Ренессанс. Как Жюль Мишле открыл Возрождение

Ренессанс | Как Жюль Мишле открыл Возрождение

Из книги Люсьен Февр "Бои за историю" // М.: Наука, 1991.
/ Lucien Febvre. Combats pour l'histoire // Paris, Armand Colin, 1953.
/ Фрагменты статьи "Как Жюль Мишле открыл Возрождение" (1950).

[ Люсьен Февр (фр. Lucien Febvre; 1878-1956) — французский историк, автор трудов по истории XVI в. Совместно с Марком Блоком основал журнал «Анналы» (1929). Один из основателей одноимённой школы, произведшей переворот в исторической методологии. ]

——
<< Мы часто говорим о машинах, которые создаём и которые  нас порабощают. Машины делают из металла.   Интеллектуальные категории, которые мы выковали в мастерских нашего   мозга, завладевают нами с такой же силой, столь же тиранически;  к тому же они значительно более живучи, чем техника,   сделанная на наших заводах. История — сейф, слишком хорошо охраняемый, слишком крепко запертый. Из того, что она однажды приняла в себя, ничто уже не потеряется.

Что касается понятия «Возрождение», сработанного на долгую  жизнь,— понятия, которое стало нам столь необходимым, что  можно было бы составить целую библиотеку из одних только  сочинений, написанных (во Франции и, быть может, ещё более  за границей) для того, чтобы приспособить и приладить это понятие в каждый момент его существования к движущейся реальности Истории,— понятие это родилось во Франции, и не очень давно. Самое большее — столетие назад.

Перечитайте «Прогулки по Риму» Стендаля, вышедшие в 1829 г., «Пармскую обитель» и «Аббатиссу из Кастро», помеченные более поздней датой — 1839 г. С удивлением вы   отметите, что Стендаль не располагал термином, который связывал бы воедино всё то (факты и идеи), что содержится для нас в понятии «Возрождение».

Перелистайте статьи из «Глоб»,  которые Сент-Бёв собрал и опубликовал в 1828 г. под общим заглавием «Исторический и критический обзор французской поэзии XVI века»: в этих двух томах Сент-Бёв восстановил достоинство французского литературного и поэтического  Возрождения, на которое классицисты так долго анафемствовали.  Однако ни в заглавии, ни в тексте вы не встретите слова, которое стало для нас столь привычным,— слова «Возрождение» (и теперь нам на расстоянии это кажется чем-то почти немыслимым). 

И так же будет, если вы раскроете «Введение во всеобщую  историю» Мишле, предисловие к которому было написано в  апреле 1831 г. И предисловие к его «Воспоминаниям Лютера», которые были опубликованы в 1835 г., но написаны в 1828-1829 гг.; и «Примечания» к его курсу лекций в Эколь Нормаль (1832-1834), которые откопал и извлёк на свет Озе.  Или все предисловия Виктора Гюго к тому, что мы вполне   могли бы назвать его «драмами Возрождения»: к «Лукреции Борджа», к «Анджело, тирану Падуанскому», к «Король забавляется» и к «Марии Тюдор»,— нет этого слова.

Понятие «Возрождение» неизвестно поэту. Так же как оно неизвестно Мюссе, автору  «Лоренцаччо» (1834), «Андреа дель Сарто», «Сына Тициана» или статьи 1833 г., вошедшей в Полное собрание сочинений и называющейся «Несколько слов о современном искусстве»: Мюссе перечисляет великие «века» искусства, такие, как век Перикла, век Августа, век Людовика XIV; он пропустил только век Льва X — век Возрождения.

