Глава третья. Возвращение к Волге

1.

- Айхылу, помоги мне, спаси меня!..

Далеко-далеко, за тысячи поприщ от Русской земли, над притихшей, окруженной земляными валами, монгольской столицей, мешаются сны и звезды; на площади перед ханским дворцом-шатром помаргивают факела стражи; их огонь вырывает из темноты спины опустившихся возле дворца на подогнутые колени двугорбых верблюдов, очертания юрт и ограды рынка, тонкие минареты мечетей и причудливые линии крыш языческих и буддийских капищ.  Над Каракорумом в кроваво-матовой дымке  по небу плывет царевна-луна, бросает янтарный свет на дворец Повелителя Снов и площадь, на сухое море песка в недвижных волнах барханов и на черный провал зиндана, в котором томится ее хороший знакомый. Шесть лет прошло с того дня, как Толкователь прибыл сюда, в столицу пустыни, с папским легатом, который потом так внезапно исчез, оставив его на произвол монголов, два года прошло с той ночи, когда он пытался бежать отсюда, был пойман, жестоко избит и брошен в глубокую яму. И нет отсюда пути, и нет конца у пустыни, лишь слабой отрадой проплывает над пленником в дымке прекрасное, чуть полное лицо восточной луны-царевны  с большими насмешливыми глазами.

- Спаси меня, Айхылу! – кричит Толкователь Птиц. Он протягивает десницу, и тонкий серебряный луч цветком-одуванчиком белеет в его ладони. -  Вот ты идешь по небу, и бусы твои, ценою в сотни кибиток, рассыпаны по ущельям, во свете улыбки твоей табунщик не потеряет в ночи табун, белая шея твоя  белее снегов Хангая,  а я сижу здесь, на дне ямы здесь, в проклятом Каракоруме!

...Каракорум! Стоишь ты на страже ночи, и над тобою изливает кумыс из кувшина луны царица Тибета Темрява-Темень, пролитым кумысом уходит к далекому ямскому стану нехоженый звездный путь. Забраться бы на него, прыгнув прямо с бархана, бежать бы туда, где всегда светло от лампад, где запах диких цветов смешался с запахом хвои… Но глубокая яма полна темноты и смрада, во век не выбраться из нее, не поймать губами лесного вольного ветра, не коснуться рукой ни звезды ни листка осины, - лишь луч ночного светила падает с недоступных высот и царапает больно сердце, полное запоздалых раскаяний…





…Посреди шатра в конце ковровой дорожки, на ступенчатом возвышеньи – широкий и низкий трон, изваянный из слоновой кости. На троне, чуть привалившись к спинке, сидит Повелитель Вселенной. По шатру от курящихся в каменной вазе трав – дым и благоухание, да только так различимо ржавой болотной сыростью и гнильем тянет из-за шатровых полотнищ…  Вдоль полотнищ сидят в разноцветных халатах  и отороченных мехом шапках сановники,  а перед ступеньками, ведущими к трону – два гостя с далекого запада: папский легат и его молодой переводчик. Они только что поклонились, как богу, костру и вот опять распростерлись в азиатском поклоне на ковре перед троном Великого хана.

Потом они поднимаются, и легат начинает речь. Он говорит долго, благо его переводит ханский толмач, пленный седобородый русский. Толкователь здесь совсем не у дел. Зачем его вообще сюда привели? С отвращеньем и страхом глядит он на отечное безусое лицо Великого хана, на прореженные и подкрашенные его брови, на золотую серьгу в его ухе с подвескою из разноцветного камня. Глаза Повелителя полузакрыты, лишь время от времени он открывает их и поцеживает вино из блестящего червонным золотом кубка… Вот и опять он подносит кубок к толстым губам, потом говорит негромко старику-переводчику:

- Спроси, бывал ли уже гость в наших краях?

- Нет, - отвечает легат, и по голосу его Толкователь вдруг понимает, что ему тоже – страшно. – Я никогда не был в вашей стране. Я жил в Англии, потом дюжину лет провел среди рыцарей в Иерусалиме. Слышал ли Повелитель о таком городе?

