За то, что был в плену

   Когда началась Великая Отечественная Война, его с сотнями тысяч  таких, как он, призвали в армию. И сразу,после короткой подготовки(а точнее,без подготовки) – в бой. С хорошо обученным и вооруженным до зубов врагом. Ему, молодому и необстрелянному, повезло. Он уцелел, не лёг трупом  в наспех вырытую яму - братскую могилу, а попал в плен к немцам.
   Может быть, он тогда с грустью подумал: «вот и кончилась моя война», или что-нибудь в этом роде. Если это так, то он ошибался. Война для него полностью закончилась на десятки лет позже 9 -го мая 1945 года. Но победителем в ней, как все советские люди, он не стал. Победила его война.
   Из плена его освободила Красная Армия в 1944 году. Он не прошел профилактику через Колыму и Гулаг, как многие его «подельники» - освобожденные военнопленные бойцы и командиры Красной Армии, а вернулся в родной Донбасс, восстанавливать и строить. Восстанавливал  и строил он в соответствии со своей профессией. А был он бухгалтером, до войны успел  окончить техникум и немного поработать по своей специальности.
   Ему это было зачтено. Поработав немного простым бухгалтером, он занял освободившееся по какой-то причине кресло главного бухгалтера крупной, и в будущем  знаменосной  шахты. Женился на вдове погибшего офицера Красной Армии и усыновил её дочь. А потом у них родился сын, и образовалась настоящая крепкая  семья. Жили они, как все в том шахтном посёлке, в одноэтажном четырехквартирном «юзовском» бараке. Барак имел четыре отдельных входа – в четыре отдельные квартиры. Вокруг дома – участок земли под огородики и палисадники.
   Павел Антонович(так к нему официально и неофициально обращались все взрослые, кроме собственной супруги), был с виду полной её противоположностью. Даже  по имени – её по паспорту звали Антониной Павловной. Он был худощав, всегда серьезен до угрюмости, малоразговорчив и малоулыбчив, в его поведении всегда неуловимо присутствовала строгость и собранность. Все относили это к его должности, соблюдали субординацию и искренне уважали, прислушивались к его советам и мнениям. Он был, что называется, настоящим отцом семейства.
   Страдая  язвой желудка, отпуска проводил на курортах, пил постоянно минеральную воду «Лугела» и настойку чайного гриба. В шумных застольях позволял себе стопку, величиной с напёрсток, белого вина и диетическую закуску. Зная его твёрдость и самодисциплину, остальные участники застолий провокаций не устраивали, тем более, что он своим присутствием не мешал вольностям и выходкам весёлых, настроенных на праздник, родичей.
   А Антонина  Павловна в полной мере компенсировала его сдержанность в маске  суровости.
   Это была полная женщина с явными признаками  величавости, унаследованной от матери – русской женщины из тульской губернии, сохранившей многочисленную семью, потеряв только мужа в Первую Мировую войну и старшего сына,балтийского матроса - в Октябрьскую революцию.   
   При  этом Антонина Павловна была добродушная, приветливая, наполненная оптимизмом,  всегда готовая к улыбке и  смеху, не прочь посудачить с сёстрами (а их у неё было две – старшая и младшая) и соседками на свободные, но нейтральные темы. Она славилась гостеприимством и кулинарным мастерством; за стол к тёте Тосе (так её называла вся многочисленная детвора) стремились в предвкушении всяких вкусностей все от мала до велика. Между тем,все её разносолы и деликатесы по затратам  не превышали возможностей, ограниченных зарплатой.
   В праздничных застольях не только ели и пили. Когда ещё не было телевидения, рассказывали смешные истории, анекдоты, шутили, и хором пели песни. Это было обязательным ритуалом. Пели народные и военные песни, при этом кто-нибудь мог и всплакнуть, вспомнив что-то своё, личное, пережитое. Они жили в шахтёрском окружении, и в какой-то мере сами были частичками этого на вид сурового, но простосердечного племени.
   И время было такое – суровое.Угольные шахты были сразу после войны официально объявлены вторым фронтом. Стране требовалось много угля, и его добывали всеми силами. В шахты спускались мужчины и женщины, и работали на равных. Молодых шахтёров призывного возраста служить в армию не брали. Только не выдавали шахтёрам наркомовские сто грамм. Но они сами себе их выдавали – в многочисленных «чайных», «шалманах», «стекляшках» и «аквариумах». После смены, сдав «коногонки» - светильники, сняв насквозь пропылённые «шахтёрки» - робу и каски, и смыв в шахтерской бане угольную и пустопородную пыль (она только не смывалась с век и ресниц – на долгие годы была своеобразным «фирменным» макияжем) они, не заходя домой, всей бригадой собирались в этих заведениях на своеобразные «планёрки», где обсуждали под «сто грамм» свои подземные и надземные дела. На фронте между атаками и стрельбой бойцы, наверно, занимались тем же.
   Бандитами и «шахтернёй»  их называли только псевдоинтеллигентные чистоплюи с тщательно скрываемым даже от самих себя комплексом неполноценности при  сравнении с мужеством этих трудяг. А те, кто хоть раз спустился в шахту и поднялся «на гора» (шахтёрский лексикон), навсегда пропитываются к ним, пусть не великим, но уважением. Но мы ушли от темы.
 
