Чита-Дрита

В Кимрах она появилась давно. Привёз её сюда, говорят, художник Валентин Хрущ ещё совсем юной девчонкой, то ли из Одессы, то ли с Кавказа. Она была явно не русская, но по-русски говорила хорошо, правда с южным, не акцентом, а с интонациями. Как была её настоящие имя и фамилия, долгое время никому (может быть кроме Хруща) не было известно, и все звали её Чита-Дрита, скорее всего потому, что она то и дело мурлыкала про себя песню, которую исполнял Вахтанг Кикабидзе в фильме Данелия «Мимино». Причём пела она её правильно, на грузинском языке.
Кто она была по национальности тоже было неясно. Внешность у неё была явно восточная: Чёрные волосы, большие раскосые очень тёмные серо-зелёные глаза и кожа оттенка топлёного молока. Некоторые  думали, что она цыганка, другие считали, что она правнучка захваченной в полон каким-нибудь запорожским казаком турчанки. И только, гораздо позже мне удалось разузнать, от неё самой, что имя её Нателла, а фамилия у неё была Кудиани, что в буквальном переводе с грузинского значит «хвостатая», или, в переносном смысле, «ведьма». Это оказалось, что называется: «Не в бровь, а в глаз», потому, что многие в Кимрах её сторонились, и вправду считая ведьмой. Я потом, гораздо позже узнал, что несмотря на то, что она носила грузинскую фамилию и хорошо знала грузинский язык, по национальности она оказалась не грузинкой, а курдкой.
Сказать, что она была писаной красавицей было нельзя (да у нас вообще, в центральной России, лицо кавказской национальности красавицей вряд ли кто назовёт), но внешность её была весьма миловидна и производила на человека, увидевшего её в первый раз, такое сильное впечатление, что долго потом он не мог оторвать от неё глаз. Знакомы мы с Читой-Дритой были давно, сначала не очень близко, так – раскланивались при встрече. Она при этом всегда улыбалась и заглядывала в глаза, словно хотела что-то спросить, но не решалась. Но потом она даже бывала в гостях у меня, я даже написал несколько её портретов, а она рисовала меня.
Одевалась она тоже, под стать своей внешности, причудливо и экстравагантно. Никто не видел её никогда в джинсах или футболке, или в чём-либо простом и обыденном. Обычно это была длинная складчатая юбка ниже колен из пёстрой воздушной ткани, кружевная блузка с рюшечками и воланчиками, причём всё это надевалось ею прямо на голое тело. Никакого нижнего белья, ни трусов, ни лифчиков, она не признавала – их у неё попросту не было. Бусы, ожерелья, монисто и тому подобная, часто самодельная, бежутерия в изобилии звенела у неё на шее, браслеты, цепочки и разные фенечки теснились на запястьях и щиколотках Читы-Дриты, перстни и кольца украшали её пальчики. Когда было холодно, на ногах у Читы-Дриты были модельные сапожки производства местных частных башмачников. Иногда она была обута в кожаные, расшитые бисером чувяки, часто же, она была совсем босиком. Ступни, при этом, и тыльные стороны ладоней у неё были разрисованы затейливыми узорами на индийский манер. Иногда можно было увидеть, как она с вёдрами, висящими на коромысле, перекинутом через плечо, в полушубке и шелковых шароварах бежала к колонке по снегу совершенно босая. Может быть именно из-за этих нарядов кимряки считали её чокнутой, и, крутя себе у виска пальцем, кричали с усмешкою ей вслед: «Эй, Чита-Дрита!»
Сначала некоторое время, очень недолго, Чита-Дрита жила у Хруща в его избушке за речкой  имркой. Потом он переселил её на самый край Кимры, в маленький домик там же, в Заречье. На какие средства приобретён был этот домик: на деньги Хруща или на её собственные сбережения, тоже было не совсем ясно. Самая правдоподобная версия, что Хрущ выменял для неё эту ветхую избёнку у какого-то коллекционера, любителя его живописи, на несколько своих картин и отселил туда свою питомицу, опасаясь кривотолков. А кривотолки и после того вокруг неё крутились в больших количествах.
