Гоя

1

Последнее время мать стала прихварывать, но, едва не с первого перехода усвоившая, что для обновления энергии женщине нужно движение, не хотела отдать свою часть работы дочерям. Поэтому по хозяйству управились поздно и на праздник пришли с опозданием. Гоя, будь её воля, вовсе бы не пошла сегодня, а Ганта побежала бы вперёд матери, но ни то, ни другое было недопустимо: Гоя, как старшая, не могла не явиться на Избрание, а прийти без матери означало нарушить обычай, на Избрание дочерей приводила мать.


Праздничная поляна была ярко освещена кострами и факелами, в траве, на кустах и деревьях девочки третьего перехода развесили маленькие цветные фонарики, как звёздочки сиявшие вокруг. Общие танцы уже кончились, но Ганта неровно задышала от волнения: основная часть праздника, само Избрание, только начиналось. Сегодня Избирающим был Торша. Он приехал в селение недавно, но, кажется, обосновался здесь прочно. Построил дом (и старики, приходившие к нему на освящение, говорили, что построил правильно и в хорошем, энергетически чистом и сильном месте), быстро обзавёлся хозяйством и жил в достатке. Женихом он был завидным, и все родители селения задолго до объявления о его дне Избрания наказывали дочерям непременно ему понравиться: почаще как бы невзначай встречаться с ним на улице, а попросит, так и помочь в домашней работе – всё-таки мужчина не должен управляться по хозяйству один. Такие наставления получили и Гоя с Гантой. Ганта рада была им следовать – красивый, властный и могучего сложения Торша нравился ей до замирания в груди, в то время как у Гои при случайных встречах с ним неприятно холодели кончики пальцев, словно он одним взглядом отнимал её силы. И она отклоняла его приглашения, с ужасом замечая, что ей он явно отдаёт предпочтение перед другими девушками последнего, восьмого перехода.


...Торша вышел на середину поляны, встал, гордо подняв голову и оправив складки длинного брачного плаща, который возложили ему на плечи старейшины, благословляя сделать выбор. Обвёл взглядом собравшихся девушек, стоявших впереди других жителей селения, и Гоя снова почувствовала, как задержался на ней его пронзительный, надменный взгляд. У неё потемнело перед глазами, она ясно вдруг поняла, на ком остановится сейчас его выбор.


Старейшины подали знак, и девушки одна за другой стали не спеша подходить к нему. Старейшие из женщин запели древнюю, как мир, песнь Выбора, без музыкального сопровождения, отбивая ритм хлопками в ладоши. Подходя, девушка останавливалась в шаге от Избирающего, совершала перед ним лёгкий ритуальный поклон и проходила дальше. Он не задерживал ни одну, как ни молилась об этом Гоя. То, что её отчаянно страшило, было бы радостью для любой из них. Постепенно всё больше девушек собиралось на холме за кострами. Они тихо переговаривались, пересмеивались, потом начали танцевать, чтобы показать жениху, насколько мало печалит их то, что они отвергнуты. Им стали аккомпанировать юноши предпоследнего детского перехода. Часть собравшихся селян – юноши последнего перехода и родственники отвергнутых девушек – потянулись к холму. У костров рядом с Избирающим и старейшинами остались только те, чьи дочери ещё не прошли, а также такие, кому хотелось посмотреть, на ком остановит свой выбор Избирающий.


Непрошедших оставалось всё меньше, и среди них начали пробегать взволнованные шепотки: девушки обсуждали свои возрастающие шансы. Но поскольку считалось знаком плохого тона, если избранницей оказывалась последняя, девушки начали толкаться, чтобы выйти к Избирающему раньше других.


Мать, стоя позади Гои и Ганты, догадывалась, кого ждёт Избирающий. До неё доходили разговоры о приглашениях, отклонённых её старшей дочерью, и она видела взгляд, брошенный им в их сторону сегодня. Она то и дело подталкивала Гою в спину, желая поторопить её. И, в конце концов не выдержав, встала на цыпочки и зашептала ей в ухо:


– Ну, чего ждёшь-то, бестолковая? Даже за руки до сих пор ни одну не взял – ясно, что есть на примете. Не соображаешь разве?.. Да иди же, иди, непутёвая! Упустишь – отец задаст тебе, вон, смотрит...


Отец, стоявший вместе с мужчинами по другую сторону от жениха, посматривал на жену всё более грозно. Если бы обычаи допускали, он давно сам подошёл бы поторопить старшую дочь.


Шёпот матери становился всё настойчивей и громче. Гоя обернулась и с отчаянием прошептала:


– Я не пойду, мамочка, что хочешь делай...


Мать вскинулась и схватила её за руку:


– Что значит «не пойду»?


– Не пойду, мамочка! Не хочу я его, лучше незамужней останусь!


– Ломаешься? Да отец нам обеим голову снимет! А старейшины? Обычаи нарушать?!


– Мамочка, не заставляй!


– А я тебя палкой!


– Лучше палкой! Сгубит он меня, все силы выкачает – не хочу!


– А кто тебя спрашивает! Чего выдумала? Чем не жених?


– Он страшный! Он безжалостный, мамочка, – в глаза его посмотри!


Гоя уже кричала в голос, мать, забывая порядок, за руку пыталась вытащить дочь на середину поляны, к Избирающему. Гоя сопротивлялась и, наконец, упала перед матерью на колени. Мать развязала и сняла с себя опояску, замахнулась, хлопнула дочь по спине – не сильно, но чтоб видели люди, и муж не упрекал потом, что она не заставляла ослушницу исполнить обычай. Окружающие оборачивались к ним.


Смотрел и Торша. Он недобро щурился – происходящее задело его гордость. Девушки замешкались, оглядываясь, и тогда, решившись, к матери обратилась Ганта:


– Матушка! Не неволь Гою. Позволь мне вместо неё.


Без материнского позволения она не могла подойти к Избирающему раньше старшей сестры. Мать бессильно уронила занесённую опояску.


– Иди.


– Не ходи... – простонала Гоя. По обычаю, младшей сестре можно было не выходить.


– Я не боюсь его, – улыбнулась Ганта и, подняв голову, смело поглядывая на Избирающего, грациозно пошла ему навстречу.


Торша пристально взглянул на Гою, всё ещё стоявшую вполоборота к нему на коленях, чуть приметно кивнул. Его глаза блеснули многообещающе и холодно. И когда Ганта приблизилась и остановилась в шаге от него, он протянул руки и взял её за запястья. В первый миг не поверив себе, Ганта радостно оглянулась на сестру с матерью и других непрошедших девушек.


«Отпусти!» – мысленно закричала Гоя.


Торша отпустил, но лишь затем, чтобы распахнуть полы брачного плаща и, сделав шаг, накрыть им Ганту.


Старухи прервали пение, и их мерные хлопки перешли в аплодисменты. За ними захлопали старейшины и все, кто был на поляне. Забыв свой гнев, мать торопливо подняла Гою с колен и растерянно улыбнулась, кажется, сама не поверив в случившееся.


Торша, не сводя холодных, прищуренных глаз с Гои, привлёк Ганту к себе. Она, вмиг испугавшись предстоящего, уткнулась от стыда лицом в его плечо. Он наконец улыбнулся – но уже не Гое, себе, ведь он нашёл ту, с помощью которой будет двигаться теперь вперёд в своём энергетическом, мужском развитии. Если, конечно, та пройдёт сейчас последнее испытание.


Мгновение Избравший и Избранная стояли замерев, он – чуть склонившись над ней, она – спрятав лицо...


Потом Ганта содрогнулась. Её дыхание сбилось, но она не застонала.


Торша поднял голову. На его лице была довольная, удовлетворённая улыбка. Он не оттолкнул от себя Ганту, как могло бы быть, не пройди она испытания. Через несколько мгновений Ганта отстранилась – то ли сама, то ли с помощью его рук, – улыбнулась стыдливо, но радостно и в смущении потупилась. Они встали рядом, по-прежнему укутанные в один плащ, поклонились старейшинам и народу. Старейшины подвели к ним отца и мать Избранной – это должны были сделать по обычаю родители Избравшего, но их не было в этих краях. Торша и Ганта поклонились им. Старейшие женщины завели свадебную песнь. Торша и Ганта первыми пошли в селение, в дом жениха, где ждал гостей свадебный пир. За ними пошли родители, старейшины и приглашённые – почти всё селение, жених жил в достатке и мог позволить себе угощать всех желающих.


Но с поляны ушли не все. Молодёжь, не успевшая завязать с Торшей дружеских отношений, в большинстве осталась танцевать среди догорающих костров и ярких цветных фонариков. Было начало лета, время между севом и сенокосом, период, когда вовсю устраивались праздники Избрания, переходившие в свадьбы, и между парнями и девушками шли приглядывания, а иногда и осторожный сговор. Вместе с молодёжью осталась и Гоя. Она сидела на траве, прислонившись к толстому стволу дерева, и куталась в лёгкую, спадавшую с одного плеча накидку. Она смотрела со стороны, как грациозно и гибко склоняются на фоне костров тела танцующих.


Постепенно танцы сместились на вершину холма, куда отходили во время Избрания девушки – подальше от огня земли, поближе к звёздам и их мерцающему свету. Тогда Гоя поднялась, оправила праздничное одеяние, длинное и светлое, чуть серебрящееся в темноте, и пошла в селение. Но на середине поляны вдруг замерла, словно запнулась, и посмотрела под ноги. На этом месте стоял недавно Торша, принявший на глазах у людей в жёны её сестру. На траве темнели в свете звёзд несколько капель крови.

2

Энергетический сгусток имел форму круга. Его можно было обнаружить по лёгкому мареву, поднимавшемуся вверх прямым столбом, словно большая струя раскалённого воздуха. Зимой вокруг сгустков по-прежнему зеленела трава, безошибочно указывая любому их местонахождение. Но сейчас была весна, прошёл почти год со времени свадьбы Торши и Ганты. Почему Торша тянул так долго со своим переходом и с продолжением рода, Гоя не знала. Два месяца назад она случайно услышала из родительского разговора, что Торша повёл Ганту к энергетическому сгустку. Оставшись с матерью вдвоём, она принялась расспрашивать. Мать неохотно рассказала, взяв с Гои обещание не делать опрометчивых поступков.


– И не ходи! – велела мать под конец. – Не вздумай даже! Не твоё это дело. Торша муж ей, позаботится. А почувствует, что была – беды потом не оберёшься.


Проведывала ли мать сама младшую дочь, Гоя так и не поняла. Зная от умудрённых подруг, когда начинает приходить в себя женщина после энергетического сгустка, она потихоньку от домашних собрала к этому времени с собой кое-какой снеди и ночью, чтобы никто не видел, отправилась искать сестру. Тревога за неё была сильнее осторожности. Она не доверяла Торше.


