Ода Его Величеству...

Фото: 1. 1911г.Молога. На палубе парохода. Моя бабушка Зинаида Никольская и дед Епифанов Кирияк и их духовник отец Николай. 2. 1939г.ТСХА.Ирочка с отцом.Евгений Ракша. 3.Война.Эвакуация на Урал. 4.Война.Крыша землянки, в которой мы с мамой жили. 5.Война. Мы с мамой вернулись в Останкино. 6. Останкино. Папа вернулся с фронта. (Привёз банку сгущёнки). За чаем: бабушка, папа, я и мама. 7.1950.Бабушка и дед авиаинженер-Трошев А.И. 8.1945. 3-я Останкинская улица возле ВСХВ. Дом, где я родилась. Идём гулять в Шереметьевский парк. 9. Я на вершине "потешной" горки в парке у Шереметьевского дворца. 10.Москва.1983.Я дома с дочкой Аней и бабушкой, которой 91 год.

 
                Ирина    Ракша

                ОДА  ЕГО  ВЕЛИЧЕСТВУ...
   
                рассказ

  В наше время оды как-то не пишут. Поздравляют всё больше простенько по телефону, порой телеграммой  или по интернету. И не как прежде, в стихах и с музыкой,  а в прозе. В суровой прозе. В советское время, например, писатель Виктор Астафьев всё-таки сочинил хвалебную песнь огороду. Он так и назвал её: «Ода русскому огороду». Написано  талантливо. (Впрочем, как  всё у него). Но обычно оды, как возвышенный комплимент, писали поэты. Кому-то, чему-то.  От Гарация до Петрарки, от Ломоносова до Пушкина, от Баратынского до Гумилёва и так далее. Но  вот далее дело с одами как раз заглохло.  В ХХ веке после суровых, кровавых войн и революций этот изысканный  жанр  как-то увял.  И пока, уже в новом веке, что-то не расцвел, не возродился. А мне давно хотелось  воспеть один бытовой предмет.  который уже много лет, всё  служит и служит мне,  и потому всему человечеству. И называется он обычно и прозаично - Таз. Но это был не просто «таз», это его Величество «таз». Ни клейма ни печати у него не было.. И неизвестно когда, в каком месте и кем он рождён. 
      О. как  долго  этот эмалированный белый таз сопровождал меня в жизни. Сперва он, конечно, сопровождал мою бабушку, затем маму, потом уж меня. И был твёрд, послушен и щедр, ибо  был широк, глубок и распахнут.  Постоянно, конечно, блестящий, поскольку  дочиста вымытый, он казался новеньким, как новорожденным.  А главное, был всегда очень  нужным, порой просто  необходимым. И при том в  самых важных и разных случаях. «Мне без него, как без рук» - говорила бабушка и доставала его из ларя в кухне.  И мама так говорила. И потом  я.
     Во-первых, в этом тазу, конечно,  стирали и полоскали бельё. Представляете, сколько всякого  белья, благодаря ему, за целый век стало чистым? И если это бельё сложить  стопкой, то наверно стопка достанет до неба.
     Во-вторых, в нём. семейном купали детей. И бабушкиных, и маминых, и моих. (Три поколения в нём перемылись, перекупались!). И их румяные голые попки сидели в горячей воде на его белом дне.
  И в общие бани этот таз носили с собой. «Для ребёнка». В одной руке сумка с чистым бельём, мачалкой и мылом, в другой руке таз.  А в помывочном зале, где в душном, мокром пару стоял гулкий шум текущей, как водопад, воды и ещё стук казённых цинковых шаек о две ручки, всюду, как в преисподней, блестели тела голых женщин. С треугольником темных волос под животом. Старых и молодых.  Сидящих на горячих каменных, обданных кипятком,  лавках или стоящих в очереди к кранам с горячей водой. (У нас и в бане не обходилось без очередей). А в мыльной пене нашего таза до блеска мылись и полоскались наши волосы. Тёмные или седые,  длинные или короткие.
        Я помню две бани моего детства. В Останкино и на Таганке, верней, на Андроневке. Когда жила у бабушки – бани «Андроневские», были на высокой горе у Андроникова монастыря. Туда мы с бабушкой, после серьёзных, продуманных сборов (бралось с собой исподнее "взрослое" чистое бельё,и для меня, рубашонку, чулочки) ходили нсспешно, как бы торжественно, и  пешком, пересеча Садовое кольцо. (Бабушка никогда не спешила, а мама вечно торопилась куда-то). С горы, от стен  монастырского храма, как с птичьего полёта, нам широко открывалась картина, как  некогда благим Рублёвским монахам-строителям.. Внизу темнела любимая наша Яуза, речка-невеличка с задумчивым её течением. Мост через Яузу к Курскому. И дальше уже в заречье, в Сыромятниках виделись, словно разбросанные игрушки, низкие, будто прижатые тучами,  убогие крыши домов и сараев. Глухие заборы и чёрные стаи ворон. А мы, старый и малый, стояли у святых белокаменных стен, перекрестясь смотрели на вознесённые, золотые кресты куполов, которые словно соединяли небо и землю. И мне хотелось, раскинуть детские ручки, сгрести, подтянуть снизу вверх, эту серую даль с вороньим граем, сюда под золотой свет святых куполов.                .   
