Высшая степень документальности

Высшая степень документальности

1.

Искренние убеждения обманчивы, искренняя смена убеждений бессмысленна, но сами убеждения необходимы, чтобы прийти если и не к отчаянно желаемому, то хотя бы к чему-то ценному и понятному, либо не отступить если и не от преданно хранимого, то хотя бы от намерений что-нибудь, да хранить. Убеждения также не стоит настойчиво и дальновидно обдумывать и оценивать подобно благодарственной речи, которую в ночь перед торжеством пишет его виновник. Сидит он под светом лампы за большим столом, усеянным смятыми листами бумаги, и проговаривает слова вслух, и зачёркивает одно, и пишет сверху другое, довольно улыбаясь и одобрительно качая головой, немного смущаясь предстоящих чествований и гордясь возможностью высказать благодарность. Он прочтёт готовую речь жене, и что-то непременно бросится ему в глаза, и он вновь что-то спешно исправит, и негромко произнесёт в пустой комнате каждое слово в последний раз, и, наконец, удовлетворившись, перепишет всё аккуратным почерком на чистый сияющий листок, и оставит листок на столе до утра, и ляжет спать.
И всё это было совершенно необходимо для убеждения себя и других, но будет совершенно бесполезно для убеждений в себе. Они ценны, прежде всего, своим существованием, а не своей сущностью, ведь сущность часто бывает неоднозначна, а то и вовсе спорна. Общая непререкаемая вера может довести не дальше слепого смирения, в то время как слово, данное лишь себе, сопроводит к великому спокойствию, в котором не гордятся своим румянцем на щеках, ценят красоту чужую и чаще молчат, чем отрицают. А уж невысказанная, отчасти бывшая трагичной, но образумившаяся и унявшаяся любовь может дать возможность великое спокойствие создавать и нести с собой, будто оно её долгожданный плод. По другую руку, вера общая породит грех самосозданный и искупаемый, а вера в себя приведёт к войне самоиспепеляющей и неостановимой. Кто по какую руку есть – тут уж каждый сам себе причина и голова, ведь ребёнок может кинуть камень в любую сторону, и неважно, отражается ли небо, расшитое облаками, в окне или озере. А то, что останется на безмолвие природы - осколки или смоченный брызгами воды платок, или сам камень - придётся носить при себе в кармане, да проверять, не обронил ли. И можно притвориться, что пусто в кармане, когда тот полон, и нести с собой тайну, рвущуюся на волю. А со временем, благодаря упрямству неуёмного искателя и любопытству наглого попутчика, обратиться героем трагическим или комическим, но гордым и одобрения не ищущим. В обратную сторону ложь так и оставит ни с чем, ещё и возложит гнет на мысли и заставит оборачиваться на пустые стены и вглядываться в пустые лица. Причём первым ложь раскроет неудачливый воришка, решивший поживиться в чужом кармане и ничего в нём не обнаруживший. Так что лучше уж при себе что-нибудь иметь на всякий случай. Однако предположим, женщина – высокая, стройная и кудрявая – коей нет желания противоречить, может справедливо добавить, что убеждения и не стоит придумывать, а нужно их взрастить, либо отыскать. Иначе, когда мёртвые души начнут падать, они будут падать через пустоту до самого хаоса, не имея возможности куда-нибудь упасть. Будут страдания их продолжительны и сильны, но непонятны и по всему этому ещё и скучны, и неизлечимы.
По иссушенной жарой земле бежала девочка. Она поджимала пальцы ног, чтобы сандалии не слетели, ведь останавливаться и обуваться времени не было, а босые ноги быстро изранились бы о твердую, сбитую колёсами дорогу.
- Дом с голубой крышей, - шептала девочка, - дом, у которого всё время сидит и курит старик, дом с камнем у ворот, в нём ещё живёт женщина с двумя молчаливыми сыновьями, потом будет дом наших соседей, а потом и наш.
Она оглянулась назад и удивилась, как мало она преодолела, и подумала, что зря надела утром сандалии, да и незачем было так далеко идти гулять. На широком бревне сидел старик.
- Здравствуйте, - поздоровалась девочка, не останавливаясь.
- Здравствуй, - улыбнулся старик. – Ты куда ж торопишься-то? Все уехали уже.
Девочка грустно сжала губы и посмотрела на мелькающую тень перед собой – худые руки и ноги, растрёпанные волосы – всё как у неё самой.
- Мы же с тобой быстро бежали, - с сожалением произнесла девочка. – Ты даже немного быстрее.
Она вбежала во двор, увидела, что машины под навесом нет, и бросилась в дом.
- Бабушка! Бабушка!
- Куда обутая! – Вышла навстречу бабушка с полотенцами в руках.
- Мы играли, а соседи мимо шли, - подпрыгивала и махала руками девочка, - и всё рассказали. И я побежала со всех ног, но сандалии чуть не слетели, и я не успела.
Девочка показала руками на пыльные ноги.
- Ба, - засмеялась бабушка, садясь на крыльцо - примчалась, руками машет, слово сказать не даёт, глаза чёрные, блестят, волосы чёрные – итальянка, не иначе.
- Я просто хотела успеть, - приглаживая руками волосы и усаживаясь рядом, ответила девочка.
- Так бы ты с ними напросилась, а так мне поможешь, - бабушка протянула стопку полотенец девочке. – На свадьбе твоих родителей им подарили полотенце, на которое нужно первенца положить. Ты сама в городе родилась, и про полотенце никто не вспомнил тогда. И если ты не против, то мы его сейчас и достанем.
- Я не против, - замотала головой девочка, - я бы всё равно ничего не запомнила, а так сама посмотрю. А какое искать?
- Белое, с красной вышивкой по краям.
- Бабушка, а ничего, что я теперь не самой младшей буду?
- Лучше стать не самой младшей в детстве, научишься заботиться о других.
Они сидели в тени, и разговаривали, и слышали, как под крыльцом возится старый пёс, спрятавшийся от жары.
Будучи убеждённым по вечерам в своей любви спать на левом боку, Нуллус никогда не задумывался о том, что день за днём он просыпается лицом к стене, будь вокруг хоть свет небесный, хоть тьма кромешная, чёрная и пугающая, хоть полумрак, безграничный и дающий выбор. Это был уже третий город за год, и Бог знает какой день за жизнь. Города были с мостами и без, протянувшиеся вдоль побережья и хаотично раскинувшиеся по степи, в некоторых был аэропорт, в других же могли рассказать, как до аэропорта добраться. Одни были чисты и ухожены, другие были покрыты толстым слоем пыли, подобно никому не нужной вазе на шкафу. Каждый город имел свою славу, которую непременно оправдывал, и оставлял на будущее ассоциации со своим названием. Дни же запоминались куда хуже и казались куда однообразнее. В них Нуллус, как правило, просыпался в одиночестве, а если и делил с ним кто первые утренние впечатления о новом дне, то среди них пока ещё не было никого, с кем можно было делиться молча. Сейчас пробуждение было стремительным, хотя вокруг не было слышно ничего, кроме привычного шума воды в старых некрашеных трубах в углу и стука каблуков за окном, скорее мешающего уснуть, чем помогающего проснуться.
Одурманенный монотонностью человек в кровати никуда не спешил, его никто не ждал, и, в общем-то, ему некуда было просыпаться. Сон пришёл сам собой прошлым вечером и соблазнил своей тишиной и быстротечностью. Нуллус уже почти открыл глаза, но отчего-то решил повременить с действием, как правило, неизбежным и инстинктивным, дающим познание, чувства и освобождающим от страха неопределённости и ужаса забвения, и так похожим на привычку, не замечаемую за самим собой, но заметную окружающим. Если они, конечно, есть.
Возможно, Нуллус боялся, что никакого освобождения не произойдёт, ведь иного излечения от темноты внутри, кроме света вокруг, он не знал, либо не умел применять. Он потянулся вперёд, коснулся длинными, но не слишком тонкими пальцами стены и тотчас ощутил её прямо у своего лица и как ему от этого тесно. Он протянул руку назад и нащупал край кровати и повернулся на спину, и голова закружилась. Он представил себе неподвижный камень, со дня сотворения мира обдуваемый ветром и омываемый дождём и, возможно, бывший когда-то частью скалы, столь высокой, что немногие птицы могли свить гнездо на ней или даже просто сесть на её вершину, ища отдыха крыльям и наслаждения глазам после очередного преодолённого вслепую облака. И из-за высоты своей места скале было вдоволь, ведь не было ей в небе равных, но небо -  самое отстранённое дитя стихии – любило покой и любило себя, а потому не позволило людям смотреть в небо, чтобы увидеть камень и разрушило скалу. И предстал камень Нуллусу, но темнота в голове принялась кружиться и переворачиваться ещё сильнее, и воображение тут же смело этого величественного неподвижного сына земли бурным, отбивающимся от дна потоком воды, и головокружение перестало быть заметным, хотя и не ослабилось. Веки дёрнулись было вверх, и пришлось прижать их рукой.
- Спокойно, - наставлял сам себя Нуллус. – Ни к чему сопротивляться. До следующей возможности придётся ждать сутки.
Ладонь была влажной, и Нуллус почувствовал, что изрядно взмок за ночь. Лето уже встречало свою старость, но, волею природы, оставалось свежим и желанным, как и в своей юности. Возможно, его поддерживали многочисленные озёра, окружавшие небольшой город, в котором проснулся Нуллус, или нескончаемые пряди зелени на деревьях, а кто-то заметит, что сами люди, простодушные и жизнерадостные, не дают теплу наскучить и одряхлеть. Каждый житель верил, что тепло продержится ещё неделю, или хотя бы дня три, и пока что их вера подкреплялась облачением прошлых желаний в действительность.
Даже не открывая глаз, Нуллус понял, что вокруг уже светло. Это принесло ему некоторое облегчение, ведь вечером он боялся, что не сможет уснуть и встретит долгожданный рассвет разбитым и уставшим и ничем ему не приглянется, и даров его не получит. И придётся ждать нового, о котором ничего не слышно и который никто ещё не встречал, и рассказать ни благого, ни постыдного о нём не может. Никто не скажет, что проходил рядом, но занят был своими мыслями и оттого глаз не поднял, или проезжал мимо и видел его в окно, но разглядеть не успел, но на первый взгляд вроде и ничего примечательного. А вот сегодняшний рассвет уже отсидел за столом с цветастой скатертью и узорчатым чайником, был угощён всем, что нашлось в доме, и расспрошен о том, откуда пришёл, что видел, да куда дальше собирается.
Нуллус вытянулся, упёрся руками в стол, приподнялся на локте, нащупал чашку с остатками холодного чая, сделал несколько глотков и лёг обратно. Чай за ночь стал горьким, отчего Нуллус несколько раз кашлянул.
- Вот это чай. Он и так поганый и со временем лучше не стал, - поморщился Нуллус, укутываясь в одеяло. – Нужно было избавиться от него ещё вчера. Я ведь ещё торопился лечь спать, так как на ужин ничего не было. Теперь ничего нет на завтрак.
Свет пробивается сквозь шторы и разлетается по комнате. Почему-то он не остаётся навсегда. Сам по себе он есть величайшая иллюзия обладания чем-либо, которая питается иллюзиями поменьше, рождает иллюзии другие, но, в целом, всё же вносит некоторую ясность в происходящее вокруг. Он позволяет находить и сравнивать, зажмуриваться и приглядываться, видеть немного больше или немного меньше, чем есть на самом деле, оставляя ошибки и промахи исключительно на совести смотрящего. Попробуйте обвинить скрип двери в том, что приняли его за писк мыши. Вместе со светом врывался ветер, и шелест вокруг заставлял думать, будто многие уже не спят и заняты делами.