Их селение располагалось в хорошем, сильном месте, и сгустков вокруг было множество. Даже зная примерные ориентиры, данные матерью, Гоя проплутала всю ночь и лишь под утро, когда в воздухе уже разливался слабый сероватый свет, увидела сестру. Та лежала ничком на низеньком пологом холме, головой у самого сгустка, чудом его не касаясь. Видимо, Торша накрывал её, но теперь накидка сбилась. Она была в лёгком, зелёном по обычаю одеянии, закрывавшем ей и руки, и ноги. Тёмные густые волосы были переплетены и перевязаны зелёным шарфом. Лицо и кисти рук казались в слабом предутреннем свете серыми. Она была словно неживая, и только приблизившись к ней вплотную, Гоя ощутила исходящую от неё тонкую энергетическую ауру.


Не зная, можно ли касаться женщины в таком состоянии, Гоя села возле неё, поставила на траву туесок с продуктами, стараясь дышать ровно и держать себя в руках, чтобы неосторожными движениями или эмоциями не отнять у сестры её и без того слабое энергетическое поле. Ей было жалко сестру. Она знала, что Ганта не испытывает сейчас холода, но всё же потянулась и аккуратно накрыла сестру её невесомой накидкой. Сестра не ощутила этого и не шевельнулась.


«Неужели она ещё не приходила в себя? – сидя в бездействии, потерянно думала Гоя. – По времени – пора... Как бы тяжело она ни перенесла – всё равно пора...»


Ганта очнулась, когда нижний край солнца оторвался от горизонта. За это время Гоя успела передумать и перерешать всякое, то собираясь вернуться в селение, пока там её не хватились или, того хлеще, пока Торша не застал её здесь, то порываясь идти искать Торшу, чтобы узнать у него о состоянии сестры (чем несомненно вызвала бы бурю на свою голову). Торша должен был находиться сейчас если не дома, в селении, управляясь по хозяйству, то где-то неподалёку. Его долгом было защищать жену и нарождавшегося ребёнка ото всех бед, будь то непогода, набеги врагов, нападения бодов, диких зверей или даже ревнивой соперницы, желающей избавиться от жены и ребёнка – в этом случае мужчине пришлось бы жениться снова. Впрочем, Торша ещё не взял вторую жену, и у соперницы, если таковая имелась, были шансы; боды и звери нападали нечасто, а набегов не было уже почти два столетия. Оставался ещё довольно реальный риск похищения ребёнка (а вместе с ним и матери, необходимой ему хотя бы до первого перехода, когда её можно будет заменить нянькой) бездетной семьёй, пытающейся скрыть таким образом неспособность мужа к мужскому, взрослому переходу. И если раньше мужчины объединялись, чтобы защитить своих жён и потомство, то теперь бросать дом и дела ради одного смертного случая в полтора-два года желающих находилось всё меньше.


Ганта шевельнулась, немного приподнялась и легла на спину. Невысокое солнце ещё не слепило её, и несколько мгновений она молча смотрела в небо. Потом медленно повернула голову к Гое, всмотрелась – и тихо улыбнулась одними глазами.


– А я думала, это Торша... Ты почему здесь?


Её голос был обессиленный, но говорила она отчётливо.


Стоя на коленях, Гоя смотрела на сестру с глубокой нежностью.


– Я узнала, что Торша увёл тебя... И пришла. Ты не сердишься?


Она чуть приметно качнула головой и опять улыбнулась.


– Ты хочешь есть? Он не забывает кормить тебя?


Ганта чуть усмехнулась.


– Ты зря не пошла за него. Он хороший муж.


– Хорошо, если ты правда так считаешь. Так будешь есть? Я принесла.


Она качнула головой.


– Не надо. Он не забывает. Он услышит потом во мне не ту энергию – не хочу.


От жалости к сестре Гое стало больно в груди.


– Прости... Я понимаю, сейчас не время для такого – но ты правда не жалеешь, что пошла тогда вместо меня?


Ганта улыбнулась светло и искренне и сказала твёрдо:


– Нет.


– Я боялась, он будет тебе мстить за меня... – тихо призналась Гоя.


– Зря. Он справедлив, – сказала Ганта. Помолчала и добавила: – И, кроме того, он сильный. И я сильная. Значит, у нас будут сильными дети.


Они обе посмотрели на марево над энергетическим сгустком.


– Ты ещё не видела его? – осторожно спросила Гоя, зная, что говорит глупость. Но сестра не упрекнула её. Сказала серьёзно:


– Ещё нет. Рано.


– И кто будет, тоже ещё не знаешь?


Ганта качнула головой.


– Иногда кажется, что сын... Но не знаю.


Они помолчали. Ганта лежала, закрыв глаза.


– Ты не устала? – тихо спросила Гоя. – Я не утомила тебя?


– Ничего... – прошептала Ганта. – Только знаешь... дай мне правда что-нибудь. Нет молока?


– Есть, – встрепенулась Гоя, открыла туесок, достала небольшую овальную бутыль:– А ты же говорила...


– Я потратила силы на разговор, глупая, – пояснила Ганта, непонятно кого назвав глупой: себя или недогадливую Гою. – Молоко наше?


– Да-да, конечно.


– Тогда хорошо.


Гоя осторожно приподняла сестру за плечи, та прикоснулась слабой рукой к бутыли, но взять не смогла. Гоя напоила её, помогла снова лечь.


– Тебе не страшно здесь одной?


– Нет.


– И не скучно?


Она улыбнулась.


– Я сплю... – тихо сказала она. – Я услышала, что кто-то пришёл, и проснулась. А так... я между небом и землёй... ни там, ни здесь. Это небытие. Это слияние... с воздухом, с травой, с ребёнком... Он начинает жить – и я слышу, и чувствую, и участвую в этом. Ты поймёшь, узнаешь... потом... когда придёт твоё время.


– А там... в сгустке... – боязливо, касаясь запретного, спросила Гоя. – Когда вы были там – ты и... твой муж... Что ты чувствовала тогда, Ганта?


Ганта не открывала глаз и молчала. Гое показалось, что сестра не ответит, и хотела уже извиниться за своё нескромное любопытство, но тут Ганта сказала:


– Там – тоже слияние. Счастье полной гармонии. Там мы одно... до поры. И энергия напитывает нас. А потом...


Ганта умолкла. Гоя сидела, замерев, забыв, что нужно дышать.


– А потом надо разрываться. Представь, что от тебя отрывают половину... И все силы... вся энергия – и та, что пришла, и та, что была в тебе – тебя оставляет. Разом. Но это длится, как... как несколько веков – но очень быстро... Вечность.


– Это страшно...


– Это неизбежно. Это два разных полюса: от счастья – к дикой боли... А потом – небытие и слияние с миром и вечностью. А потом – пробуждения, редкие, короткие, лёгкие, когда ещё не существуешь, но уже осознаёшь, не себя – мир, свою планету, Вселенную – и своего ребёнка, он тоже в этом мире. А потом пробуждаешься всё чаще и всё твёрже осознаёшь себя как личность, а не часть... Когда ты уйдёшь – я снова стану частью Вселенной и ребёнка. Это не страшно. Это блаженство.


Она замолчала, и они молчали долго. Потом Ганта шевельнулась и посмотрела на Гою.


– Этого не надо бояться. Нет ничего труднее – и ничего легче, чем неизбежность. Ну, а ты? Торша сказал, скоро конец севу.


Гоя смутилась и быстро опустила голову, отвернулась.


– Понравился? Или любишь? – спросила сестра. – Кто?


– Сартус... Не знаю, люблю или нет, но только подумаю – даже ноги слабеют. А встречусь... Если б он был, как Торша, один, по первому слову работала бы только на него – но ему не нужно.


Гоя осторожно взглянула на сестру. Та хмурилась.


– Глупость хочешь делать, Гоя. Он слабый.


– Он не слабый, – уязвлённо сказала Гоя. – Совершил переход, стал взрослым – значит, не слабый. А женится, станет совершать мужские переходы – энергия будет.


– Будет, – согласилась Ганта. – А дети? Они какими будут? Ты подумала?


– Я подумала.


– И что?


– Я-то сильная.


Ганта досадливо отвернулась.


– И потом... – тихо сказала Гоя. – Ты так ругаешь меня, будто это я выбираю. Выбирать будет он.


– Из кого ему выбирать? – раздражённо спросила Ганта. – Вот увидишь, старейшины назначат ему день Избрания одному из последних, и уж отцы постараются найти причины не приводить дочерей.


– Не смей так говорить! – рассердилась Гоя. И испуганно зажала рот рукой, спохватилась, что сильными эмоциями можно отнять энергию у сестры. Та горько улыбнулась.


– Молись, сестрёнка, чтобы к тому времени, как подойдёт его день, тебя успел забрать кто-нибудь другой.


– Не пойду! – отчаянно заявила Гоя.


– Что ты сделаешь? Снова начнёшь отбиваться? Тогда я спасла и тебя, и всю семью от позора, а теперь как?


– Не знаю, – тихо сказала Гоя. – Всё равно не пойду.


3

Она нашла способ не ходить. За день до начала праздников, зажмурившись и стиснув зубы, прыгнула с размаха на грабли. Обе ступни оказались распороты так, что встать на ноги было невозможно. Ни о каких праздниках Избрания для неё не могло быть и речи. Отец рассердился на её неуклюжесть, мать всплакнула. Но Избрания длятся долго, и, узнав из разговоров, на какой день объявлено Избрание для Сартуса, Гоя попробовала накануне встать. Ноги обожгло болью. Вошёл отец, увидел, что она встала, и снял со стены плеть.


– Ложись, пока люди не видели, – велел он.


– Уже не болит, – храбро сказала Гоя. – Я могу ходить.


– Можешь? – усмехнулся отец. – Я вижу. Три дня Избраний осталось, и женихи – как на подбор. К сильному не попала – таким не отдам. Просидишь ещё год, не переспеешь.


– Дай, я хоть матери стану помогать, – потупившись, попросила Гоя. – Ещё три дня ей мою работу делать, а она и так еле ходит.


– Ничего, – снова хмыкнул отец, покачивая плеть в руках. – Будет двигаться – дольше проживёт. Ложись, я сказал.


Такого Гоя не учла. Она легла, мучительно думая, что ей теперь делать. Просидеть ещё год можно. Но у С;ртуса-то Избрание завтра. Он должен избрать и изберёт. И вторую жену станет брать года через два, не раньше. А её заберут следующим летом обязательно – она энергетически сильная, одна из первых невест в селении.


Вошла зачем-то мать, увидела Гою, в отчаянии сжавшуюся на постели. Она всегда была чуткой и понимала детей с одного взгляда – и своих, и сводных. Она села, погладила дочь по голове.


– Ну, что случилось-то? Рассказывай.


Гоя заплакала. И рассказала всё.


– Мамочка! Отведи меня к нему!