     А когда я жила у мамы в Останкино – ездили мыться в бани за пять остановок в село Алексеевское, к заводу "Калибр". Эта баня вплотную примыкала к заводу, считалась заводской и рабочие после смен, в отличие от городских, мылись бесплатно. Дни мужские и женские чередовались. Расписание кассирша писала чернилами от руки и вывешивала бумажку снаружи на дверь предбанника.
 В зале голые беззащитные люди, терли друг другу спины, окатывались из шаек горячей водой. А за стеной в то же время, в оружейном цеху исхудалые, измученные войной  женщины и подростки в ватниках, изготовляли, таскали, грузили снаряды для фронта. Разных тяжелых калибров. Громыхая, плыла без остановки по цеху черная лента конвейера. Словно в отчаянье надрывно стучали, крутились станки. Горько Пахло машинным маслом, металлом, смертью. И сотни, сотни  острых, носатых  снарядов,  копились в цехах у вагонеток, и во дворе у платформ и товарняков. Ожидали отправки на фронт. Невозвратно. Жизнь и смерть дышали рядом.
          И в эти вот ближние бани мы с мамой ездили из нашего Останкино на гремящем трамвае. За пять остановок. С белым семейным тазом и сумкой, набитой сменным чистым  бельём, в котором лежали мочалка и мыло.  Кондукторша в перчатках без пальцев, (их отрезали, чтоб удобней было мелочь считать за проезд) обычно  кричала охрипшим голосом на весь вагон: «Следующая остановка – завод «Калибр». Бани!»   
                А однажды в шумном помывочном зале я, уже первоклассница, испытала  шок. Настоящее потрясение. Уже вымытая мамой «до скрипа», я сидела «по-турецки» - худые коленки в воде, в нашем белом просторном тазу,  и смотрела на голую маму, стоящую поодаль с шайкой среди голых женщин, у кранов. И неожиданно…вдруг, о, ужас! - даже дыханье внезапно остановилось. Я узнала в лицо саму Раису Ивановку, свою любимую молодую учительницу.  Но она была не она. Потому что совершенно голая… Ну совсем, совсем го-ла-я. Руки, ноги и груди. И ещё... С темным, как у всех, треугольником под животом…  Она стояла с шайкой рядом с мамой, и они беседовали. Да-да… О чём-то мирно, спокойно  беседовали. Словно бы так всё и надо. Но она-то, она была моя учительница!.  А тут какая-то чуждая, белотелая, о двух руках и ногах, стояла голая... перед всеми... И этот треугольник под животом!.… Ах, только бы не повернулась ко мне! Я замерла, я умерла, вобрала голову в плечи. Мои щеки, лицо заливал жгучий горячий стыд. А сердце словно остановилось и не хотело  биться... Только бы меня не увидала. Только бы не увидела. Не узнала. Вот такую  голую. Сидящую, как младенец, в воде, в этом белом, домашнем тазу… Мне хотелось ослепнуть. Испариться, Исчезнуть, как невидимка… Но тут мама спасла дело. Она, как ни в чём не бывало, подошла с полной шайкой воды. «А знаешь кого я сейчас встретила? Твою учительницу», И, грохнув шайку на камень лавки,  невольно загородила меня и тем самым спасла.
    А ведь только сегодня утром, в классе наша стройная, пышноволосая Раиса Петровна, вызывала меня, послушную ученицу, к доске. А заканчивая урок, громко диктовала классу домашнее задание на вторник... И вдруг… Вдруг – такое!.. Невыносимое. Немыслимое до слёз..
   Ах, Раиса Петровна.  Моя дорогая… Как там в школьной песне поётся?  «Учительница первая моя!» Вы научили меня русскому алфавиту. Научили бережно, ровно писать эти буквы в тетрадке, макая стальное перо-лягушку в чернильницу-непроливайку. Затем научили из этих букв  составлять слова. Потом эти слова связывать в предложения. А предложения в ясные мысли. И я стала писать. И вот пишу. Всю жизнь пишу. Даже книги. И Вам пишу. И о Вас…
Где Вы, моя бесценная? Живы ли? А если нет, где Ваша могила? И я поклонюсь ей и  с благодарность припаду. Пусть родная наша земля Вам будет пухом. И Господь простит все грехи. А у Него мёртвых нет. Значит, встретимся.
      