- Я оставил окно открытым? – Спросил сам себя Нуллус. – Наверное, открыл ночью. Вроде бы я поднимался в темноте. Или это было вчера? Да нет, точно сегодня. Я посмотрел на улицу – нигде не было ни огонька, но луна висела низко и светила ярко и кругом были разложены грязно-оранжевые фигуры, словно вырезанные из бумаги, разделённые между собой сине-чёрными тенями. И смотришь на эту тень, а внутри неё что-то есть. Будто если её разломить, то из неё что-то просыплется, подхватится ветром и разлетится вокруг.
Утреннего воздуха хватит на всех, это самого утра будет мало. Женщины расчесывают волосы, заплетают косы, подвязывают локоны. Красные шёлковые ленты, извиваясь, опускают до лопаток, на которых ещё остаются капли воды. Пальцы быстро и умело перебирают пряди и туго их стягивают. Ветер не должен ничего нарушить. Пускай раздувает платье и прижимает его к коленям, но волосы ему не достанутся. Раздаются первые шаги за день, люди идут к земле, на которой можно крепко встать на ноги, и крыше над головой, под которой приятно согнуть спину.
- Не разбуди детей, - шепчут женщины шумным мужьям. – Им ещё рано подниматься.
Солнце проделает совсем небольшой путь, и уже начнут выбирать новые имена и будут тщетно пытаться не забыть старые. Нет, это слишком мальчишеское, всё детство пробегает в штанах, да с короткой стрижкой, а ведь глаза у неё совсем девчачьи. А вот это приносит несчастья в роду, уж неясно теперь кто и когда его проклял и по какой причине, но своих детей оно не даёт. А вот это подходит. Она улыбается. Мы будет звать тебя Катерина.
- Должно быть, ещё очень рано, – зевнул Нуллус, - так тихо на улице и прохладно в комнате. Эх, было бы мне сейчас куда спешить и куда идти.
В последние годы Нуллус жалел, что у него нет дома, в который он мог бы вернуться. Непутёвые родители не дожили даже до тридцатилетия сына, а предыдущие поколения то ли от презрения к ветхости, то ли от стремления к общности не задерживались подолгу на одном месте, не подарив потомкам ни дома, ни традиций, ни возможности ценить величие прошлого, гордиться его творцами или хотя бы знать это самое прошлое. Только сама жизнь осталась наследием потомкам – наследием бесценным, если, конечно, люди в любом случае не рождаются в строгой очереди, независимо от живущих.
- Я топчу чужую землю, - размышлял Нуллус. – Она меня приняла, но она не моя. А я бы хотел ощущать историю самого себя, а не просто знать историю людей вокруг, которая применима лишь ко всем разом, но чужда каждому в отдельности. Наверное, это ощущение делает ответственным и великодушным… или надменным и высокомерным с той же вероятностью.
Нуллус немного приподнялся и почувствовал, как одеяло сползает на пол, и схватил его рукой, не желая расставаться с ночной теплотой сна. Он несколько раз крепко зажмурился, так и не открывая глаз, и глубоко вдохнул. Свежий воздух ободрил и внёс ясность в мысли.
- А может, ну их, эти разъезды? – подумал Нуллус. - Поехать, что ли, в Большой город? Наверняка Итальянка всё ещё живёт там. Она, как-никак, мне старшая сестра, а с тех пор, как мы встречались, прошло не то, что время, а прошли уже годы. У неё родилось двое мальчиков, а я их даже не видел, только получал от одного из них открытку. Не помню, от кого именно. И ведь он сам её сделал и сам подписал. А я даже не прочитал. Он даже вырезал цветную картинку из газеты и приклеил на лицевую сторону.
Правда, город и впрямь большой, а кроме сестры я там никого и не знаю. Да я и здесь никого не знаю. Ох, что-то голова начинает болеть. Надеюсь, перестанет, когда открою глаза. Многим ли приходила мысль бодрствовать с закрытыми глазами?
Цвета ожили, и Нуллус, щурясь, оглядел комнату. Однотонные тёмно-синие стены, словно из вышеркавшегося бархата, не стали быть в полоску, а над головой не появился расписной свод. Нуллус улыбнулся, слегка поджав нижнюю губу, вздохнул, успев порадоваться ещё прохладному воздуху с ночи, и опёрся руками на согнутые колени. Тут же колено, развалившееся, несмотря на далеко не старый возраст, заныло, заставив Нуллуса сесть на кровати, поставив ноги на пол. Он подумал, что через несколько лет неизбежно начнёт хромать, и загрустил было, но затем решил, что чему быть, того не миновать, и пока имеет смысл об этом не думать, и спустился на пол, закутавшись в одеяло. Он посмотрел в окно через щель между шторами и увидел небо, голубое и чистое, и наливающееся цветом постепенно, от горизонта до самой своей вершины. Оно привлекало своей чистотой и гладкостью и казалось единственным идеальным, что можно увидеть из окна, сидя на полу у кровати.
- Ничего лучше я больше не увижу, - подумал Нуллус и вновь закрыл глаза. - Я должен отработать ещё неделю и можно уезжать. Только перед отъездом неплохо бы всё-таки отыскать ту открытку. Буду знать, как зовут хоть одного из племянников. Нужно позвонить Итальянке. И хорошо бы сегодня было ясно.
Мысли Нуллуса начали сталкиваться и разлетаться, и если бы спустя час ангелы небесные в поисках дочерей человеческих по ошибке попали бы в эту комнату, они бы увидели сидящего на полу человека со спящим лицом, ещё слишком живого, чтобы по пути забирать и его.

2.

Нуллус вошёл в обклеенный объявлениями подъезд, постучал в приоткрытую дверь на первом этаже и тут же открыл её. Он стерпел строгий взгляд и протянул связку ключей, которые через мгновение звякнули о дно деревянного ящика стола.
- Мне нужно проверять в каком виде вы там всё оставили? – Недовольно спросила женщина с тонкой шеей и костлявыми пальцами.
- Дело ваше, - пожал плечами Нуллус, - я не тороплюсь.
Женщина задумалась, борясь с нежеланием вставать, и сухо произнесла:
- Всего доброго. Будем рады видеть вас снова.
Нуллус кивнул в ответ и вышел на улицу через деревянную дверь с потрескавшейся зелёной краской.
Вокруг было безлюдно, только пожилой дворник согнувшись усердно мёл улицу. Нуллус сел на скамью и задумался. Большой город находился недалеко и был едва ли не виден с местной водонапорной башни, так что добраться до него сложности не представляло. Итальянка же с готовностью пообещала подыскать жильё.
- Она будет мне рада, - улыбнувшись, прошептал Нуллус.
Он оглядел покидаемое место и подумал, что будет по нему если и не скучать, то вспоминать с теплотой, и этого было достаточно. Дворник тем временем дошёл до скамьи и встал, опёршись на метлу.
- Можно с вами присесть, - спросил он.
- Да, конечно, - ответил Нуллус и сел на край.
- Да не переживай, - опускаясь на скамью, проговорил дворник, - мне места хватит.
Он закурил и спросил:
- Как тебе здесь живётся? Ты вроде уже месяцев пять-шесть как приехали, освоился?
- Я и сам не помню, когда приехал, - усмехнулся Нуллус. – Освоиться-то освоился, но только сегодня уезжаю заново осваиваться.
- И куда же?
- В Большой город.
- Мог бы и не спрашивать. Все туда едут, только чего ищут не понимаю.
- У меня там сестра, хочется видеть её чаще, чем раз в год. У неё есть два сына, а я даже не уверен кого из мальчишек как зовут.
- Тогда и впрямь надо ехать, семья всё-таки. Да и Большом городе не затеряешься, там никто и не поймёт, что завтракал ты ещё не у них.
- Думаете?
- Точно знаю. Это в небольшом городе большие гости редкость, и даже гостей тихих и скромных видно сразу. Они могут совершенно не выделяться своей яркой одеждой, самоуверенной походкой или презабавной речью, и могут даже не останавливаться изумлённо возле каждого ухоженного двухэтажного старинного здания, но они смотрят по сторонам, чем мы, местные жители, не занимаемся. Уж поверь, редкий старожил примется озираться по сторонам с интересом или опаской, с восхищением или скукой. Скорее просто направится в нужную сторону к нужному времени, не обладая желанием разглядывать потрескавшийся фасад или наклонившееся дерево. Да и к тому же, добавит он, эту развалину давно уже пора снести, а дерево срубить, пока они не упали сами, да не зашибли прохожих. Непонятны нам заезжие. К, мы рады и даже горды, что кто-то намеренно посетил наши улицы, с другой стороны, что на этих улицах смотреть-то? Есть церковь и аптека, богатые дома и скромные, есть даже вокзал, окрашенный в светло-розовый цвет, но всё это бывает и в других городах, да и места в тех городах побольше. Так отчего же кому-то вздумалось здесь прогуливаться? Верно, приехали навестить родственников, ответят жители на одной стороне улицы. А может заблудились – есть город с таким же названием, наверняка им туда надо было, поддержат на другой стороне улицы. Хотя, если бы никто к нам не приезжал, у нас было бы куда меньше тем для разговоров.
Дворник посмотрел вдаль и покачал головой.
- Жена с внуком идёт. Приходят - мешают тут, - недовольно проворчал он и, не попрощавшись, направился к неуклюже бегущему навстречу ребёнку.
Нуллус подумал, что ему тоже пора и поднялся. Он шёл неспешно и только сейчас обратил внимание, что город практически исчез за деревьями. Они росли везде, возле каждого дома, на каждом углу и закрывали собой всё построенное человеком и предвещали скорую заброшенность. Нуллус обогнул фонтан с разноцветной мозаикой на дне, перешёл несколько весьма нешироких улиц, пропустил опаздывающих на поезд и потому бегущих по привокзальной площади людей и вошел в широкие двери.
Здание вокзала было едва ли не самым большим в городе, но отнюдь не самым населённым, если так можно сказать про подобное место. Отсюда немногие уезжали, и ещё меньше у них было встречных, и чаще всего этот вокзал просто проезжали мимо. Внутри люди располагались как можно дальше друг от друга по одному, по двое и более и читали книги, разворачивали предусмотрительно взятую с собой пищу, спали или просто глазели по сторонам. Некоторые прислушивались к происходящему у кассы и нахмуривались, либо одобрительно кивали, оценивая услышанное. Одни пассажиры и провожающие однажды поменяются местами и встретятся нескоро, и безудержно грустят от этого, другие же не встретятся никогда, и совершенно этому рады.
- Ждем вас ровно через год, но ни днём позже, - громко проговорила женщина пожилым супругам, державшимся за руки, и засмеялась так, что сразу стало ясно, что она не шутит.
Все трое обнялись и непременно расстались, а муж повернулся к жене и возмущённо развел руками.
- Ни днём позже. Ты её слышала? Что, нельзя подождать на день дольше? А нельзя вообще не ждать? Когда приедем, тогда и примете.
- Не переживай так, - спокойно ответила жена. – Я поставлю на стол календарь, чтобы не забыть.
