Глава вторая. Во сретение лунной птицы

1.
    

В месяце февруарии лета шесть тысяч семьсот шестьдесят второго от сотворения мира прибыл во Владимир папский легат, тот самый англичанин - тамплиер, что сопровождал несколько лет назад литовского князя Миндовга в его безумной поездке. Он направлялся в Каракорум к Великому хану, но по пути должен был заехать сюда, в резиденцию Великого князя, о котором на Западе были уже наслышаны.
 
Возле ворот владимирского детинца легата  заставили спешиться и препроводили в покои для гостей с натертым воском полом, квадратным столом из дуба и большим венецианским зеркалом в золоченой раме.  Через час одинокого ожидания в покоях появились какие-то люди, принесли  новые  сафьяновые  сапоги,  круглую, отороченную мехом, шапочку и  кафтан с золотою прошвою, попросили легата переодеться и снова исчезли. Еще часа полтора легат сидел, запивая тоску теплой водой из горлышка стоящего на столе кувшина и угрюмо разглядывая свое скоморошечье изображение в зеркале. Затем пред его светлые очи предстал вихрастый толмач, представился Федором и, улыбаясь криво, попытался изобразить что-то на латыни, что именно, понять было невозможно. Легат вспыхнул, повышая голос, сказал, что прекрасно говорит по-русски и не просил переводчика. Все также ухмыляясь и не глядя в глаза, вихрастый забрал адресованное князю Александру письмо от папы и тоже исчез, опять оставляя гостя наедине с насмешливым зеркалом.

Наконец, княжеский дворский пригласил потерявшего всякое терпение рыцаря в палаты Великого князя. Через высокое  белокаменное крыльцо с точеными пузатыми балясинами и парою обращенных головами друг к другу каменных львов, похожих гривами на непутевого переводчика Федю, гость в сопровождении дворского поднялся
во дворец из белого камня со множеством цветных стекол  в узких, симметрично расположенных окнах. В просторной сводчатой палате, озаряемой большими восковыми свечами, он был принят Великим князем Александром Ярославичем, по прозвищу Невский, победителем тевтонов и любимчиком самого Батыя.
 
Князь Александр Невский, о котором легат слышал так много и которого видел впервые в жизни, произвел на него двоякое впечатление. Легат рассчитывал увидеть громадного богатыря, статью не уступающего Миндовгу -  князь был действительно статен, но… рыцарь ожидал большего. Лицо князя, чуть вытянутое, с татаринкой, с редкими падающими на высокий лоб русыми волосами трудно было назвать красивым. Глаза Александра, холодные и, как сначала показалось легату, пустые, были непроницаемы. И все-таки было что-то в этих глазах: скрытый ум? скрытая сила? – что заставила рыцаря подобраться, вытянуться и держало его в напряжении все время, пока шла беседа.

Беседа, впрочем, была недолгой. Князь сердечно благодарил Святейшего отца за теплые слова, высказанные в послании, напомнил, что от родителя было ему заповедано держаться греческой веры, но и латинянам обид не чинить, велел нижайше кланяться Святейшему отцу… в общем, хорошо разбиравшийся в дипломатических тонкостях рыцарь не без тайного удовольствия понял, что письмо Папы не достигло желаемой цели: князь был предельно вежлив, любезен - и не более того.

В заключение в палату внесен был папский подарок: нечто тяжелое, прямоугольное, обернутое в темно-вишневый шелк… Один из слуг долго возился, пытаясь размотать  бечеву, суетился, развязывая узлы и не решаясь попросить нож у князя. Легат с чуть заметной усмешкой напомнил ему о своем кинжале, который у него отобрали прямо перед входом в палату. Сбегали за кинжалом, внести его побоялись, унесли из палаты сверток... Рыцарь наблюдал за происходящим с плохо скрываемой иронией, лицо Великого князя было все также непроницаемо, он терпеливо ждал. Наконец, слуга появился снова, победно неся освобожденную от покровов икону в новенькой блестящей раме из золота.