Мать выслушала молча. Тяжело вздохнула:


– Ох, Гоюшка, судьба твоя горькая. Что ж, от неё не уйти. Поговорю с отцом.





Гоя не могла танцевать и, пока длились танцы, сидела в стороне. Мать стояла неподалёку, разговаривала с другими женщинами, которые привели на Избрание дочерей – рады бы не приводить, но обычаи не допускали такого. Впрочем, избираемых девушек было немного: почти всех невест уже разобрали, к тому же двух дочерей в один год из семьи можно было не отдавать, и отцы в большинстве воспользовались этим.


Девушки танцевали весело, стараясь показать себя, танцевали и юноши. Избирающий стоял возле старейшин. Ему полагалось выбирать из танцующих невесту, и у Гои щемило в груди, когда он обводил девушек медленным, внимательным взглядом. На неё он не взглянул ни разу – возможно, просто не замечал позади столпившихся матерей. Он был красив – или казался таким измученной по нему Гое: высокий, сероглазый, без надменности в позе и взгляде, но со спокойным достоинством.


Горели костры, факелы роняли на траву шипящие масляные капли, цветные фонарики гасли иногда, и тут же их зажигали руки дежуривших здесь же девочек. Среди селян пробегали иногда боды – карлики, – их не прогоняли, потому что на празднике присутствовали старейшины. Один из бодов промчался мимо Гои, запнулся об её ноги и торопливо отскочил в сторону, глянул испуганно, но уже с озлоблением – ребёнок, которому не хватило энергии на четвёртый переход и навеки оставшийся маленьким из-за этого. Дитя, неспособное понять, что в нём не так и почему его не принимают.


Гоя протянула к нему руку.


– Иди сюда, – ласково позвала она.


Бода ударил её по руке и убежал.


Танцы окончились. Избирающий поклонился старейшинам. Одна из старейших женщин поднесла ему чашу. Он омыл руки. Другая женщина подала ему тонкий рушник. Он отёр руки и обвязал рушник вокруг пояса. Старейшины поднялись и набросили на него плащ.


Гоя следила за каждым из этих действий с отчаянным трепетом – он делал всё это для неё. Он её готовился принять. Но её ли? Она быстро встала, забывая про боль, и пошла вперёд. Мать оказалась рядом.


– Сюда, – тихо позвала она и поставила дочь в ряд с другими девушками, встала за её спиной. Понимая, как много это значит для Гои, она готова была помогать ей во всём.


Старухи завели песнь Выбора, старейшины подали знак.


– Иди, – прошептала мать Гое, подтолкнув её в спину.


И Гоя пошла – первой, раньше, чем насмелился кто-то из девушек.


Забыв обо всём и не чувствуя боли в ногах, Гоя шла навстречу судьбе. Сартус увидел её, и глаза его чуть заметно блеснули, он встрепенулся – или это только показалось Гое? Она подошла, остановилась. Он смотрел ей в лицо.


– Возьми меня! – нарушая обряд, прошептала Гоя и поклонилась.


Он протянул руки...


Он накрыл её плащом. Она не боялась. Она была между небом и землёй от счастья. И всё же, когда она поняла, что ей предстоит на глазах у людей, стыд коснулся её, и она, как каждая из Избранных в такую минуту, уткнулась лицом ему в шею. И услышала тихий, заставивший её затрепетать шёпот своего Избравшего:


– Не бойся меня, ясная. Доверься мне...


Его рука бережно прошла по её телу, раздвинула на ней одеяние.


Она вздрогнула от боли. Несколько тяжёлых капель крови сорвалось на траву.


Он поддержал её и ещё несколько долгих мгновений надёжно и крепко прижимал к себе. Потом она услышала, как он отирает о повязанный рушник руку, берёт её за плечи, осторожно помогает отстраниться. Он смотрел ей в лицо. В его глазах была светлая радость. И, растворяясь в тепле его взгляда, в этой радости, она слышала его тихий, ей одной, шёпот:


– Спасибо, моя ясная... спасибо, что пришла. Я ни одну не взял бы, кроме тебя – а тебя не оттолкнул бы любую...




Усталая, обессиленная, лёгкая, Гоя лежала на траве рядом с энергетическим сгустком. Там, в светлом мареве, начинал жизнь её ребёнок. Её – и Сартуса, человека, бесконечно любимого и родного до боли в душе. Сартус сидел рядом, осторожно держал её за руку и, казалось, по капле вливал в неё силы через это прикосновение. Ей было безмятежно и тепло, она была счастлива.


Сартус шевельнулся.


– Не уходи, – тихо прошептала она.


– Я не ухожу, – ответил Сартус, озаряя её ясным взглядом. – Я с тобой.


– Сейчас зима или лето? – спросила Гоя. В своём небытии она видела мир словно изнутри, и мир этот был прекрасен – потому что в нём существовал её ребёнок, ребёнок любимого человека. Но ни внешних изменений, ни времени для неё не существовало.


– Осень, – ответил Сартус. – Убрали урожай.


– Как хорошо... – прошептала Гоя. В таком состоянии её не могло заинтересовать, кто собрал урожай для них, если Сартус был при ней почти неотлучно, и какой был этот урожай. Главное – уже осень, и их ребёнок существует в сгустке три месяца, три оборота луны. Ещё столько же (чуть-чуть подольше) – и она войдёт, чтобы забрать его.


Но одна мысль уже сколько-то времени пробивалась к её сознанию и теперь не покидала её – не тревожила, но ждала ответа.


– Скажи, Сартус... – прошептала Гоя. – Что ты чувствуешь?


– Счастье, – ответил Сартус.


– А энергия? Что чувствует мужчина после своего перехода?


– Обновление. Прибавку сил. Упругую, лёгкую бодрость. И возмужание – но этого я, пожалуй, не объясню.


– А там? – спросила Гоя. – В сгустке?


– Там... Счастье абсолютного единения... полной гармонии с женщиной, которая... не просто даёт возможность перехода или выкормит твоего ребёнка, продолжателя рода, но... единение с той, которую бесконечно любишь – и это важнее прочего. Я люблю тебя, Гоя...


Она улыбнулась, счастливая. И всё-таки спросила снова:


– А в момент разрыва? Тебе больно?


Она не хотела ему боли. Она слишком его любила.


– Я знаю, что тебе больно, моя ясная, – мягко ответил Сартус. – А мужчина – нет, он не испытывает боли. Только миг пустоты в момент разрыва. Он не отдаёт энергию. Он приобретает. Но спи. Я утомил тебя разговором.


– Нет, – тихо отозвалась Гоя. И прошептала, снова погружаясь в небытие: – Я буду делать это для тебя каждый раз, сколько захочешь. Потому что люблю тебя...


4


Сартус погиб на следующую осень, почти зимой, когда возвращался в селение с базара, где продавал кое-что из домашней утвари, сделанной им на досуге. На него напали несколько бодов, подростков, не совершивших предпоследний переход. Ограбили и убили. Они объединялись иногда вот так, по трое, по четверо, одичавшие, обозлённые в своей нищете и бесцельности.


Гоя с маленьким сыном остались одни. У них был свой дом – Сартус построил его за полгода до гибели, – было хозяйство. Они жили не в изобилии, но в довольно твёрдом достатке. С гибелью мужа заботу о ней и ребёнке взял на себя по решению старейшин Торша. Он был уже во второй раз женат и незадолго до этого привёл домой от сгустка вторую жену с маленькой, но энергетически сильной и здоровой дочерью. Забот с полной семьёй было у Торши множество, но оказывать помощь по хозяйству овдовевшей сестре первой жены он согласился сразу. Ей могли помогать родные братья или братья погибшего мужа, но решения старейшин не оспаривались.


Получив страшное известие, Гоя не слегла от горя, не заболела. Она была сильной, кроме того, у неё на руках был маленький сын, который нуждался в постоянной заботе матери. Она почернела и высохла, и её густые тёмные волосы разом пробила седина. На какое-то время она потеряла связь с реальным миром, замкнувшись на непосильном горе и ребёнке, но здоровая энергетика взяла наконец своё, и она начала возвращаться в реальность. Когда до её сознания дошло, кто назначен её опекуном, она не испытала ничего – ни удивления, ни недовольства. Тем более рядом с ней в результате стала довольно часто появляться Ганта, которой муж строго-настрого велел помогать Гое во всём, в чём только возникнет необходимость. Ганта приходила с сыном – Ориан совершил недавно свой первый переход и из пышущего здоровьем младенца, кое-как сплетающего первые звуки, превратился в крепыша, быстро вставшего на кривые ножки и говорившего милую бестолковую ерунду.


Ганта была живая и красивая. В отличие от большинства женщин, не смеющих сделать шага без позволения мужа, она пользовалась довольно значительной свободой. Приходя в дом сестры, она быстро управлялась со всеми делами, которые только находила, потом брала на руки Кэруса, возилась с ним, постоянно пытаясь втянуть Гою в разговор. Гоя отвечала нехотя, а то и невпопад. Её не тяготило присутствие сестры, но на разговоры не было сил.


Именно Ганта первая сказала ей:


– Гоя... а тебе не кажется, что у Кэруса энергетическая аура слабовата?..




Гое не просто казалось это. Она это точно знала. Первые подозрения появились у них с Сартусом, едва они принесли сына от энергетического сгустка. Энергетически возродившийся после своего перехода Сартус и восстановившаяся к этому времени Гоя пытались вместе усилить ауру сына, кое-что удавалось, но этого было недостаточно. Дитя огромной любви и сам бесконечно любимый, Кэрус словно принял на себя энергетическое проклятие своего отца. Уже следующие дети у них обещали быть полностью здоровыми, однако Кэрусом нужно было заниматься. Но Сартуса не стало. А одной Гое, потрясённой страшной потерей, тратящей силы на дом, хозяйство и работу на полях, без чего нельзя было выжить, энергии на восстановление ребёнка не хватало. Да и не могло хватить, даже находись она в полном эмоциональном покое и не перерабатывай в делах – всякий расход энергии должен быть разумным. На такое был шанс у двоих.


Энергетическую слабость сына Гое приходилось скрывать, чтобы люди, узнав об этом, сразу, не разбираясь, не назвали малыша бодой – что было бы ему клеймом на всю жизнь и навязало бы от окружающих соответствующее отношение. Чтобы спасти сына от несмываемого клейма и не дать ему стать таким же, как те, кто убил его отца и фактически обрёк его оставаться таким, Гоя должна была бороться.


– Ты никому не скажешь! – отчаянно воскликнула она, бросаясь к сестре. – Ты почувствовала это, потому что держала его на руках – но ты никому не скажешь!


– Толку-то? – горько обронила Ганта. – Думаешь, не увидят?


– Не увидят. До первого перехода ребёнок в доме, а второй жены Сартус не взял. Здесь только я и сын. И я теперь ни с кем не общаюсь. А ты не скажешь.