Нуллус купил билет до Большого города на ближайший поезд, отправляющийся почти в полдень, сложил билет пополам и сунул его в карман. В здании вокзала было прохладно, что казалось весьма уместным в жару, но холод был каменный и неприятный, и Нуллус вышел на перрон. Там было спокойно, лишь несколько торговцев сидели в тени, обмахиваясь шляпами и газетами, да некий мужчина, покачиваясь, прогуливался поодаль. За вокзалом домов не строили, а потому величественный простор остался нетронутым и необъятным, предвещая долгий путь. Собственно, путей было всего два, и по другую их сторону сидел пожилой рабочий, покачивающий ногой от скуки или задумчивости. Он смотрел на вокзальные часы, на наручные, закуривал и ждал, время от времени строжась на детей, если те имели неосторожность бегать поблизости. Потом брал газету, оглядывал её со всех сторон и вспоминал, что уже всю её прочёл. Он вновь бросал взгляд на часы и понимал, что не успевает купить новую до прибытия поезда, и принимался молча смотреть куда-то вдаль.
- Дружище, - раздался сиплый неприятный голос.
Нуллус повернулся и увидел мужчину, пару минут назад ходившего в другом конце перрона. Мужчина был грязен, загорел, не имел многих зубов и, судя по всему, был никем иным, как простым пьяницей. Незнакомец пытался придать лицу дружелюбное выражение, но получалось скорее ехидство. Нуллус обратил внимание, что одежда у пьяницы - синяя клетчатая рубашка, да тёмные брюки - была целая и, как будто, не старая, но вся заляпанная.
- Чего тебе? – спросил Нуллус.
- Дружище, - вновь проговорил пьяница, – помоги до дома доехать.
- А где же дом?
- Да тут, - махнул в сторону рукой пьяница, - совсем недалеко.
- Раз недалеко, то и пешком дойдёшь, - ответил Нуллус.
- Ты же вроде и сам не местный, должен понимать, как тяжело бывает до дома добраться, хоть он и близко, – не отставал пьяница.
- Тяжело добраться, если не знаешь, где он, - сухо проговорил Нуллус, – а сам путь домой в радость должен быть, хоть пешком, хоть на лошади.
Пьяница разочарованно хмыкнул и удалился. Нуллус сплюнул на перрон и отвернулся. Ему был противен этот человек, и он испытал облегчение, услышав удаляющиеся шаги. На перроне стали скапливаться люди в нетерпеливом ожидании поезда. Торговцы аккуратно доставали свои товары: расписные игрушки и сушёную рыбу. Раздался сигнал, и поезд почтенно въехал на станцию, разгоняя пыль вокруг. Сначала вышли прибывшие, а за ними – просто желающие вдохнуть свежего воздуха. Поезд простоял недолго и совершенно бесстрастно покинул очередной городишко, и вновь пришла тишина.
Нуллус посмотрел удаляющемуся составу в след и увидел тень от небольшой будки, стоящей в конце перрона, и увидел позади тень другую, и не смог вспомнить, была ли она раньше. Нуллус направился к ней, словно прогуливаясь, прошёл мимо и бросил незаинтересованный взгляд на сидящего там человека. Человек был маленький, со взъерошенными волосами, сжатыми губами, серьёзным взглядом и грустно вздыхал.
- Ты чего тут сидишь, - спросил Нуллус.
- Просто сижу, - ответил мальчишка, взглянув на Нуллуса.
- Случилось что-то? Чего глаза красные?
- Да вот, как раз ничего и не случилось, - задумчиво сказал мальчишка. – Так, пыли в лицо надуло.
- Может помочь чем?
- Нет, просто никто не приехал.
- А кто должен был?
- Мама. Ну, то есть она вроде и не должна была. Просто я утром проснулся, и показалось, что сегодня обязательно приедет.
- Давно уехала?
- Давно, - махнул рукой мальчишка. – Уж года два как. Да ничего, я по ней не скучаю, просто спросить хотел кое-что.
- А больше не у кого спросить?
- Спрашивал.
- И что?
- Отвечают, но не верю я им. Не могла она просто уехать. А если и могла, тогда чего ж нас не взяла, чего ж не разбудила?
- Может она и сама не знает.
- Может, всё может быть. Но спросить всё равно хочется.
- А точно уехала?
- А как же, - усмехнулся мальчишка. – Вечером была, а утром уже нет. Куда же ей было деться? Я ночью слышал, и как машина приезжала, от нас ведь до вокзала далеко, и как всхлипывали все, когда прощались. Только я это всё потом вспомнил, а сначала за сон принял. Но ничего, вот вырасту тоже уеду. Сейчас пока мне и здесь хорошо, но это потому, что я занят всё время, сегодня вот плот строить будем. А как вырасту, тут и делать нечего будет.
Мальчишка вдруг резко ободрился, очевидно, вспомнив о неком важном и приятном деле, отбил ногами какой-то ритм, вскочил и быстро зашагал к вокзалу, обошёл его и направился в город, мелькая своей выцветшей голубой футболкой между деревьями. А Нуллус усмехнулся и сел на место мальчишки, и видел исчезающие и появляющиеся поезда, и слышал суету позади себя. Он грустил от услышанной истории, но правды наверняка не знал и догадываться о ней не хотел. И грусть от несуществующего прошла, и пришла радость от неосязаемого. И он радовался моменту, в котором не нужно было искать крышу от дождя, стену от ветра и слова, чтобы свою радость выразить.

3.

Нуллус увидел первые здания, лишь когда поезд уже начал сбавлять ход. Дети, сидевшие по разные стороны вагона, принялись призывно махать друг другу, уверяя, что из их окна вид куда лучше. И они одинаково сильно восхищались и громадностью города, и мелочами, запрятанными в нём, и перебегали с одной половины на другую и мотали головами, стараясь ничего не пропустить и, очевидно, ничего не запомнить. И будь это середина пути, кто-нибудь непременно попросил бы детей успокоиться, но сейчас каждый думал о своём и никакой шум не отвлекал.
- Вот и добрались, - произнёсла сидящая напротив полная женщина. Она никому так и не представилась, но множество раз упомянула, что едет к дочери, недавно вышедшей замуж за человека, в общем-то, неплохого, хотя и со слегка оттопыренными ушами, которые, без сомнения передадутся девочке, и не самым мужественным подбородком, который уж наверняка унаследует мальчик.
- Вы здесь уже бывали? – раздалось где-то за спиной.
- О да, множество раз! Здесь прекрасная набережная, - ответил женский голос, и тут же мнения, как о красивых, так и менее достойных внимания местах последовали в несчётном количестве. И неизвестно, что было бы более странно – если бы такие мнения не были бы высказаны, или они не противоречили бы зачастую друг другу.   
Нуллус прильнул к окну. Город выстраивался словно матрёшка – за горой показался мост, мост пересёк реку и упёрся в первый дом. Состав проехал ещё немного и первый дом словно подвинулся, представляя взору прибывших второй и третий дома, после чего подсчёт возведённых за множество десятилетий строений потерял смысл. Город растянулся на километры и километры во все стороны, словно высыпавшись из горы, и будто убегая от её тени, которая довольствовалась старинными постройками начала века. Тень падала почти ровно до реки, но всё же не доставала, и вода нагревалась и блестела под солнцем. Проплывали суда, разных размеров и цветов. Одни обгоняли другие, некоторые прибивались к берегу, а какие-то, казалось, просто уносило течением вдаль. Издалека не было видно ни богатства, ни бедности. Не чувствовалось страха и не проглядывались ни заносчивость, ни лукавство. Строго говоря, не было видно и ничего хорошего: гостеприимство, учтивость и доброжелательность были лишь в надеждах смотрящих, но надеждах, в общем, разумных и непустых.
Заскрипели колёса. Нетерпеливые пассажиры дружно поднялись и вышли в проход, воодушевлённо обсуждая проделанный путь, планы на ближайшие два часа, а также то, найдут ли их на перроне встречающие дети, родители, дядья, сёстры с собаками или университетские друзья, коих мало кто готов был узнать, и коими мало кто надеялся быть узнанным. Поезд затормозил и пассажиры, так же дружно схватившись, кто за спинки кресел, кто за первые попавшиеся рукава, последовали к выходу. В углу опустевшего кресла перед собой Нуллус увидел забытые спешащей попутчицей очки в тонкой красной оправе, однако, не стал их брать, а просто переложил на видное место, после чего поднялся и встал в проходе вслед за остальными.
Как-то в детстве, Нуллус, чтобы показать ловкость и смелость товарищам, украл, считая, что просто взял их без спросу, круглые карманные часы, которые до этого видел только в фильмах. Несколько дней он планировал время, когда лучше пойти в магазин и никак не мог решить, пойти ему утром, когда почти никого нет, и продавец занимается своими делами, но есть опасность оказаться слишком заметным в безлюдном помещении, либо вечером, когда продавца отвлекают покупатели, но есть опасность быть замеченным кем-то из окружающих. Нуллус представлял, как будет дружелюбно здороваться на входе и спокойно дыша прощаться на выходе. Он даже предусмотрительно подготовил ответы на вопросы, казавшиеся ему наиболее коварными, вроде:
- А ты не должен быть в школе, сынок?
- Нет, что вы! У нас третий день каникул!
Или:
- А не подскажешь, который час?
- Прошу прощения, у меня отродясь часов не было.
Последний вопрос казался Нуллусу наиболее опасным, ведь после него он не смог бы ещё долго где-либо показаться, не вызвав подозрений, с часами, пусть даже подаренными родителями.
- А что, если продавец меня поймает? – думал Нуллус. – За руку он меня не схватит, потому как не догонит, но ведь может родителям рассказать. И тогда меня выпорют. А может, и чего похуже придумают. Отправят учиться в интернат, и спета моя песенка – ни тебе костров, ни девчонок. Сиди и учись весь день. А вечером участвуй в дурацких спектаклях. И ведь там носят форму, и, должно быть, заставляют её стирать и гладить каждый день. Ох, осторожнее надо быть. Хотя может таких школ уже и нет давно, но я точно про них слышал, и, наверняка, одна где-нибудь, да осталась. 
Как бы там ни было, в один жаркий полдень, в самое легкомысленное наряду с полночью время суток, Нуллус зашёл в часовой магазин. Внутри было темно, но на прилавке стояла выключенная лампа, под которой изучались передаваемые через этот самый прилавок механизмы, так напоминающие волшебные изобретения из сказок. И вокруг была тишина, и только тиканье часов отскакивало от стен, и можно было поверить, что чудо совсем рядом – нужно лишь ясно его представить, во всех цветах, формах и деталях; но придумать чудо ещё сложнее, чем его сотворить, и потому оно обычно спонтанно и случайно и рождается из дела, а не мечты. Продавца не было видно и из мастерской за дверью не раздавалось ни звука, однако все витрины всё равно были закрыты стеклом. Нуллус уже подумывал, а не разбить ли ему одну, когда увидел в углу полки с множеством ячеек. В пронумерованных ячейках лежали часы, принесенные в ремонт и ожидавшие возращения на руки, столы, стены и в карманы своих хозяев. Нуллус, чувствуя, как быстро забилось сердце и как перехватило дыхание, осторожно обошёл прилавок, схватил первые попавшиеся часы и, с трудом подавляя желание побежать и соображая на ходу, в какую сторону должна открываться дверь, быстрым шагом вышел на улицу.