Когда толмач перевел для Великого хана слова легата, тот поставил свой кубок на стол и, ощерив желтые зубы, принялся хохотать. Рукавом халата утирая упавшую на живот слюну, он проговорил что-то  подхватившему ему смех переводчику и захохотал еще громче. Тут же будто бы шелест прошел вдоль шатровых полотнищ: сидящие на подушках сановники, заулыбались, захихикали, задергали головами, подхалимски поддерживая веселье своего властелина.

- Что он не переводит? – легат досадливо толкнул Толкователя локтем. – Что хан сказал?

- Да ничего он не сказал, – прошептал Толкователь. - Переспросил только у толмача: «Бывал ли я в Иерусалиме?» И начал смеяться.




- Ладно, отведайте-ка моего кумыса – Повелитель Снов, отсмеявшись, опять взял с низкого столика кубок, кивком головы предложил гостям две стоящих тут же цветных деревянных чаши.
 
- Этот кубок, - сказал он, задумчиво барабаня по нему пальцами, - тоже подарок монаха. Мне подарил его монах из Тибета. А вы слышали о Тибете? Это место, где горы такие высокие, что  по ночам достают до звезд. Монах рассказывал мне много интересного про свою страну. У них там мертвецов не предают земле, а приносят в дар Небу: скармливают птицам… Смешной такой: он утверждает, что через восемьсот лет его вера завоюет весь мир. Ну, пейте же, почему вы не пьете?

Толкователь Птиц осторожно взял чашу; стараясь  не  обонять  пахнущий  закисшею сыромятной кожей, терпкий, кислый напиток и усиливаясь не морщиться,  принялся пить. Гадкий напиток разлился по его телу, в глазах помутнело, качнулись в сторону и поплыли лица Повелителя Снов и легата, за их спинами пятнами расплылись ковры …. и вдруг как будто все прояснилось: зеленый туман растаял, зато лицо монгольского хана покрылось зеленоватым цветом, уродливо вытянулось, заострились уши… и из-за ушей показались  короткие рожки...

В смятении Толкователь повернулся к легату. На рыцаря, похоже, кумыс подействовал  совсем по-иному:  он  успокоился, на лице его, принявшим обычное лукавое выражение, не осталось даже следа неуверенности и страха.

- Ты что же, млад-месяц, - спросил он, подмигивая Толкователю и поигрывая улыбкой. – Только сейчас понял, куда мы с тобой приехали?

…Над Каракорумом в кроваво-матовой дымке, молодая, по небу плывет луна; город смотрит в лицо пустыни, пустыня смотрит на город. Нашептывая заклинанья луне, ночь рабом-китайцем гонит в сторону горизонта многогорбых верблюдов, разглаживает холмы и извилины мозга, разворачивает перед пленником свиток проклятых воспоминаний… Со стороны Тибета показались, как луны, мерцающие красновато точки, точки эти растут, приближаются и становится видно, что это большие птицы. Стая мерцающих птиц плывет над Каракорумом, и впереди всех – Птица С Лицом Царя, слепая птица отчаяния.




2.

Теплым сентябрьским вечером, через два года после возвращения из Каракорума, папский легат, в сопровождении восьмерых ростовских дружинников, выданных для его охраны по требованию ханской буллы, ехал по луговой стороне неширокой змеящейся по равнине речки. Дружинники весело спорили о чем-то, иногда переругивались незлобно; рыцарь же ехал молча, погруженный в затаенные, тоской скребущие сердце, думы. Стояло бабье паутинное лето,  и в насыщенном запахом воды и сена чудесным воздухе уже чуть сквозила едва ощутимая свежинка начала осени; извилистая, вся испетлявшаяся, временами  как  бы  сама  себя  теряющая речушка, далеко видимая с седла, поблескивала под солнцем. Караковый, с желтыми подпалинами на  морде,  конь покачивал легата в седле, упруго переступая ногами; извилистая, как и река, дорога, а вместе с ней череда смутных извилистых мыслей текли коню под копыта…

- Господин, в обход поедем? – выравнивая своего коня с конем легата, спросил Гридя, седоволосый ростовец, старший из восьмерых дружинников.

Рыцарь только сейчас заметил, что дорога перед ними раздваивалась: одной своей веткой она заворачивала налево, следуя изгибу реки, другая ветка вонзалась в искрайку леса. Оттуда, из-за черно-зеленой стены деревьев послышалось  испуганное стрекотанье сороки.

