8 Среди бесценных книг

Magnum […] miraculum est homo
Ioanne Pico Mirandula*

На следующий день, гуляя по Лиссабону, я встретился с дядей Николау. И для меня, и для него встреча стала приятной неожиданностью. Я был уверен, что дядя в Париже, куда он должен был направиться по новому служебному поручению. (О готовящейся поездке я узнал несколькими неделями ранее из письма от матери, в котором она кратко упоминала о планах Николау.) Дядя полагал, что я в Серране.
– Паулу! Очень рад встрече! Но я думал, вы уже дома.
– И я рад, дядя!.. Нет, на несколько дней я остановился в столице, у своего друга Андре де Орты, с которым мы вместе учимся.
– Да, да, о нем я знаю по вашим рассказам. А как прошли экзамены? Могу поздравить вас с успехом?
–Да. Я и Андре сдали все предметы, и нас перевели на следующий курс.
– Мои поздравления!
Дядя задал мне еще несколько вопросов о Коимбре, а потом сказал:
– Паулу, не хотите ли зайти к нам в гости? Вы у нас ни разу не были, и я считаю, что это совсем неправильно!
Конечно, я согласился. Мы прошли вверх по улице, и вскоре перед нами появился особняк де Менезеш. Дом поражал своим великолепным видом, торжественным и вместе с тем достаточно строгим, без излишеств. На фоне темно-бордовых стен выделялись окна, увенчанные изогнутым сандриком. Над парадным крыльцом, на уровне второго этажа был небольшой балкон. А над ним возвышался гранитный герб семейства де Менезеш.
Войдя внутрь, мы поднялись по широкой мраморной лестнице, на стене перед которой из бело-голубых изразцов-азулежу была выложена фигура воина, словно приглашавшего гостей в дом. Стены вдоль лестницы – от пола и до перил – тоже были покрыты изразцами, но уже с цветочным рисунком. Когда мы вошли в большую залу, высокие английские напольные часы пробили шесть.
– Время пить чай, – сказал Николау.