Едва Нуллус завернул за угол, он помчался к реке, придерживая рукой добычу в кармане и улыбаясь. Топот раздавался по округе, опережая неприятные для жителей вести. Нуллус бежал, обгоняя одних прохожих и сталкиваясь с другими. Нуллус был уверен, что никто не вспомнит невысокого темноволосого мальчишку, куда-то спешащего по своим делам, пока взрослые сами спешили по своим. Сначала закончился дом, а потом и улица. Земляная накатанная дорога виляла по лесу, поворачивая то влево, то вправо, и Нуллус, не бегай он здесь всё лето, пожалуй, бы и не удивился, покажись сейчас, после множества поворотов, за лесом городок, из которого он и выбежал несколько минут назад. У самого края дороги в огромном муравейнике муравьи тащили громадную саранчу. Они ползали по ней, ещё движущейся, и облепляли, и кусали её, бросали её и исчезали в куче, но другие муравьи, просто пробегая мимо, рывком вновь сдвигали добычу места. Нуллус бы всё это заметил и непременно помог бы либо муравьям, либо саранче, но он был взволнован, отчасти счастлив и весел, да и просто спешил. Издалека он увидел цветастые майки своих друзей, сидящих на берегу, и перешёл на шаг. Реальность оказалась не такой, какой она виделась день назад. Показывать что-либо вдруг расхотелось, но мальчишки на берегу, опередив все дальнейшие мысли, вдруг вскочили и принялись махать Нуллусу руками, словно тот не знал куда идти. Сбоку, с околка на околок перелетали грачи, громко крича.
- Ну? – Наперебой звонко спрашивали друзья. – Получилось? Что унёс? Спёр-таки?
Нуллус молча отдал часы. Он даже не рассмотрел их по пути, а лишь ощутил их узорчатую поверхность, да нащупал ремонтуар для заводки. Он думал, что будет показывать их с гордостью, но они вдруг стали ему безразличны, и он совершенно искренне больше не видел в своём поступке ничего такого необычного, а уже тем более ничего достойного или хотя бы оправданного и смелого.
- О! Ух ты! – Восклицали мальчишки, по очереди прикладывая часы к уху. – А они работают? Работают! И крышка открывается! А тут ещё и надпись! Смотрите, она прямо в часах вырезана! Да я бы тоже так смог! Да ты столько букв не знаешь! Всё я знаю, ещё получше тебя знаю!
Часы метались из рук в руки, не имея более ни назначения, ни хозяина, не будучи ни средством, ни украшением, ни соблазном, вызывая лишь краткосрочное детское любопытство. Вдоволь навосторгавшись, один из мальчишек протянул часы Нуллусу.
- Не надо, оставьте себе, - ответ тот и засунул руки в карманы.
- Нет, мне тоже не нужны! Мне попадёт, если найдут! А мне и спрятать негде, у нас семя то большая! – Снова принялись выкрикивать дети. – Забери Нул, они теперь твои. Но можешь их вернуть, если не нравятся.
- Да как они могут ему не нравиться? Ты посмотри на них! Смотри, какие узоры! И цифры как написаны!
- Если бы они всем нравились, у всех были бы такие же. А ты хоть у кого-нибудь видел похожие?
- Так они, наверное, и стоят ого-го!
- Ерунда, это же не золото.
- Думаешь?
- Я знаю, как проверить. Надо на зуб попробовать. Если останутся вмятины – значит золото.
- Ну, ты скажешь, а с вмятинами потом что делать?
- Не надо ничего проверять, не золото это. Возьми, Нул. Можешь часовщику сказать, что на улице нашёл.
Нуллус взял часы, и все мальчишки расселись вдоль берега. Узкое русло реки лежало будто нагретая телом голубая нитка от только что снятого сарафана, небрежно смахнутая девушкой со своего плеча на зелёный ковёр. Река приходила из-за леса вдалеке и за лесом вдалеке скрывалась. Ребят снова ничего не захватывало, и они просто сидели, кидая камни в воду и смеясь.
- Кто-нибудь пробовал перепрыгнуть реку? – Вдруг спросил Нуллус.
- Да как же ты её перепрыгнешь? - Засмеялись мальчишки. – Это же река! Только если зимой, когда около берегов подмёрзнет!
- Ну и провалишься под этот лёд, вот удовольствие – зимой промокнуть!
- Если лёд толстый, то не провалишься!
- Вы как хотите, а я попробую, - хитро улыбнулся Нуллус, складывая вещи на траву.
- Спорим, даже до середины не допрыгнет!
- Чего тут спорить!
- Где ему!
Нуллус, тем временем, отсчитал несколько шагов от берега и повернулся. Отсюда река не выглядела большой, особенно по сравнению с полем за ней, поделённым на лоскуты: тёмно-зелёный, светло-зелёный, а то и вовсе жёлтый. Нуллус разбежался, вдохнул глубоко-глубоко и оттолкнулся от травы и полетел, размахивая руками и ногами. Через мгновение он вынырнул, отплёвываясь от воды и протирая глаза.
- Хорошо прыгнул Нуллус, честное слово! Но до середины всё равно не долетел! А ты ещё хотел реку перепрыгнуть!
- Я знал, что не допрыгну, - ответил Нуллус, выбираясь на берег и наслаждаясь теплом травы и дуновениями ветра. – Просто хотелось узнать насколько сильно.
- Я тоже хочу узнать, - поднялся на ноги короткостриженый мальчишка и разбежавшись прыгнул в реку. Вынырнув, он вдруг воскликнул, - а ведь мы сколько раз так прыгали! Просто мы не пытались ничего перепрыгнуть!
Он вылез на берег и сел на своё место.   
- Интересно, голова высохнет, пока до дома дойдём? – Озабочено проговорил он.
- Да у тебя там и волос то нет, - засмеялись остальные.
- Всё равно влажные, - задумчиво произнёс короткостриженый, проведя рукой по голове.
- А ты бы всегда так стригся – не попало бы в тот раз от отца за то, что купался. А то отрастил не хуже девчонки, – начал поучать один из товарищей.
Но короткостриженый только отмахнулся.
- Кстати, Нул, где сестра? - Спросил один из ребят, и другие сразу подхватили. – Да, Нул, где сестра? Дома? Она придёт сюда? 
- Не знаю я, где она, - недовольно нахмурился Нуллус. – Но сюда она всё равно не ходит.
- Она у тебя взрослая! И красивая! И добрая! И платье у неё красивое! - Вновь принялись восклицать мальчишки.
- А чего сюда-то не ходит? – спросил короткостриженый.
- Боится. Да и родители нам не позволяют, - ответил Нуллус и кивнул на огороженный поодаль небольшой памятник.
- Ну, ты-то ходишь. Да и утонул он уже давным-давно. Нас ещё на свете не было.
- А я слышал, его утопили, - начал спорить другой мальчишка.
- Враньё ты слышал. Мне говорили, что он вообще не утонул, а просто памятник здесь поставили.
- За лесом в поле? Его же потом не найдёшь, этот памятник.
- Утонул он, - уверенно сказал Нуллус. – Поспорил с кем-то, что до дна достанет и утонул. Мне отец рассказывал, а они ровесники были.
- Всё равно это давно было.
- А ты думаешь, что раз давно, то больше и не будет?
- Нет, я думаю, что если один раз уже случилось, хоть давно, хоть вчера, то во второй уже обойдётся, вот и всё.
- А может он специально утонул? Я слышал, таких отдельно хоронят.
И мальчишки затихли, и в тишине почувствовали, как тёплый ветер, рвущийся по просторной и гостеприимной равнине, обдувает их волосы и сушит их кожу. Наткнувшись, может и не на правду, но на нечто ранее неизвестное, что правдой вполне могло быть, детям показалось, что лето впереди такое длинное, а они уже так много узнали. Да и день ещё не начал остывать, и будет ещё и обратный путь через лес, и ужин, и разговоры родителей о делах в городе, и свежая постель, и уверенность, что так будет всегда и дней таких будет ещё так много, что они ещё и надоедят.
- А я всё-таки не верю, что он просто нырнул и утонул, - вдруг произнёс короткостриженный, - да мы каждый день ныряем. И кроме нас тут бывает не протолкнуться. И больше ни одного памятника. Да я прямо сейчас нырну до самого дна, а через час уже дома буду.
- Да я, да я! Никуда ты не нырнёшь! Тебе знаешь, как влетит, если родители узнают! – Заволновались ребята.
Но короткостриженный уже поднялся на ноги.
- А вот нырну. Прямо до самого дна.
- Ну, если ты нырять будешь так же, как вы с Нуллусом только что реку перепрыгивали, то лично я спокоен, - засмеялся один мальчишка.
- А как мы поймём, что правда до дна достал? – спросил другой.
Короткостриженный задумался. Нуллус потянул его за руку и тихо сказал.
- Садись ты. Не будет из этого ничего хорошего.
- Да погоди, - отдёрнул тот руку, - мама ты мне что ли? Заладили. И плохо тоже ничего не случится. Я вот что придумал, я прыгну с пустыми руками, а когда вынырну, то у меня камень или хотя бы комок грязи будет.
Ребята переглянулись, словно совещаясь. И каждый из них понимал, что если встать и уйти, то товарищ их в одиночестве ни на какую глупость не пойдёт. Но каждый боялся не найти поддержки и потом не иметь возможности рассказывать, что он в этот момент был здесь и всё видел своими глазами.
- Идёт, - сказал один из мальчишек. – Где нырнёшь?
- Да прямо возле памятника. Чтобы никто потом не говорил, что я неправильно нырнул.
- А чего у тебя голос задрожал, - смеялись ребята, - и кожа у тебя мурашками покрылась.
- Это от ветра, - смущённо потёр руки короткостриженный.
Они подошли к памятнику. С чёрно-белой фотографии смотрело молодое улыбающееся лицо.
- Была не была, - вздохнул короткостриженный и вновь прыгнул в воду. Вода возмутилась, зашумела, но приняла смельчака.
Ребята подбежали к самому берегу и принялись всматриваться в глубину.
- Вон он! Вон он! – Кричали они и тут же вздыхали. - А нет, показалось.
Все вдруг поняли, как много надо времени, чтобы успокоилась поверхность воды и как неотвратимо её успокоение. Она вновь стала гладкой и показывала мальчишкам их напряжённые лица и безмятежное небо позади них.
- Да где он? – Почти шёпотом произнёс один.
Через мгновение полетели брызги, и короткостриженный вынырнул из воды, весь раскрасневшийся и жадно хватая воздух.
- Что-то никто не кинулся меня спасать, - с усилием засмеялся он и поплыл к берегу.
- Да чего тебя спасать, мы за тебя и не боялись, - произнёс один мальчишка, вместе со всеми отходя от берега и давая короткостриженному пройти.
- А зря, - серьёзно произнёс недавний смельчак, – я и сам боялся. А когда нырнул, то вообще страшно стало. И дна там никакого нет.
Короткостриженный показал пустые ладони и с грустью и пониманием взглянул на памятник. Мальчишки вновь устроились на тёплой траве и замолчали, осознав, как всё могло обернуться и как, возможно, однажды уже обернулось. Но дети долго не грустят, словно понимая, как непродолжительно их детство.
- Смотрите, журавли! – нарушил молчание один из мальчишек, и лица остальных обратились наверх, где размеренно и с достоинством проплывала стая длинношеих птиц.
- А давайте проследим, куда они полетят.
- Не выйдет – они за лесом скроются, а там болота начинаются – никак не перебраться. Да и куда они могут лететь? На такие же болота. Мне вот интереснее, откуда они прилетели.
- В общем, Нул, зови сестру. Мы же не обижаем её.