     Но однажды что-то сказав во первых про мой эмалированный, его Величество  Таз, и даже уже во-вторых, думаю, что надо сказать и в-третьих.
    А в-третьих, он участвовал во всех главных семейных делах. Во всём помогал. По праздникам - и малым, и большим, многолюдным (рождество, новый год или свадьба) в этом белом тазу готовили винегрет. Весело резали в него,  мелко и крупно, разные цветные варёные овощи. Потом от души, щедро поливали это растительным маслом и долго-долго размешивали. Но с наступлением праздника его почему-то прятали в кухню, в тёмный досчатый ларь а в комнате царствовала другая посуда. Фарфор. Сервировка. Салатники и блюда.Но таз привык к этой участи.
     А ещё в нём порою месили тесто для выпечки. Самое разное, пшеничное и ржаное, серое и белое, но всегда мягкое, упругое как резина и липнущее к рукам. Оно бывало и тоще-скудное на воде, и богатое на масле. Может быть сладкое или постное, солёное или дрожжевое, с ванилью и без. В зависимости от времени, что тикает за окном. От эпохи, что неумолимо стоит во дворе.

     А ещё в послевоенные нищие годы этот таз был использован изобретательной бабушкой для шитья. И в этом был фирменный её секрет. Именно с помощью таза зимой и летом она как могла наряжала, одевала свою любимую  внучку.
    Кроила мне юбочки, сарафаны и платья. Тканей в продаже не было, и не было денег на ткань. Но была умная голова и белый таз. И ещё разные  спорки старой одежды (от слова «пороть», то есть, распарывать). Дедовых курток и брюк, старых халатов и пёстрых юбок. Конечно, со спорками было много возни. Их стирали в горчице, сушили и гладили. Зато потом…А потом в умелых руках получался шедевр.
    Обычно вечером с обеденного стола бабушка убирала скатерть, расстилала приготовленный кусок ткани из подола изношенного халата или спинку клетчатой  рубахи деда. И колдовство начиналось.  Сверху на  эту ткань торжественно клался наш таз, перевернутый вверх дном. И вокруг большими ножницами по краю таза резалась «выкройка». Лишь весело щёлкал, постукивал метал о метал. «Чик-чик…Чик-чик». И вскоре был готов идеальный круг.
   Потом это мягкое «солнышко» складывалось пополам.  Затем ещё пополам и ещё. Потом уголок вверху аккуратненько отрезался и получалось «горлышко». Я замерев, с восторгом смотрела на это чудодейство со стороны. Но тут бабушка, подняв на лоб очки, подзывала меня к себе, на примерку: «А ну-ка, детка, повернись...Встань передо мной…- подскочив, я радостно  выкрикивала: - "Как лист перед травой!». И «горлышко», скользнув по голове, падало мне на плечи, а «солнышко» опускалось ниже. «Ну, вот тебе и обновка ко дню рождения. Теперь дело за малым.  