– А потом?


– Потом будет видно. До первого перехода есть время.


– Послушай меня, Гоя... – начала Ганта, и Гоя насторожилась. Она знала, что над чувствами в её сестре преобладает холодный разум. – Ты права, что пока уединилась. Я попрошу Торшу, он если и знает, не проговорится... А ты – вот что. У меня есть адрес одного энергета – свози Кэруса к нему. Говорят, он сильный и творит чудеса. За хозяйством я присмотрю.


Гоя закрыла лицо руками и опустилась у ног сестры на колени.


– Спасибо тебе, родная... Я до того боюсь Кэрусу зла от людей, что и о тебе неизвестно что подумала – прости меня.


– Ничего, Гоя, – прервала её Ганта. – Я всегда тебе добра желала. Если он не пройдёт хотя бы первых двух переходов – он так и останется на твоей шее. Все руки поотмотает – уж лучше одной, чем с таким довеском. Хотя бы до двух-трёх переходов дотянешь, а там видно будет.


Гоя отшатнулась.


– Ты что, Ганта? Это же твой племянник, а ты о нём – такое?!


– Какое? – чуть усмехнулась Ганта. – Он всё равно не жилец, а тебя я люблю. И благодари судьбу, что у тебя не девочка. Он без обновления энергии долго не протянет – освободит тебя. А девочки обновляются сами – и тебя бы до смерти мучила, и ещё пережила бы – кому бы осталась?


– Замолчи! – закричала Гоя. – Мальчик или девочка – это ребёнок Сартуса! Он желанный ребёнок, мы мечтали о нём! Не его вина, что он слаб! Я себя отдам – а его вытащу!


Ганта холодно улыбнулась.


– Ну-ну. Каким образом? Не его вина? Может, напомнить тебе, чья?


– Да! – глядя сестре в лицо, отчаянно сказала Гоя. – Моя! Это я любила его отца – мне и расплачиваться. И я буду бороться за него, всю его жизнь, сколько ему отпущено! А не хочешь помогать – я не прошу.


– Глупая, – сказала Ганта и поднялась. Положила захныкавшего Кэруса в колыбель, покачала, а когда ребёнок затих, обернулась к Гое: – Ты думала о себе и о своей любви. А как женщина ты должна была думать о нём. В этом был твой долг. Любовь была – и нет. А дети – продолжение рода человеческого.


– Скажи, – резко спросила тогда глубоко уязвлённая Гоя. – А ты счастлива? Ты знаешь, что такое растворяться от счастья во взгляде Избравшего?


Ганта гордо вскинула голову.


– Зато я знаю счастье иметь сильного ребёнка с твёрдым будущим. А насчёт взглядов и прочего – объясни потом сыну, если он вырастет настолько, чтобы понимать такое.


Когда Ганта ушла, Гоя ничком упала на постель и зарыдала. Сестра не сказала ей ничего, что не понимала бы она сама, но горе душило её – горе и страх за будущее единственного ребёнка.




Взяв Кэруса на руки, энергет долго всматривался в него, потом положил на деревянный, с бортиками, стол в окружении свечей и, вздыхая, пошёл к окну. Раскрыл его, долго стоял, глядя на лес неподалёку, потом обернулся к Гое. Был он стар, но ещё очень крепок, и энергетическое поле вокруг него и того места, где он жил в стороне от людей, было очень сильным.


– Ну что сказать, вдова? – заговорил он наконец. – Здоровое от больного не рождается – на что рассчитывала? Сделаю для твоего сына всё, вижу, что вся ты в нём сосредоточена. Первый переход – он не самый тяжёлый, его твой ребёнок пройдёт. И второй пройдёт – если у меня достанет сил, я стар. Но дальше – нет. Ищи кого-то другого, а лучше... Послушайся моего совета – я прожил жизнь и, поверь мне, я мудр, не принуждай его идти дальше. Это против того, что в нём заложено. После второго перехода он способен будет себя обслуживать, освободит тебя – ты сможешь работать... Но главное – его развития будет ещё недостаточно, чтобы задавать тебе и себе тяжёлые вопросы, он навеки останется маленьким, а ты, я вижу, не отпустишь его со двора, он не узнает насмешек и будет до конца своих коротких дней любить тебя. Не заставляй его идти в своём развитии дальше и быть несчастным.


Гоя проглотила комок в горле, незаметно смахнула слёзы.


– Значит, вы считаете, – хриплым от слёз голосом спросила она, – что всех переходов ему не пройти?


– Ну, если только ты найдёшь несколько энергетов, которые сильнее меня, и они станут работать над его биополем вместе... Но это едва ли. Да и как, чем ты оплатишь их работу? Живёшь ты, вдова, скромно, а стоит это очень недёшево.


– Но если я найду... и оплачу... у моего ребёнка есть шансы?


– Я не скажу тебе ни да, ни нет. Я просто не знаю. Но поверь мне – лучше ему остаться маленьким, чем не дойти два-три последних перехода. Тогда он будет уже понимать и, поверь мне, озлобится и на мир, и на тебя – за то, что ты сделала его таким. Подростки – максималисты, а каждый из возрастных переходов меняет человека...


5


Кэрус совершил первый переход. Совершил и второй. Но на третий энергии у него не хватало. Забыв дом и хозяйство, Гоя возила его по энергетам – к каждому, о котором могла только узнать. В селении такую её одержимость в голос не одобряли, говорили, что она идёт против судьбы и давно ей пора смириться, как и подобает женщине. Но при мысли, что её ребёнок навеки останется малышом, не способным понять, почему из букв складываются слова и по каким причинам гремит гром (и тем более, что не стоит этого бояться) Гое становилось плохо. Кэрус был добрым ребёнком, но Гоя знала, что даже держи она его всю жизнь в ограде, люди и через забор ему объяснят, что он – изгой, отщепенец, не такой, как все. А подобной судьбы своему ребёнку она не желала.


К ней по-прежнему прибегала лёгкая и цветущая Ганта. Она не упрекала сестру за её одержимость, и несколько раз до Гои долетали слухи, как Ганта заступалась перед людьми за сестру и однажды даже всерьёз из-за неё поскандалила. Она беспрекословно брала на себя дом и хозяйство Гои на время её отлучек, и муж не только не запрещал ей это, но даже освобождал на это время от части дел в своём доме. Признаться, в душе Гою поначалу удивляло это – со второй своей женой Торша вовсе так не церемонился. У них обеих было уже по двое детей, и второй жене Торши выше головы хватало её части домашней работы, чтобы брать ещё дела Ганты, когда та работала за Гою. Вторая жена, Тэ;на, была невысокой, светленькой и терпеливой. Она молча делала всё, что приказывал муж, своих и сводных детей не разделяла и ни разу не упрекнула Ганту за её отлучки. Впрочем, Ганта тоже относилась к Тэне хорошо, и люди говорили, что Торша молодец – у него хорошая, устойчивая, прочная семья. А что Торша одевает Ганту лучше, чем Тэну, и относится к ней более снисходительно – это понятно. Ганта – первая жена, к тому же принесла от сгустка сыновей, в то время как у Тэны были дочери.


Торша пользовался в селении уважением, про него поговаривали, что если так пойдёт дальше, то к концу жизни сидеть ему среди старейшин. И опровергнуть такого мнения о нём было некому, да, пожалуй, и не за что.


Одна только Гоя смотрела на него с неприязнью, но и она не смогла бы выразить в словах того чувства, которое к нему испытывала. Она просто помнила взгляд Торши на его дне Избрания: холодный, многообещающий... Может быть, она была злопамятна, но иногда, почти против воли, ей приходило в голову: почему погиб Сартус? Вдвоём с Сартусом, чья энергетика поправилась после мужского перехода, да ещё с помощью энергетов они вполне могли восстановить Кэруса. Почему боды напали на него? Не столько уж было у него с собой денег. И если напали – почему больше не было таких нападений? Испугались того, что сделали, и разбежались?.. Их, обозлённых и готовых на всё, разве напугаешь? И как получилось, что опекуном Гои и Кэруса назначили Торшу? Гоя ему – сестра первой жены; у них есть и более близкие родственники, готовые о них позаботиться. Так почему же именно Торша?..


Эти мысли тяжело давили на Гою, мешая спать, и спасения от них не было. Торша успел второй раз жениться, прежде чем случилась беда с Сартусом. Спасибо хоть на этом, а то поклонился бы старейшинам, и те отдали бы Гою за него. И тогда или подчиниться, или бежать из селения. А так хоть от этого она защищена: закон велит мужчине брать только две жены, чтобы одна заботилась о детях и хозяйстве в то время как другая находится у сгустка.


Торша приходил регулярно, споро переделывал в её доме мужскую работу. На Гою обычно не смотрел, лишь иногда, когда она собирала ему на стол, обменивался с ней несколькими общими словами. Ни разу в этих словах не задел он Кэруса. Гоя держалась при нём напряжённо и холодно. Иногда ругала себя за это, когда обдумывала то хорошее, что делал он для неё – причём делал добросовестно, не как-нибудь. Но побороть себя и своих подозрений не могла. Тем более что иногда, и не то чтобы часто, ей казалось, как он взглядывает на неё, словно проверяет: что, хорошо тебе? Такой судьбы искала, когда я ждал тебя, а ты при людях отреклась от меня? Что ж, второго шанса я тебе не предоставлю, однако сравни себя с сестрой, так ты могла бы жить...


Но, поймав такой взгляд, Гоя ругала себя за больное своё воображение. Столько лет таить злобу и так вымещать её было невозможно.


Сын подрастал, и подходило время третьего перехода. Но Гоя мучительно видела, что энергии для этого у её ребёнка нет. И если не накопить нужную энергию, во время перехода он должен был погибнуть. Она нашла недавно двух энергетов, работающих в паре, которые, по слухам, в состоянии были им помочь, и, понимая, что дольше ждать уже некуда, обратилась к сестре, когда та в очередной раз пришла к ней:


– Ганта, миленькая... мне неудобно снова просить тебя, но мне нужна твоя помощь.


Ганта посмотрела понимающе, но грустно:


– Надо уехать, да?


Почуяв неладное, Гоя кивнула.


– Оставь ты это, Гоя. Оставь, пока не поздно.


Гоя вскинула голову:


– Нет!


Ганта вздохнула.


– Не дотянуть тебе его – сколько ещё переходов. Только хуже сделаешь – и себе, и ему.


– Я до последнего буду биться.


– А потом?


– Что потом?


– Когда вытянешь? Со взрослым что с ним будет?


Гоя молчала.


– Он и взрослым будет слабым. Какую он сможет избрать? Такую же, как сам? Другой дуры, подобной тебе, ему не найти. И будут плодить бодов – мало их на свете, считаешь?


Гоя сжала голову.


– Молчи! – прошептала она.