- Я знаю, - ответил Нуллус. – Но она всё равно не пойдёт.
- Эх, но она у тебя красивая.
- А платье ты у неё видел, какое красивое!
- Ладно, пойдёмте. Хватит на сегодня приключений. Я уже сгорел весь.
Мальчишки резво вскочили и принялись обуваться.
- Нул, ты пойдёшь с нами голубей ловить?
- Идите, я догоню.
- Как хочешь.
Мальчишки убежали, а Нуллус вынул из кармана часы и начал сильно сомневаться, что эти часы теперь его. Он увидел гравировку, гласящую:

«Сквозь этот час,
Господь, веди меня
И будь мне силой
И не дай мне оступиться»

Нуллус обернулся, увидел, что друзья уже пропали из виду, поднялся и подошёл ближе к реке.
- Может хоть вы на тот берег перелетите, - тихо сказал он.
Нуллус подбросил несколько раз часы в воздух, удивился, как ярко они блестят и как ловко ловят свет, и, поймав их в последний раз, запустил часы вдоль поверхности воды, подобно тому, как кидают плоские камешки. Но часы исчезли, не сделав и одной «лягушки». Только брызги и рябь остались недолговечными следами - бесконечность движения поглотила бесконечность времени. Нуллус забрался босиком на камень, с облегчением вздохнул и потянулся руками вверх, веря, что любой проступок не столь страшен, если не приносит выгоды. Не понимая, что за седьмым рвом мало интересуются как течением времени, так и верованиям людей, Нуллус не без гордости решил, что поступил правильно и по-взрослому, вопреки, а может и благодаря тому, что не посчитал смелостью раскаяние в непримечательном и неприглядном деянии. Нуллус спрыгнул с серо-белого зернистого камня на невысокую траву и крошечные белые цветы и пошёл становиться взрослым дальше. «Вперёд!» - кричали взрослые перед своей смертью. И Нуллус вернулся, вновь распознав для себя глупость, вместо храбрости. Глупость резала ткацким ножом материю и оборачивала ею людей, словно мумий. Они вставали, опираясь друг на друга, шли, семеня ногами и не было иной силы сорвать ленты, кроме силы слёз. Хлопок намокал, падал, и люди видели, признав слабость. Ведь нет большей глупости, чем глупость о собственной правоте и силе.
Но всё это было позднее, уже после того, как хозяин магазина перестал давать вещи в долг и вообще стал менее приветливым, но более наблюдательным и осторожным; позднее, уже после того, как грустная и растерянная женщина отказалась брать деньги за утраченные часы, пояснив, что они были дороги как память, не уточнив о чём или о ком именно, справедливо сочтя это своим личным делом; примерно в то же время, когда эта женщина простила безответственность и излишнюю доверчивость хозяина магазина.
Ребята ловили голубей, ходили на реку, загорали, лазили по заброшенным домам, и каждое следующее утро укладывалось в стопку поверх вчерашнего, полдень отправлялся к прочим полудням, а уж вечер не упускал возможности примкнуть к подобным себе. И только ночи, скоротанные сном, смешивались, не оставляя возможности отличить одну от другой. Нуллус, с одной стороны, не по возрасту мудро и разумно не жалел о том, что украл часы, но глубоко переживал из-за того, что избавился от них. Но, будучи ребёнком, он считал, что не получит прощения, если вернёт украденную вещь, хотя хозяин магазина и слыл человеком добрым и великодушным. Нуллус решил просто жить со своей ошибкой и принимать все беды, случающиеся в дальнейшем с ним, вполне заслуженными.   
Состав остановился и Нуллус сошёл на перрон, вдохнул свежего воздуха и понял, как душно было в вагоне. Торговцы безделушками, провожавшие Нуллуса несколько часов назад, теперь шумно его встречали, предлагая и убеждая в память о приезде в Большой город приобрести сувенир за не самую разумную плату. Прибывшие пассажиры тащили сумки, толкались и возмущались чужой неторопливостью, отчего-то растеряв дружелюбие, проявленное в пути. Идти в толпе Нуллусу не хотелось и, дойдя до конца состава, он, несмотря на недовольство работников станции, перебежал через рельсы, и оказался на противоположной зданию вокзала стороне. Здесь стены уже не нависали грозно и не загораживали небо. Вдалеке, сквозь мутный, то ли от смога, то ли от плавящегося асфальта воздух, виднелись многоэтажки. Разной высоты, разного цвета, они перекрывали друг друга и выглядели, словно клавиши фортепиано на картине импрессиониста. Одни здания казались просто красивыми, другие – величественными. Но разделяло их только количество и форма окон. Ведь величественное не должно раскрывать все свои секреты в темноте.
- Извините! – Окликнул Нуллус одного из работников. – Вы не подскажете мне дорогу?
- Да ты, видать, и так самый умный, раз бегаешь, где хочешь, - проворчал тот в ответ. Куда тебе надо?
- В Старый район.
- С другой стороны вокзала автобусы останавливаются. Но раз уж ты, как я вижу, любишь на своих двоих передвигаться, то можешь и напрямик пойти. Вон туда, вдоль забора и через мост, - махнул рукой рабочий. – За час дойдёшь.
- Спасибо, - поблагодарил Нуллус рабочего и посмотрел вдаль.
Хотя путь и обещал быть неблизким, но Нуллус решил преодолеть его пешком. Есть впечатления, которые бывают только первыми, и пренебрегать ими он не решился. Он оглянулся на поезда и подумал, какое снисхождение он испытывал к выходящим из поезда на промежуточных провинциальных станциях пассажирам и какую зависть, смешанную с непониманием, он чувствует сейчас к отправляющимся. Они бросают то, к чему он сам стремился.
Дорога объединяет людей, обладающих далеко ведущим врождённым желанием идти и приобретших по воле случая весьма ценное умение ходить. Нуллус шёл вдоль металлического сетчатого забора по серо-рыжей земле, мягкой от толстого слоя пыли, представляя точно такую же дорогу где-нибудь в пустынях. Нуллус позволил памяти загрустить по зарастающему деревьями городку и его простодушным жителям, гордящимся своей размеренной жизнью и тем, что они дружны даже с соседями по улице. Но Нуллус эту жизнь наблюдал только со стороны, оттого грусть его была коротка, и пыльная серо-рыжая тропа тем временем закончилась, и начался асфальт. Впереди показался небольшой мост, и с него Нуллус огляделся и увидел внизу реку, совсем узкую здесь, а слева и справа такие же мосты, похожие на швы на порванном рукаве. Сразу за мостом, подобно людям неопределённого возраста и занятия, стояли здания неопределённой этажности и назначения. Их было лишь по пять-шесть с каждой стороны, и, практически каждое несло на себе бессмысленное, а порой и нелепое послание, составленное из золотых букв. Первое, второе, третье. Нелепости кончились. Лучше считать нелепости, чем о них рассуждать. Нуллусу было здесь неуютно, и всё вокруг казалось временным и необязательным. Он уставился себе под ноги и шёл так, пока асфальт, гладкий, словно стекло, не покрылся трещинами. Искусная, получившаяся случайно, очаровательная простота затмила золотые буквы. Кирпич давал красный и оранжевый, асфальт был серый, но кому-то казался и светло-голубым, а невысокие деревья оставляли зелёный неаккуратными отпечатками. Большинство домов имели три этажа, высокое крыльцо и номер на синей табличке. То тут, то там прямо на улице стояли стулья, на которых спали коты, лежали шахматные доски, а некоторых и вовсе были горшки с цветами – под такими стульями непременно скрывалась небольшая лейка. Жильцы высовывались из распахнутых окон и живо участвовали в идущих внизу обсуждениях между людьми в тапочках, и изредка бросали заинтересованные взгляды на Нуллуса.
Наконец, Нуллус увидел нужный номер дома. Ступени крыльца были вышарканы и сдавлены тысячами шагов, подобно тропам христианских паломников. Эти шаги имели вес и под этими шагами скрывались корни: и живые, и обрубленные, и сочные, и гниющие, и сухие, и вьющиеся, и прямые, и мёртвые. По воздуху разносились истории прошлого о любви, предательстве, дружбе и ненависти. И самый глубокий след оставлял шаг от первого к последнему. Люди шли домой, вспоминая, размышляя, осознавая и забывая осознанное. Они боялись потерять имеющееся, но чувствовали в себе стремление к большему. И им не нужен был новый Король, им нужен был новый El Negro Jefe, вождь. Ведь игра не должна быть игрой. Игра должна быть борьбой. Лёгкой, прославляющей преданность, призванной не доказать другим, а остаться собой.
Знакомство оказалось лёгким. Нуллус пожал ручку двери и вошёл. Наверное, из-за отсутствия света внутри было слегка мрачнее и серее, чем ожидал входящий. Не было ни цветов, за исключением небольшого и незамысловатого изображения анютиных глазок на стене, ни ковра, ни старинного изящного телефона на крошечном круглом столике. Однако сказать, что здесь было неуютно, было бы неправильно. Уж как минимум пол скрипел, да пахло свежим хлебом. В углу первого этажа сидел старик и смотрел телевизор.
- Доброе утро, - поздоровался Нуллус.
- Доброе-доброе, -  старик кивнул, не поворачивая головы. – Ты видел, что они творят? Вот это бой. Я всё жду, что один из них упадёт, но это крепкие парни. Почти как в старые времена.
- Мне в тридцать седьмую, - произнёс Нуллус.
- Уплачено за месяц, считая от сегодняшнего дня, - ответил старик, достал из кармана ключ и протянул его Нуллус. – Третий этаж.
Нуллус взял ключ и поднял наверх. Он стал жить в небольшой квартире, даже не в квартире, в комнате, даже не жить, а просто стал бывать там. До того, чтобы начать жить, было ещё далеко. Пока же, Нуллус, ни на чём особо не задерживая взгляда, осмотрел новое жилище, отметив, что сестра без труда нашла приличную квартиру за разумную плату, выложил немногочисленные вещи и сел за стол. Ожидая прихода сестры, он достал из кармана деньги, отсчитал условленную сумму, которую сестре пришлось заплатить авансом за жильё, и рассовал две получившихся части по разным карманам.
- Старик, кто выигрывает? – Прокричали на улице.
- Ты же знаешь, что выигрывает всегда тот, против кого ты ставишь! – Раздался в ответ уже знакомый голос.
- А ты чего вышел? Опять же пропустишь всё.
- Всё, ухожу. Так, воздухом подышал.
Нуллус достал стакан из шкафа, помыл его, набрал из-под крана воды и залпом её выпил.
- Фух, холодная, - сморщился, Нуллус. – Но то, что надо сейчас.
Он ещё раз обошёл свою серо-синюю квартиру и остановился около окна.
«Неплохо, – подумал Нуллус, глядя на улицу, - это не проходной двор. Они здесь сидят в тапочках на стульях под окнами. И можно бы сказать, что я приехал туда же, откуда уехал, да что-то мешает. Всё-таки одни просты по воле случая, другие по воспитанию. Интересно, стулья-то хоть на ночь заносят в дом? А ведь мать даже полотенце перед окном стеснялась сушить. Пойти, что ли показаться соседям?».
Он вспомнил про покойных родителей и решил, что оказался слишком плохим сыном лишь потому, что его мать оказалась слишком хорошей матерью. Он понял это поздно и в итоге стал обычным сиротой. Ведь если плыть по течению, всё в мире найдёт свой антипод и бесследно исчезнет. Точно так же, как исчезают ненависть и чувство долга, если назвать их стойкостью духа и корыстью. Если ошибиться дважды – по разу в обе стороны – целое остаётся нерушимым, но перевёрнутым с ног на голову. Прощая Аполлону Марсия, легенду оставляют легендой. Призывая Гекату на помощь Цезарю, легенды создают.