В центре залы, где мы находились, стоял длинный овальный стол из темного дерева, вокруг него – шестнадцать обитых кожей стульев с высокими спинками. Напротив окна – клавесин, рядом с ним – бархатная банкетка для того, кто музицирует, а за ней два широких обитых гобеленами кресла для слушателей. В углу залы располагался большой камин.
На стенах были развешаны пять картин. Я остановился, рассматривая их. На всех были изображены прекрасные девушки: первая смотрела вдаль, где парил орел, вторая, рядом с которой сидела лисица, играла на арфе, третья кормила птичку, севшую ей на ладонь, четвертая, ласкала маленькую собачку и наслаждалась ароматом розы, а пятая, у чьих ног играл котенок, пробовала большое спелое яблоко.
– Паулу, пройдемте в чайную, – поторопил меня Николау.
Мы прошли в небольшую залу, располагавшуюся рядом. Зизи поприветствовала нас, удивившись и обрадовавшись моему визиту. Ее полное лицо в обрамлении белого накрахмаленного чепчика расплылось в широкой улыбке. На круглый столик, на котором уже стоял маленький фарфоровый чайник, расписанный изображениями пионов, а также две чашки, блюдо с фруктами и корзиночка со сладостями, Зизи поставила третью чашку и вышла, чтобы позвать Анну. Николау и я сели за столик. На стенах вокруг сверкали многоцветные изразцовые панно, на которых были изображены сцены из сельской жизни.
Когда Анна вошла и увидела меня, ее бледное личико оживилось легкой улыбкой. В глазах Николау, смотревшего на дочь, засияла печальная радость. Втроем мы пили крепкий черный чай. Фарфоровые чашки были так тонки, что сквозь их стенки виделся темный напиток.
После чая мы вернулись в большую залу, и Анна сыграла для нас несколько сонат Сейшаша, известного португальского композитора, которые мы слушали, сидя в мягких английских креслах. Закончив играть, кузина повернулась к нам и стала рассказывать мне про особняк де Менезеш. По ее словам, дом был построен прямо на крепостной стене, которая когда-то служила для защиты Лиссабона.
– Поэтому наш дом такой крепкий, не так ли, отец?
– Так, моя леди, – устало улыбнулся Николау.
– В этом доме жили мой прадед и мой дед… Кстати! Все эти картины, – Анна указала рукой на полотна, украшавшие стены залы, – моему дедушке Лоуренсо привезли в подарок из Голландии. Дедушка их очень любил. Паулу, знаешь, что на них изображено?
Я еще раз внимательно посмотрел на каждую из пяти картин и предположил: Музы?
– Нет, кузен. Это пять чувств: зрение, слух, осязание, обоняние и вкус. Правда, красивые картины?
– Очень!
– А на изразцах в чайной – времена года, – добавила Анна.
– Верно! Как я сразу не догадался! – сказал я с улыбкой, вспоминая четыре изображения: пара влюбленных у реки – лето, мужчины и женщины, собирающие виноград – осень, несколько друзей у костра – зима, и, наконец, девочка в венке из цветов – весна.
Поговорив с нами еще немного, кузина в сопровождении Зизи вышла в свой любимый сад.
Николау и я остались вдвоем. Мы разговорились о португальских просветителях.
Большинство из них, как известно, долгое время жили за границей (в основном во Франции и в Италии). Это давало им возможность приобщиться к новым идеям и осознать, насколько Португалия отстает от других европейских стран. Заботясь о благе нашей страны, просветители выступали за преобразования, которые должны были направить ее к прогрессу. На родине их не очень жаловали и часто называли «иностранщиной». Но Николау, который был лично знаком с некоторыми просветителями, разделял их мысли. Особо близки ему были идеи Луиша Антониу Вернея. Дядя спросил меня, читал ли я трактат «Об истинном методе учения», написанный этим просветителем и изданный в 1746 году.
– Да, и нахожу идеи и предложения Вернея не только справедливыми, но и крайне ценными для Португалии, – сказал я. 
Николау ответил мне одобрительным взглядом.
– Бесспорно, они очень и очень ценны… Важна уже та мысль, с которой Верней начинает свой трактат: «истинное благородство определяется нашими знаниями, а не нашим происхождением».
– Да, – согласился я и добавил, – подобную мысль прежде высказывал Эразм Роттердамский.
Уже когда эти слова были сказаны, на миг меня охватило опасение, что дядя подумает, будто я упомянул Эразма, чтобы поумничать (хотя такого намерения я вовсе не имел).
К счастью, Николау так не подумал.
– Верно, верно, – сказал он, улыбаясь. – Знаете, Паулу, а я очень люблю философию Возрождения. Она дала миру много бесценных идей…
В этом наши взгляды тоже совпадали.      
– Впрочем, эта тема заслуживает отдельной беседы, а лучше, бесед… – медленно проговорил дядя. – А сейчас, если вам угодно, продолжим о нашем Вернее.   
Хотя Возрождение интересовало мне намного больше, возражать я не стал.    
– В целом, план реформ в области образования, предложенный Вернеем, весьма смел. Но мне он нравится, – продолжил Николау. – Давно пора избавить наши университеты от схоластики и обратить обучение к практике.
– Конечно, – ответил я и, думая о Коимбре, добавил. – Мне хотелось бы, чтобы на факультете права мы не только изучали древние трактаты и кодексы, но и разбирали, как применяются законы на практике.
– Да, бесспорно, это было бы намного полезнее, – согласился дядя.
– Медицинскому факультету тоже нужны реформы, – сказал я. – Например, в университете необходимо лучше изучать анатомию. Один из моих товарищей, который учится на врача, говорил, что на его факультете почти никогда не проводят вскрытия. Если их и делают, то вскрывают труп не человека, а барана! А потом мы удивляемся, почему у нас такие доктора!
– Что и говорить! Хорошему врачу без знания анатомии не обойтись. Так же, как не обойтись современному человеку без знания языков: своего родного и иностранных. Не зря Верней предлагает изучать не только латынь, но и португальский, а также другие живые языки, включая итальянский, французский и английский.
– Да! Жаль, что в Коимбре их не преподают!
– К сожалению, в нашем университете (в свое время Николау закончил Коимбру) много чего не преподают, – в словах дяди все отчетливее звучало раздражение. – Например, не изучают труды Ньютона, Бекона и Декарта. А ведь их работы – это шаг вперед в науке и философии. Кстати, вы знакомы с их трудами?
– У меня есть некоторые книги, но, надеюсь, в Коимбре об этом не узнают. 
– Вот это и страшно! – возмутился Николау. – Вместо того чтобы включить важнейшие научные и философские труды в учебный план, Коимбра запрещает их! Какой позор! И это наш лучший университет?!   
– Паулу, – сказал дядя, немного успокоившись, – в моей библиотеке есть сочинения этих и других ученых и философов. А еще… – в его голосе послышалось нечто восторженное. – Совсем недавно мне привезли отдельным изданием одну удивительную вещь. Я уже очень долгое время хотел заполучить ее для своего собрания – «Речь о достоинстве человека».   
– Пико делла Мирандола? Я так давно ищу его «Речь…»! – искренне обрадовался я.
Заметив мое воодушевление, Николау улыбнулся.
– Пройдемте в библиотеку, мой любезный племянник.
Держась за деревянный подлокотник, дядя с трудом поднялся с кресла и встал, опираясь на трость.
Когда мы шли по узкому коридору, ведущему в библиотеку, в продолжение разговора о просветителях, который, словно независимо от нашей воли, в тот день отдалялся от своего предмета и подводил нас к эпохе Возрождения, я сказал:
– Возвращаясь к «Истинному методу учения», я хотел бы добавить, что в нем есть еще одна замечательная мысль.
– Какая? – спросил Николау, немного удивившись тому, что я вернулся к разговору о Вернее. 
– Мысль о том, что женщины должны получать хорошее образование, о том, что им следует изучать иностранные языки, историю и арифметику, а не только этикет, искусство танца и домоводство.
– Я тоже так думаю, – ответил дядя. – Я сделал все возможное, чтобы Анна получила достойное образование. Как жаль, что в университет для нее дорога закрыта.
– Очень, очень жаль. Кузина с ее светлыми мыслями и пытливым умом превзошла бы многих студентов, которых я знаю...
– Моя дочь – очень способная. Тонкий ум достался ей от матери… – Николау помолчал. – А вот и библиотека! Прошу!
Слуга открыл нам резную деревянную дверь, и мы зашли в просторную залу.
– Это же рай на земле! – воскликнул я.
Высокие шкафы, тянувшиеся вдоль стен, были заставлены множеством книг в кожаных обложках. Ближе к входу стояли шкафы, где размещалась художественная литература: проза и поэзия. Мой взгляд остановился на потемневшем от времени корешке, на котором золотом было написано «Лузиады».
– Великий Камоэнс... – сказал я. – В его «Лузиадах» – вся история нашего народа. А в сонетах – необычайная глубина мысли и все оттенки чувств.
– Да, сонеты Камоэнса прекрасны, – задумчиво произнес Николау и продекламировал начало одного из них: 