На какие средства она жила, тоже было неясно. Злые языки поговаривали, что она занимается проституцией, но это было совершеннейшая неправда и клевета! Все, кто знал её чуть поближе, дружно уверяли, что никто, никогда и ни за какие деньги не может заманить её в постель. Если же какой-то нахал и пытался приблизиться к ней с подобным предложением, то она, никогда не лезшая за словом в карман, разражалась такими художественными ругательствами, сыпала такими изощрёнными проклятиями, приправленными кавказским перцем, что наглецу ничего не оставалось, как быстро ретироваться и впредь, завидя её, переходить на другую сторону улицы. Невзирая на то, что по природе своей она была пугливой и необщительной дикаркой, Чита-Дрита быстро вошла в круг кимрского «бомонда» – художников, артистов, коллекционеров, поэтов, любителей старины и других подобных ей персонажей «со странностями». Она часто и с удовольствием позировала местным художникам, благо, что живописная внешность её к этому весьма располагала, и некоторые ей за это неплохо платили. Я сам рисовал её несколько раз. Если же какому-то художнику недоставало средств на такую натурщицу, то она могла позировать ему и бесплатно, лишь бы она считала его талантливым и достойным поддержки. Тогда она не только позировала ему безвозмездно, но и сама поддерживала его материально плодами со своего сада и огорода.
Чита-Дрита много и плодотворно занималась живописью и сама. Как и многие кимрские самодеятельные художники, писала она масляными красками на оргалите, который предварительно грунтовала олифой. Вообще,  она себя считала в первую очередь художницей. Тематика её картин не отличалась разнообразием, зато все они, как и она сама, были залихватски экстравагантны, Это были либо фантазийные пейзажи, подсмотренные ею где-то во снах, в волшебных джунглях экзотических стран, либо вообще какие-то совсем инопланетные ландшафты, которые она видела в своих «отлучениях», как она называла медитации, которым ежедневно предавалась, сидя у себя дома или (по погоде) у себя во дворе, в тенистом саду. Либо это были автопортреты,  портреты сказочных красавиц и легендарных красавцев, написанных так же на фантазийных фонах, по стилю напоминавшие портреты Джуны Давиташвили или персонажей коптских икон VI века. Её картины, как и у многих других кимрских художников мало кто покупал, поэтому она время от времени их просто раздаривала, иначе бы её убогое жилище оказалось бы со временем битком набито размалёванными кусками оргалита. Впрочем, у Читы-Дриты было несколько поклонников её творчества из Москвы, которые считали её очень талантливой. Они, изредка наведываясь к ней, в Кимры, покупали у неё по несколько работ за приличную по тем временам сумму, равную примерно месячной пенсии кимрского пенсионера, за каждую работу. Тогда у неё был праздник. Она приглашала к себе близких друзей, накрывала стол из грузинских блюд, которые отменно готовила сама, и раздаривала картины, которые не выкупили поклонники. Часто с нею расплачивались масляными красками, олифой, кистями и оргалитом.
Ещё говорят, что она имела дар лечить различные недуги и многие кимряки, отчаявшиеся во врачах, обращались за исцелением к ней. Она поила пациента травяным чаем, расспрашивала его, а потом, уложив его на кушетку, возлагала ему (или ей) руки на больное место, и многим это незатейливое лечение помогало. Что в этом ей способствовало: её природный дар ведовства или занятия йогой, неизвестно, но известно точно, что за эти свои услуги денег она не брала, зато заимела этим себе множество тайных друзей и даже почитателей, которые впоследствии очень ей помогли.