   Во всех отношениях это была благополучная семья, со своим укладом, традициями, иерархией. Хозяйство вела мать семейства, не без активного участия отца - кормильца. Он, как ни как, был бухгалтером и экономистом. Они жили в достатке, не позволяя себе показной роскоши и излишеств. Из нравственных соображений. Поэтому имели некоторые накопления в сберкассе – «денежный  парашют». 
   Дочь Ксения в 18 лет вышла замуж и жила с мужем и ребенком-девочкой отдельно от своих и мужниных родителей. Тут следует немного отклониться в сторону. Дело в том, что она забеременела преждевременно – до регистрации брака, а это в те времена, если не каралось, то осуждалось безоговорочно. На эту тему у них  с матерью были серьезные перепалки, слёзы и ссоры. Отчим принял осуждающий  нейтралитет, в перепалки не вмешивался, молча, но явно  не одобрял случившееся с падчерицей. Решили срочно заключать брак. Будущий зять не возражал. Он был шахтным слесарем по ремонту оборудования, спокойным рязанским парнем, но себе на уме. Вся его родня жила в Рязанской области, а он – в шахтном общежитии.
   Расписались они быстро, и стали жить у родителей, что не нравилось Коле – зятю.  Звание «примак», которое тогда в народе присваивалось парню, живущему в доме родителей жены, и шутки приятелей,  не давали ему душевного покоя. К тому же,он себя в семье чувствовал,если не чужаком, то случайным квартирантом.      
Будучи, как его приятели, не прочь опрокинуть пару рюмок после работы, он  с б;льшим удовольствием проводил время в общежитии, чем дома с семьей, хотя претензий к тёще и тестю не имел, разве что испытывал некий дискомфорт по сравнению с прежней жизнью холостяка. К тому же, за случившийся казус   с беременностью дочери Антонина Павловна  в одинаковой степени по-матерински винила обоих одинаково.
   Она ему замечаний не делала, но дочери выговаривала, тем самым ещё более увеличивая образовавшуюся между ними дистанцию.
   Закончилось тем, что молодые сняли квартиру в этом же посёлке, и переехали туда жить, а к родителям приходили только в гости. А через полгода Николаю выделили отдельную квартиру, освободившуюся после переселения  её жильцов во вновь построенную «пятиэтажку». Молодая семья не смогла так и не смогла окрепнуть, но это- другая история.