- Эта древняя икона святого Николая, - опять принимая серьезный вид, пояснил легат, - слывет чудотворною. Она и для нас, латинян, и для греков являла великие чудеса: от нее получали утешение страждущие, исцеленье безнадежно больные и, если верить рассказам, однажды после  усердной молитвы одной несчастной матери у этого образа воскресла ее умершая отроковица-дочь. Икону эту наши отцы вывезли из Констатинополя, из Влахернской церкви, во время известных Великому князю печальных событий. Констанинополь, Константинополь, великий город, славный своими святынями! Сколько раз Святейший отец хотел собрать детей твоих, как птица собирает птенцов своих под крылья! Но, увы, междоусобные распри властолюбивых греков и, не побоюсь добавить, необузданная дикость наших отцов привели к тому, что христиане убивали в этом городе христиан. Но все это ныне в прошлом! Пусть этот подарок Святейшего отца напоминает тебе, Великий князь, об общности наших святынь и о его расположении к тебе.

Князь, привстав со своего кресла, вглядывался в икону. Легат, зорко следивший за каждым его движеньем, не мог не заметить: легкая тень волненья пробежала по его непроницаемому прежде лицу. Было ли это благоговение перед святыней? суеверный страх? простое любопытство?..

Впрочем, через мгновенье лицо Александра покрылось прежней холодной пленкой.

- Передай Святейшему отцу мою глубочайшую признательность за этот подарок. Скажи, что я в долгу не останусь. А теперь, дорогой наш гость, - он сделал движенье рукой, -  настало время для трапезы. Столы накрыты!

«Ну наконец-то», подумал легат, проходя вместе с князем в соседнюю сводчатую палату, где от фаянсовой жаровни подымался дым, и глотая ноздрями смешанный запах жарк;го и греческого вина. «Вот с  этого и надо было начинать!»







Во Владимире князь пробыл до окончанья Светлой седмицы.  Долгие строгие службы в русских церквях, куда он иногда украдкой заглядывал, варварское звучание церковного языка, однообразно-белые и однообразно-деревянные церкви, разноязыкая шумная речь на торжищах… Утешением были частые пирушки у князя, начавшиеся сразу с приходом Пасхи. Вино объединяло легата с остальными участниками веселья; когда по кругу проходила братина, лица становились открытыми, сыпались со всех сторон шутки. Сам князь казался легату в эти минуты каким-то другим, оттаявшим.
 
В один из последних таких пиров, когда лицо Александра покраснело от выпитого, легат  решился на просьбу:

-Выручай, князь! Не доеду я без твоей помощи до Великого хана. Пайцзы у меня есть от него, тронуть меня татары не могут, еще и в опасных местах сопровождать меня будут, а только лучше бы и не сопровождали! Замучался я с ними, сил нет. На каждом стане подарочков требуют. От моего обоза, что я для  каана вез, скоро уж ничего не останется, одному шубу пришлось отдать соболиную, другому шапку - а я ведь только в самом начале пути! Переводчик мне нужен, чтоб по-монгольски калякать мог, иначе мне с ними не столковаться.

Они сидели за столом в той самой палате, где легата потчевали в первый день по приезду. Птица радости Алконост и птица печали Сирин, обе с женскими головами, грифоны, голуби, лилии и просто арабески из разноцветного стекла и эмали причудливо изукрашали стены. За столом вместе с Александром сидел какой-то мелкий князек, дальний родственник Великого князя, два суздальских боярина, одетых почти одинаково, высокий и грузный отец Виссарион, игумен одного из окрестных монастыря, посол из Новгорода и еще несколько незнакомых легату гостей. Подана была жареная тетерка с шафранной подливою; затем - кувшин  с  красным  грузинским  вином; на особых тарелочках лежали изюм, очищенные миндальные ядра, пряники и греческие конфеты.

- Мне грамотея не надо, лишь бы мог объяснить, что я подарочки самому Великому хану везу, а вовсе не им, подлецам. Может, есть у тебя кто на примете?

Князь положил на стол двузубую вилку; прищурив глаза, заглаживал задумчиво кверху краешек бороды.

- Что, отче, - весело повернулся он к отцу игумену. – Надо выручать дорогого гостя, а то ведь он без порток в Каракорум приедет. Не знаю только, чем ему тут толмач поможет.  Можешь мне кого присоветовать?

- Да кого ж я тебя присоветую, князь? - отец Виссарион развел руками. - Латыни или греческому есть у нас обученные из иноков, а по-татарски - откуда?

Князь позвонил в серебряный колокольчик, тут же в комнате появился дворской.
 
- Слышь, Митрич, есть у тебя кто на примете, чтобы по-татарски калякал? Ты сам случайно в татарском не силен? – чувствовалось, что князь был настроен благодушно и даже игриво. - Может того, Федьку придурковатого, который с нашим гостем на латыни изъясняться пытался, он, небось, все языки также хорошо знает?