Как-то Чита-Дрита стала вдруг реже появляться на людях, перестала принимать посетителей и, бывало, неделями не показывала носа из своего домика. Большинство из знавших её кимряков на это даже не обратило внимание, совсем близких друзей у неё было мало. В это время, однажды, к ней с низменными предложениями подкатился местный участковый, который недавно разошелся со своею женой и перебрался жить в общежитие. Чита-Дрита, с присущим ей кавказским темпераментом ему отказала в грубо-художественной форме, и оскорбленный ухажёр стал угрожать ей, что проверит её прописку и посадит за нарушение паспортного режима и тунеядство. Подступив к ней ещё пару раз, этот мент действительно, было, написал протокол и отправил его в суд, но тут оказалось, что в доме у Читы-Дриты завёлся малыш, и она теперь молодая мама, а одинокую мать, даже по самым строгим советским законам, невозможно привлечь за тунеядство. Откуда, точнее сказать, от кого этот малыш произошел никто не знал точно, но многие подозревали в этом Хруща, который больше всех принимал участие в её судьбе. Хотя генетического анализа в то время не делали (да и кому бы это было надо?), Поэтому тайна сия так и осталась тайной. Мальчика крестили в Кимрской церкви и нарекли Александром, в народе же все его звали просто – Шурыня.
Тем не менее, участковый этот не унимался и от угроз «привлечь» Читу-Дриту за тунеядство, он стал угрожать ей лишением родительских прав. Эта дикарка, вместо того, чтобы испугаться и хотя бы чуточку присмиреть, опять при всём честном народе распалилась на него праведным материнским гневом и снова стала сыпать изощрёнными восточными проклятиями. Среди прочего, говорят, будто бы ею произнесены были такие слова: «чтобы вода унесла твоего ребёнка!». И надо же было такому случиться, что не прошло и пары недель, как сынок участкового утонул, купаясь с мальчишками в Волге. Все, знавшие это, в страхе притихли и ещё больше стали опасаться её, а безутешный отец утонувшего мальчика, уверенный, что причиной трагедии была она – эта проклятая ведьма, замыслил ей отомстить. Через неделю-другую дом Читы-Дриты вдруг сам по себе загорелся.  то-то увидал пламя, вызвал пожарных, но пока пожарные ехали, с севера нашла вдруг чёрная туча, разразилась гроза, и начался такой ливень, что, к приезду пожарной команды, огонь в основном был потушен, так, что пожарным под проливным дождём оставалось только привезённой с собою водой удалить лишь остававшиеся кое-где дымовые струйки. Дом от огня почти что не пострадал, лишь чуть-чуть закоптился снаружи, а в пожаре эксперты обвинили саму грозу, спасшую жильё Читы-Дриты. После этого случая участковый уже её не донимал, суеверные соседи постарались свести с ней контакты к минимуму, да и она сама стала меньше разгуливать по улицам и общаться с людьми.
Рассказывали про неё ещё такую историю: В каком-то очередном несчастье, случившимся в  Кимрах, опять обвинили её. Поговаривали, будто бы это она «навела» ту напасть своими погаными чарами. Тогда местные парни решили пойти и отметелить её «чтоб впредь неповадно было». Собрались они десятка с два человек, с палками и ремнями, стали на улице перед её крыльцом и кричат: «Выходи, Чита-Дрита!». Она вышла, встала прямо, расставив ноги и, уперев руки в боки, спросила: «Ну! Чё вам надо? Чего вы пришли?» Парни опешили от такой наглости, и один из них отвечал, едва шевельнув языком: «Бить...». «Ну, если пришли бить, так бейте, – отвечала она, – чего ж вы не бьёте?» И тут один из них вдруг, как ударит другого кулаком в морду. Тот – набросился на него – и давай его бить. И все остальные, что их тут было принялись бить друг друга да так, что через десять минут половина из них валялась уже на земле, а оставшиеся, те, что были покрепче, подняли их и, словно пьяных, развели их по домам. После этого к ней уже редко кто осмеливался сунуться.