- В обход поедем? – безпокойно повторил свой вопрос Гридя.

Пальцами перебрав поводья, рыцарь  сложил на луке ладони, отозвался негромко:

-  Зачем в обход-то? Поехали напрямик.

- Ой, господин, места тут недобрые… - начал было дружинник, но, видя, что  иноземец, оскалившись, изображает  улыбку, запальчиво и зло тряхнул головою: - А мне что? Поехали напрямик. Потом только, если случится чего, мамку звать поздно будет. – Последнюю фразу он добавил уже вполголоса и, направляя коня к своим, три раза перекрестился.

В лесу, куда въехал рыцарь со своим небольшим отрядом: четыре дружинника впереди, потом он сам, и за ним еще четыре дружинника, - ручьисто переливался ветер, он обдал всадников и коней острым запахом сырости, только не лиственной, как сначала показалось легату, а скорее погребною или болотною .... Красными бусами горела на кустах волчья ягода; в воздухе распластались тучею тонко нывшие комары. На стволах дубов золотою прозеленью узорились  ржавые пятна. Земля под ногами коней скрипела, крошился под копытами полуистлевший валежник. Где-то совсем рядом опять застрекотала сорока. Она вылетела на дорогу;  мелькая рябым опереньем, сделала круг перед всадниками, и тогда в зарослях раздался сухой щелчок туго перевитых веревок… вслед за ударом невидимого кнута, протяжный, утробный и леденящий душу, со всех сторон леса послышался волчий вой. Конь под легатом, испуганно фыркнув, шарахнулся в сторону; сорока вздрогнула на лету и, избоченив хвост, накренившись, застонала болотной совою…

Осыпанный огненным жаром, рыцарь  вскинул округлившиеся глаза. Сорока уже смешалась с гущиной деревьев, словно приснилась. По напряженно выпрямленной спине едущего впереди дружинника можно было догадаться об овладевшим и им суеверном страхе… Под негромкий скрип седел и шорохи веток проехали  с полчаса, углубляясь под своды негостеприимного леса. Желтоватый густой туман, цепляясь за ветви кустов, плыл над прогалинами, и как коршун над падалью, кружился между деревьев; все сильнее примешивался к запаху листьев тошнотворный болотный запах. И по мере того, как таяли на деревьях отблески заходящего солнца, как все больше наполнялся лес холодом и темнотой, всплывал в душе рыцаря-тамплиера причудливый темный полу-сон полу-воспоминанье…







…Через неделю после своего первого визита к Великому хану, он снова зашел  в  ханский дворец, добрую половину которого охватывал золотой, рудо-желтого шелка, шатер: даже вынужденный жить во дворце, хан не изменял обычаю обитанья в юртах. Повелитель мира сидел в левой от входа половине  шатра,  поджав  ноги, на подушке,  положенной  поверх полосатой шкуры уссурийского тигра. Глаза хана были полузакрыты, казалось, он спал; в его  левом  ухе покачивалась золотая  серьга  с подвескою. Несмотря на обилье ковров, тяжелое неуютное чувство сразу же охватило вошедшего: ржавой болотной сыростью и гнильем тянуло из-за шелковых шатровых полотнищ...

- Я пришел попрощаться с Повелителем Снов, - сказал легат, приветствуя хозяина глубоким поклоном. - Пусть каан скажет, что я должен передать в Риме Святому отцу.

На желтом отечном, безусом и безбородом лице Великого хана чуть дрогнули поднятые к вискам, выбритые  в  ниточку  брови. Он приподнял тяжелые веки и удостоил рыцаря полуулыбкой. 

- Мне нравится, что ты называешь меня Повелителем Снов. Подхалимы всего мира называют меня Сохраняющим Лик Земли, Излучающим Свет, Покорителем Вселенной, но твое обращение мне нравится больше. Что стоит обладание Вселенной, если ты не можешь распоряжаться снами? Кстати, а где твой молодой спутник?

- Он спит. Я не беру его обратно.

- Это что же, - усмехнулся хан, – ты оставляешь мне его в подарок?

- Да, - ответил рыцарь. – Я оставляю его в подарок.