Приточать весёлые крылышки и подшить на машинке. Но крылышки из другой ткани. - и кивает на соседний диван. -  У меня там остались цветные куски-лоскутки. Из них вот и выберём…-  взяв за плечики, она поворачивает меня перед собой. С удовольствием  оглядывает свою любимую маленькую модель. Порой даже советуется: -  Или  может, пониже опустим?  До кокетки? А здесь пришьём вставку вон из того  банта? Этот цвет - тарракота. Запомни.  Он репсовый. Ему сносу не будет. И по цвету хорошая комбинация. Я носила его ещё в гимназии, на бальном бархатном платье. Сзади на талии.
  На диване распахнут старинный лаковый чемоданчик. Из него вынута и вокруг раскидана пестрая масса всяких  обрезков, ленточек, шнурков, кружев, бантиков и бантов. И всё это нежно пахнет духами и стариной. Да при таком «богатстве» разве можно ребенку быть нищей, плохо одетой?
_ - А вон та чёрная, атласная лента,- кивает бабушка на диван. -  Была у меня на груди чёрного по фигуре длинного платья. Называлось оно "амазонка" Я в нём скакала на лошади по полям и лугам. В шляпе с белым шарфом. Он на ветру за спиной развевался. Очень красиво.- добавила;- Только в дамском седле сидеть неудобно. Я так и не привыкла. Куда лучше было обычное. - За очками её глаза улыбались.- А, может, мы сочиним тебе всё же юбку-солнышко? Как в прошлом году?.
       И я тотчас подпрыгиваю:
      -- Солнышко!.. Солнышко!.
      И вот уже на столе под светом желтого абажура стоит чудо техники - чёрная швейная машинка «Зингер» с лакированным вензелем на боку. И бабушка, склоняясь, двигает ткань ладонями и строчит, строчит на ней мою обновку. Подбирает даже  нитки по цвету. . И я, счастливая тут как тут. Я рядом, я нужна. Я ей помогаю - вставляю нитку в ушко иголки. Вот она уже подшивает подол и кокетку. И стук безотказной немецкой машинки, её стальной пульки-шпульки   словно автоматная очередь прошивает тишину  комнаты. Вырывается  в коридор, и наружу в открытую форточку..
      А наш белый таз, достойно отработав своё, гордо стоит у стены и ждёт, когда хозяйка отнесёт его в кухню, на место. И запрёт под замок в дощатый высокий ларь, который заменяет ей кухонный стол. И перевернув, положит его поверх иных очень старых, но нужных вещей. Таких, как из дуба узкий ребристый  рубель для катанья и глажки пастельного льняного белья. как квадратные жестяные противни для пирогов, как круглые фигурные формы для выпечки куличей к Пасхе, как оцинкованная стиральная доска, как деревянное из липы  корытце для рубки кочанов хрусткой капусты в посол на зиму, и где ещё спрятаны разные вёдра и ведрышки…
        Но наш трудовой белый Таз будет всё-таки сверху, что б под рукой. Он в доме всё-таки главный. И будет всегда важней и нужней других!.
        А мне бабушка подарила его на свадьбу. Вместе с другой посудой. И сейчас он ветеран труда уже старенький, в сколах и трещинах. Но всё равно повторю  благодарно: "Да здравствует Его уважаемое Величество!"