   Сын Веня подрастал, преимущественно на улицах поселка,  обычным для того времени и места разгильдяем. Многое унаследовал от своих родителей: твёрдость и непререкаемость от отца, общительность и добродушие у матери. Учился кое - как, хулиганил в меру, без приводов в милицию.      
   Послевоенный ребёнок, он  был, как и его сверстники, под опекой старших товарищей – авторитетных детей военного времени, среди которых были и те, кто побывал с матерями, с дедушками и бабушками  в оккупации. Это отдельная тема. Об этом – не здесь.
   Он сам после 6-го класса сделал выбор между разгильдяйством и  учебой – в пользу второго. Возможно, потому, что отца с почетом проводили на пенсию по выслуге лет, и на старшего сына (а у них уже был второй мальчишка, ещё не ходил в школу) теперь ложилась доля ответственности перед семьей. Тем более, что после выхода на пенсию отец затеял грандиозное дело – начал строительство собственного дома, и требовались дополнительные руки.
   Пришлось в школе навёрстывать то, что не сумел приобрести до этого. Отойдя от своей бывшей компании, он не смог  только сбросить одного: его имя было  Вениамин, но уличная кличка "Чипа" осталась при нём навсегда. Ещё его иногда называли Веником, но это было  на первых порах, пока не стало опасным – он, кроме мускулов, имел привычку применять их, в случае чего.
   Закончив 8 классов, он поступил в горный техникум на специальность «горная электромеханика».

   А отец начал строительство собственного дома. Ему государство выделило участок земли («план» на тогдашнем тамошнем лексиконе),какую-никакую финансовую субсидию на приобретение стройматериалов, и работа закипела. Некоторые скептически относились к этой затее, дескать, поздно, у пенсионера не хватит сил и средств. Но у него хватило. Потому ещё, что они с женой, прежде чем начинать это дело, в деталях разработали подробный, можно сказать,   стратегический план-график, правда, с некоторым налетом прожектерства и не без русского «авось».
   И  у них получилось. С помощью шахтной строительной техники вырыли котлован, возвели фундамент. И сразу же почти весь участок засадили виноградной  лозой, оставив место лишь для доставки и хранения строительных материалов.
   Виноградная лоза была частью их стратегического плана. Павел Антонович к тому времени обзавелся солидной литературой по виноградарству и несколькими приятелями-виноградарями. И виноградарство стало его настоящим хобби и даже манией, всё свое свободное время он отдавал чтению «виноградной» литературе и лозам. Освоил участок по последнему слову агротехники, и по старым, проверенным практикой рецептам. При этом не надрывался, даже пополнел, только лицо осталось худощавым, стал более разговорчивым и улыбчивым.
   Утро обыкновенно начинал с чашки воды натощак и отправлялся к своим шпалерам. Пока не заглянет под каждый виноградный лист, с участка не уходил. И если на тыльной стороне листа вдруг обнаруживал белое пятнышко, всё – объявлялся всеобщий аврал, шли в дело опрыскиватель,  шланги, растворы лечебных и профилактических препаратов.   
   А когда появились первые грозди винограда, наставала рыночная страда. Надо отдать должное, виноград был превосходным. И по сортам, и по качеству. А некоторые грозди приходилось привязывать к натянутой, как струна, проволоке, чтобы не обламывались лозы.

   И здесь вступала в работу Антонина Павловна. Супруг занимался сбором  и доставкой урожая на рынок, а супруга торговала. Её добродушие, приветливость и величавая осанка, которую она ещё не утратила с годами,привлекали покупателей,  и товар быстро реализовывался.
   А потом снова закипела стройка. Так они, нельзя сказать, что  без труда и усилий, построили свой дом с флигелем (родственники в шутку так и окрестили его – «виноградный дом»), одноэтажный, но уютный и комфортный. С младшим сыном переехали в него, а квартиру в поселке отдали старшей дочери с дочкой и мужем. Старший  сын к тому времени получил государственную квартиру. По решительному настоянию Антонины Павловны Павел Антонович таки выкорчевал часть лоз, освободив место для плодовых деревьев, цветов и маленького огорода. Ещё раньше, когда уже был готов флигель, и в нём кто-нибудь ночевал, завели собаку – огромную овчарку-волкодава  по кличке Акбар. Жил Акбар постоянно в будке, был все время на прочной цепи и, по словам хозяина, обеспечивал эффект присутствия. Громоподобный лай отпугивал ночных охотников полакомиться вкусным виноградом. А их – охотников, было предостаточно.
 