Тут только легат заметил, что по сторонам от трона свисают на серебряных крючьях шесть серебряных обручей и в каждом - по огромной сове: три черных птицы справа и три черных птицы слева от Повелителя Снов; от взгляда на этих сов по спине рыцаря пробежали волной мурашки… Однако, он овладел собой, и лицо его приняло прежнее почтительное и, одновременно, гордое выражение.

- Скажи-ка, рыцарь, - помолчав, задумчиво произнес каан, - а правда, что в Иерусалиме ты со своими братьями-рыцарями занимался поиском Ковчега Завета, что по преданию был спрятан где-то под Соломоновым храмом?

Легат в ответ изобразил на лице улыбку.

- Я вижу, Повелитель Снов хорошо осведомлен. Ему известно все, что творится за тысячи поприщ от Каракорума.

- Да, мне известно многое. Но все же хочется услышать именно от тебя, нашли ли вы этот Ковчег. Впрочем, если тебе не позволено, ты можешь не говорить.

- Нет, каан, мне позволено все, – чуть наклоняя голову, с достоинством ответил легат. - Мы не нашли Ковчега Завета, и все-таки мы нашли именно то, что искали. Ибо в Святом городе мы искали, прежде всего, божественной мудрости и ключей к тайнам Вселенной. 

-Ну что же, достойный ответ. - Хан поставил кубок на столик.

Приподняв крылья, одна из сов вспорхнула с обруча; сделав по шатру круг и усевшись на левое плечо хана, принялась играться клювом с подвеской из разноцветного камня.

Последнюю фразу хан произнес, снова закрыв глаза:

- Ну что ж, передай Святому отцу поклон от Повелителя Снов, живущего на Востоке.





За спиной легата кто-то коротко вскрикнул. Рыцарь прервал свои мысли, торопливо нащупав правой рукою меч,  левой дернул поводья. Подняв глаза, увидел впереди себя обнявшего  руками  конскую  шею  дружинника, из спины его торчала стрела. Тут же еще несколько стрел со слабым свистом рассекли воздух;  падая, захрапел  страшным храпом раненный конь убитого ростовца.

- Назад! Назад всем! – заорал Гридя, разворачивая коня. Поймав на секунду взгляд легата, брызгая слюной, проорал с ненавистью:

- Говорил же я! Э-э-эх… мать твою, в рот тебе, в душу…

Легат резко крутнул коня, выхватил меч из ножен; что было силы, ударил животное в бок мечом плашмя. Конь шарахнулся, встал на дыбы, затем понес его прочь из леса; перед рыцарем и за ним скакала, помышляя только о бегстве, его охрана.  Мечи  и плети нетерпеливо опускались на мигом взмокшие конские крупы; стрелы со свистом летели со всех сторон. Позади рыцаря рухнул на землю еще кто-то из его отряда. Оглянувшись, легат увидел: высокий бледно-рыжий конь Гриди, прыгнув через упавшего, ощерил зубы, и тоже упал, подгибая шею. Гридя слетел с него, выбитый из седла толчком; его  тут же растоптал копытами конь скакавшего позади дружинника…

На дорогу перед легатом выскочил один из разбойников с длинным копьем в руке. Чудной – неславянский и вообще как бы нечеловеческий – облик мужчины на миг поразил легата: спина нападавшего была согнута, узкие плечи сильно наклонены вперед. Голову с низким покатым лбом украшали острые уши, одновременно напоминавшие уши волка и человека. Свирепая злоба светилась в круглых, глубоко посаженных глазках…

Удивляться сейчас было некогда. Легат одним ударом меча перебил рукоятку вражеского оружия; жмурясь, снова занес над противником меч. Удар  развалил череп разбойника надвое. Мужичонка рухнул на землю молча, топыря руки;  конь прыгнул, всхрапнув, еще быстрее понес седока из проклятой чащобы.

Обскакав крутой яр, рыцарь, наконец, выскочил на прогалину. Вполоборота заметил одного из своих, потом и еще один из дружинников выбрался пешим из-за деревьев; западая на одну ногу,  он протягивал за помощью окровавленную ладонь, плевал сгустками крови. Навстречу легата, преграждая обходную дорогу, бежали, натягивая на бегу луки, коренастые, коротконогие, с мускулистыми руками странные люди… Уже ничего не соображая от ужаса, легат всадил шпоры в бока коня, развернул его в сторону речного спуска.