Шурыня же рос, как говорится, не по дням, а по часам и уже к двум годам сбегал со двора и разгуливал в одной рубашонке с голой задницей по зареченским переулкам. Его отлавливали, возвращали матери, укоряли её, что она не следит за ребёнком, но через пару дней его опять видели на задних дворах, продирающегося через крапиву или ловящего головастиков в пруду за околицей. Рос он отъявленным шалопаем. На нём всегда было минимум одежды: зимой – какой-нибудь зипунчик, подпоясанный солдатским ремнём, перешитые из взрослых широкие штаны, заправленные в валенки да шапка-треуха, нахлобученная на глаза; летом – на нём были только лишь шорты или комбинезончик на вырост и какая-нибудь большая причудливая шляпа. Да! На голову своему Шурыне Чита-Дрита непременно надевала какую-нибудь шляпу: иногда соломенную, иногда тряпичную – реже – фетровую, но всегда необычную, добытую неизвестно из какого музея или какой костюмерной.

Когда я впервые оказался у Читы-Дриты в гостях, Шурыне уже было лет шесть или семь. Случилось это при следующих обстоятельствах.
Мои ученики из московского лицея, где я преподавал рисование и МХК (Мiровую художественную культуру), приехавшие на лето отдыхать в деревню под Кимрами, катаясь по Волге на лодке в устье реки Дубны раскопали старый, ещё довоенных времён схрон с оружием. Оружие это, судя по содержимому, закопано было давно, ещё во времена гражданской войны. Оно было очень тщательно законсервировано и хорошо сохранилось. Состоял этот арсенал из нескольких промасленных и старательно прогудроненных сундуков, и насчитывал несколько десятков единиц хранения. Там, в первом же ящике, было 2 разобранных пулемёта «Максим», несколько «Маузеров», шесть револьверов типа «Наган», множество патронов к ним, и даже гранаты. Один из этих сундуков ребятам (благо их было четыре здоровых пацана и две девчонки) удалось выволочь из сводчатого подвала, где они покоились почти целое столетие, на берег Волги и погрузить в лодку, которую они при этом чуть не пустили ко дну. Возвращаться им самим пришлось уже вплавь, держась одною рукой за борот лодки, а другою гребя, помогая себе при этом ногами, потому, что сами они уже в лодку не помещались.
Приплыв и пригнав лодку в свою деревню, они перетащили ящик в сарай, находившийся во дворе дома одной из моих московских учениц, Чуримовой Лены. Там они этот ящик вскрыли и обнаружили в нём оружейный арсенал. Пересчитав, пересмотрев и перетрогав всё его содержимое, они стали размышлять, что же теперь со всем этим делать? И тут в сарай ввалился, живший по соседству друг Леночкиного отца Сергей Семёныч, или, как звали его знавшие его кимряки Сергесёмыч, а за глаза просто – Сермен. Он был в этой компании «своим человеком». Друживший с ним Леночкин отец просил приглядывать за своей дочкой, а заодно и за остальными ребятами, пока тот ездил в командировки по объектам. Сермен считался местным авторитетом. Он был бывшим спецназовцем и Председателем местного союза воинов-афганцев.
– Привет, военные, что прячем? – приветствовал он их с лучезарной улыбкой.
– Вот... нашли мы тут кое-что... оружие какое-то... – забормотали они наперебой.
– А ну, пацаны, показывайте свой арсенал! – проговорил Сермен командирским голосом.
Ему показали...
– И по кому вы хотите открыть огонь? – спросил он.
– Ни по кому... – отвечала Мелания, а наивная Ленка добавила:
– На нас ещё пока никто не нападает...
Сермен улыбнулся.
– «Не нападает», – повторил он последние Леночкины слова, – а коль нападёт, что будете делать?
– Тогда мы... – начала, было, Леночка, но запнулась и смолкла, опасаясь сказать опять какую-нибудь глупость.
– А тут вокруг немало братвы, которая, при случае, начнёт палить так, что – буьте любезны, – проговорил Сермен и, уже совершенно серьёзно добавил: – Его надо куда-то девать!
– Может, сдать это всё в милицию? – неуверенно спросила Мелания.