– Молчать? – удивилась сестра. – Да с какой стати? Да ты же первая должна говорить себе это, а не затыкать мне рот!


– Что я себе говорю – я одна знаю. И ребёнка своего буду поднимать до последнего. Ты не веришь в него, и никто не верит – а я верю. Это мой ребёнок, и если не хочешь больше мне помогать – не мешай.


Ганта вздохнула.


– Ох, Гоюшка, судьба твоя горькая – как говаривала наша мама. Ну почему здравый смысл – не твоя ипостась, ведь ты – женщина?


– Так ты останешься по хозяйству или нет? – глухо спросила Гоя.


– Прости меня, но в этот раз – нет.


– Почему? – спросила Гоя с болью.


– Не смогу. Я проститься пришла. Торша к сгустку меня поведёт.


– Когда? – одними губами спросила Гоя.


– Сегодня ночью или завтра.


«Он знал, что я собираюсь ехать...» – пришла Гое в голову отстранённая, словно чужая мысль, но она спросила только:


– Почему именно теперь?


Ганта вздохнула:


– Как я спрошу? Он мужчина, ему надо.



6



Энергеты оказались сильными. Содрав с Гои сумму, которой ей с ребёнком хватило бы, чтобы жить почти год, они несколько дней восстанавливали биополе Кэруса, в результате чего он не без труда, но вошёл в сгусток и совершил третий в своей жизни переход. Видя, что ребёнок совершает переход за переходом, люди, хоть и считали энергетически слабым, но не отталкивали его, он играл со сверстниками, начал учёбу наравне с ними, а в физической силе даже превосходил многих сверстников. Хозяйство пришлось извести, чтобы заплатить энергетам, и теперь Гоя как могла пыталась восстановить его; кроме того, ей пришлось заняться рукоделием на продажу – не за горами был четвёртый переход, и от одной мысли, какая сумма ей для этого понадобится, у Гои темнело в глазах. Впрочем, сын был уже большой и помогал ей. И только иногда спрашивал, почему, если у них накапливаются деньги, они живут так бедно. Но Гоя не хотела объяснять сыну, что всё это нужно, чтобы он мог оставаться таким, как другие.


Ганта принесла девочку, такую же сильную, как и все дети Торши; через год принесла сына Тэна. Отношение к жёнам не изменилось у Торши и после этого. Тэна по-прежнему была молчалива и незаметна, а Ганта цвела на диво всему селению.


– Видать, он её любит... – говаривали о ней.


– Как ты считаешь, – осторожно спросила её как-то раз Гоя, – он в самом деле любит тебя?


Ганта взглянула на сестру проницательно и пристально. И вдруг пожала плечами:


– Так ли важно?


– То есть?


Она, проницательная и умная, снова только пожала плечами.


– Он скоро собирается на свою родину, погостить. Меня с детьми хочет взять с собой. Чего же ещё?


Гою этот ответ не удовлетворил, сестра не была с ней искренна. Но настаивать Гоя не стала.


Через некоторое время Торша и правда забрал Ганту с её детьми и уехал.


Старейшины не назначили Гое другого опекуна вместо него, а просить Гоя не пошла. Время от времени к ней заходили братья (её и Сартуса), спрашивали, чем помочь, но это бывало нечасто: все они давно обзавелись своими семьями, да и оказывать существенную помощь без позволения старейшин было чревато. Родителей Гои давно уже не было. Правда, теперь часть мужской работы уже взял на себя сын. Он был в своего отца – мастеровитый и умелый.


Кэрус совершил четвёртый переход. Пока он не вышел из сгустка, Гоя, ждавшая его не дома, как подобало умной, уравновешенной матери, а в лесу неподалёку, вдруг отчётливо поняла, что если он не вернётся, жить она не сможет. Она всю свою душу вложила в сына, и, не стань его, у неё не осталось бы ни сил, ни смысла для продолжения жизни. Это было предосудительно, матери не подобало зависеть от ребёнка, считалось, что это заставляет и ребёнка зависеть от матери, что мешает ему нормально развиваться. Но для них двоих иначе было невозможно.


Кэрус вышел, как и подобало после перехода, окрепший и повзрослевший, но по тонкой и слишком бледной, пожалуй, даже призрачной, ауре, Гоя поняла, что вышел он чудом. У неё упало сердце – впереди было ещё четыре перехода, каждый из которых требовал всё больше энергии.


Сын увидел мать и обрадовался. Как бы ни изменяли переходы личность детей, её Кэрус был прежним – любящим и добрым, возможно, оттого, что зачат был в большой любви, а такое случалось в их мире нечасто.


Наконец вернулись Торша и Ганта. Ганта принесла с собой четвёртого ребёнка, народившегося на родине Торши. Двое её старших сыновей совершили переходы и изменились. Когда Гоя пришла к сестре поздороваться, они засиделись долго. Торша, едва вернувшись, сразу увёл к сгустку Тэну, его работу уже вовсю выполняли дети, и он мог позволить себе не заботиться об этом. Никто не мешал сёстрам, они сидели и говорили. Обо всём. Несмотря на различия в характерах и судьбах, у них не было никого ближе друг друга. Ганта расспрашивала Гою. Та не жаловалась, хоть ей и было тяжело, рассказывала к слову про Тэну, которая во время поездки мужа тоже одна несла на своих плечах всю работу – её сын был ещё маленьким, чтобы помогать (и Гоя сама то и дело посылала ей на помощь Кэруса). Потом Ганта с увлечением рассказывала о чужих краях. Гоя наездилась с сыном по энергетам и кое-что повидала, а для Ганты это было первым далёким путешествием. Рассказывала и о детях. ;риан вошёл зачем-то в дом, мать прикрикнула на него, чтобы побыстрее управлялся. Тот молча сверкнул глазами и вышел.


– Как он изменился, – сказала Гоя. – И даже внешне совсем другой.


– Мне его подменили, – отмахнулась Ганта. – Не мой он.


От изумления Гоя потеряла дар речи. Увидев, какое впечатление произвели её слова на сестру, Ганта неохотно объяснила:


– Мы были в дороге, а ему подходило время перехода. Энергия накопилась, и ждать уже некуда, вот-вот уйдёт время, и останется бодой. А вокруг ни одного сгустка.


– Вообще ни одного?


– Было несколько... Но Торша торопился, задержаться было нельзя.


– Ради ребёнка?..


– Это ты – ради ребёнка. А он – мужчина.


– И что?


– Потом, когда уже подошёл последний срок, нашли сгусток. Большой, но придорожный ведь. В нём уже совершали переход в это время двое или трое.


– Но так же нельзя, смешение энергий.


– А бодой остался бы – лучше? Торша согласился на задержку, комнату снял в гостинице, мы ждали. Потом он уже послал меня к сгустку. Я прихожу, а он стоит, Ориан вроде, растерянный. И в сгустке, кажется, больше никого. Я позвала: «Ориан!» Он пошёл. А вроде и не он. Молчаливый какой-то, да и с лица... А впрочем, им ведь так и положено, меняться.


– Положено? – повторила Ганта и спросила в недоумении: – Но если в сгустке было несколько детей, да ещё место чужое, почему ты не осталась рядом?


– Я? У сгустка? – усмехнулась Ганта. – Чтобы Торша выдрал меня при людях? Мать пасёт сына!


– Но ведь обстоятельства такие.


– А обычаи?


– А так разве лучше, что не знаешь теперь?


– Да мой он. Другие родители разве слепые были, когда своих забирали?


– При чём тут другие?.. Ты по энергетике-то смотрела, он или нет?


– Так смешались энергии.


– Ну, а самого-то его расспрашивала? По разговору, по воспоминаниям...


– Да от него слова не добьёшься. Молчит, как дерево.


– Ой, Ганта...


– Что – Ганта? – резко спросила она. – Не по-твоему поступила? Так ты сама себе госпожа, и до суда людского тебе давно дела нет! А у Торши знаешь какая рука тяжёлая?!




Да, в селении давно считалось, что Гое нет дела до суда людского. Она не позволяла себе думать о том, что говорят о ней люди. Но из-за этого же она была одинока, и если бы не Ганта... Общение с сыном было общением на ином уровне. А впрочем, сын взрослел, и всё больше тем они могли обсуждать с ним на равных.


В последнее время Гоя замечала, что сын начал догадываться о судьбе, которая, возможно, ему предстоит. Или понял сам, или люди ему объяснили. Он не спрашивал, он привык жалеть свою мать – видел, как ей тяжело. Но что творилось в его душе, Гоя не знала и до ужаса боялась, что, отчаявшись, он отойдёт от неё и начнёт озлобляться. Впрочем, он ещё не был бодой, шансы на пятый переход у него оставались. В любом случае, куда уходят их деньги, он больше не спрашивал.


Зато об этом спросил Торша. Приведя домой Тэну с новорождённой дочерью, он снова начал появляться у Гои, всё такой же молчаливый, всё так же поглядывая на неё временами. Он не был у неё больше двух лет, и теперь Гое показалось: у него вызвало неудовольствие то, что её хозяйство и дом находятся в таком же порядке, как и тогда, когда он помогал ей.


– Что, умоталась одна? – спросил он, когда она собирала ему на стол.


– Ничего, справляюсь, – потупившись, чтобы он не прочёл в глазах её мыслей, ответила Гоя.


– И, говорят, неплохо откладываешь на чёрный день?


– По мере возможности.


Торша усмехнулся.


– Да, благодарности от тебя не дождёшься.


– Я благодарна тебе, что помогаешь, ты знаешь это.


– Так почему же живёшь в скудости, если есть сбережения? Или у тебя все дни чёрные, сколько на них ни копи?


Гоя позволила себе поднять взгляд – и взгляд этот был отнюдь не робкий.


– Чего тебе надо, Торша? Ты ведь знаешь обо мне всё. А возможно, и больше, чем положено мне.


Торша замер над столом – и распрямился.


– Ты на что намекаешь?


– Ты сам учил меня понимать язык взглядов и теперь спрашиваешь?


– Чему я учил тебя? А ну, говори прямо.


– А ты не боишься его, прямого разговора?


– Ну-ну, интересно.


И Гоя сказала прямо то, что много лет камнем лежало у неё на сердце, сказала, не сомневаясь, что права:


– Почему я овдовела, Торша?


Он мог отговориться. Мог высмеять её – холодно и жестоко, как умел. Но он встал, едва не опрокинув посуду. Сжал кулаки. Выпрямился.


– Что ты хочешь сказать? Что это я натравил бодов на твоего Сартуса?


Гоя не опустила взгляда. Она молчала.


– Нет уж, теперь не отмалчивайся! – рявкнул Торша.


Гоя встала. Прямо посмотрела на него.


– Я именно это хочу сказать. Я любила Сартуса – и он погиб. Вдвоём мы подняли бы Кэруса – и наш сын стал бы сильным. И у нас были бы другие дети – здоровые и сильные, потому что энергетика Сартуса исправилась с его переходом.


