-то знающих, по служебным либо иным по надобностям в разные концы страны поспешающим…

               Проезжий средних лет кивает, посмеиваясь, головою.
- А представьте себе только, сударь, - говорит он, свертывая газету и откладывая ее в сторону, - Представьте себе только, что сейчас бы началось, коли вздумали бы мы с вами поинтересоваться у этого красавчика, кто он таков да куда путь держит, да есть ли бумаги, да подлинные ли…
- Да, да, да, - подхватывает его попутчик, - Да взять вот так в лоб и спросить, тыча пальцем в сию газету, не он ли тот самый беглый раб, про которого тут прописано...
 
               И они дружно смеются.
- М-да, представляю, - говорит средних лет проезжий, -  Коли умный человек окажется, на наше счастье, так всерьез, пожалуй, не обидится, посмеется только. Ну, а коли дурак, то тут уж держись… и по роже ведь может съездить.
- А хуже всего из того, - добавляет, немного снизив голос, второй господин, - Хуже всего, коли вдруг да окажется сей проезжий человеком знатным и со связями… Сын известного вельможи? Племянник здешнего губернатора? А, каково?
 
- Или хотя бы секретарь либо приятель племянника здешнего губернатора… - понимающе кивает средних лет проезжий.
- Вот-вот, - и его попутчик со значением поднимает вверх палец, -  И у него-то бумаги и подлинными окажутся, и в полнейшем порядке, а у того, кто ему вздумал неприятности чинить, сразу в подорожной найдется к чему придраться.

- Истинная правда, - соглашается средних лет проезжий, - А на человека знатного и со связями очень он даже и похож… Одет богато, по- столичной моде, а держится-то как!
- Ну вот, я и говорю, и повторяю. Что толку от таких объявлений. Можно ли каждого подозревать? – попутчик средних лет проезжего с недоумением пожимает плечами и пренебрежительно машет рукой.
 
- Но вор-то где-то все же гуляет, - подумав немного, изрекает средних лет проезжий, - А каждого подозревать не будешь… Значит, сквозь пальцы пройдет? 
- Это уж не наша печаль, - снова пожимает плечами второй господин, - Об этом служилые чины путь по долгу службы своей и заботятся. Кого надо, ловят, кого не надо, отпускают. И потом, почему это пройдет? Вовсе и не обязательно. Вон, у здешнего чиновничка-то станционного наверняка уж есть листовочка с разными там положенными описаниями и предписаниями, он документы смотрит, на то он и смотритель, вот он пусть и думает, тот ли человек перед ним, не тот ли…

- Стало быть, щеголька этого он уже, надо полагать, проверил.
- Должно быть так.
- А коли и он также думает, как мы сейчас с вами рассудили, и разбираться особенно не станет, неприятностей возможных во избежание?
- Его дело.

- А по мне, - произносит вдруг с жаром средних лет проезжий, - А по мне, так не дурили бы господа, не доводили бы своих людей до крайностей, вот они бы и не убивали, и не грабили, и не бежали куда глаза глядят. Судите сами, - он вновь берет газету в руки и стучит по ней пальцем, призывая газетный лист таким образом в свидетели, - Судите сами, грамотный парень, образованный, живописному мастерству обученный. Это что ж с ним спервоначалу хозяйка его эта, как там ее … - он разворачивает газету, ищет по странице, пробегая строки, - Да, вот… Катерина Луговская… Что ж она с ним сотворила, Катерина-то эта, чтобы он на такое решился? Три иностранных языка знает, три! А некоторые и на родном своем еле говорят… И до убийства дошел! Хотел бы я знать, что там на самом деле произошло, в поместье этом…
 
- Да вы вольтерьянец, никак, сударь? – с легким смешком осведомляется его попутчик. Лицо средних лет проезжего немедленно багровеет. Он резким движением сворачивает газету снова и на этот раз уже не откладывает, а прямо отшвыривает ее в сторону.

- Мне этих ваших Вольтеров читать недосуг, - говорит он громко, отдуваясь из-за охватившего его гнева, - Кто такой сей Вольтер? Сочинитель, французишка…

- Всемирной известности философ...

- Плевать. Мне этих чужеземных философов незачем читать, чтобы в жизненных коллизиях разобраться, - средних лет проезжему, облыжно обвиненному в вольтерьянстве, удается перевести дух, и далее он говорит ровнее и спокойнее, - Но я вот что вам скажу. Я сам тоже помещик, и крепостных имею несколько десятков душ, слава богу, так разве ж мои люди меня будут убивать да бежать от меня? Был бы моим человеком этот… этот… - он опять забывает часть приведенных в газете сведений, протягивает было руку за газетой, чтобы развернуть ее в третий раз и вычитать указанное там имя беглого крепостного, но передумывает и машет рукой, - Да не важно, как там его звать-величать… В общем, я бы с ним сумел как-нибудь по-хорошему разобраться, чтобы ни я ему бед ни чинил, ни он мне. 

- Ваша правда, ваша правда, - не желая связываться с оказавшимся вдруг столь вспыльчивым средних лет проезжим говорит миротворческим тоном второй господин.

- Лошади поданы, господа! – раздается голос смотрителя.
- Ну, слава богу, вот и в путь!

- … Андрей Иваныч…
- Егор! Как меня звать, опять позабыл?
- Да ладно, не до того. Ты на листок этот глянь. Господа сейчас в избе читать да обсуждать изволили. Я подслушал, листок с собой захватил. Читай.

Внутри крытой повозки темно, немилосердно трясет на ухабах, но Андрей, напрягая зрение и ловя скачущие перед глазами строчки, разбирает-таки основную часть текста. Потом комкает газету и выбрасывает в окно на обочину.

- Туда ей самая дорога!
- Все не выкинешь. Напечатано, чай, в избытке. Сколько еще людей прочтет. И объявлений отдельных тоже не меряно, небось, понаделано, да на каждом углу и поразвешано, увидим мы их еще, встретятся, а то как же…
- Что ж, встретятся, так и их почитаем. А что они говорили, Петька, господа-то эти?
- Я не Петька, я Егор.
- Да ладно, не до того…

               Петруха кратко осведомляет товарища о подслушанном им разговоре.
- … Сказывали, ну-ка важная персона, чей ни то родич из именитых вельмож, глядит больно важно, да одет что твой граф, так вот боязно связываться, не в свое дело мешаться, пусть те, кто на службе, неприятности себе наживают…
- Значит, не так плохо дело.
 
- Но ведь почти узнали!
- Нет, не узнали, это просто разговор, это еще ничего не значит. Вернее, это значит, что мы еще сможем проскочить, да и выкрутиться тоже. Если даже и пристанет кто, то ведь документы показать попросят, а они у нас в полном порядке. Костров на свадьбу свою с умом собирался, только без ума вздумал с огнем играть…

- Это ты про огонь аль про себя?
- И про то, и про другое. Держись, Петька, то есть Егорка, авось не пропадем. Да и все одно отступать нам некуда.
- Ну, авось так авось.

               Некоторое время они молчат.
- Вот что оно значит, беглыми-то быть, - шепчет в раздумье Петр немного погодя, - От каждого куста шарахаться, каждой тени страшиться…
- Мы не беглые, Петька.
- Как так? Кто ж мы такие?
- Мы с тобой свободные. Понимаешь? Свободные. Дорогой ценой мы за это заплатили, ничего не пожалели, ни за чем не постояли, последнее отдали. И никто нашу свободу у нас не отнимет. Не отдадим.

                Конец Части Седьмой.
                КОНЕЦ  РОМАНА. 
***   ***   ***
2006-2007 гг.
***   ***   ***