– В милицию? – вскинул на неё брови Сермен, – и что милиция будет с этим всем делать?
«Отстреливаться от бандитов», – чуть не ляпнула Ленка, но вовремя осеклась, а Сермен, словно отвечая на её мысленное соображение сказал:
– Оно давным давно снято с вооружения, и теперь место ему в музее... – потом он подумал несколько минут  добавил: – Пожалуй, так и поступим – сдадим-ка его в Кимрский музей! А пока заберу-ка я его себе, от греха подальше. А ну-ка, пацаны, грузите всё в ящик!
И сам, первый, принялся оборачивать стволы в вощёную бумагу, в которую они и былиобернуты, и укладывать их в ящик. Ребята безропотно стали ему помогать.
Пока велись эти разговоры и загружали арсенал обратно в ящик, никто сразу и не заметил, что, крутившийся здесь под ногами, малой Шурыня, куда-то бесследно исчез.
– Так значит, – проговорил Сермен, когда оружие было упаковано и ящик был закрыт на защёлки: – 2 «Максима», 4 «Маузера», 5 «Наганов», патроны к ним, и 4 гранаты.
– Не 5, а 6 наганов, – поправили его дотошные Мелания и Андрюшка Азаров, – их было не 5, а 6 – мы пересчитали.
– Я тоже считал! – возразил им Сермен и, подумав, сказал: – А ну-ка, давайте считать снова!
Ящик опять открыли, и начали снова всё пересчитывать. Сермен оказался прав – «наганов» было 5, а не 6.
– Ребята, как вы считали? – спросил их Сермен и добавил: – Оружие – дело серьёзное! Здесь требуется, как говорил Ленин: «строгий учёт и контроль»!
– Мы не ошиблись, – насуплено проговорил Андрюшка и машинально начал оглядываться вокруг себя и заглядывать под стол и под лавки.
Тут только замечено было исчезновенье Шурыни.
– Шурыня! Шельмец! – вскричала Мелания и, указывая рукою на полуприкрытую дверь сарая, – это он втихаря попёр у нас наш наган!
Ящик снова упаковали, Сермен с помощью пацанов перенёс его в свой чёрный джип Мицубиси «Паджеро» и укатил. Потом выяснилось, что директор Кимрского музея взять оружие отказался, Сказав, что его следует передать в милицию. Однако Сермен, не доверявший ментам, этого делать не стал, и дальнейшая судьба этого клада осталась для меня неизвестной.
На следующий день Сермен пришел ко мне в гости потому, что я единственный, кто знал, где живёт Чита-Дрита, рассказал мне, как всё было, и мы с ним поехали к ней.
Войдя к ней во двор, мы увидели её, стоящую у огромного бронзового таза и, руками по локоть в пене, что-то старательно стирающую. Она была в одной из своих неизменных юбок ниже колен, босая и по пояс голая. От неожиданности мы стали, как вкопанные, с удивленьем смотрели на её ладную худощавую фигуру и наблюдали, как под её тонкой смуглой кожей гуляют рельефные мышцы, как при каждом движении вздрагивают её крошечные, совсем девичьи груди с маленькими тёмно-коричневыми сосками. Она заметила нас не сразу, а когда увидела, то без всякого смущения распрямилась, тыльной стороной запястья, увитой фенечками и браслетами, убрала наверх прилипшую ко лбу мокрую чёлку и проговорила:
– Здрасьте. Приветствую вас.
Потом она отжала в таз то, что стирала, обдав себя брызгами, встряхнула несколько раз (это оказались шурынины шорты), несколько раз погрузила их в стоящее рядом с нею ведро с чистой водой, прополоснув их таким образом, опять отжала и повесила сушиться на, протянутую через весь её двор, бельевую верёвку. Потом она вытерла руки полотенцем, висящим же тут рядом, сняла с верёвки, очевидно высохшую уже, свою короткую шифоновую распашную полупрозрачную блузку, надела её прямо на голое тело и забыв застегнуть, обратилась к нам:
– Проходите – будьте гостями!