Нуллус спустился на улицу, обошёл крыльцо, опёрся спиной на перила и принялся наблюдать, как дети собрались гурьбой на самом углу и занялись чем-то непонятным, но весёлым. Они перебегали с места на место, показывали в сторону пальцем и дружно туда смотрели. Подбрасывали в небо монетки и ловили их на тыльную сторону ладони и обменивались звучными щелбанами. А если монета падала на землю, то дети громко объявляли:
- Не считается!
 И крошечные кругляшки вновь крутили в воздухе, повинуемые детской неуёмности и вселенской сдержанности. Один мальчишка принёс гайку, привязанную к белоснежному перу. Подобное изобретение вызвало неподдельный интерес. Дети по очереди брались за перо и подбрасывали гайку, но вселенная вновь и вновь отказывалась от подношений, и гайка падала, звонко ударяясь о дорогу и тротуар, и перо становилось всё серее.
- Вы там долго ещё? - Возмутился нетерпеливый детский голос из-за угла.
- Мы ждём ещё двоих! – Раздалось в ответ.
- Так и стемнеет, пока ждём! – Повторился недовольный крик. – А я завтра уеду на месяц!
- Скоро придём!
И все вернулись к своим прежним занятиям, а Нуллус подумал, что не умеет так весело кого-то ждать, как эта беззаботная орава. Из подъезда неподалёку выбежали двое ребят и тут же присоединились ко всеобщей суматохе. Ребята принялись что-то бурно планировать, и поражало то, что все были согласны со всеми, оттого единое решение принять не удавалось. Но вот один мальчишка остался на дороге, а остальные попрятались за машинами и ступенями. Храбрец, то ли сам вызвавшийся, то ли назначенный забежал за угол дома, откуда недавно раздавался недовольный детский голос и спустя минуту выбежал с криком, преследуемый оляпистой толпой, вооружённой вёдрами и бутылками с водой. Когда чужаки выбежали на середину улицы, храбрец уже достиг двери дома и скрылся за ней.
- Э, - замахали руками чужаки, – так не честно. Но раз хочешь, мы тут будем тебя до утра сторожить.
Тут армия храбреца выбежала из своих укрытий, и из ранее непонятного хаоса зародилась настоящая понятная война. Настолько длительная и утомительная, что к наступлению сумерек одежда несколько раз успела высохнуть, а дети от усталости уже не пытались убегать, а просто поворачивались к воде спиной.
В открытом окне в доме напротив показалась женщина лет тридцати пяти, а может и немного старше. Она смотрела на улицу и была скрыта тенью едва ли не по самый подбородок, но лицо её ещё освещалось розовеющим солнцем. Женщина была в светло-красном платье и постоянно тёрла глаза и зевала, морщась при этом и обнаруживая неглубокие, но уже многочисленные морщины на лице. Она выглядела едва проснувшейся, хотя день уже давным-давно перевалил за середину, и взгляд её был усталый и смиренный, словно лишь тело её спало, а разум же продолжал бодрствовать. Шторы колыхались, и Нуллус и сам почувствовал лёгкий теплый ветер, тянущийся по двору.
В нескольких шагах от крыльца, на котором сидел Нуллус, несколько человек что-то живо обсуждали, постоянно перебивая друг друга, хватая за руки и громко смеясь.
- Все эти метания и переезды никак не столь же достойны, как гордое стояние на одном месте, - со знанием дела произнёс один старик.
- Да спасёт Бог индейцев, - иронично ответил мужчина, чьих волос ещё не коснулась седина, и тут же получил подзатыльник от стоящего рядом другого старика и все засмеялись.
Старик, отвесивший оплеуху, был молчалив и практически не участвовал словами в споре, однако, судя по бросаемым на него взглядам, был непреклонно уважаем своими соседями. Всё-таки молчание великая вещь, если оно не говорит само за себя и не демонстрирует грубость или не уважение и не раскрывает гордыню, надменность или высокомерие. Но избранное образом жизни, оно прекрасно, величаво и властно и куда громче иных слов.
- Да что вы, молодые понимаете? – Уже сменили тему спорщики. – К чему ухаживания и порядки? Тьфу! Ты её либо любишь, либо нет, - объяснял собравшимся полный бородатый старикан, сопровождая речь жестами, будто предложенные варианты лежали в коробках прямо перед ним. – Мы когда с женой познакомились, так мы уже через неделю перестали здороваться, чтобы слова не тратить почём зря, а сразу лезли в постель. Но это только первое время, вскоре мы стали серьёзнее. А всё потому, что в результате страсти, на свет быстренько появилась наша первая девочка. Кто бы тогда мог предположить, что будет ещё три. Ещё три прелестных девочки! Но страсть, конечно, поутихла. А в первое время мне было даже сложно узнать мою будущую жену при свете дня, из-за того, что встречались мы, в основном, в темноте.
- Да ты просто забывал, как она выглядит. У тебя уже тогда память ни к чёрту была. Ты её, верно, и на свадьбе только по белому платью узнал, - вновь встрял в спор молодой остряк и под одобрительные возгласы и смех тут же получил привычное заслуженное наказание в тройном размере.
- Привет! – раздалось у Нуллуса за спиной.
Он узнал бы этот голос в любое время и в любом оттенке. Он слышал этот голос тоненьким, но твёрдым; затем просто молодым и немного колеблющимся; а теперь слышит его взрослым и спокойным, каким он и был задуман. Нуллус повернулся и увидел сестру. Её чёрные глаза блестели, хотя и не так безрассудно, как раньше, чёрные волосы были собраны в пучок, а губы, совершенные по своей форме, сложились в тёплую улыбку. Из-за внешности сестру в детстве прозвали Итальянкой. Как-то Нуллус пытался вспомнить, кто первым назвал её так, но не смог и решил, что сам он уж точно к этому был причастен. Он отошёл от перил и обнял сестру лишь на мгновение, отчёго-то стараясь не дать ей понять, что скучал. И стараний оказалось недостаточно, и уже Итальянке пришлось скрывать от неизменившегося незадачливого и самоуверенного брата улыбку умиления и понимания.
- Как доехал?
- Отлично, всего четыре часа на поезде – спал всю дорогу, - солгал Нуллус, несомкнувший глаз.
- А я вот не могу спать в пути, наверное, боюсь проехать, - ответила Итальянка, - Поэтому я всегда слежу за вещами.
- И детьми, - добавил Нуллус.
- Да, и детьми, - улыбнулась Итальянка. – Ты же здесь бывал раньше?
- Бывал, - усмехнулся Нуллус. – Мы приезжали в детстве с тобой и родителями.
- Как странно, что я этого не помню. А что мы делали?
- Гуляли, ходили к кому-то в гости. Я и сам уже плохо помню, к тому же я был младше тебя.
- И стал ещё младше.
- Кажется, я был здесь ещё пару раз проездом – я помню гору и эти разноцветные суда на реке.
- Я так привыкла здесь, жить, что уже ничего этого не замечаю. Представляешь, я не замечаю гору. Ты посмотрел квартиру? Подойдёт на время?
- Смеёшься? Я бы и близко ничего похожего не нашёл. Я уже скучаю по ней. Вот, кстати, деньги за неё, - протянул Нуллус несколько купюр. - Хочешь подняться?
- Нет, давай побудем на улице. – С улыбкой покачала головой Итальянка, беря деньги и глядя на брата, - Мне кажется, мы не виделись целую вечность.
- Всего лишь год, - ответил Нуллус.
- Да, - задумчиво проговорила Итальянка, - бывает, что с самыми близкими видишься только на похоронах и свадьбах.
- Вот оттого, что похорон и свадеб в ближайшие годы не намечается, я и перебрался ближе к тебе.
- Просто я не думала, что с нами будет так. Думала, мы будем ходить друг к другу в гости. Когда мы были маленькие, семья была больше, в ней были даже те, кого мы не знали. Члены семьи могли рассчитывать на заботу, понимание и помощь. И ведь они не боялись просить, но знали меру своим просьбам. Все собирались и веселились, а потом всё закончилось.
- А знаешь, когда всё закончилось? – спросил Нуллус. - Когда умерла та женщина в забавных шляпках. Я даже не помню, кем она нам приходилась, и как её звали. Все обращались к ней «Дорогая».
- Да, она всегда тебя целовала, и тебе это жутко не нравилось, - засмеялась Итальянка. – И ты, должно быть, прав, что всё закончилось на ней. Я не помню праздников без неё.
Они ненадолго затихли, наслаждаясь воспоминаниями.
- Я ведь тоже здесь раньше жила, - вновь заговорила Итальянка, - Правда, в другом доме.
- Ты тоже выходила из дома в тапочках?
- Да, я со временем нашла это очень удобным. А ещё здесь полно детей. И он шумят. Я понимаю, что дети есть дети, но они, черт побери, шумят.
- Не дают спать?
- Ну, ночью они, слава Богу, сами спят – дети есть дети. А вот днём спокойствие здесь не поселится. Правда, и уныние тоже.
- Я раньше жил на первом этаже с окнами в сторону дороги, поэтому к шуму я привык, хотя и устал от него. А здесь второй этаж и никакой дороги поблизости – да я даже окна закрывать не буду.
- Здесь можно и дверь не закрывать. Здесь вообще много интересного. Например, напротив меня через двор жила девушка, которая никогда не задёргивала шторы. И я не скажу, где это было. Еще тут слонялся какой-то художник. Всегда молчаливый и хмурый, хотя картины рисовал красочные и яркие. Есть даже какой-то бар в одном из подвалов, но я туда не совалась - вряд ли там приличная публика. Захочешь – найдёшь сам.
- Иллюзия о рае на земле разбилась.
- Ты что! – Воскликнула Итальянка. – Тут много чего тёмного, просто оно потому и тёмное, что не на виду у всех. Но всё равно здесь… как-то уютно, что ли.
- Да, - кивнул Нуллус, - я тебя понимаю.
Итальянка задумчиво посмотрела вдоль домов, словно размышляя, стоит ли говорить, что у неё на уме, и спустя несколько секунд осторожно произнесла:
- А как у тебя с деньгами?
- На первое время хватит. Уж не предлагаешь ли ты мне заняться чем-то тёмным, - шутя возмутился Нуллус.
- Да ну тебя, - улыбнулась Итальянка, легко ударив брата в плечо. – Просто в случае чего есть один человек, который может помочь. Я бы не стала к нему лишний раз обращаться, но если жизнь заставит… вот его имя и адрес.
Нуллус взял протянутый клочок бумаги, на котором содержалось две строчки, написанные неровным почерком.
- Идт? – Поднял Нуллус глаза. – Это имя или фамилия?
- Скорее имя, - на мгновение задумавшись, ответила Итальянка. – Может и прозвище.
- И чем он занимается?
- Толком не могу сказать, узнай при встрече. Он одно время появлялся здесь, вроде навещал своего знакомого… или знакомую. Мы даже несколько раз разговаривали, и он всякий раз предлагал помощь. Я его и сейчас иногда вижу, но он чаще всего смотрит под ноги.
- Загадочный человек, - улыбнулся Нуллус и убрал листок в карман. – Думаю, я загляну к нему на днях. Всё равно пока ничем не занят.