Мы, конечно, не забыли, что в середине XIX в. слово «Возрождение» встречается и здесь и там спорадически у разных авторов. Но во всех этих случаях речь идёт о возрождении чего-то: чаще всего литературы или изобразительных искусств. Никогда не говорят о просто Возрождении с большой буквы, о том блистательном периоде истории Запада, когда, как принято  считать, всё воспрянуло сразу: искусства и литература —   безусловно, но и науки, космография, география, анатомия, естествознание. И ещё — христианская религия, обретающая новые формы; а также — экономическая активность, богатство века,  удвоившего свой золотой запас, удесятерившего свои запасы серебра; и, наконец, само представление, которое составляют себе люди на Западе,— представление о мире, о жизни, о предназначении  человека. И хотя Вольтер в своём «Опыте о нравах» говорит о блеске, который придало царствованию Франциска I «возрождение литературы», а Стендаль в «Истории живописи в Италии» (1817) говорит о «возрождении живописи»,— не они создали понятие «Возрождение». «Возрождение, то есть великий подъём процветания, богатства и духа»: я нашёл это определение  (довольно любопытное) во втором томе «Философии искусства» Ипполита Тэна!

Хорошо оно было выбрано или плохо — слово, которым будут называть все эти материальные и духовные, экономические и эстетические перемены; оно войдёт во Франции в употребление только около 1850 г.; скажем так: между 1850 и 1860 гг. Итак, удивительное дело: нет ещё и века, как это понятие, без которого мы, по-видимому, уже не можем обойтись,— не  прошло и века с того времени, как оно привилось во Франции, разрослось и распространилось, воинственно отмежевалось от средневековья (при том что это последнее понятие тоже выражает концепцию недавнюю). Могущество слов удивительно. Слов, придуманных исторической наукой. Но как только их  придумали, они от неё ускользают. Они идут своей дорогой. У них своя судьба.

Возрождение: мы можем по всем правилам составить  «свидетельство о крещении» этого понятия, которому была уготована столь славная судьба. Дата его рождения зафиксирована — 1840 г. Известен и отец — несомненный и знаменитый.  <…>

Этот человек, Жюль Мишле, преподавал историю маленькой принцессе Луизе, дочери герцогини Беррийской. <…>

23 апреля 1838 г. в  присутствии ректора Университета (Коллеж де Франс) г-на де Сальванди (того самого, кто впоследствии, 12 апреля 1852 г., отрешит его от должности) он занял кафедру. И двумя годами позже в знаменитом курсе, начатом 2 декабря 1839 г., он приступил к современной истории Франции, средневековую историю которой он только что завершил. Он создавал «Возрождение». И   определял его так. «Любезное нашему слуху слово „Возрождение,— напишет он позже,— напоминает друзьям красоты только о пришествии нового искусства и свободном взлёте фантазии. Для  эрудита — это возобновившееся изучение античности, для законоведа — это свет, который начинает брезжить среди удручающего хаоса наших старых обычаев». Это всё? Нет. Ибо Мишле  создал не слово: он создал историческое понятие. Представление  о целой стадии человеческой истории Запада, и эту стадию  следовало понять и определить. Будучи, как всегда,  первопроходцем, Мишле создал это представление прежде, чем люди, его современники, оказались готовы его правильно понять, наделить его всем тем смыслом, который в него вкладывал автор. <…>

Это слово, обычное, банальное, которое, казалось, начинает свой смиренный путь   выражения, предназначенного для школьных учебников, Мишле внезапно наполнил щедрой жизнью, которую носил в себе. Всю свою страстную и ностальгическую тягу к смерти и к мёртвым —  к смерти, которая всегда была для него только дверью в иную  жизнь. Всю свою горячую и неколебимую веру в бессмертие. Всю свою скорбь человека, недавно понесшего утрату, скорбь, которая его угнетала,— и всю свою надежду в начале страсти, которая его воскрешала. Так родилось, так поднялось из глубин его души это понятие, такое плодотворное, такое оригинальное: Возрождение. Он создал его в одном из тех приступов  вдохновения, в одной из тех богатых плодами конвульсий, испытать  которые — исключительная привилегия великих в те благословенные часы, когда в их тигле осуществляется синтез духовных  субстанций, к которому влечёт их стремление души,— подобно тому как химик стремится к синтезу субстанций материальных.