Она пошла в дом впереди нас, изгибаясь, словно ящерка и покачивая узкими бёдрами, взошла на крыльцо по ступеням и вошла в дом. Мы – за ней следом.
Её домик внутри произвёл на меня впечатление гораздо более сильное чем даже она сама. Во-первых удивило меня то, что всё тут было чисто убрано и тщательно расставлено, будто порядок тут наводился под руководством опытного дизайнера с большим вкусом. Во-вторых, мебель у Читы-Дриты была очень добротная, никакой фанеры или ДСП, как у многих кимрских живописцев – всё из массива вишни, ореха и даже дуба. Впрочем, как и многое из обихода Читы-Дриты, мебель её явно долго была в употреблении и местами была потёрта и даже кое-где повреждена. Посреди комнаты, служившей гостиной, у стены между двух окон стоял старый, изрядно потёртый кожаный диван, на которым висела большая картина Валентина Хруща, написанная на холсте маслом. Картина, в свойственной Хрущу постимпрессионистской манере, изображала явно хозяйку дома, лежащую в стиле Ню на этом же диване на боку, подперев щёку со скрещёнными ногами, так, что чем-то напоминала русалку. Кроме этой картины, на стенах висели ещё несколько пейзажей и портретов, авторство которых несомненно было уже самой Читы-Дриты. Кроме того, на стенах нашли себе место несколько старых олеографий, изображавших персонажи и сцены из индуистской мифологии, на двери внутри комнаты, висел большой постер, на котором под священным деревом на увитой цветами качели раскачивались  ришна со своею милой подружкою – Радхарани. На столе, покрытом, искусно связанной крючком, живописной скатертью (опять же видавшей виды и явно старинной) стояли бронзовые статуэтки: медитирующего Будды, танцующего Шивы и слоноголового индуистского бога Ганеша – покровителя музыки, поэзии и изящных искусств. В углу, возле печки, притулилась потёртая китайская ширма с ручной росписью по шёлку. Одним словом – это был кимрский филиал Московского музея Восточной культуры.
Я представил Чите-Дрите своего, опешившего от всей этой красоты, друга, а её представил ему, назвав её настоящее имя – Нателла. Я почувствовал, что она была мне благодарна, что я не назвал её: «Чита-Дрита». Сермен протянул ей свою лапищу, пожал её тоненькую ладошку так, что она тихонечко пискнула и предложила нам сесть на диван. Я подумал, с чего бы начать разговор, но она вдруг  быстренько упорхнула, из комнаты.
– Что это? – вопросил меня удивлённый Сермен, проведя рукою вокруг себя и указывая на стены комнаты.
Я встал с дивана и, словно заправский экскурсовод, прочёл ему небольшую лекцию по буддийской и индуистской культуре. Пока я рассказывал Сермену всё это, до нас вдруг донёсся запах чёрного кофе, и в комнату впорхнула Чита-Дрита, неся в левой руке подносик с тремя крошечными чашечками и сахарницей, а в правой большую бронзовую турку с чарующим восточным напитком. Она налила нам и себе по чашечке кофе, спросила, сколько нам положить сахара, мы начали пить, и я перешёл к делу.
– Послушай, Нателла, – начал, было, я издалека, – тут мальчишки раскопали схрон с оружием...
– Вай, ме! – завопила вдруг Чита-Дрита, – Мой олух кого-то из них застрелил?!
– Что ты! Нет! – попытался я её успокоить, – Мы забрали у них всё оружие, чтобы передать его в кимрский музей, но... твой сын спёр у них один наган и сбежал. Скорее всего он принёс его домой и где-то тут спрятал. Я слышал про твои непростые отношения с милицией, и было бы очень неприятно, если сюда придут менты и найдут у тебя в доме оружие.