- Загляни, потом расскажешь, что из этого выйдет.
- Обязательно. Может, об этом даже напишут в газетах. Кто знает, чем он там занимается.
- Я себе этого не прощу, - рассмеялась Итальянка и добавила. – Хотя и с интересом прочитаю.
- Как твои дети? – Спросил Нуллус. - У тебя теперь взгляд настоящей женщины.
- Это потому, что я и есть теперь настоящая женщина, что бы это ни означало. Но думаю, если таковые действительно есть, то я одна из них, - улыбнулась в ответ Итальянка. – С малышами всё хорошо. С ними быстро и умнеешь, и мудреешь – как только понимаешь, что вряд ли увидишь, как они состарятся.
- Это ты зря. Вот увидишь, ты ещё будешь с ними путешествовать на пенсии.
- Тогда я буду присылать тебе открытки из новых мест
- По рукам, - улыбнулся Нуллус.
- По рукам? - Рассмеялась Итальянка. - Получается, я буду мотаться по миру и отсылать тебе открытки, а на тебе-то какая обязанность?
- Я обещаю, что буду их ждать.
- На самом деле, это серьёзное обещание, - произнесла Итальянка, выпятив нижнюю губу, и добавила. – Ждать всегда сложнее, чем делать.
Они поговорили ещё около получаса, после чего распрощались. Итальянка зашагала по тротуару, разглядывая знакомые здания, но, не видя знакомых лиц. Она почувствовала, как накопившаяся тоска обратилась в радость встречи и знала, что завтра уже не будет ни того, ни другого. А Нуллус поднялся в квартиру, прошёл на кухню, сел напротив окна и смотрел в него, пока не стал видеть лишь своё отражение из-за темноты снаружи.

4.

На жизнь ещё хватало, но занять эту жизнь Нуллусу всё равно было нечем, так что утром он достал записку с адресом, а вечером уже искал дом человека, о котором с осторожностью и волнением говорила Итальянка. Отыскать непонятно кого непонятно где оказалось непросто, хотя Нуллус неотступно следовал наставлениям сестры. Наставлениям непосильным, унижающим своей простотой самоуверенный, избалованный характер.
- Дойди до перекрёстка, поверни за аптечную лавку с большими окнами, а дальше просто иди прямо, пока не увидишь нужный номер дома по правой стороне дороги.
До полуночи оставалось всего около пары часов, и Нуллус торопливо шёл, оглядываясь по сторонам. Город в темноте был иным. Он хоть и был темнее, огней местами было с избытком. И яркость их не грела, но соблазняла, обещая долгую ночь и позднее утро, обещая свободу выбора и свободу от осуждения. Люди преодолевали улицы по-разному: одни уверенно шагали по разлитому на асфальте свету, другие, коих, надо признать, было меньшинство, напротив, обходили каждый фонарь и каждую вывеску стороной. Нуллус не любил никого беспокоить понапрасну и понимал, что уже поздно наведываться в гости, тем более к человеку чужому. Но предстоящее возможное знакомство ценным не виделось, и оборвать его было не жаль. В голове крутилось ни о чём не говорящее имя, сообщённое сестрой несколько дней назад.
- Идт, - как можно чётче и тише произнёс Нуллус. – Идт. Надеюсь, Итальянка ничего не напутала. Не хотел бы на ночь глядя заявиться к многодетной мамаше, да поднять на уши весь дом.
Накрапывал дождь. Всё вокруг блестело и отражалось. Блестело не вызывающе и резко, а спокойно и глубоко, и даже скорее светилось, словно повсюду были люди с добрыми, мудрыми глазами. Нуллус быстро шагал между домов и не мог отличить один от другого, к тому же номера на них либо отсутствовали, либо написаны были неразборчиво. Он даже стал допускать, что уже сделал круг, и сам живёт в одном из этих домов. И если войти внутрь, то на первом этаже будет сидеть старик, который, не глядя, поздоровается с вошедшим и обернётся, если вдруг не услышит приветствия в ответ. Где-то в глубине дома справа загремела посуда и Нуллус остановился. Через распахнутую дверь, ведущую с улицы в узкий коридор, был слышен смех, и была видна противоположная стена, тускло освещённая висящей на толстом гнутом проводе лампой. С каждой стороны коридора было по две квартиры. Двери на одной стороне, тихо скрипя, раскачивались, и раз за разом между ними пробегал мальчик лет пяти, сжимая обеими руками громадную тарелку, на которой, то появлялся, то исчезал не менее большой блин.
Нуллус сбился со счёта с момента обнаружения последнего пронумерованного дома и решил спросить у жильцов, раз уж дверь всё равно была открыта.
- Простите, хозяева, вы не могли бы мне помочь? – Прокричал он с улицы в дверной проём.
- Чем именно? Для этого нужно что-то купить или заполнить? – Раздался в ответ недовольный и настороженный мужской голос, очевидно, главы семейства.
- Вовсе нет! Я ищу один дом, а номеров почти нигде не видно. Может быть вы знаете, где находится дом номер двадцать два по этой улице?
- Ну и на кой чёрт он тебе понадобился на ночь глядя? Нам здесь своих прохиндеев навалом, не хватало нам ещё заезжих.
- Мне нужно найти одного человека, его зовут Идт, он должен жить в этом доме. – Нуллус решил попытать счастья прямотой.
- Не знаю такого. Он совершенно точно не живёт вместе с нами! – Рассмеялся невидимый собеседник. – А дом здесь недалеко. Ты немного не дошёл.
Нуллус пробормотал что-то вроде благодарности и побрёл дальше. Он посчитал хорошим знаком то, что местным жителям имя разыскиваемого ничего не сказало. Плохая репутация гораздо чаще ошибочна, нежели хорошая, но всё же лучше не иметь и её. Однако, спустя тридцать шагов, а может и того меньше, Нуллус вдруг услышал хриплый голос рядом с собой.
- Ты ищешь Идта?
Нуллус повернулся и упёрся глазами в незнакомый и малоприятный профиль мужчины с крупным носом, серыми глазами и скошенным подбородком под тонкими губами. Незнакомец шагал рядом, немного опустив голову и глядя вперёд исподлобья, устало и равнодушно.
- Да, я, - сдержано ответил Нуллус.
- Ты спросил слишком много и громко, чтобы найти одного человека. Вон его дом, - кивнул незнакомец вправо. - Первая квартира справа от лестницы на втором этаже. Только ты смотри, может тебе и я смогу помочь?
- Нет, спасибо, у меня к нему дело.
- Слыхал я о его делах. Ты бы не совался к нему. Скажи, что нужно, я всё достану. Весь город обыщу, но достану. Идт то сам ничего не делает. Всё ему другие приносят. Думает он самый умный, раз сам по себе и полюёт на всех. Нет, я таких не люблю, я с людьми стараюсь по-человечески общаться. А этот и руки не подаст, и денег ему, говорит, не надо, а сам всё что-то замышляет. Но выйдет ему его равнодушие боком.
- Да у меня не совсем и дело, - пытался отвязаться Нуллус, - так, навестить хотел.
- Навестить, - протянул мужчина. – Да ты никак, брат, мне голову морочишь. Кому ж вздумается просто так к Идту в гости наведаться? Ох, соврал ты мне, соврал. Да дело твоё, я правды и знать не хочу. Но если с Идтом не выгорит, приходи ко мне, я всегда здесь. Просто встань на углу, а я уж тебя замечу.
Незнакомец развернулся и пошёл обратно, явно не желая быть свидетелем дальнейших событий. Он чуть не споткнулся о кошку, беспечно перебегающей тротуар, отчего воскликнул:
- Вот тварь!
А кошка не издала ни звука и побежала дальше по своим хлопотам.
Нуллус остановился, призадумавшись, возле указанного дома и заинтересованный только что выслушанным рассказом и охваченный нетерпением, а также слегка промокший, вошёл внутрь. Он увидел красно-оранжевую лестницу на освещаемом матово-жёлтым светом первом этаже и прошёл по зелёному стоптанному ковру и преодолёл два пролёта ступеней и подошёл к первой двери справа. Звонка не было, имелась лишь табличка с номером пятнадцать, да несколько аккуратно нацарапанных на косяке линий. Искавшего и нашедшего вдруг охватили сомнения, он стал думать, а не слишком ли поздно он пришёл, ведь хозяин квартиры уже мог спать. Но после недолгих раздумий Нуллус постучал в дверь. Дверь незамедлительно приоткрылась, а в проёме показалось лицо молодого человека, на вид не достигшего ещё и тридцатилетнего возраста.
- Чем могу помочь? – Спросил молодой человек спокойным голосом, судя по всему, ничуть не удивившись присутствию незваного гостя на пороге своей квартиры.
- Мне нужен Идт. Слышал, у него найдётся работа, – сразу перешёл к делу Нуллус, разумно решив не упоминать сестру, пока об этом не спросят прямо.
- Осторожнее, здесь тонкие двери, - невозмутимо, как и прежде, проговорил молодой человек. - Работа может и найдётся, но не для всего дома.
- Так я пришёл по адресу? – С некоторым успокоением спросил Нуллус, изрядно утомлённый поиском.
Молодой человек в ответ промолчал, словно размышляя о том, что ещё следует спросить у столь позднего гостя. В раздумьях он внимательно посмотрел на одежду Нуллуса, его обувь и руки, и, видимо, не имея более вопросов без ответа, пригласил гостя войти, абсолютно лишённым изящества жестом, лишь чуть шире приоткрыв дверь. Нуллус прошёл в квартиру и тут же почувствовал сухость в носу и пыль в горле. Единственная видимая комната начиналась едва ли не сразу за порогом, оставив место лишь к проходу на кухню, да в уборную. Комната казалась обжитой и уютной, хотя и не прибранной. В ней было много всего, но на первый взгляд не обнаруживалось ничего лишнего. Особо привлекал внимание значительных размеров стеллаж с накиданными в него книгами, повидавший, должно быть не мало, даже смиренно располагаясь годами в одной комнате. Нуллус обратил внимание на дверь в углу, закрытую и ведущую, вероятно, либо в кладовую, либо в ещё одну комнату. Последнее казалось более разумным - иначе спать было решительно негде, за исключением дивана, который, однако, был явно меньше роста, по-видимому, единственного жильца. Молодой человек запер дверь и, указав Нуллусу на кресло, подошёл к письменному столу, закрыл толстую книгу в потрёпанном переплёте и положил её на полку.
- Я отчего-то люблю книги, - произнёс молодой человек. – Именно как вещь, как белые сшитые страницы, которые можно ненароком порвать. Одно из немногих цельных творений человека, которое можно только принимать или отвергать, но которое совершенно невозможно, да и не имеет толку домысливать и переделывать.
Под светом лампы Нуллус наконец смог разглядеть своего собеседника. Хозяин квартиры был худ, но не слаб, волосы имел чёрные и жёсткие на вид, и такие же чёрные брови над глубоко посаженными, немногим более светлыми глазами. Нос имел форму правильную, хотя и был длинноват, из-за чего к уголкам тонких губ шли две ломаные морщины, одинаково достоверно соответствующие как улыбке, так и ухмылке. Молодой человек держался прямо и ходил неспешно и, казалось, лишних движений не совершал. Он не проявлял нетерпения и ни к чему не подталкивал. Если никто не говорил, и ему самому нечего было сказать, то он просто смотрел куда-нибудь не отводя глаз, будто некий предмет поглотил его внимание, будь это хоть потрёпанный стул, хоть стоящий на полу цветок, хоть стрелки на часах. Однако сейчас, после недолго молчания, молодой человек повернулся к Нуллусу.