В июле 1839 г. Мишле потерял свою первую жену Полину Руссо. Он женился на ней не по любви — из чувства долга, и этот союз был для него лишён той непосредственности  чувства, которая оживляла увлечения его молодости. И всё же Полина Руссо верно поддерживала огонь в семейном очаге в течение пятнадцати лет; и всё же она родила ему двоих детей, Адель и Шарля; и всё же она была ему подругой в трудные дни, и  Мишле мог упрекнуть себя перед её смертным одром  — не в том, что он её предал, а в том, что слишком пренебрегал ею духовно, держал её в стороне от своей интеллектуальной жизни, своей настоящей жизни,— оставлял её слишком одинокой, душою и мыслями. Полина была для него привычкой и удобством. Она была дорога Мишле в той мере, в какой соединялась для него с домашним очагом, скромным буржуазным уютом, помаленьку  отвоеванным у нужды человеком, всё детство которого прошло если не в нищете, то, во всяком случае, в бедности, и были в нём бесконечные переселения с одной улицы на другую, из  одного квартала в другой, и жилище без огня, и трапезы без хлеба. Теперь Полина покоилась на кладбище Пер-Лашез, в могиле под надгробием с латинской надписью, которую Мишле сочинил для неё,— не очень далеко от того места, где вторая жена историка под видом памятника мужу задумает поставить роскошный  памятник себе.

Недели растерянности, раздражительности, никчемных  приключений и невыразительных связей. А затем — страсть,  внезапно ворвавшаяся в жизнь историка. Он познакомился с мадам Дюмениль, он пленился общностью мыслей и чувств (которую он, впрочем, преувеличивал в первом порыве страсти) с умной и чуткой, достойной его женщиной; после того как чувства его умерли — новая жизнь, una vita nuova расцветает в его сердце. Mors et vita [Смерть и жизнь]: у мистика Мишле эти два слова были нерасторжимо соединены неизбежной связью: жизнь выходит из смерти, смерть открывает двери для новых жизней. Рождение, смерть, Возрождение: триада, хорошо ему знакомая.  Так же как ему была привычна аллитерация: «рождённый, возрождённый», которую он употребляет очень часто. Через свою новую любовь он возрождался к жизни. Он нёс в себе глубокое ликующее чувство возрождения. <…>

Прочитайте письма Мишле, полные жалоб, стонов и презрения. Историк задыхается, он едва волочит ноги «в этой прозе», как пишет он Альфреду Дюменилю 15 октября 1841 г. И он уже обдумывает двенадцатый   параграф своего «Введения в Возрождение» — параграф, который  называется «Фарс о Пателене. Буржуазия. Скука». «Пателен» —  марсельеза плутовства. «Пателен», отражающий низменность  народа и низменность буржуазии: «благородное взаимное обучение буржуазии и народа». Так же как «Маленький Жан из Сентре» и, выводит на свет и изображает моральное падение знати. Мишле изнемогает в этой буржуазной пустыне. Мишле  жаждет, у него страшная жажда, смертельная жажда. Мишле кричит: «Пить!», как герои Рабле. Ему так необходимо   помолодеть, посвежеть, обновиться! Внезапно он добирается до царствования Карла VIII. До Итальянских войн. Славный ходок из Арденн — он пускается в путь. Он следует за войском. И вот он уже слышит на тёмных улицах Флоренции шаг гасконской пехоты. Он слышит, как скачут по мостовым кони адъютантов, слышит грохот тяжёлых орудий, от которого сотрясается земля; Купол, творение Брунеллески, и красное здание Сеньории, и Савонарола предстают перед ним. Внезапно, как на повороте  за большую скалу Гондо, на спуске с Симплона, перед нами вся Италия — сразу, вдруг, с её красивыми девушками под  сверкающим небом, с её золотистыми плодами, быстрыми, подвижными людьми, с её городами, обременёнными историей, с церквами, полными статуй и картин. Вся Италия и её радость жить прекрасной, вдохновенной, бескорыстной жизнью, украшенной  трудами и заботами духа. Вся Италия, и её величие, и её вечная поэзия.