– Это только из-за тебя она исправилась! Потому что ты забыла стыд и к нему побежала. А, впрочем, ты никогда не знала стыда – у меня на Избрании вон что устроила.


– Этого ты и не можешь простить мне. И мстишь мне за это всю жизнь. Да, я не пошла к тебе, хоть ты меня и хотел. Потому что я сильная и легко отдаю энергию, и тебе было бы хорошо возле меня, ты тянул бы из меня силы одним своим присутствием, как вампир, пока не сгубил бы. Ответь мне на один вопрос, Торша: почему нашим опекуном назначили тебя?


– Потому что я пользуюсь уважением у старейшин, – усмехнулся Торша.


Гоя улыбнулась.


– Вот именно. Уважением. И ещё – влиянием на них. А как возросло к тебе уважение, когда вместо того, чтобы окончательно опозорить меня, ты покрыл наш семейный позор и взял мою сестру! А с опекунством? Вот, не попомнил зла, сам занятой, а пожалел вдову. Но дело-то не в этом, верно?


– А в чём же ещё?


– Мы же с тобой читаем в душах друг у друга, Торша, зачем ты пытаешься притворяться передо мной? Ты просто не хотел, чтобы я ушла из твоего поля зрения. Точнее, чтобы ты и Ганта, видимость вашего счастья, перестали быть у меня перед глазами. Тебе необходимо было, чтобы я всегда видела, как хорошо живёт за тобой моя сестра. Ты думал, я стану завидовать ей, и моя судьба покажется мне ещё горше. И только поэтому относился к Ганте бережнее. Но я никогда не завидовала Ганте – со мной бы ты так не обращался. Больше того, я всегда её жалела. И всё же...


Гоя расправила плечи и низко, в землю, поклонилась Торше.


– Спасибо тебе за Ганту. Если бы не твоё желание отомстить мне, она не получила бы того, к чему стремилась в жизни.


Торша был взбешён, Гоя видела это. Но он держал себя в руках, как и подобает мужчине. Он улыбнулся – но улыбка была подобна оскалу:


– Что ж, спасибо за откровенность.


Он обвёл взглядом дом и двор Гои.


– Ты столько времени управлялась одна – и справлялась неплохо. К тому же твой сын теперь вырос. Думаю, впредь ты вполне обойдёшься без опекуна. Я скажу старейшинам.


Он круто развернулся и вышел прочь.


Гоя проводила его взглядом – всё такая же прямая и твёрдая. А обернувшись, увидела на пороге дровяника Кэруса. Он стоял, держась за косяки, с холодными прищуренными глазами.


– Это правда? – спросил он. – То, что здесь говорилось?



7



Каким бы невозможным ни казалось это людям в селении, Кэрус совершил ещё три энергетических перехода. Но каждый последующий из них давался ему всё тяжелее, и на седьмом он едва не погиб. Стало ясно, что восьмого, последнего перехода, ему не перенести. Это же подтвердили все энергеты, к каким не обращались только Гоя и Кэрус. Гоя, положившая столько сил, саму жизнь свою на то, чтобы предотвратить беду, не могла теперь заставить себя смириться с поражением. С поражением в шаге от победы. И всё же, когда вплотную подошло время восьмого перехода, а аура сына оставалась всё такой же призрачной и слабой, как сразу после седьмого, Гое пришлось-таки принять судьбу – её сын стал бодой.


Кэрус воспринял случившееся молча. Он, почти взрослый, был высок и физически силён, он был красив, как его отец, и даже повадкой, взглядом походил на него – которого совсем не помнил. И у Гои щемило в груди при мысли, что сына, такого похожего на отца, она может потерять так же – даже ещё страшнее: Сартус погиб, до последнего мига оставаясь человеком, достойным уважения и любви, а Кэрус мог погибнуть, потеряв перед этим всё человеческое. Как бода. Поначалу после несостоявшегося перехода Кэрус находился дома, по-прежнему делал всю мужскую работу, но был теперь молчалив и замкнут. Потом он начал уходить. Вечерами, окончив дела, и на всю ночь. Возвращался под утро и всё так же молчал. Потом стал пропадать сутками. И мать плакала ночи напролёт, понимая, что, как любой бода, её сын попал в кабалу бесцельности – никчёмности своего существования. Развитый, умный, образованный не хуже любого селянина, он не имел впереди ничего – ни семьи, ни уважения или хоть признания людей, ни даже жизни. Его жизнь должна была окончиться, как только окончательно истощится и без того бледная его аура. Поэтому, стараясь сберечь ещё оставшуюся у него энергию – мать понимала это, – он перестал работать дома и вообще делать хоть какое-то дело. Что и вело к разрушению личности любого боды. В конце концов, мать решилась поговорить с сыном.


– Ты снова уходишь, – сказала она, видя, как её сын набрасывает на плечи плащ.


Он молча шагнул к двери.


– Задержись, – попросила она.


Привыкший повиноваться матери, он остановился. Посмотрел на неё.


– Сядь.


Он сел к столу как был, в плаще.


– Я не хочу, чтобы ты уходил из дома, – прямо сказала мать.


Он поднял на неё взгляд – спокойный, но усталый.


– Я пленник? – спросил он ровно.


Мать вздохнула и покачала головой.


– Ты умный и понимаешь меня, – сказала она.


– Да, я умный, – тихо и ровно согласился он, – и всё понимаю. А зачем?


Мать закрыла глаза.


– Зачем ты сделала, чтобы я всё понимал? – повторил сын. – Разве не лучше было бы оставить меня на первом-втором переходе, чтобы я навеки остался несмышлёным и не знал хотя бы, что скоро конец моей жизни?


– Не лучше, – сказала Гоя. – Проще – да. Но не лучше.


– Это почему? – насмешливо спросил Кэрус.


– Потому что человек должен делать всё, что от него зависит. Должен, понимаешь? Это его долг.


– Что ж, ты его исполнила, – сказал Кэрус с горечью. – А я?


Мать поняла его. Он имел в виду: обо мне ты подумала? Но ответила иначе:


– А ты – нет. Ты не исполнил.


Сын вскинулся.


– Это почему? Что я сделал не так? Или не сделал?


– Ты предпочёл непонимание ответственности.


– А ты предпочла слепую любовь здоровью детей.


Он сказал это спокойно, просто констатируя факт, а не обвиняя.


– Судьба даётся человеку ещё до рождения, свыше. Значит, твоя судьба такова, – ответила мать тоже ровным голосом. – И кто знает, может быть, именно эта наша любовь спасла тебя.


– Почему? – в третий раз спросил он.


– Ты унаследовал характер своего отца и его хватку. Поэтому ты не отчаивался до последнего и поэтому нам каждый раз удавалось накопить нужную сумму для энергетов к очередному переходу. Ты поднялся в развитии благодаря не только мне, но и твоему отцу, и самому себе. Так будь же сильным до конца – не сдавайся.


– Чего ты хочешь от меня, мама?! – почти закричал Кэрус с болью.


Она сказала, глядя сыну в глаза – глаза Сартуса:


– Не становись таким, как те, кто убил твоего отца.


Кэрус сжал голову и упёрся локтями в колени. Это была поза нечеловеческого отчаяния.


– Зачем я нужен? Кому?


– Посмотри вокруг себя, – сказала мать. – Если существует один человек, то обязательно есть и другой, которому он нужен.


Мать имела в виду себя. Но Кэрус поднял голову и угрюмо глянул мимо неё:


– Ты так считаешь? – усмехнулся он. – Разве это закон?


– Да, – ответила мать твёрдо.


– Хорошо, – сказал Кэрус.


Он встал, запахнул плащ и ушёл.


Он снова ушёл, а мать осталась одна переживать и думать.




Он привёл её через несколько дней. Она была оборванная и грязная, со свежей ссадиной на скуле, со спутанными в куделю волосами. Девочка шестого перехода, худенькая и сероглазая. Бода со взглядом волчонка.


Она посмотрела на Гою насторожённо и враждебно. Гоя, не ожидавшая гостьи, тем более такой, молча вытирала руки о передник – она стирала во дворе.


– Мама, это Лита, – сказал Кэрус. – Ей бы ссадину промыть, дай что-нибудь.


Гоя ушла в дом и вернулась с чашкой тёплой воды, кусочками мягкой ткани и листом куэ, растения, снимающего воспаления и заживляющего раны.


Кэрус посадил девочку на крыльце, мать поставила чашку рядом с ней, обмакнула кусочек ткани. Лита отшатнулась.


– Подожди, мама, я сам.


Кэрус взял у матери из рук кусочек ткани и сам присел перед бодой на корточки. От него она не отстранилась – кажется, доверяла ему. Мать вернулась к своей работе, временами осторожно поглядывая на них. Они переговаривались о чём-то. Кэрус говорил тихо и ласково, как Сартус говорил когда-то с ней, Гоей. Девочка отвечала иногда, коротко и односложно. И всё же это был разговор людей, хорошо знавших друг друга, и Гоя подумала не в первый раз, что в своих отлучках из дома её сын проводил время в обществе других бодов.


Наконец сын подошёл к матери.


– Мама... ей помыться нужно. Я истоплю баню, а ты дай ей какую-нибудь одежду... если можно.


– Можно, – чуть улыбнулась Гоя. – Кто она?


– Её избили, – ответил Кэрус.


– Кто? Боды?


– При чём тут боды, – усмехнулся сын. – Люди. – Он взглянул на мать нерешительно, но сказал твёрдо: – Она останется у нас.


– Я поняла, – ответила мать. – Но она меня боится.


– Меня – нет.


Он сам увёл её в баню, сам привёл в дом, постелил ей постель.


– Спи, – велел он. – И матери не дичись, она не обидит.



Бода проспала остаток дня и всю ночь и проснулась только утром, когда Кэрус подошёл взглянуть, как она.


Гоя собирала на стол, Кэрус привёл Литу, велел тихо:


– Помогай.


Она глянула на Гою испуганно, подошла к ней. Ослушаться Кэруса она не решалась. Кэрус вышел. Гоя, стараясь говорить тихо и ласково, спросила девушку:


– Как спала?


Она глянула из-под неубранных волос и не ответила. Сегодня она выглядела лучше, чистая, в свежей одежде.


– Чья ты? Кто твои родители?


– Я бода! – крикнула девушка и выбежала прочь.


Её привёл назад Кэрус, а матери сказал негромко:


– Ты не спрашивай её пока. А что делать говори – она будет слушаться.


И взглянул на Литу. Та потупилась.