Через пару минут  верный конь принес легата к воде. Белые чайки – рыболовы  носились над речкой; у берега кружевом на  волне  блестела желтая пена.  Конь попятился было, но, понукаемый новыми ударами всадника, покорно опустил передние ноги в воду и, сорвавшись, поплыл, и в это самое время две перённых орлиным пером стрелы, как две весточки из иного мира, прочертив над берегом два полукруга, на излете достигли цели: одна вонзилась в  плечо легата, другая прошила взмыленную конскую спину. Захрапев смертным  храпом, конь судорожно дернул ногой, мордой ушел под воду. Охнув, рыцарь вывалился из  седла, с головой окунулся, но поводья не отпустил. Тогда конь,  борясь с теченьем за жизнь, ударил его передней ногой в колено. Волна  нестерпимой боли острыми иглами пронзила легату уши; захлебываясь, он обронил поводья, дотянулся  до головы животного… стремительно окрашиваемая кровью вода опять накрыла рыцаря с головой, с неудержимой силой разжимала вцепившиеся в гриву пальцы, с мягкой настойчивостью увлекала на дно, тянула  за ноги, за полы плаща, засасывала в холодную бездну… Собрав уходящие силы, рыцарь в последний раз потянулся, попытался опереться коленом о круп тонущего животного и, уже  глотая легкими воду, успел увидеть: по песчаному берегу  бегают, размахивая руками, гадкие, с волчьими ушами, маленькие человечки…

…Крупный изжелта-красный сазан поднялся на сомкнувшуюся поверхность реки и, вспенив воду, опять шарахнулся вглубь; возле берега ударил по воде омахом сердитый сом,  напуганные чирки, взлетев, превратились в водяных курочек, а белые чайки, умывшись поднявшейся пеной, обернулись черными совами. И потом наступила ночь, а на утро на небе полыхнуло светлоярое солнце – Хорс, и от  хохота Хорсова опять заиграли и засмеялись реки. И одна из тысячи рек понесла трупы всадника и коня на восток, к Волге-матушке, чтобы та несла их к Хвалынскому морю – мимо полей со скирдами,  деревянных кремлей,  лесов с бабами-ягами и бесконечных дорог, где испокон веков бродят, пугая странников и рыжеватых белок, злые разбойники.   





3.

День нарождался; серебряная полоска пробивалась внизу горизонта. Точно испаряясь, куталась в кисею, на глазах бледнела луна. Первые отсветы бога солнца, влезшего на кобылицу рассвета, вот-вот должны были пасть на пустыню, но пока лишь последние звезды летели с неба на окруженную земляными валами столицу монголов, на барханы и песчаные взгорья, покрытые кое-где хрусткой, цвета песка, колючкой, и на провалы зинданов, вырытых за окраинными каракорумскими юртами.  А над кромкою ямы, где томился  магордский сказитель, несчастная жертва собственных снов, показался профиль мужчины. Задремавший было, Толкователь Птиц вздрогнул, открыл глаза, уставился на человека, закрывшего половину неба.

- Княже… - ахнул он, задрожавшей рукою хватаясь за сердце.

- Узнал? - усмехнулся сверху пришелец. – Долго ты собираешься здесь торчать?

- Я выбраться не могу, - потерянно отозвался пленник.

Он снова ахнул: князь, наклонившись, на мгновенье исчез, потом появился снова; протолкнув в отверстие  один конец длинной  и узкой  лестницы, второй конец ловко приладил у ног.

- Ну, будем подниматься или охать? – насмешливо поинтересовался он.

- Мне что же все это, снится?

- Ну подымайся же, - нетерпеливо приказал князь.

Тогда Толкователь осторожно, словно боясь обжечься, уперся голою ступнею в нижнюю деревяшку лестницы. Потом сделал еще шаг, потом еще...

Наконец, он выбрался из зиндана. Великий князь Александр Ярославович по прозвищу Невский, не просто живой, а даже вовсе не постаревший за все это время, в  нагрудном  зерцале, сверкающим  из-под багряницы, отороченной горностаем, точно во сне или в сказке, стоял перед зачарованным пленником; под высоким   шлемом блестели насмешливые глаза.

Рыдая, Толкователь бросился перед ним на колени.