- Да мне не надо, чтоб сильно-то разговаривал,- подстраиваясь под веселый тон князя, вставил рыцарь. - Так, чтобы слегка объясниться мог. Ну, чтобы хотя бы мог сказать по-татарски: «Дорогие ребята, а не пошли бы вы со своими подарочками к такой-то матери?»

Ударив ладонью о поручень кресла, князь громко захохотал, показывая ряд ровных белых зубов.
 
- Этому я и сам тебя обучить могу. Ну, Митрич, найдешь мне кого-нибудь? – отсмеявшись, опять обратился он к дворскому.

Старик помолчал, побегал глазами по завесам окон. Потом по губам его змейкой пробежала улыбка.

- А есть, вроде бы, один парень: в писарях он у нас! Он с Амраганом,  Великим баскаком, сдружился больно, оттого может быть, что и сам не нашего роду-племени. Так его баскак языку своему учил, я еще спрашивал его, зачем, мол, тебе это надо, а он говорит, а так, для забавы…

- А ну-ка,  веди его сюда, этого забавника! – приказал князь, поднимая со стола хрустальный бокал, в котором покачивалось вино. – Ну, надо выпить за это дело, - а только попомни, рыцарь, мое слово: приедешь ты к Великому хану гол как сокол, и никакой толмач тебе не поможет!

Через четверть часа вернулся дворской, с ним шел худощавый, одетый в черное, парень лет двадцати с буйной, почти до глаз закрывающей лоб, копною темных волос. Легат, припоминая, уставился на вошедшего, потом лицо расплылось в удивленной улыбке.

- Вот так встреча! Толкователь Птиц, если мне память не изменяет?

- Ого, так вы знакомы! – воскликнул князь. - Однако, мир тесен.

- Да, приходилось встречаться, когда я еще у Миндовга гостил.  – Легат, совсем развеселившись, поднялся из-за стола, подошел к затравленно глядящему юноше. – И как ты тогда сбежать умудрился? Миндовг после твоего побега чуть Вышеню голову не оторвал. А я так думаю, здесь без Довмонта не обошлось, пожалел он тебя, бедолагу. Да ты не бойся, - легат положил руку ему на плечо. – Дело прошлое, да и мы все ж таки не в Литве сейчас. Поедешь со мной в далекие страны, в Каракорум? Мне переводчик нужен.

-Эй, плесните-ка ему вина, - приказал князь. – А то парень что-то обалдел совсем. 






2.

Словно дикие  кони, плыли над Русью гривастые облака.  Крик двигавшейся в стороне тучи диких гусей отдавался  в далеком озере. Из травы взмахами поднимался ястреб  и    роскошно  купался  в воздухе, а  над  лесом пролетела в  ступе простоволосая красавица-ведьма, и превратилась в сороку; мелькнув черной точкой, растаяла в недоступных высотах. Русь, полная птиц и песен, прощалась со своим зачарованным сыном...

Уже вторую неделю двигался на восток поезд легата. Силою ханской пайцзы а также и подорожную, выданной в Переяславле баскаком предписывалось  всем ямским станам, русским селам и  татарским  аилам  давать путешественникам потребное  число  лошадей  и,  если нужно, охрану. Страшнее всего было пересекать леса: несколько раз в лесной глухомани раздавался, пугая коней и всадников, перекликающийся волчий вой, иногда мешаемый с разбойничьим чьим-то свистом, а по ночам  волки появлялись из-за деревьев; держась на расстоянии от костра, зажигаемого путешественниками во время ночных привалов,  скаля зубы, свирепо рычали. А один раз, перед самым рассветом, когда после долгой просеки легат с Толкователем и татарской охраною въехали на уклон каменистого взгорья, из-за валуна наверху показалась медведица — она стояла, грузно покачиваясь,  и равнодушно смотрела  куда-то вниз; обмывая ее короткие лапы, лилось навстречу поезду восходящее солнце. Когда же багровый шар солнца поднялся выше, на мгновение ослепив людей, медведицы на юру уже не было, вместо нее по склону холма бродила испуганная лосиха…

Несколько раз на их пути оказывались  похилившиеся  селенья: зияли дырами  провалившихся крыш разрушенные и так и не восстановленные церквушки, дворы, где не осталось людей, щерились  раскрытыми  дверями обветшалых домишек, -  разрушение, не то от Неврюевой рати, не то еще с нашествия самого  Батыя,   оставило  на  них   свой   неприглядный  след. Редко на обезлюдевшей улице встречался им хмурый  напуганный  житель, да  и  тот,  завидя  вооруженных всадников,  старался скорее скрыться.