– О! Мама дзагли! – выругалась Чита-Дрита по-грузински, – этот негодник не мог притащить оружие домой. Он знает, как я отношусь к оружию! Я против любого оружия! Я вообще – пацифистка и его приучаю к этому. я ему в жизни не купила ни одного пистолетика.
– Но ты можешь расспросить его, как следует и разузнать, где он его спрятал? – спросил я её.
– Послушай, дорогой! –  воскликнула она с жаром, поводя растопыренными пальцами у себя перед лицом, – Ты хочешь выпытать у мальчишки, где он спрятал оружие? Ты возьми, повыдергай у меня во дворе всю крапиву и истрепли её ему об его задницу, он всё равно ничего не скажет! Я ж его знаю!
– Хорошо, – сказал ей Сермен, – можно я с ним поговорю по-мужски?
– Как это «по-мужски»? – испуганно переспросила его Чита-Дрита.
– По-мужски, – пояснил ей Сермен, – это, как мужчина с мужчиной.
– Вы будете его бить? – робко спросила она и добавила: – Знаете, это ведь бесполезно, он такой у меня упрямый!
– Ну что Вы, Нателла, – улыбнулся Сермен, – как можно бить ребёнка? Я просто с ним поговорю. Я ведь по профессии – командир, я сумею найти подход к пацану.
Чита-Дрита позвала своего Шурыню. Оказывается, он всё это время прятался на чердаке. Сермен отвёл его в прихожую и поговорил с ним там минут десять-пятнадцать. Скоро наган уже был у Сермена, а на следующий день Шурыня у себя во дворе в куче песка грузил его в огромный игрушечный грузовик с помощью такого же большущего игрушечного экскаватора.
Через несколько дней Сермен опять попросил меня отвести его к Чите-Дрите. Когда мы вошли к ней во двор, там в куче песка возился со своими самосвалом и экскаватором один лишь Шурыня в широких шортах, босой, в огромной дурацкой шляпе.
– Привет, а где мама? – спросил я его.
Он, не оборачиваясь и не отрываясь от своих машин, мотнул головой в сторону и проговорил с безразличием в голосе:
– Она там, на заднем дворе сидит... в отлучении.
– Где, где? – не понял я его сразу.
– В отлучении... – повторил он, – она уже давно отлучилась.
– Куда? – спросил я.
– В неврану, – отвечал Шурыня, в безразличии поведя плечиками и продолжая грузить песок в кузов своего самосвала, – она туда каждый день ходит.
Мы с Серменом прошли на задний двор и там, за кустами смородины, на полянке, увидели Читу-Дриту. Она сидела на коврике в позе лотоса, совсем без одежды, выпрямившись и прогнувшись в спине. Руки её тыльной стороной ладоней покоились на коленях, большие пальцы были соединены со средними, глаза закрыты... Её смуглое тело было таким худосочным, без единой жиринки, что видны были все рёбрышки на боках и каждый позвонок на мускулистой спине. я вспомнил её фамилию-прозвище, Кудиани, что в переводе с грузинского буквально означает: «хвостатая», и мне показалось, что и вправду на копчике у неё было два или три лишних позвонка, которые прятались в промежутке меж ягодицами. Мы с Серменом долго смотрели на неё, как завороженные, чуть ли не полчаса, пока она вдруг очнулась, выдохнула, подняла голову и обернулась. «видев нас, она совсем не смутилась, поднялась, свернула коврик, взяла его подмышку и прошла мимо нас к себе в дом, кивнув нам по дороге, и проговорила с улыбкой: «Здравствуйте! Проходите в дом, я сварю вам кофе». Она пошла вперёд на крыльцо, поднялась извиваясь, как ящерка, по ступенькам (мне показалось, что её крошечный хвостик стал виден лучше) и скрылась за дверью. Мы вошли за ней следом. Чита-Дрита уже была в халатике с китайскими драконами. Она скрылась на кухню и вскоре до нас донёсся изумительный кофейный аромат. я огляделся и обратил внимание, что двух картин на стене не хватает. я вспомнил: здесь должен быть пейзаж, а здесь её автопортрет.