И тогда взлетело слово. Слово пришло на уста Мишле преображённым, освобождённым, возрождённым. Слово «Возрождение». Возрождение литературы, искусств? Конечно, как же иначе! Возрождение: полное обновление всей жизни. Достаток, Надежда. Лица людей, которые теперь не наблюдают с отвращением упадок, жестокую агонию средневековья, но, сияя, поворачиваются к будущему. Исполненные веры, со светом в глазах и счастливым смехом, смехом с ямочками на щеках, как у красивых детей работы Донателло. 

Вот так родилось понятие «Возрождение». Вот так Возрождение получило своё имя. Дитя Мишле, родившееся из его головы? Не столько из головы, конечно, сколько из его сердца, из его чувств, из бунта и ожидания — из его непобеждённой любви к жизни. Он сам сказал об этом в одном из тех кратких  изречений, на которые был мастер: «Возрождение — это  Возрождение сердца».  <…>

Возрождение Мишле не было восстановлением средневековой чистоты. Оно было отрицанием средневековья. Разрушением традиции. Оно не прибавило нового звена к цепи. Оно вышло из небытия. Tabula rasa (выскобленная дощечка,— здесь чистая, белая страница). Или, если хотите,— Чудо. Мишле сказал об этом великолепно и о своем стиле: «героический бросок исполинского стремления». <…>

В сороковые годы в нём самом завязывается драма — и разрешается. В сороковые годы Мишле отдаляется от средневековья и — не знаю, как сказать: от христианства или от Церкви? Прежде всего от Церкви, от священников, от иезуитов и тем самым — от христианства. И от его средневекового искусства, готического искусства. В сороковые годы Мишле отталкивает от себя всё, что до этого времени питало его. И, будучи неистовым в своих страстях, он не ограничивается отречением, тем, что отворачивается от своих былых увлечений. Ему нужно было растоптать их. Отрицать, убивать. Чтобы иметь возможность жить вольготно в своём Возрождении, Мишле убивает, казнит, истребляет «этот причудливый и чудовищный порядок, фантастически искусственный»: христианское средневековье.

Драма духа, о которой он писал многократно. Впервые — в «Народе» (1846); вспомним признание, которым заканчивается эта книга: «Средневековье, в котором я провёл свою жизнь, средневековье, чьё трогательное, еле слышное дыхание я  воссоздал в своих книгах... Я должен был сказать ему: „Прочь! — ныне, когда нечистые руки тащат его из могилы и ставят перед нами этот камень, чтобы мы споткнулись и упали на дороге,   ведущей в будущее».

Драма духа? Но если человека, который страдает и отрекается, зовут Мишле... Однако что я такое написал и причём здесь гений?

Глупец, убожество, невежественный магистр обнаруживает между «древним веком» (aetas antique) и «веком современным» (aetas moderna), которые уже были выделены его современниками — он обнаруживает обширную страну фактов и деяний, не  имеющих своего прозвания. Он окрестил её «промежуточным» или «средним веком» (aetas intermedia). И это название остаётся. И «созданное» таким образом средневековье обретает плоть и обретает жизнь. Мало-помалу становится реальностью. Чем-то  живым. Существом, которое рождается, растёт, переживает пору расцвета, деградирует и умирает. Личностью, чью психологию изучают. Изучают всерьёз. Как будто эта личность в самом деле существует. Как будто она когда-нибудь существовала.

Великий историк, гениальный творец, Мишле тоже впервые связал воедино факты разнородные, но из одной эпохи. Целое он нарёк прекрасным именем «Возрождение», словом, которое он нашёл в себе самом, а жило оно в нём благодаря сугубо личным  обстоятельствам самого Мишле. Так Возрождение, этот ярлык, в свой черёд тоже становится реальностью, которая противопоставляется средневековью. Сталкивается с ним и побеждает. Но, кроме того, в значительной мере определяет наше понимание  средних веков.

Безымянный педант. Гениальный Мишле. Результат одинаковый. Это учит нас скромности и тому, что всё относительно. И я был прав (ещё более прав, чем мне представлялось), когда написал: «История — наука о человеке. История — дело рук человека». >>