Чем дальше на юго-восток  продвигался поезд, тем жиже, прозрачнее становился плывший навстречу  лес.  Наконец, на двенадцатый день путешествия,  он  распался на  небольшие  березовые острова, потом и береза сошла на нет, и странникам открылась широкая  бугристая  степь, лишь кое-где виднелись отдельные островки кустарника  или одинокие деревца.  Перед тем как пересечь невидимую степную границу, Толкователь Птиц невольно развернулся в седле: чуть в стороне, далеко позади, на лоснящемся от солнца холме виднелся белокаменный храм: то ли не тронутая татарами, то ли уже опять отстроенная церковка плыла, как по морю, подожженному снизу ярым густым огнем провожавшего их поезд  солнца…

Не отрывая затоскававших глаз от церквушки Толкователь чуть качнулся в седле. Ему вдруг подумалось, что вот этот храм, пожалуй, и есть последний привет от приютившей его когда-то и теперь оставляемой  им - кто знает, насколько? - Залесской Руси, и только сейчас он понял, что дальше все будет совсем по-другому, и в  его неспокойной жизни начинается что-то новое, широкое и нетореное, как эта вот нехоженая земля, лежащая перед ним до самого горизонта. Будто кто-то внезапно  дернул  незримой  рукой  невидимую  веревку  -  и огромное колокол-сердце ударило и раз  и  другой,  готовое  проломить  ему грудь, вдруг ставшую тесной клеткой. Щемящий отрывок из какого-то наполовину забытого, где-то, может быть, во Владимире, прочитанного им слова  услужливо выплыл, закрутился в мозгу, - юноша уже знал, что отрывок этот пускай не сейчас, а завтра, пускай даже через много лет, станет началом его собственной песни. Так он делал всегда: из отрывков подслушанных где-то песен, плачей, поучений, сказаний складывал он  нескладную свою и обширную повесть  — сказ о себе, о земле, которую так безнадежно любил, и о небе, в котором так безвозвратно терялись птицы...

На холме, за спиной молодого странника тонким прощальным звоном отзванивал колокол, под расписными дугами тройки, везущей вслед всадников богатые подарки для  хана,  прощально звенел  колокольчик, колоколом билось сердце, и когда Толкователь Птиц шпорами уколол коня, он прошептал слова, украденные им в дорогу из когда-то и где-то услышанной  русской песни:
 
- О, Русская земле! Уже за шеломянем еси...





«О Русская земля, уже ты за холмом! Уже за горой красоты, ими же ты прославлена: озерами многими, родниками и реками, дубравами да полями чистыми, дивными зверями да птицами!

О, Русь моя, украсно украшенная - тебя ли дрожали враги твои? Литовцы из болот своих не показывались, а угры укрепляли стены свои вратами железными, чтобы их великий Владимир не покорил, а немцы радовались, что они далеко от великого града Киева.

О Киеве, Киеве, Днепре Словутичю! На твоих ли волнах, низринутый, плыл Перун, - деревянный, с серебряной головой  и  усами из золота? Не в твои ли окна печерские заглядывали  святые схимники из песноцветного облака?  Над твоими ли да над холмами над киевскими окликают нас белые лебеди, напоминая о рае? Зачем ты уснул, чему опечалился, Киеве? Куда ты несешь свои снулые воды, Днепре Словутичу? Зачем  уснули вы одиноко, серебристые рыбы Лыбеди?..»




3.

- Смотрю я на тебя и диву даюсь: чего ты все время под нос бормочешь?

Десять дней поезд легата двигался по безкрайней  степи, от кургана к кургану. Было  их  много.  На  иных  сидели тяжелые степные орлы и казались мреявшими издалека стогами. Воздух  был наполнен тысячью разных птичьих свистов. В небе неподвижно  висели   ястребы, распластав крылья и  неподвижно  устремив  глаза  свои  долу. Белокрылый чибис с криком летел в лощину; поворачивая голову,  смотрел изумрудным  глазком  на  незваных пришельцев,   падал в  лощине,  черной  грудью ударяясь о примятую зверем траву. В траве, доходящей всадникам до колен,  между васильками  и  шапками белой кашки шныряли, вытянув  свои  шеи, трусливые куропатки.  Легат, не любивший езды в повозках, держался верхом на высоком поджаром коне. Он натянул поводья, давая поравняться аргамаку Толкователя Птиц.

