Майская тризна

Это было 9 мая двухтысячного – в самый праздник Победы, как раз на рубеже тысячелетий.
Мы с приятелем шли по берегу Волги через ветхую деревню с чудным названьем Прислон. Чёрные покосившиеся избы утопали в одичавших цветущих садах. На подгнившие заборы белыми сугробами наваливались кроны вишнёвых деревьев, майское солнце по-летнему нещадно пекло, пели птицы. Настроение было самое, что ни наесть весеннее.
Проходя мимо зелёного прогона возле одного из домов, мы увидели несколько старух, сидевших за большим, ветхим, как и вся их деревня, вкопанным в землю столом. На столе стояла большая бутыль, наполненная мутноватой жидкостью, гранённые стопочки, пучки редиски, банка солёных огурчиков, лук, кринка и нарезанная краюха хлеба. Их было человек наверное десять. Увидев нас, они заулыбались беззубыми ртами и наперебой закричали:
– Привет, робятки!
– Как это вас сюда занесло?
– Идитё сюды!
– Садитёсь ко к нам, угоститёсь!
– Уж не побрезгуйте…
Видно было, что все они уже хорошо подгуляли.
Мы растерялись и, от растерянности не вымолвив ни слова, подсели к их пиршественному столу. Одна из них взяла со стола бутыль и трясущимися руками наполнила гранёные стопки, стоящие на столе, коих оказалось как раз полное число на всех, включая и нас.
– Трапеза не терпит пустоты, – глубокомысленно заметила одна их старух, – Дарья-то с Матрёной сморились уже и по домам расползлись, а нам, вмест их, Господь сотрапезничков-от и принёс!
– Вот, отведайте – это наша, всамделишная, – проговорила сухонькая, бледнокожая старушка, с лицом по глаза, обмотанным белым, застиранным платком.
– Вы не подумайте, что мы так от попусту пьянствуем, – заметила та из старух, которая наполняла стопки, – эт мы мужичков своих по случаю праздничка за упокой души поминаем. Вчера ишшо Мантя ездила в Кимру, в церкву записочку за всех подала подала, а сёдня-от по-мирскому, всамделишной поминаем.

И они поведали нам историю своей деревни:
До войны Прислон был знатным селом, более, чем во сто дворов. Посреди него красовалась деревянная церковь, крытая лемехом, с шатровою колокольней, с гульбищем и с развалом. Но в 30-е годы церковь раскатали на дрова, а после раскулачивания и коллективизации Прислон из села превратился в деревню. Осталось в нем менее ста дворов.
Грянула война. За июль и август забрали на фронт всех мужиков и парней, кому осьмнадцать уже дошло, а с сентября сорок первого, одна за другой, стали приходить похоронки. Бабы, обнявши малых детей, завыли в сенях.
Однако были и «счастливые» письма. Неожиданно пришло письмо «кулачихе» Дарье Бурковой от её мужа, Сергея Замятина, которого в 30-е раскулачили и сослали невесть куда без права переписки. Он писал, что жил на поселении в Красноярском краю на берегу Енисея, а теперь ему разрешили написать только одно письмо, чтоб сообщить матери и жене, что он отправляется на фронт, и, по окончании войны, ему будет позволено возвратиться в родную деревню. Дарья с Сергеем были только венчаны в прислонской церкви перед самым её закрытием, но официально оформить свои отношения в ЗАГСЕ они не успели – была посевная, а ближайший ЗАГС был только в Кимрах или в Талдоме. Теперь Дарья ходила по деревне и, разговорясь с очередною соседкою, садилась на завалинку, доставала из-за пазухи письмо мужа, разглаживала его ладонями на коленке и медленно, по складам читала. Из вежливости её выслушивали до конца, благо, что письмо было очень коротким – всего полторы странички крупного почерка.
Немец рвался к Москве. В октябре немцы взяли Калинин, и колхозниц в кузовах полуторок стали возить рыть окопы и противотанковые рвы, следы которых до сих пор сохранились в окрестностях Прислона от Савёлова до самой Дубны. Работа эта была потяжелее тяжкого колхозного труда.
Ещё несколько мужиков из тех, кто не попал под мобилизацию, были арестованы и отправлены невесть куда за пораженческие настроения.