    С рынком было покончено, у него появилось новое занятие. Часть виноградного урожая он научился перерабатывать в домашнее вино – не для продажи, для собственного потребления в праздники и по какому-нибудь подходящему случаю. В погребе  было освобождено место для бутылок с этим напитком. У виноградарей – виноделов не только в Грузии постоянно идёт соревнование и соперничество – у кого вино лучше. И Павел Антонович увлекся и этим занятием.   
   Началась тихая и спокойная жизнь, которая продлилась недолго.
   И теперь пора  вернуться к старшему сыну -  Вениамину.
   Он успешно окончил техникум, и, проработав всего три месяца, был призван на службу в армию. Трудовой фронт к тому времени уже отменили, и шахтёрские преференции прекратились. В армии он окончательно оставил былые детские забавы, включился в комсомольскую работу, был принят кандидатом в члены КПСС, а, уже демобилизовавшись, вступил в компартию. Работал на шахте начальником участка, женился, получил квартиру в многоэтажке. Всё складывалось хорошо.
   Пока  его не пригласили работать инструктором в райком партии. Будучи инициативным и энергичным, он активно участвовал в жизни и деятельности шахтной парторганизации (а шахта к тому времени уже стала знаменосной). Райком этого не мог не заметить. И он согласился.
   Сдал свои дела на шахте, пришел в райком. И только тогда объявил об этом родителям.
   Отец сразу же задал ему вопрос:
   - А ты сказал им, что твой отец был в плену?
   - Кому это интересно? Никому я ничего не сказал, да меня и не спрашивали, - отмахнулся Вениамин.
   - Нет, сын, ты обязательно скажи им об этом, чтобы не вышло хуже для тебя, - настаивал Павел Антонович.
   - Ничего я не буду говорить, кому это нужно, выслушивать всякую ерунду.
   - Тогда я сам пойду и всё им расскажу, -  пообещал отец.
   - На здоровье, - ответил сын, и добавил:
   - Иди, куда хочешь, и рассказывай, что хочешь.      
 На этом разговор был закончен. Мать не вмешивалась – раз они так с отцом так говорят, ей просто скажут: помолчи.
   Если бы Вениамин знал, к чему приведет этот разговор с отцом, по сути – последний разговор!

   Отец всю ночь не спал, ворочаясь с боку на бок  в постели, вставал  и шел в свой виноградник, а потом снова ворочаясь без сна. А утром оделся в  выходной костюм и ушел. На вопрос жены – куда? -  ответил коротко: - В райком.
   Гнал его туда страх за судьбу сына. Провозглашенный официально принцип: «сын за отца не отвечает»,  на самом деле тогда работал с приставкой «если». Если он (сын) осуждает, если он отрекается, если в каждой анкете (а их было множество) чистосердечно признается..., и так далее. И примеров тому, как дети отвечали за родителей, была масса.
   В райкоме дождался очереди на приём к секретарю, его выслушали внимательно и успокоили:
   - Не волнуйтесь. Прежде, чем принимать решение о назначении вашего сына на эту должность, мы проверили всю вашу подноготную, и не только вашу, а и всех ваших родственников.Всё в порядке, можете не переживать. А за вашу, в некотором роде, бдительность – спасибо. Если бы тот партфункционер поговорил с Павлом Антоновичем менее официально, и не проинфомровал о проверке всей  «подноготной»!
   Остаётся только гадать, с какими чувствами ушел из райкома бывший пленный красноармеец. Можно предположить, что он почувствовал себя Павликом Морозовым, сначала возведенным на пьедестал почета, а потом сброшенным с этого пьедестала и покрытым позором стукачом, донёсшим на своего отца. Только Павлик доносил на отца, а Павел Антонович, выходит,– на сына, за то, что тот  скрыл правду о собственном отце – хоть  прощенном и помилованном, но -  предателе.
   А может быть, он вспомнил знаменитое: «никто не забыт, и ничто не забыто», и в любой момент, в зависимости от направления идеологического ветра, его сыну всё вспомнят.
   От таких соображений, если они навязчиво лезут в голову, можно сойти с ума. Что и случилось. Как будто щелчок спускового механизма, до сих пор «спящего» в памяти Павла Антоновича, запустил часовой механизм самоликвидации. Как бы то ни было, придя домой, он сразу же обратился к жене:
   - Давай, мать, сливать вино из бутылок в туалет. И собери мне вещмешок.
   - Зачем? – спросила Антонина Павловна.
   - К нам придут с обыском.
   - Кто придет, ты что – совсем сдурел?
   - Они придут, - с ударением на «они» ответил Павел Антонович.
   - Сливай, если тебе приспичило, а ко мне не приставай.
   На этом перепалка закончилась, но Павел Антонович переоделся, открыл погреб, начал таскать оттуда бутылки с вином  и сливать их содержимое  в унитаз. Делал это обстоятельно, сосредоточенно и аккуратно.
 