Так у них и повелось. Лита делала всё, что говорила Гоя, сын тоже не уходил больше, взял на себя свои прежние обязанности и старался постоянно находиться рядом с Литой. Постепенно она начала оттаивать, отвечать Гое, если та спрашивала или говорила что-то, стала следить за собой. Поначалу Гое казалось, что девушка делает всё это только потому, что боится ослушаться Кэруса, но Кэрус был неизменно ласков с ней; и матери стало приходить в голову, что он привёл её в дом из желания «приручить», чтобы самому чувствовать, что нужен кому-то, кроме матери. Но потом Гоя стала замечать другое. То, как смотрела девушка на её сына, когда он был занят чем-то и глядел в другую сторону. То, как стояла, опустив голову, но вся подавшись вперёд, когда он говорил с ней. Они стали вместе ходить гулять за селение, вместе сидеть вечерами, когда работа была окончена. Даже спать они стали в одной постели, подобно мужу с женой, и, видя это, Гоя горько вздыхала: они, не совершившие последнего перехода и не ставшие «взрослыми», физиологически не были способны к супружеским отношениям. Всё, что происходило между ними, было вызвано желанием не расставаться и хоть представить себе, что впереди их ждёт долгая семейная жизнь. И Гоя не вмешивалась в это: энергетические силы Кэруса всё больше истощались, и счастье этих двоих было отчаянно коротко...



8



Когда в селении стало известно, что Гоя взяла в дом девушку-боду, к ней примчалась Ганта.


– Ты что, с ума сошла? – зашептала она, косясь на Литу, половшую клумбу с цветами перед домом. – Сильно богатая? Всех будешь собирать по селению?


– Пойдём в дом, – сказала Гоя.


Они сели рядом, Ганта взяла Гою за руки и заговорила с глубокой искренней убеждённостью:


– Ты ненормальная! Я понимаю, ты любишь сына, но ты сейчас привяжешься к ней – а что потом? Прости, но Кэрус скоро уйдёт, и что, тогда у тебя хватит решимости выгнать её на улицу? Или ты на всю жизнь повесишь себе этот камень на шею? Бода! Обозлённая, дикая – ты соображаешь или нет? Ты забыла, что стало с Сартусом? Хочешь, чтобы с тобой обошлись так же?


Гоя чуть улыбнулась и погладила руки сестры.


– Это ты, Ганта, не знаешь, о чём говоришь. Лита – хорошая девушка, поверь мне. И они любят друг друга.


– Любят! А потом-то что?


– Она будет мне дочерью.


– Ну, а потом?


– Что потом, Ганта? Мужа у меня нет. Не стань сына, – она тяжело вздохнула, – я вообще останусь одна. Так хоть эта девочка у меня будет – спасибо Кэрусу. А уйду сама – и дом, и хозяйство останутся ей. Будет жить юной вдовой. Она умеет всё, управится. Будет свой угол – проживёт.


– Проживёт! Она – ребёнок, соображение у неё детское! Облапошат её, и ни с чем останется.


– Не останется. Она бода и умеет не доверять людям.



Слух о таком решении Гои разнёсся по селению с быстротой пожара, и вечером, когда дневные заботы были окончены и Кэрус с Литой ушли гулять, к Гое, таясь, украдкой, прибежала Тэна, вторая жена Торши. Она вошла в дом, встала у порога, как нищенка.


– Гоя! Госпожа моя! Смилуйся!


Гоя растерялась настолько, что на несколько мгновений лишилась речи. Ничего подобного от Тэны она не ожидала. Тэна стремительно приблизилась, схватила Гою за руки, упала перед ней на колени.


– Будь госпожой судьбы моей, смилуйся! – взмолилась она. – Люди говорят о тебе как о безумной, но я давно знаю – ты мудрая! Мудрая и милосердная – спаси мою Ладрушку!


Ладра была дочерью Тэны, рождённой сразу после поездки Торши на родину. Гоя торопливо и испуганно подняла Тэну, усадила её у зашторенного окна, села рядом.


– Что случилось, Тэна? Рассказывай, только, во имя Светлых Сил, не плачь.
Тэна рассказала. Когда, вернувшись, Торша повёл её к сгустку, она была истощена, она слишком долго несла на своих плечах дом, детей и всё большое хозяйство семьи. Да и сам Торша был утомлён дорогой. Но он – мужчина, ему надо, и считаться с этими «пустяками» он не стал. Л;дра родилась слабенькой. С горем пополам она совершила три перехода, но сейчас подходит время четвёртого, а энергии у девочки нет.


– А что же Торша? – спросила Гоя. Она, конечно, видела, что энергетика Ладры слабовата, но не думала, что дело обстоит настолько серьёзно – её энергетика была гораздо лучше, чем у Кэруса.


– Торша, – всхлипнула Тэна. – Да ему-то какое дело! Он и знать этого не хочет. Был бы хоть сын – он, может, ещё подумал бы, а то ведь девочка...


«Пожалуй», – не могла не согласиться в душе Гоя и спросила снова:


– Так от меня-то, Тэна, чего ты хочешь? Чтобы я дала тебе адреса энергетов? Спросила бы у Ганты, она знает несколько. Для твоей дочери сил любого из них хватит. Или у вас с Гантой... Подожди, у вас что с ней, плохие отношения? Она всегда так хорошо говорит о тебе...


– Ганта Светлыми Силами мне послана, без неё я Ладрушку и до трёх переходов бы не дотянула. Она и работу мою на себя берёт, и помогает ауру ей править... Да она тоже ничего тут не сделает. Торша никого не слушает.


– Да меня-то он тем более не станет слушать, – окончательно растерялась Гоя.


Тэна всхлипнула и снова опустилась у её ног на колени.


– Возьми к себе мою Ладрушку... Торша гонит её, говорит: бода. А она не бода ещё, её можно вытянуть, но её возить надо, а Торша меня не пускает. Без позволения мужа я куда? Как? Я и мира не видела, всю жизнь в селении... А уйду сама – куда вернусь потом? Не пустит. А у меня же ещё дети...


Тэна заплакала, прижимая к своему лицу руки Гои. Гоя молчала, растерянная и потрясённая. Наконец проговорила осторожно:


– Прости, Тэна, но... мне придётся задать тебе такой... нехороший вопрос. На оплату работы энергетов нужны деньги. Мы с Кэрусом последнее время стали жить, конечно, посвободнее, но сбережений у нас нет. У тебя есть деньги?


Она заплакала горше прежнего, но вдруг подняла голову, глянула на Гою снизу вверх мокрыми ясными глазами, в которых стояла совсем детская мольба о чуде.


– У меня денег нет. Все деньги у Торши, а он на такое не даст. Гоенька, милая! Я нарукоделила кое-что потихоньку от Торши, но продать сама не могу – он узнает. Моё рукоделие тонкое, дорогое... У Ганты тоже есть кое-что, о чём он не знает – она отдаст.


Гоя вздохнула.


– Принеси то, что есть. Посмотрим, хватит ли.



Рукоделие через некоторое время принесла Ганта. Муж не запретил ей приходить к сестре, а у Тэны позволения лишний раз покидать дом не было. Сёстры просмотрели вместе рушники, передники, накидки. Сделаны они оказались и правда тонко, но этого было недостаточно.


– Что Торша? – спросила у сестры Гоя. – Терпит ещё девочку?


Ганта мучительно закрыла глаза.


– Он куском её попрекает – и Тэну вместе с ней. Ладра – она же как солнышко была, а теперь и правда что бода – волчонком смотрит.


– Но срок перехода у неё когда?


– Пару месяцев подождать ещё можно, а там поздно будет.


– Что ж, за пару месяцев мы с Литой постараемся наработать ещё кое-что.


– Мы с Тэной тоже кое-что ещё сделаем, я принесу. И продуктами...


– Этого не надо, Ганта, – улыбнулась Гоя. – Прокормимся. Тэне тяжело, конечно, расстаться с дочерью, но, помогут Светлые Силы, это не насовсем. Пусть приводит, пока Ладра навовсе ещё не обозлилась. Поживёт, там посмотрим.



Энергетика Кэруса истощалась на глазах. Гоя знала, что это неизбежно, и думала, что морально готова к этому, но каждый раз при взгляде на сына у неё начинало мучительно щемить в груди. Он становился всё более вялым, и в конце концов, желая хоть немного отодвинуть надвигающийся конец, Гоя попыталась запретить ему работать по дому.


– Мы с Литой управимся. Побереги себя!


Кэрус грустно улыбнулся и покачал головой.


– Продлевать агонию? – устало спросил он. – К чему? А рукоделие ваше давай, продам. – И, увидев её испуганный взгляд, снова чуть улыбнулся: – Не бойся, на меня не нападут боды. Я сам один из них.


Появление в доме девочки он воспринял спокойно, посмотрел на неё, сказал, улыбнувшись в сторону:


– Оттает.


Ладра ночами плакала, тоскуя по дому и матери, но постепенно стала привыкать, лишь однажды спросила у Гои:


– Тётя... а я... навсегда теперь у вас останусь?


Гоя ласково погладила её по светленьким мягким волосам.


– Зачем же? Вот подкопим денег, съездим к энергету, совершишь переход – и вернёшься.


– А вы думаете... этот... то есть отец, он примет меня назад?


Гоя не знала. Но ответила уверенно и серьёзно:


– Конечно. Он просто суровый. Все отцы такие. Он грозился, но на самом деле никогда не выгнал бы тебя.


– Тогда почему я живу у вас? – резонно спросила девочка.


Гоя улыбнулась.


– Потому что я знаю, где и у кого тебя лечить.



Оставив дом и хозяйство на Литу и Кэруса, Гоя повезла Ладру к энергету. Это был тот самый старик, мудрый и по-прежнему сильный, к которому в первый раз обращалась Гоя с Кэрусом. Он узнал Гою, усмехнулся – но добродушно, без злобы:


– Что, милая, таким ремеслом теперь жить будешь? Возить на исцеление детей с окрестных селений? Что ж, дело доброе, только послушайся совета: чем будут платить тебе родители – бери. Жить надо.


Он долго осматривал Ладру, потом велел Гое:


– Ты не мать, выйди, пока буду править.


...Провожая Гою с девочкой до дороги, старик расспросил её про Кэруса, но о судьбе его ничего не сказал и не упрекнул Гою, как она ожидала, за попытку спасти то, что спасти невозможно. Он сказал другое:


– Ты сама избрала путь страдания. Но путь твой светлее многих...


А про Ладру сказал:


– Привезёшь её ко мне через месяц. Поправлю ещё раз, и переход совершит у меня – здесь есть неподалёку хороший сгусток.


– А потом? – спросила Гоя.


– Над ней нет проклятья, – ответил старик.



9



Вернувшись домой, усталая с дороги, Гоя заболела. Одна усталость не могла бы сломить её, но видеть, как угасает сын, было невыносимо, и Гоя была истощена морально. Лита и Ладра неотлучно были возле неё, и она вскоре встала. Как-то незаметно, само собой у них получилось, что Лита стала называть Гою матерью, и Гоя воспринимала это как должное – Лита действительно заменила ей дочь, и они привязались друг к другу. Не раз Гоя порывалась сказать сыну спасибо за то, что он привёл в дом Литу. Но что-то останавливало её, какое-то неясное, но постоянное тревожное чувство.