- Княже! – выкрикнул он, и в голосе его послышался звенящий истеричный накал. – А мне говорили, что ты умер! Значит, это неправда?  А я вот, видишь… - новые рыдания прервали его слова.

Ему стало стыдно за то, что он распускает слюни перед своим господином. Загасив рыдания, старательно выравнивая все еще секущийся голос, Толкователь добавил:
 
- Вот теперь ты меня, княже, спасаешь, а много лет назад – князь Довмонт...

- Довмонта теперь Тимофеем звать. Он ныне во Пскове княжит.

- Вот это да!- поднимаясь с колен и кулаком вытирая глаза, произнес Толкователь. - А … Миндовг?..

- Миндовг убит. Доигрался Миндаугас…

Вдруг новой волною слез увлажнились глаза пленника, вернувшееся отчаяние качнуло его и снова бросило на колени.

- Господине мой, княже! - воскликнул он, почти касаясь губами сафьяновых княжеских сапог с чуть загнутыми кверху носками. - Помоги мне вернуться домой или лучше совсем убей! Не хочу я больше такой жизни, сил моих больше нету! Чего я метался, что я нашел? Я думал, что кому-то нужны мои песни, я возомнил, что это мой долг перед Богом... я даже сказа своего не докончил! Княже, помоги мне выбраться отсюда. Я выброшу все эти дощечки, на которых я песни записывал, они у меня во Владимире захованы, сожгу их, будь они все неладны. Хочешь, я в чернецы пойду, каяться вечно буду, новую жизнь начну?

- Зачем же песни выбрасывать? Дособирай уж их до конца, раз начал. –  Дотронувшись до макушки распростертого на земли Толкователя, князь приказал мановеньем руки, чтобы тот поднялся. Задушевно добавил, задумчиво глядя куда-то  под ноги.  – Ну а потом, пожалуй, можешь и выбросить...

- Смотри, - он отвернулся, поднял руку в сторону горизонта. - Видишь тот караван? День пережди вон на той горе, а когда стемнеет, иди вон туда, куда караван пошел, там проторенная дорога, не ошибешься.

Вглядываясь вдаль, Толкователь сделал несколько шагов в ту сторону, куда показывал ему князь. Всюду до самой посеребренной линии горизонта  недвижными волнами  праха лежал песок: сыпучий, сухой, шуршащий. Жизнь, впрочем, была и здесь: оставляя хвостом след в коричневой россыпи, прошуршала ящерица, на высоких лапах спешил куда-то паук, высматривая отбросы и падаль, кружил в светлеющем небе коршун. Совсем далеко, между черных пологих гор вилась нитка дороги, по ней, плавно покачиваясь, волнистою неспешною вереницею шли на запад верблюды. Змеящиеся длинные верблюжьи шеи на глазах Толкователя становились похожи на пряди льна, потом, истончаясь все больше, - на дымчатые хвосты небесных светил... да были ли они, двугорбые эти верблюды или это двурогие луны  караваном надежды возвращались в сторону невозможно-далекой, невозможно-последней, невозможно-рубежно-русской древней реки Итиль?

- На той горе переждать?.. –  оборачиваясь к князю, переспросил Толкователь. – Княже, куда ж ты пропал!?

Князь Александр исчез, только вверху, на небе, по облакам позванивали, все отдаляясь, все тише надкопытные чьи-то звонцы... За поворотом дороги исчезали последние всплески лун, и сказитель, обернувшись в последний раз на провал зиндана, двинулся вслед за ними. Ноги его увязали в песке пустыни, песок пустыни летел  в его коричневые от песка глаза.

День приближался. К кромке горы опускалась стремительно бледнеющая луна, дочь Великой луны;  мириады небесных светил тихо склонялись к западу, другие  появлялись с востока и поднимались к зениту. Только одна  звезда неподвижным знаком мерцала еще над дорогой, янтарным призрачным светом радовала глаз беглеца, словно манила, звала возвращаться домой, к так безрассудно покинутым, брошенным по гордыне лесам, озерам и древним рекам...

Это была она, Тайвога, путеводная звезда его, вечно-юная его суженая, присно-прекрасная его невеста.