   Вот это и испугало Антонину Павловну, да так, что она начала по телефону созывать сыновей и близких родственников. Первым прибыл Вениамин. К тому времени половина запасов домашнего вина собственного изготовления была слита. На его вопросы отец не отвечал. А когда  взялся спускать с цепи Акбара, на вопрос: зачем? - так же коротко ответил:
   - Пусть убегает, а то они его пристрелят.
   Тут уже испугался Вениамин, он всё понял и вызвал «Скорую». Выслушав, ему задали несколько вопросов и сказали ждать. Отцепить Акбара Павлу Антоновичу, конечно, не позволили, а он тут же забыл про свое намерение и занялся сборами вещмешка.
 
   Приехавший врач после краткого обследования констатировал «ничего страшного», но категорически заявил:
   - Госпитализация.
   Павел Антонович не сопротивлялся, только порывался захватить свой вещмешок, но ему сказали, что всё необходимое передадут родственники завтра.
   Он только спросил:
   - А попрощаться можно?
   Ему разрешили, но он  молча двинулся к выходу через калитку, сопровождающие санитары усадили его в машину. В полном молчании машина тронулась с места и его увезли в психоневрологический диспансер.
   На другой день супруга и сын старались подробно ответить на вопросы врача, а он им рассказал про его состояние – предкризисное, пока не сложное, но надежду всё равно терять нельзя.
   Когда Антонина Павловна и муж её младшей сестры Виктор Иванович пришли к Павлу  Антоновичу на свидание, они сами убедились – дела плохи.
   Виктор Иванович поздоровался как всегда, Павел Антонович ответил сдержанно и настороженно, как совершенно незнакомому человеку.
   -Павел Антонович, не узнаёте? Это я...
   И услышал ответ:
   - Не надо меня обманывать. Вы думаете, я его не знаю? Это такой человек...
   Далее шли сплошные комплименты и дифирамбы. И  произносил он их уже совсем другим тоном, с убежденностью в правоте своих восторженных оценок.
   - А вас я впервые вижу и не знаю,- так он закончил свою хвалебную, но искреннюю речь.   
   Ошарашенный Виктор Иванович не отставал:
   - А вот Антонина Павловна, ваша жена, вы её тоже не узнаёте?
   Павел Антонович внимательно всмотрелся в лицо Антонины Павловны и недовольно ответил:
   - Зачем вы меня опять обманываете? Зачем приводите чужую женщину и говорите, что она моя жена. Вы не знаете Антонину Павловну. Это такой человек..., я с ней прожил...
   И далее – букет искренних комплиментов, спокойно глядя в глаза  лечащему врачу, который сразу не ушел, а потом, видя развернувшиеся события, решил остаться.
   Антонина Павловна заплакала и стала уговаривать мужа, что он ошибается, но он не обращал на неё никакого внимания, как будто её там не было.
   Больного увели в палату, а врач констатировал:
   - У него мания преследования, он старается не «подставить» вас обоих под возможные репрессии, преувеличивая ваши несомненные достоинства.
   И добавил о своих наблюдениях. Выяснилось, что в беседе с врачом он чётко и без запинки отвечал на вопросы врача, касающиеся пребывания его в плену,а дальше, где уже в ответах вольно или невольно надо было касаться других – родственников, сослуживцев, он начинал путаться, терял уверенность, замыкался.
   На вопрос доктора:
   - Вы считаете, что вас преследуют?
   Он ответил: - Нет.
   - А за что?
   - За то, что был в плену.
   Доктор пояснил дальше:
   -  Вы меня извините за мой, как вам, возможно, покажется,  допрос, но я вынужден был расставить эти ловушки, чтобы понять, что мучает Павла Антоновича, что привело его к нынешнему состоянию. И начинает проясняться. Страх перед репрессиями его не покидал всю послевоенную жизнь. Только  он дремал, глубоко упрятанный. А сейчас он сам его разбудил в связи с неадекватной  оценкой возникшей ситуации, на ход которой он повлиять не может.
   Напоследок врач посоветовал Антонине Павловне держаться, верить, что всё будет хорошо,в общем,наговорил всего того, что в таких случаях говорится.      