Её тревога получила объяснение однажды днём, когда, не совсем ещё окрепшая, Гоя сидела в тени сарайчика, и её не было видно из-за куста. Она услышала разговор Литы и Кэруса, вышедших из дома, и этот разговор обрушился на неё подобно небесному камню.


– Я люблю тебя! Понимаешь? Люблю! – горячо говорила Лита, обвивая шею Кэруса тонкими, почти прозрачными руками. – Почему я не могу иметь от тебя детей?


Кажется, он улыбнулся, осторожно снял с шеи её руки.


– Потому что мы сами ещё дети.


– Ты почти взрослый.


– Почти, – чуть усмехнулся он. – И потом, посмотри на маму, она всю жизнь тянула меня одна. Тебе такой судьбы я не хочу. Даже будь у нас с тобой возможность, я не повёл бы тебя к сгустку. Меня самого скоро туда отнесут.


– Я не хочу! – отчаянно вскрикнула Лита.


– Это неизбежность. Ни твоё, ни моё желание, ни желание моей матери ничего здесь не изменит. Мне пора уходить.


– Моё изменит, Кэрус!


– Что ты, ясная? – улыбнулся он. – Каким образом?..


– Я пойду с тобой в сгусток. Ты отведёшь меня!


– Нет, – спокойно возразил он. – Ты – женщина и обновляешься в движении. У тебя впереди жизнь.


– Мне не нужна эта жизнь! Что было бы с моей жизнью, если б не ты? Кто я? Что я без тебя?


– Ты будешь жить без меня. Ради меня. Вместо меня – понимаешь?


– Вместе с тобой! Кэрус, вместе! Ну скажи, ну скажи мне, Кэрус, кто решил, что ты не можешь обновиться через меня? Открой мои чакры, уведи меня в сгусток! Забери меня! Если нам погибнуть – погибнем вместе! А если нет? Кто это пробовал – до последнего детского перехода? Кто и откуда знает, что это – гибель? А если – нет? Если мы не погибнем, а совершим переход? Вместе! Энергией друг от друга! Ведь так и бывает между мужчиной и женщиной. А если и погибать, Кэрус, – ведь мы погибнем в слиянии, а слияние – это счастье, это блаженство. Такая гибель прекрасна! Она лучше той жизни, что предстоит мне, и гибели, что ожидает тебя. Отведи меня!


– Лита...


– Я всё равно пойду с тобой! Понимаешь? Побегу за тобой – и всё равно войду к тебе, как ты мне запретишь? Как помешаешь, если я люблю тебя?


Глубоко взволнованный, Кэрус прижал девушку к себе.


Мать закрыла лицо руками и беззвучно заплакала.




В этот же вечер сын сказал ей об их решении. Лита стояла в стороне, так, чтобы не слышать разговора, теребила прядь длинных, белых, как лён, волос и изредка поглядывала на них, ожидая, когда ей можно будет приблизиться.


– Мама, – тепло, стараясь подавить волнение, сказал Кэрус. – Ты сильная и мудрая. Ты видишь, мои силы исчерпаны. Мне пора уходить.


Мать глядела на него, борясь со слезами и не в силах сказать ни слова. Наконец выговорила тихо:


– Да, сынок.


– У меня есть ещё несколько дней, но мне претит безвольно ждать своей смерти. Я хочу уйти в сгусток сам. Но разговор не обо мне. Лита...


Она словно услышала своё имя, вскинула голову, напряглась.


– Я знаю, – сказала мать. – Она смелая девочка. Она решила уйти с тобой.


Мгновение он всматривался в неё.


– Я должен был понять, что ты догадаешься, – проговорил он. – А я-то не знал, как сказать тебе – ведь ты её любишь.


– Главное, что она тебя любит.


Кэрус порывисто вздохнул и вдруг обнял мать – горячо и крепко.


– Мамочка! – против воли признался он. – Мне так больно – больно оставлять тебя одну!


– Это неизбежно, – тихо ответила она. – Позови Литу.


Он обернулся к ней. Она сразу подошла, встала рядом с Кэрусом, смущённо поглядывая на мать.


– Я уведу её сегодня ночью, – сказал Кэрус. И вдруг вскинул на мать исполненный отчаяния взгляд: – Мы нарушаем закон, мама, да? Я не избирал её и не имею права её уводить – но уговори её остаться!


Лита быстро глянула на мать.


– Не надо, мама. Я всё равно уйду с ним. Я бода, что мне законы!


Гоя смотрела девочке в лицо. Потом перевела взгляд на сына. Она знала, что, как любая девушка, пусть и очень юная, Лита мечтает об Избрании, и Кэрус, воспитанный в твёрдом уважении к обычаям, в душе переламывает себя, уводя к сгустку ту, которую не избирал. И, кроме того, оба они фактически уже стояли на пороге смерти – или не смерти?! Или Лита в чём-то права и они не погибнут в сгустке, если будут вместе?! И в этом случае тем более им обоим нужно было чувство законности того, что они совершают. Но общество отказало им в этом. Мать спросила Литу:


– Ты твёрдо решила, дочка?


– Да! – отчаянно ответила она.


– А ты, сын, решил твёрдо?


Он взглянул на Литу.


– Если я не возьму её, мама, я её предам. Прости меня.


– Нет! – сказала мать. – Не извиняйся за то, что тебе дано счастье любить и быть настолько любимым. Я люблю тебя, Лита, и тебя... Кэрус. Я вас отпускаю. Но прежде... – Она взглянула на небо. – У нас есть ещё время. Кэрус, как каждый мужчина, ты должен Избрать.


Он горько улыбнулся.


– Я же не взрослый! И мы боды. Старейшины никогда не разрешат. Да и прошло уже время Избраний – середина лета.


– Что нам старейшины? – улыбнулась мать, подняв голову. – Лита, на моей постели серебристое одеяние и зелёный шарф. Оденься, а шарф возьми с собой. Иди вперёд, Кэрус, тебе так подобает. Ладра возьмёт рушник и чашу.


– А плащ? – недоверчиво спросил Кэрус. – Брачные плащи у старейшин.


– Возьмём тот, что был на твоём отце. Позови Ладру, она уже готова, и идите.


У Литы на глазах заблестели крупные слёзы.


– Ты отведёшь меня к нему, мама?


– Да. Иди облачайся.



10



К приходу матери и своей невесты Кэрус развёл на поляне праздников костёр. Ладра зажгла цветные фонарики – она была как раз третьего перехода и имела право это сделать. Лита танцевала – красивая, лёгкая, гибкая и совсем юная, на два перехода моложе невест, танцевавших здесь обычно. Больше на их празднике никого не было, только они четверо. Момент гибели отодвинулся. У них было Избрание. Лита была весела и, несмотря на грусть в глазах, счастлива. Кэрус улыбался светло и ясно. Он был отчаянно похож на Сартуса, стоявшего здесь же двадцать лет назад. И душу Гои сжимала боль – от неё уходил не только сын, она ещё раз теряла воплощённого в нём Сартуса, человека, отчаянно любимого до сих пор.


Наконец, окончив танец, Лита вернулась к матери, остановилась рядом с ней. Ладра поднесла Кэрусу чашу, он омыл руки, взял у неё рушник, перепоясался им. Мать набросила ему на плечи плащ и вернулась к Лите. Сын стоял у костра – высокий, статный, любимый, – и ей хотелось кричать от боли, – но безмятежно радостный. Ни его, ни Литу не пугал близкий конец, в них не было сомнения, что они поступают правильно.


– Иди, – осторожно подтолкнула мать Литу.


Лита пошла. Пересекла поляну, остановилась в шаге от своего Избирающего. Поклонилась не по-ритуальному низко. Он протянул руки. Распахнул полы плаща. Она, счастливая, безбоязненно прильнула к нему. Скорее подчиняясь обычаю – здесь не было посторонних, – уткнулась лицом своему Избравшему в плечо. Он склонился над ней.


Она мучительно вздрогнула с тихим стоном – не ставшая взрослой, она перенесла открытие женской чакры не в пример тяжелее других Избранных. Он долго держал её в объятиях, давая время прийти в себя и собраться с силами. Потом помог ей отстраниться.


Ладра осторожно вложила свою маленькую ладошку в ладонь Гое и подвела её к Кэрусу и Лите. Избравшие, сын и дочь, поклонились ей, укутанные в плащ. Поскольку они сразу уходили в сгусток, Лита не могла одеться в зелёное – переодевание здесь, на поляне, было неуместно. Мать только перевила волосы Литы зелёным шарфом.


Мгновение они стояли, глядя друг на друга. Настал миг прощания. Ещё горел костёр, и светились вокруг фонарики-звёздочки.


– Мамочка! – сказала Лита в волнении.


– Мама! – сказал Кэрус. И попросил: – Благослови.


Мать сделала над их головами благословляющий, охраняющий жест, горячо обняла обоих. Не замечая того, она плакала.


– Высшие Силы да благословят вас!


Они поклонились ей и молча пошли рядом, в одном плаще, прочь от селения. От неё. Навстречу своей судьбе – гибели или жизни?.. Она не знала.


Возможно, они смогут вернуться. Но скорее всего, им предстояла гибель. И они шли, полные решимости и всё же – радости, горькой, но светлой. Жизнь или смерть, но перед этим их ожидало слияние – исполненное величайшей силы и гармонии счастье полного единения тел и душ – тот миг абсолютного счастья, к которому, подчас не осознавая, стремится в своей жизни каждый. Эта девочка не просто не осталась жить без него, любимого – она превращала, возможно, последний его миг из отчаяния в блаженство.


Мать плакала, глядя им вслед. Их давно скрыла темнота, а мать всё стояла, забыв себя, забыв мир, уйдя душой за этими двоими, чья любовь друг к другу была столь горька и прекрасна. И, возможно, она стояла бы так, замерев, до самого рассвета или дольше, но её привёл в себя детский голосок совсем рядом. Она очнулась. Оказывается, Ладра всё ещё стояла здесь же, тёплой ладошкой держа её за руку. На её щеках, как и у самой Гои, были дорожки слёз.


– Тётя... – робко спросила девочка. – А у человека бывает только две мамы – родная и сводная?


Её вопрос показался неуместным Гое, но она не упрекнула девочку, сказала, пересилив себя:


– Да.


– А можно, чтобы у меня было три? Мама, мама Ганта – и ты?


– Будем надеяться, тебя заберёт отец...


– Ну и что... Ты добрая, и тебе кто-то нужен. Можно, это буду я?


Она взглянула снизу вверх на Гою ясными синими глазами:


– Ты будешь моей мамой?


17.03.2005.
30.03.2005.