Лето было в самом разгаре, когда перед странником показались воды великой реки. Матушка-Волга, Итиль, древняя, как мир, Ра-река несла по равнинам к морю свои спокойные воды; шла величаво, вразвалку; мелким тихим разливом несла свои просвечивающие голубизною воды мимо откосов, заросшим невысоким кустарником, мимо нахилившихся над водой зеленых ветвей деревьев, мимо непроходимого, безконечного, уходящего, казалось, в самое небо, соснового леса на далеком другом берегу. А здесь, на восточном ее стороне, змеилась у берега желтым и пышным кружевом пена, подбиралась к босым ногам закутанного в изодранный плащ, осунувшегося изможденного беглеца, во все глаза глядящего, как чертит острым концом зеленоватую гриву волны, белая, словно над степью облако или словно луна над каракорумской пустыней, чайка.

-Вот я уже почти дома, - сказал Толкователь, чувствуя, как остро и сладко начало резать веки и слезной дымкой заволакиваются глаза; он в последнее время стал больно уж скор на слезы; смолоду-то был сдержанней, а теперь видно, уже становился старым…

Прошло четырнадцать лет с тех пор, как он перебрался через эту реку с  легатом, отправляясь в Монголию, - тогда восторг собирателя песен, любопытство, желание увидеть новые земли и услышать новые сказы переполняло его молодую грудь. Ему казалось сейчас, что все это было не в этой жизни, быть может, даже во сне, а между тем сном и сегодняшним лежали годы плена, бегства, страданий, поисков куска хлеба на крикливых восточных базарах, поисков прибежища от лихих людей на дорогах и хищных зверей в лесах. Много раз ему казалось, что он никогда больше не увидит Волги, много раз он должен был сгинуть от  жажды, от укуса змеи или от стрел кочевников, но каждый раз неведомая какая-то сила спасала его на краю очередного обрыва, выводила к  спрятанному под камнем источнику посреди пустыни, к еще не загаженному арыку  среди самаркандских или бухарских развалин, к чистому холодному роднику на искрайке татарского разбойного леса. Наверное, князь, чудесным образом вызволивший его из зиндана, продолжал невидимо охранять его путь, но путь этот не стал от этого ни слишком коротким ни слишком легким.  А река была еще не концом дороги - ему предстоял еще длинный путь через всю Залесскую Русь до родных берегов Ужени… и все же сейчас вдыхавшему свежую пресную сырость путнику хотелось думать, что идти осталось не так уж много...

- Ну вот, - прошептал он. – Доберусь до дома, обустроюсь как-нибудь, новую жизнь начну… - Он оборвал, вспомнив слова Великого князя.
 
«Дособирай свои песни… а потом уж можешь и выкинуть»… он много раз вспоминал это странное предложение. Что князь имел в виду? Просто смеялся над ним? А если нет, то почему нельзя было сказать проще? Там, на Востоке, у него не было возможности ни собирать, ни складывать новых песен, но теперь, приближаясь к дому, он все чаще думал, придется ли, если Бог сподобит вернуться, браться опять за дело, на которое он потратил так много сил, которое в глубине душе считал всегда главным, и на которое, может быть, только и был в этой жизни способен.

- Княже! – воскликнул он, глядя беспомощно куда-то выше соснового леса на другом берегу реки. – Так я тебя и не понял! Пошутил ты или чего? Собирать мне песни или  не собирать? Скажи ты мне, дураку, поясней-попроще, я сделаю, как ты скажешь!

Строгая и величавая, плыла по реке предвечная Тишина; строго и величаво изгибалась среди необозримых пространств матушка-Волга. Невольно хотелось снова пуститься в путь, но уже не по суше, а  по прозрачной поверхности вод, подниматься вверх по громадной реке, с ее лесами, холмами, широкими устьями притоков, со стремительным теченьем порогов, со светлыми, широкими голубыми проливами… Вдруг из-за облака над холмом горячим блином покатилось солнце, и на реку стало больно смотреть: она отливала на солнце, сгибаясь и выгибаясь, а мелкая рябь, покрывающая ее поверхность, смешалась с зеркальными маслянистыми бликами. А потом вдали показалась птица: она летела со стороны Руси, то поднимаясь к небу, то у самой земли, вытянув в стремительном лете шею с золотым ожерелком, дробно и споро махая красными, с золотистым подбоем, крыльями. Как молнией, зажигая воды, Жар-птица пролетела над Волгой и над головой Толкователя; ушла ввысь, к облакам, и, достигнув в полете зенита, как бы остановилась на месте; последний раз вспыхнув горюче-ярым оперением крыльев, слилась со всепобеждающим Солнцем, и лишь последним ее  приветом с неба, описывая спиральные круги в воздухе, опустилось на протянутую ладонь беглеца небольшое блестящее золотом птичье перышко…

Толкователь с недоверчивым напряжением разглядывал перо, лежащее на его ладони.