   Через  месяц  его выписали,  поскольку он медленно пошел на поправку. Стал адекватно отвечать на вопросы, узнавать близких и знакомых, охотно шел на  контакты с  врачами и медицинским персоналом. Только сильно похудел, как будто одряхлел, сумрак в глазах и угрюмость стали постоянными.
   Дома изредка бросал короткие замечания или просьбы, и снова умолкал надолго. Шаркающей походкой бродил по своему винограднику, как по незнакомым зарослям, иногда равнодушно прикасаясь к листьям и стеблям лоз. Акбар, когда хозяин подходил близко, залезал в будку и оттуда  следил за ним настороженными глазами.
   Казалось, сумрак и тоска поселились в доме навсегда. Их разгоняли ненадолго только гости, которые всё реже и реже приходили туда, общение сократилось до телефонных звонков.
   Все эти события происходили летом, а осенью умерла Антонина Павловна. Она была, как говорят, сердечница, и от внезапного  инфаркта домашним  не удалось её спасти.

   На  похороны собралось много народу – родственники, соседи, друзья и знакомые, а её знала добрая половина посёлка, в котором они жили раньше. Павел Антонович будто проснулся от летаргического сна. Всё время беззвучно плакал, слезы непрерывно текли по его щекам. Он их постоянно вытирал платком, а они текли и текли. Вениамин тоже плакал, почти навзрыд, не  стыдясь  слёз.
   Поминали усопшую партиями: вначале по очереди все, кто пришел,а потом «свои» - родственники и семья. Пока за столом сидели посторонние, Павел Антонович ходил вокруг стола, следил, чтобы все блюда меняли во-время, и никто не был обойден. Когда произносили речи, он тихо стоял и кивал, соглашаясь с говорившим. Такая его активность внушала всем надежду, что он «отходит», и объясняли это возвратившимся сознанием.
   А когда за стол сели «свои», он снова сделался безучастным к происходящему, и замкнулся в себе, вдумывался в слова, когда к нему обращались, часто не отвечал – забывал том, что нужно ответить. Зато  Вениамин вёл себя, как будто был в истерике. «Пригубив» еще во время похорон, а теперь добавляя по стопке водки и почти не закусывая, он, весь в слезах,  громко во всём винил себя и... Коммунистическую партию. Уговоры  и даже окрики на него не действовали. Потом поднялся и, шатаясь, ушел в спальню и провалился в глубокий сон.