В марте сорок второго Дарье и её свекрови пришло извещение, что Сергей их пропал без вести в окружении, в Волховском котле. Дарья с лица потускнела, однако надежд не теряла. Соседи же втихаря начали поговаривать, что кулак он, дескать, всегда есть кулак – был врагом, всегда им и останется. Они подозревали его в предательстве, а саму её за глаза обзывали «власовкою».
Мужское население Прислона таяло, а похоронки всё шли, шли и шли… К сорок третьему году пол деревни уже были вдовами. Завидовали Матрёне Нестеровой – её мужик написал, что попал в госпиталь, а потом пришло от него письмо, что, мол, его демобилизовали, и он скоро приедет домой. Через месяц Никифор Петрович заявился в деревню в сержантских погонах, с орденом и медалями по всей груди и с обрубком вместо правой руки в заткнутом за ремень рукаве гимнастёрки. На виске его была заметна затянутая кожей дырка в кости, в которой что-то пульсировало. Бабы втихаря говорили промеж себя: «Это у ево мозги так работают».
Одна за другой подходили к нему бабы, подносили втихаря в бутылочке утешеньице и, смущаясь, вопрошали его: не встречал ли он там, на фронте, «мово»? Никифор Петрович терпеливо, с улыбкою объяснял им, что фронт, бабы, это, дескать, вам не сельский клуб. Тянется он с севера на юг на тысячи вёрст, и встретить там земляка мала вероятность. Он однажды только, да и то в госпитале, встретил там одного, да и тот был не из Прислона, а из Кимр. Он даже двух своих однополчан из соседней роты, родом из Калинина считал земляками.
Погуляв три денька под самогоночку, Никифор, бывший балагур, частушечник и виртуозный балалаечник, всплакнул в последний раз, похмелился и пошёл в правление колхоза, где он до войны работал конюхом и шорником. Но лошадей сейчас в колхозе не было – всех их мобилизовали на фронт, и Никифора Петровича, за отсутствием правой руки, природную смётку и большим опытом работы в колхозе назначили начальником-делопроизводителем, благо он быстро научился писать левой рукой. Руководителем Никифор был весьма толковым, он энергично командовал своим бабьим войском, но продлилось это не долго. В мае 1945 года, аккурат в празднование победы, с Никифор Петровичем, толи от радости, то ли от излишка выпитой на радостях «всамделишной» случился удар, и он слёг… чуть очнувшись, Никифор, хоть и был коммунистом, попросил супругу свою, Матрёну Ивановну, привезти к ней священника. К ней приехал престарелый отец Стефан из единственной на всю округу действовавшей Деревянной Щёлковской церкви, которая ютилась в лесу, на погосте в двадцати верстах от Прислона. Батюшка, как мог, исповедал, потом соборовал Никифора, причастил его Преждеосвященными дарами и благословил помирать. На осунувшемся, побелевшем лице единственного в Прислоне мужика слабо засветилась улыбка. Последними его словами были: «Слава Те, Господи, дожил до победы…», – проговорил он и незаметно испустил дух.
А в феврале сорок шестого Дарье пришла похоронка почему-то из военкомата города Канска Красноярского края. Причём это была не такая же похоронка, как у других, а просто копия служебной записки, присланной Канским военкоматом в Кимрский военкомат, такого вот содержания:

КОПИЯ.
КИМРСКОМУ РВК
Известите гр. БУРКОВУ-ЗАМЯТИНУ Дарью Александровну, проживающ. дер. Прислон Кимрского р-на Калининской обл., что военнослужащий кр-ц ЗАМЯТИН Сергей Васильевич, уроженец с. Прислон Кимрского р-на Калининской обл., рождения в 1904 года, в бою за Социалистическую Родину ПОГИБ, 6 февраля 1942 года.
Похоронен: Ленинградская обл. д. Мостки.

Дарья Буркова, хоть и не была расписана с Сергеем, но проживала с матерью мужа, Завьяловой Пелагеей Матвевной, которая к тому времени уж примерла, не дождавшись похоронки о сыне. Дарья взяла эту заветную бумажку, доказывающую, что муж её накакой не “власовец”, не предатель, а честно сложил голову за Социалистическую Родину, и с нею отправилась в Кимры, хлополать о военной пенсии. Однако там ей объяснили, что по этой бумажке пенсию ей не назначат потому, как в ней нет заветных слов, написанных в других похоронках: «Настоящее извещение является документом для возбуждения ходатайства о пенсии (приказ НКО СССР № 138)». Дарья не понимала, почему в её похоронке этого не написали? Она пошла в военкомат, но и там ей сказали, что выписывать похоронку её мужу не имеют права, а только извещают её о его гибели. Не добившись правды и в военкомате, упорная Дарья пошла в Райком. Там какой-то толковый начальник, войдя в её положение, наконец объяснил ей, что пенсия, о которой она пытается ходатайствовать, назначается по случаю потери кормильца, а раз её муж был сослан, то она и не находилась на его иждивении, поэтому пенсия по потере кормильца ей не положена. Дескать, жила как-то без него, проживёшь и дальше. Убитая горем Дарья вернулась из Кимр не солоно хлебавши.