Толкователь, отрывая свой взгляд от конской богатой гривы, ответил задумчиво:

- Я вспоминаю песни.

И, уступая вопросительному молчанию спутника, объяснил:

- Песни магорда, русские песни, татарские. Что могу, вспоминаю, а что не могу вспомнить, сам додумываю. Я хочу оставить из них один большой сказ. Потом запишу эту на дощечки…

 - И много же ты навспоминал? - усмехаясь, спросил англичанин.

Толкователь кивнул утвердительно.

Легат слегка наклонился  со своего седла к седлу собеседника.

- Ты случайного не для этого со мной согласился ехать? Ведь князь тебя не неволил... Не для того ли, чтоб новых песен набраться?

Юноша внимательно посмотрел на легата. Он никак не мог привыкнуть к особой манере разговора папского посланника: никогда нельзя было понять, всерьез он спрашивает или шутит.

- Не знаю... может быть, и поэтому. Я у духовника не спросился,- и, предупреждая возможный вопрос, пояснил: - Я во Владимире крестился.
 
- А почему же ты, млад-месяц,  у духовника не спросился?

Толкователь пожал плечами.

- А хочешь я тебе скажу, почему ты не стал у него благословенья испрашивать? – предложил, посмеиваясь,  легат. – Потому что ты как-никак певец, а он, как-никак, монах. И он понять тебя все равно не сможет. Потому что сидеть взаперти и молиться может любой, а дар песнопенья  дается немногим избранным. И хоть вы идете по жизни к одному и тому же Богу, да только уж больно стежки-дорожки у вас разнятся. Правильно я толкую?

Толкователь поднял на собеседника  изумленный взгляд. Он никогда не пытался объяснить самому себе причину своего отчаянного решения, но, наверное, если бы он попробовал, то изъяснился бы именно такими словами.

С минуту они проехали молча.

- Так значит, правильно я толкую? – чуть повышая голос, переспросил легат. Не дожидаясь ответа, продолжил без тени усмешки: - Разве песни твои не есть сами по себе молитва нашему Господу? Разве, когда магордская девушка ждет с охоты любимого и призывает на помощь Тайвогу, она, сама не зная того, не обращается к Божьей Матери? Разве, когда ее любимый, рискуя жизнью, спасает своего раненного медведем друга и  просит в песне о помощи, его не слышит наш Небесный Отец?

Он замолчал, поглядел на молчащего Толкователя, потом рассмеялся:

- Что, дики тебе мои мысли?

- Да нет, не дики, - чуть помолчав, отозвался юноша. – Монголы вон тоже учат: как пять пальцев руки, так и пять вер: все пальцы сходятся в одной ладони, все веры ведут к единому Богу.

- Да так ведь не только монголы учат. Так мудрые люди разных народов учат.

- А разве ваши попы так учат?

Легат ответил не сразу, подстегнув лошадь, вырвался вперед. Проехав немного, конь его опять перешел на размеренный шаг, словно приглашая аргамака Толкователя догонять.

Толкователю уже не хотелось оставлять начатый разговор. Он поравнялся с легатом, терпеливо ожидая, пока тот сам возобновит прерванную беседу. В тишине слышно было посапывание коней; позвякивали медные наборы уздечек. Лицо легата было задумчиво и серьезно.

- Да нет, наши попы так не учат. Я и сам по-другому все понимал. Да только небесам было угодно, чтобы я попал Иерусалим, город, который переворачивает сознание. Там, в Иерусалиме, меня познакомили с восточными  мудрецами. Они открыли мне тайны, которые перевернули мои представления о мире. Смотреть вглубь вещей, отстраняясь мыслью от внешнего: вот главное, чему они меня научили. Может, это и значит быть настоящим христианином: уметь смотреть вглубь?

Так они ехали - конь о конь, и стремя одного из всадников время от времени позвякивало о стремя другого. Утупясь в гриву коня, Толкователь молчал, переваривая услышанное.