     Теперь во всём доме их осталось двое: Павел Антонович и младший сын Вадим. Вдвоём они оставались не долго. В начале зимы умер Павел Антонович. Поздним вечером лег спать, заснул и не проснулся. Хоронили его скромно, в числе собравшихся были только родственники, старшая дочь и сыновья с семьями.
   Вадим остался один в пустом доме.
   А ещё через месяц соседка, суетясь во дворе, заподозрила не ладное. Её встревожили  тоскливый вой Акбара и то, что не видно Вадима. Каждое утро он кормил собаку, а в тот раз его не было видно. Соседка решила узнать, не случилось ли чего. Дверь  во флигель, где в одиночестве обитал Вадим, была не заперта. Войдя, она увидела Вадима, неподвижно лежавшего на старом диванчике, служившем  ему постелью. На столе стояли две пустых водочных бутылки, лежали остатки закуски. Подойдя к нему вплотную, она увидела, что он не дышит.
   Не стало ещё одного члена большой и когда-то благополучной семьи. Впрочем, он как раз был, что называется, неблагополучным. Рос в одиночку, друзей и просто приятелей у него не было. Он был приветлив, но неразговорчив; если к нему обращались, он охотно, но коротко отвечал и умолкал, не поддерживая разговор. После школы поступил в техникум, но с первого курса его отчислили за не посещаемость. В армию его не брали – забраковала медицинская комиссия из-за запущенного плоскостопия.
   Устраивался куда ни будь на работу, но больше трёх месяцев не удерживался, уходил «по собственному желанию». Больше занимался временными «шабашками». Девушками особо не интересовался.Вот, пожалуй, и всё, что о нём известно.
   Из всей семьи осталось два отростка – Вениамин с женой и сыном, и старшая дочь с дочкой. Её муж к тому времени тоже умер, как-то незаметно для остальной родни. Она жила как-то обособлено и ходила  к  родителям только в гости - по торжественным случаям и памятным датам.

       Вениамин потерял интерес к своей работе инструктора райкома партии  после выписки отца из больницы, а может быть,и чуть раньше. А через девять дней после смерти матери он написал заявление «по собственному желанию» и никто его не удерживал. Перед ним встало столько «если бы», что жить, как прежде, он уже не мог. Райком и Вениамин расстались по обоюдному согласию, и он вернулся на родную шахту  - электромехаником. На вопрос работяг-сотрудников, почему ушел с такого «теплого» места, кратко отвечал – пора и честь знать. Поскольку его почти все в ЭМО (электромеханический отдел) знали  и помнили, быстро адаптировался к коллективу  и прежней работе, но стал строже, прежний шутник и балагур растворился в какой-то осенней угрюмости.
   Стал чаще выпивать в прежней компании, но того компанейского рубахи-парня уже не было. Был угрюмый и неразговорчивый собутыльник, не впускавший в свою душу посторонних.
   Только в День Победы 9-го мая в гостях у  родной  тетки Марии Павловны – младшей сестры своей матери, когда каждый год приезжал поздравить её и дядю Витю – офицера Советской армии и ветерана войны, он более подробно отвечал на вопросы, но всё равно не очень внятно.
   На вопрос, почему ушел из райкома, он ответил:
   - Туда  и не нужно было идти. Промахнулся.
   - Из-за отца?
   - Не только. Там остались одни функционеры и молодые послушные пацаны. А я  считаю себя коммунистом, и не хочу участвовать в их карьерной свистопляске.
   Это он говорил после двух - трех тостов за праздничным столом, когда начинались «задушевные» разговоры. Но, как говорится, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. А на языке была истина. Близились восьмидесятые годы, партия ещё не объявила, что она – «ум, честь и совесть нашей эпохи», но всё к этому шло. 
   Между тем, его общий настрой, поведение и манеры менялись не в лучшую сторону, и он, сам сознавая это, перестал ездить к ним в гости, общался только по телефону. А вскоре на звонок его двоюродной сестры ответил незнакомый мужской голос и сообщил, что «такие» здесь теперь не проживают. Куда выехали – неизвестно.

   Для этой, когда-то благополучной  семьи, война закончилась на несколько десятков лет позже 9-го мая 1945 года. И совсем не победой. Дела давно минувших дней? Да, конечно. Только забытое минувшее часто имеет обыкновение вторгаться в настоящее. В других одеждах и обличьях, но с прежней сутью. Ещё и потому, что никто не забыт, и ничто не забыто.