«Меняются и время, и мечты,
Меняются, как время, представления.
Изменчивы под солнцем все явленья,
И мир всечасно видишь новым ты… »**

Не так ли, Паулу?

– Именно так, дядя.
Мы пошли дальше, мимо шкафов, в которых стояли справочники, а также грамматики и словари: не только латинские и древнегреческие, но и английские, французские, итальянские, испанские, немецкие. Как оказалось, Николау владел всеми этими языками. Отдельную полку занимал восьмитомный «Португальско-латинский словарь», составленный падре Рафаэлем Блюто и издававшийся с 1712 по 1728 год.
Затем мы перешли к шкафам с атласами и географическими картами, а пройдя мимо них, добрались до науки и философии. В каждом из «философских» шкафов стояли сочинения философов той или иной эпохи: за Античностью следовали Средние века (этих книг было сравнительно немного), потом – Возрождение, Новое время, а затем – современность. 
Показав мне все шкафы Николау снова подошел к «Возрождению». Я последовал за ним.
– А вот и она! – сказал дядя, доставая «Речь…». – Уверен, что вам понравится, – Николау осторожно передал мне небольшую книгу.
– Благодарю вас!
– Паулу! Оставайтесь в нашей библиотеке, сколько сочтете нужным, и приходите в любое время. Заглядывайте к нам, пока вы в Лиссабоне.
Я вновь поблагодарил дядю, и он оставил меня наедине с книгой.
О «Речи…» Пико делла Мирандолы я читал прежде, но она сама, в оригинале, была передо мной впервые.
«Тогда согласился Бог с тем, что человек — творение неопределенного образа, и, поставив его в центре мира, сказал: "Не даем мы тебе, о Адам, ни своего места, ни определенного образа, ни особой обязанности, чтобы и место, и лицо, и обязанность ты имел по собственному желанию, согласно своей воле и своему решению. Образ прочих творений определен в пределах установленных нами законов. Ты же, не стесненный никакими пределами, определишь свой образ по своему решению, во власть которого я тебя предоставляю. Я ставлю тебя в центре мира, чтобы оттуда тебе было удобнее обозревать все, что есть в мире. Я не сделал тебя ни небесным, ни земным, ни смертным, ни бессмертным, чтобы ты сам, свободный и славный мастер, сформировал себя в образе, который ты предпочтешь. Ты можешь переродиться в низшие, неразумные существа, но можешь переродиться по велению своей души и в высшие, божественные"»***. – прочел я, и эти мысли, которые доносились до меня блеклым эхом пересказов, глубоко поразили меня. Это был знакомый мне идеал Возрождения, но сформулированный настолько ясно и совершенно, что, соприкоснувшись с ним, я испытал нечто подобное озарению.
;
* - Великое чудо есть человек (лат.). Джованни Пико делла Мирандола.
** - перевод В. Левика.
*** - перевод Л. Брагиной.