- Вот ты говоришь, - продолжил рыцарь, -  пять пальцев руки это точно пять вер, пять различных путей к Всевышнему. Но ведь есть еще твой, шестой путь познания Бога: путь искусства. Из тысячи тысяч людей Господь выбирает одного человека, еще во чреве матери выделяет его и по рождении сажает в сердце ему священное Семя, и с этого времени избранник уже не принадлежит себе, его задача - не дать зачахнуть этому небесному дару, не закопать его в землю — ведь именно за этот дар придется ему отвечать потом перед Подателем всех даров, а уж никак не за то, сколько он раз съел мясо в сочельник и сколько поставил свечек. Конечно, это путь для немногих, но тот, кто встал на него, уже не имеет права с него сходить, потому что это — его путь, а туда, на небо, каждый должен идти своей дорогой, а не плестись как стадо баранов, подгоняемых не всегда искусными пастухами... Ну ладно, хватит об этом, -  опять засмеялся рыцарь. – Смотри лучше, красота-то нынче какая!

Толкователь поднял глаза и увидел, что степь совершенно переменилась. Все пространство ее наполнялось прекрасным, но грозным пожаром заходящего солнца и постепенно темнело, так что видно  было,  как  зловещая тень перебегала от кургана к кургану. Вдалеке перекликались завыванья шакала и волка; суслики выползали из нор своих, становились  на  задние  лапки  и  оглашали  степь гневным свистом. На соседнем холме, озаряемые  лучами заката, призрачно вырастали в очертаньях стебли  чертополоха,  как  расставленные для дозора недвижные сторожевые верхами. На западе  высилось  и  пылало зловеще багровое,  чешуйчатое,  будто   в крови окрашенное огромное облако.

Над чернеющем впереди  курганом, на котором, охваченный последним ярким отблеском солнца и видимый издалека, высился каменный истукан,  взошла луна, бросила вслед сиянию солнца свое желтое мертвенное сиянье... Устремившему зачарованный взгляд на луну Толкователю померещилось вдруг, что светило превращается в  прекрасную девушку  с чуть полноватым восточным лицом в зубчатом золотом налобнике, усаженном жемчугами, поверх блестящих волос. Дымчатое позлащенное платье девушки было похоже на перья  волшебной птицы, и, когда красавица протянула к нему свои руки, они превратились в мерцающие манящим лунным мерцаньем тонкие крылья...

- Это она, Айхылу... - заворожено прошептал Толкователь.

- Что? – переспросил легат. Он, очевидно, не разглядел ничего в поднявшимся  над курганом светиле. – Чего ты опять там бормочешь?

-Айхылу, дочь Луны. Я так много слышал о ней…  Мы приближаемся к царству волжских булгар! Скоро увидим Волгу!

В ответ за его плечом послышался смех легата:

Да ты, я смотрю, и вправду поэт! Я чувствую, мы  сойдемся.







…Мертвящая, на мир опустилась ночь и потопила в себе купола церквей на холмах и идолов на курганах, летящих по небу птиц и бредущих степью всадников и коней, их мысли и разговоры, их страхи и их надежды...  Лишь иногда черное небо над степью освещалось далеким заревом, и темная вереница  лебедей,  летевших  на север, вдруг озарялась серебряно-рудым  светом,  и  тогда  казалось,  что это красные стрелы, посланные неизвестным богатырем, летят по ночному небу...

В стольном граде Владимире, в покоях княжеских, кто-то поднялся, поспешно оделся, возжег свечу...  В темную домовую  часовенку, где в кивоте из кипариса повешен подаренный англичанином образ святителя Николая, епископа Мир Ликийских, входит князь Александр по прозвищу Невский. Он подходит к кивоту и подносит заостренное стрелкой пламя свечи к покрытой позолотой лампадке. Долго задумчиво глядит на икону, потом ставит свечу в подсвечник, опускает взгляд на  тяжелую греческую книгу в дощато-кожаном переплете, лежащую на откосом и  узком стольце, наподобие налоя.  Расстегнув литые застежки, распахивает ее, находит нужное место, становится с книгою на колени.

-Канона пистеос ке икона праотитос … патер иерарха Николаэ, пресвеве Христо то Фео, софине тас психас имон…

Во Владимире перед древней иконой на коленях молился князь, а где-то, далеко-далеко, один из охранников, едущий впереди конвоя, смуглый худой монгол в отороченной соболем остроконечной шапке, резко натянул поводья, повернул к Толкователю Птиц смеющееся лицо и выкинул руку перед собой – там, впереди,  ночь расцветилась далекими факелами. Озаряя, как на пожаре, ярким, с черной продымью,  светом  высокий ханский  дворец  и нищие юрты, плыли навстречу путникам безчисленные огни...

Огромный окруженный земляными валами город Каракорум вырастал посреди пустыни и выжидающе плыл во сретенье всадников и барханов…