- Княже, я правильно тебя понял?.. – пробормотал он потерянно. Было ли это перо ответом князя на его просьбу, верным знаком, что дело его жизни  имеет какой-то смысл, и он должен его продолжать, или же… или же  он опять вступал в мутную область догадок и снов, ложных знамений и игры воображенья, от которой так страстно пытался бежать при помощи князя?

А перо все переливалось, мерцало, щекотало кожу и, казалось, на глазах росло на его ладони... Толкователь перевел взгляд на реку. Сползая корнями к самой воде, ива качала над нею свои  сережки, вздымалась пышно, как диковинное зеленое облако. В воде виднелись спины сазанов, мелькали их плавники и багряные шевелящиеся хвосты. Иногда сазаны скрывались под зелеными щитами кувшинок, а потом снова выплывали на чистое, хватали ртами упавшие листочки ивы – и исчезали в кувшинках снова. Рыбы резвились в реке, а река была широка, весела, могуча, поток ее нескончаем, и так тяжело вязались с ее тысячелетним великим движением сомнения, страхи, надежды усталого робкого путника, одного из тысячи тысяч путников, с самых времен Потопа глядящихся в ее воды.

-Княже, я так и ничего и не понял… - пробормотал Толкователь Птиц.

Сбросив изодранный плащ и разувшись, он зашел в Волгу; распугивая сазанов, забрался в воду по пояс и, левой рукой держась за тоненький стебелек кувшинки, принялся писать пером Жар-птицы прямо по водной глади. Он писал золотым пером по воде, и вода, вздрагивая на солнце, искрясь, покачиваясь, подхватывала написанное и вместе с листочками ивы, лепестками кувшинок, бликами, серебристыми рыбами, забытыми песнями, лоскутками тумана уносила его слова в Хвалынское море.

«Господь», писал на воде Толкователь, «наши души, как птицы, а сны, как сети…»





«Господь, наши души как птицы, а сны – как сети. Расторгнута сеть, отступили ловящие, и душа летит над горами.  Лети, лети душа над горами и Господа зри: Господь преклонил небеса, сошел, воссел над Иерусалимом. Наступил  на Левиафана, сокрушил Повелителя Снов, единороги в Его упряжке, грядет, спешит мой Господь в Кедроне топить ваалов. Он на горе Масличной поставил  на суд престол Свой, Он пьет из потока, Господь   решит участь холмов, Он будет судить долины. Господь будет судить моря и всех гадов морских, Господь будет судить дубравы и все  деревья, Господь будет судить Ужень и каждую ее  рыбу, и птиц будет ловить руками в долине Иосафатовой; все наши песни будет судить Господь!

Боже мой, Боже, утешенье мое на Страшном суде Твоем, а что же я, окаянный? Нет расселин таких на горе Ермон, в Иордане нет таких тихих заводей, меж  уступов Кармиля  не спрячешься, на склонах Гельвуйских не скроешься, в Моаве не притулишься, не убежишь в Египет. Сны мои будут ли мне защитой, песни мои будут ли мне укрытием, подниму ли смех свой, подобно стягу,  загорожусь ли плачем своим как щитом? 

Господи, Ты догнал меня, вот я весь! Грехи мои впереди меня, страсти мои за мною. Между луной и солнцем,  между мной и Твоим оконцем, между Даном и Иорданом, Уженью и птичьим пеньем, между отчаяньем и упованьем, между грехами своими и надеждой на Божье имя встану из праха и вновь упаду во прах, а там уже Ты решай: вот я в руке Твоей, худший из худших, я, из последних последнейший. Упаду на землю Твою, худший из толкователей птиц. Буду мечтать о небе Твоем, последний певец магордского племени».