– Я их купил у неё, они мне очень понравились... чёткие такие! – сказал Сермен, догадавшись, куда я смотрю, потом, словно оправдываясь, добавил: – Вы не подумайте – я ей хорошо заплатил... две цены против того, что она мне назвала.
Вошла Чита-Дрита со своим винтажным подносиком, кофейными чашечками и с туркой. Она разлила кофе по чашкам, добавила сахару, уже зная, кому из нас сколько надо, и подала нам. Мы стали пить, а Сермен заговорил:
– Нателла, ты хочешь устроиться на работу?
«Надо же, когда это он успел перейти с ней на «ты»?», – подумалось мне.
– Да кто меня возьмёт, Сергей Семёныч? – отвечала она, – Меня тут считают либо дурочкой, либо колдуньей. И ещё, я на учёте в псих диспансере состою.
– Я тебя возьму, – отвечал ей Сермен.
– Вы? – удивилась она, – Я же ничего не умею: ни стрелять, ни водить машину.
– Ты умеешь варить изумительный кофе, – сказал с улыбкой Сермен, – и, говорят, прекрасно готовишь. я возьму тебя к себе буфетчицей. Ты согласна?
Чита-Дрита отрицательно покачала головой:
– На зарплату буфетчицы не проживёшь, а мне надо растить сына, – печально сказала она.
– Откуда ты знаешь, сколько я тебе буду платить, – спросил её Сермен.
– Я знаю, сколько получает буфетчица, а если Вы собираетесь платить мне больше, то я всё время буду Вам оставаться должна, а я не люблю быть в долгах. я – художница!
Чувствовалось, что Сермен был озадачен. Он задумался, и вдруг лицо его прояснилось:
– Мы сделаем так, – сказал он и достал из кармана мобильник, – я дарю, то есть даю в пользование, тебе телефон, и ты будешь приезжать ко мне варить кофе только, когда у меня будут гости, и я позвоню тебе... пришлю за тобою машину. А в остальное время – можешь делать всё, что захочешь: писать картины, отлучаться в «неврану», воспитывать своего сына. Платить я тебе буду прилично. Это буфетчицы получают мало, а бористо зарабатывают много.
– Кто зарабатывает много? – не поняла Чита-Дрита.
– Бористо, по по-итальянски, это профессиональный завариватель кофе, – объяснил ей Сермен.
– А! Кофеварка, – протянула Чита-Дрита, – вот уж всю жизнь мечтала...
Чита-Дрита прервалась и смолкла, и было непонятно, действительно ли она всю жизнь мечтала быть кофеваркой, или же она это произнесла, так сказать, в саркастическом смысле.
– Ну, согласна ты, или нет? – настойчиво спросил её Сермен.
– Согласна. Как я могу Вам отказать? – ответила Чита-Дрита тоном Марьи Искусницы из одноимённого фильма, которая в плену у Подводного Царя говорила: «Что воля, что неволя – всё равно».
После этого я часто встречал её у Сермена в его усадьбе, всё в таких же винтажных нарядах, в которых она разгуливала по улочкам Кимр, и занималась она тут не только приготовлением кофе. я несколько раз видел, как она развешивала картины по стенам, расставляла статуэтки по полочкам и старинным сервантам и комодам, которые Сермен покупал по её указанью. Интерьеры усадьбы Сермена, сделанные изначально по проекту известного московского дизайнера, постепенно превращались в филиал музея Восточной культуры.
Потом Сермен с Читой-Дритой куда-то исчезли, возможно, в какую-нибудь горячую точку Кавказа, то ли в Южную Осетию, то ли в Нагорный  арабах, то ли ещё куда. Знающие люди поговаривали, что там он построил себе другой дом, устроил там очередную базу ветеранов «афганцев», и живёт там с Читой-Дритой, как с законной женой. Говорят ещё, будто она родила ему ещё несколько деток, но в этом удостовериться наверняка мне пока не представилось никакой возможности.

.