В Прислоне, уже к первой годовщине Победы, не осталось уже ни одного мужика. Впрочем, накануне 9 мая в село всё же пришли два мужчины – колхозные электрики и по совместительству киномеханики. Один из них надел себе на армейские сапоги железные когти, вскарабкался на телеграфный столб, торчащий посреди деревни возле прогона. Они подняли на верёвке и прицепили к столбу большой чёрный четырёхгранный репродуктор, и тут же ушли. На следующий день, рано утром, в самый праздник Победы они пришли к репродуктору опять, провозились возле него ещё около часа и вдруг из репродуктора грянула музыка. Это были сменяющие друг друга бравурные марши. К столбу одна за другой начали стягиваться прислонские вдовы. Они стояли кружком вокруг столба и плакали то ли от горя, то ли от умиления, а музыка всё гремела и гремела. Вдруг музыка прервалась и бархатный голос Левитана произнёс: «Передаём приказ Министра Вооружённых Сил Союза ССР от 09 мая 1946 года…». Бабы все вздрогнули, ибо инстинктивно опасались важных сообщений Правительства, вдруг ещё какая война началась? Это было страшно тем более, что у пятерых из них мужья не вернулись с войны, но и не погибли, а отправлены были на Дальний Восток – бить японца. Но когда Левитан дошёл до слов: «В ознаменование праздника Победы приказываю: сегодня, 9 мая, произвести салют в столице нашей Родины – Москве, в столицах союзных республик, а так же во Львове, Кенигсберге и в городах-героях: Ленинграде, Сталинграде, Севастополе и Одессе – тридцатью артиллерийскими залпами», – слёзы радости и умиления снова хлынули из вдовьих очей.
День Победы 9 мая был объявлен выходным днём и целых два года потом, как раньше на Пасху, колхозницы, разумеется, за исключеньем доярок, несмотря на весеннюю страду, не ходили ни на какие работы, разве что по дому, что приберут. Однако в сорок восьмом, накануне победного дня, пришёл в деревню колхозный парторг и объявил, что несмотря на праздник всем колхозницам необходимо выйти на работу. Кое кто из баб хотел, было, возроптать, но парторг показал им какую-то бумагу, похожую на листовку, в которой было написано: «Во изменение Указа от 8 мая 1945 г. считать 9 мая – Праздник Победы над Германией – рабочим днем».
Прислонские вдовы, не привыкшие роптать и перечить начальству каждый год на 9 мая с раннего утра послушно шли в поле. Однако к вечеру, вернувшись с работы, солдатские вдовы накрывали общий уличный стол, который ещё в сорок шестом вкопали им соседские мужики на прогоне под репродуктором. Они расставляли гранёные стопки, выносили «всамделишную», огурчики, картошку и поминали своих полегших мужей, сыновей и отцов.
Солнце, по весеннему коснеющее на закате спускалось над Волгой к лиловому лесу. Небо начинало уже багроветь. За столом остались только мы двое с другом и одна старуха, возглавлявшая стол.
– Куда это вы на ночь глядя пойдёте-то, – проговорила она глухим голосом и улыбнулась беззубым ртом: – оставайтеся, он, у меня – места хватит…
Но мы стараясь как можно вежливее, чтоб не обидеть, отклонили её приглашение, проводили бабуленьку до избы и направились в соседнюю деревню, где мой друг купил себе участок с избой. Всю дорогу мы промолчали… Стояла мертвенная тишина, лишь стрекот кузнечиков, слишком рано проснувшихся в этом майском тепле, подчёркивал тишину. 55 лет уже прошло с той победы, и казалось бы всё должно загладиться и забыться, но не оставляло нас чувство, что война и беда затихла будто вчера, и словно сверчок теребил душу вопрос: «Что-то ещё принесёт нам этот новый, наступающий XX век?».