- Мы раньше нигде не встречались?
- Не припоминаю, – ответил Нуллус, хотя и был уверен, что нет. – У меня вообще мало знакомых и всех я могу перечислить по именам. И среди этих имен нет даже повторяющихся.
Но ни единое, даже самое незначительное и надуманное мгновение искренней заинтересованности не дало о себе знать. Свет от лампы не качнулся, и сквозняк не открыл книгу, и всё осталось по-прежнему. Молодой человек стоял и не делился ничем ни изнутри, ни снаружи, кроме своей тени на полу и стене. Впрочем, он слегка повернул голову, что при желании можно было принять и за разочарование.
- Ты знаешь кого-то из моих друзей? – Задал новый вопрос молодой человек.
- Не думаю, - ответил Нуллус, – хотя, я мог только что встретить одного из них внизу на улице, когда искал …
- Не мог, - перебил его молодой человек. – У меня нет друзей. А если и есть, то совершенно точно не такие близкие, чтобы их можно было встретить возле моего дома.
Ты говорил с обыкновенным пройдохой, сующим нос не в свои дела и знающим куда больше чем ему необходимо, даже если он и утверждает обратное и усыпляет бдительность окружающих своим напускным равнодушием. Зачем он смотрит в темноту, но твердит, что видит, как растёт дерево? Чтобы увидеть, как растёт дерево, нужно смотреть из темноты на свет или знать, где оно посажено! Чёртов пройдоха! А мы сейчас сами взглянем на него - тьма обретёт глаза! Уж мы-то разглядим его стыд перед самим собой, но не проявим жалости. Погаси-ка свет.
С этими словами молодой человек направился к окну и отдёрнул шторы. А Нуллус выключил свет, оставив гореть лишь небольшой светильник на столе, успел поразиться красноречивости хозяина квартиры и тоже подошёл к окну. Он взглянул на подоконник и увидел запотевший стакан с чаем и понял, что хозяин квартиры видел своего гостя на подходе к дому, а может даже и слышал один из коротких диалогов, имевших место на улице. Наверное, поэтому дверь так быстро открылась перед Нуллусом. Впрочем, если это и было важно, то Нуллусу таковым не показалось.
- Видишь? - Показал молодой человек куда-то на улицу. - Он опять здесь, этот падальщик, предпочитающий собирать кости, чем рискнуть с честью жить сытым или умереть с голода. Кто его вырастил? Неужели где-то есть старик со старухой, которые недостойны своей старости, которые в молодости лишали других заслуженного, заработанного или полученного с рождением и учили тому же своего сына? Неужели трусость провела их между всех огней и вела их так низко, что ни один меч не снёс им головы? И теперь этот сукин сын крадётся по жизни, мерзко озаряясь по сторонам, и отбегает, почувствовав угрозу, даже там, где её нет. Здесь дом Идта! Можете пялиться на него, когда он вспыхнет громадным костром! Можете даже устроить пляски возле него и принести в жертву старых и убогих! Но это время ещё не настало!
Нуллус, слыша, к удивлению, не распалённый даже горячей ненавистью холодный голос хозяина квартиры, посмотрел в окно и увидел уже знакомое непривлекательное лицо. Мужчина стоял почти напротив окна Идта и смотрел куда-то в сторону, и восклицания из квартиры до мужчины не донеслись. Он как будто разговаривал с кем-то вдалеке улицы и махнул кому-то рукой и внезапно повернулся, и, казалось, посмотрел прямо на двух людей в окне и скрылся за углом.
Нуллус отпрянул от окна, однако Идт не шелохнулся.
- Не волнуйся, он нас не увидел. Он испугался, что мы сейчас спустимся, раз свет погас. Ходят и смотрят, что-то всё выискивают, а чуть что – сразу бежать. Вынюхали одно, другое, только какой им от этого толк? 
- Никогда не знаешь, какие знания окажутся ценными.
- А ты что, заплатил ему за то, что он сказал, где я живу?
- Нет. Я даже благодарить не стал.
- Тогда для него они совсем не ценны.
Молодой человек отошёл от окна, зажёг свет, достал сигарету и порылся в карманах. Очевидно, не обнаружив ничего нужного, он подошёл к столу и окинул его взглядом. Затем подошёл к полкам у стены с дверью в другую комнату, провёл рукой по верхней полке и повернулся к Нуллусу.
- Нет спичек?
Нуллус покачал головой, после чего молодой человек аккуратно положил сигарету на полку.
- Пролежит здесь неделю, а то и две, - добавил он, – пока не зайдёт кто-нибудь со спичками.
Нуллус стало интересно, почему же Идт сам не купит такую мелочь, но счёл такой вопрос неуместным, а потому промолчал.
- Что же, - сухо произнёс молодой человек. – Вернёмся к делу.
- Да, - с готовностью отозвался Нуллус, - у меня с работой сложности, и денег всего ничего осталось. Мне сказали, что ты можешь помочь.
- Я не даю в долг всем подряд, - резко бросил хозяин квартиры.
- Разумно, - ответил Нуллус, – но мне не нужно в долг.
Молодой человек взглянул на Нуллуса, затем посмотрел в окно, что-то обдумывая, при этом слегка шевеля губами, словно вновь и вновь повторяя имевший место последним короткий обмен фразами. Нуллус же, в ожидании, вернулся к изучению комнаты, и увидел на тёмном крашеном полу множество светлых борозд, тянувшихся от одной стены до другой и местами пересекавшихся и изламывавшихся.
«Стало быть, - подумал Нуллус, - он тут скучает с утра до ночи, раз так часто стол двигает. Или может прячет его от света из окна».
Он взглянул на ящики стола и увидел, что на них не ручек.
- Это чтобы их нельзя было быстро открыть и что-нибудь украсть, - заметил Идт заинтересованность гостя. – Я их скрутил уже после того, как что-то украли, на случай, если тебе такие меры кажутся напрасными.
- Так они привлекают внимание, - возразил Нуллус. – Создаётся впечатление, что в них что-то прячут.
- В ящиках стола всегда что-то прячут, - ответил Идт. – Так что ты хотел купить?
- Купить? – Искренне удивился Нуллус, уже не понимая, к чему идёт разговор. - Честно говоря, я планировал заработать, а не потратить.
- А как же «Богат не то, кто имеет, а тот, кто отдаёт»? Не веришь в мудрости веков? - усмехнулся молодой человек, прикусив край нижней губы, отчего рот его скривился. – А если серьёзно, то заработаешь, когда продашь. Если возьмёшь золото, то сможешь получить за него как минимум на треть больше. Или можешь оставить себе, и она навсегда будет твоим. Так что? Деньги есть?
Нуллус не имел представления ни сколько стоит золото, ни кому его продавать. Но прикинув, что раз уж у него есть деньги на первое и время на второе, он счёт предложение весьма выгодным, чтобы отказываться. Кроме того, Нуллус доверял сестре, и возможность обмана со стороны Идта не рассматривал. Посему он достал имеющиеся при себе купюры, внимательно пересчитал их, держа в уме сумму, хранящуюся дома, и положил на стол сложенную пополам пачку, полагая, что оставшихся дома денег точно хватит на неделю-полторы.
- Давай на все. На твой выбор.
Молодой человек слегка нахмурился, взял деньги и ловко пересчитал их.
- На все, так на все. Подожди здесь, - распорядился он, исчез за дверью в углу и тут же вернулся с небольшим непрозрачным мешочком, и протянул его Нуллусу.
- Вот, пересыпь себе. Оно стоит немного больше, чем ты дал, но ты кажешься порядочным человеком, и часть я тебе подарю. Только сам не продавай рядом.
- Не хочешь видеть конкурентов? – С улыбкой спросил Нуллус, у которого и в мыслях не было лишний раз находиться вблизи этого места.
- Не хочу видеть мёртвых, - вдруг улыбнувшись, ответил молодой человек, что-то записывая на листе бумаги.
Нуллус не знал, расценивать последнее замечание как аккуратное предупреждение или как прямую угрозу. Взглянув на хозяина квартиры, он обратил внимание, что тот постоянно бродит взглядом по комнате, и даже задумавшись, не погружается в себя. Нуллус не смог уловить момент, когда бы хозяин квартиры моргнул, разумно решив, что не стоит пристально вглядываться в незнакомого человека.
- Это серьёзный довод, - в конце концов, деланно непринуждённо ответил Нуллус, высыпая золото в ладонь и пристально его разглядывая. – Спасибо.
- Ты думаешь, я бы стал тебя обманывать в собственном доме? А что если ты вернёшься с ружьём? Если бы я был мошенником и хотел тебя обмануть, - взглянув на руки Нуллуса, проговорил Идт, - я бы придумал куда более хитрый способ. Ты, возможно, и не понял бы, что стал жертвой обмана. Или понял бы это слишком поздно, когда уже и не исправить ничего.
- Я бы и не переживал, если ничего не исправить.
- Ты так думаешь? Наверное, ты добрый человек. Я давно таких не встречал. А знаешь, почему зло процветает? Потому что зло продумано, а добро естественно и самоочевидно для хороших людей. И они не понимают, как можно поступить иначе кроме как по-человечески. Я бы не назвал их наивными и излишне доверчивыми, скорее они имеют слабость доверять другим больше, чем следует. А может это и не слабость, а способность, которой другие лишены. Так что великие знакомы со злом. Они могут быть его детьми, отрекшимися от родителей; его обличителями; или, например, его певцами. Но величие рождается, как правило, либо за счёт зла, либо благодаря ему, если ты видишь разницу.
- Я не думаю, что когда-либо встречал великих людей.
- Уверен, ты заблуждаешься. Великих, а не известных.
Нуллусу вдруг стало интересно, прав ли его собеседник в своём последнем утверждении, но несколько разрозненных воспоминаний скорее опровергли уверенность Идта. Нуллус не смог вспомнить ни большого зла в своей жизни, ни больших людей. Он бы мог описать глубокое, хоть и не угнетающее, но всё же одиночество, но сомневался, что оно может явиться основой величию. Оно может быть поводом проявить упорство и несгибаемость, но одиночество вещь такая, что став почвой для жизни, эта же почва станет домом для червей, точащих взращенное не переставая. И оттого, нужно иметь слишком много веры в себе, чтобы растить что-либо на одиночестве. 
- А что у тебя есть кроме золота? – Спросил Нуллус, ссыпав золото в карман и возвращая мешочек Идту. – Вдруг мне понадобится что-то ещё.
- У меня хранится много чего, но ничего лучше золота. Поэтому не вижу смысла предлагать тебе нечто иное. Ты серьёзно понесёшь его в кармане?
- Ничего более подходящего у меня с собой нет, - развёл руками Нуллус. - А что, если я принесу тебе вещь? Купишь?
- У тебя же ничего нет.
- Зато у других навалом, - усмехнулся Нуллус, вставая из кресла. – Тебе ли не знать.
- Приноси, посмотрим, - ответил Идт. – Но приходи один. И если всё-таки мне не веришь, попробуй золото, что я тебе дал, на зуб, говорят, это работает.
- Да, я знаю, - кивнул Нуллус, вспомнив, что однажды уже слышал об этом способе, но при совсем иных обстоятельствах, и направился к выходу. Он чувствовал, что хозяин квартиры следует за ним и смотрит на него, и стены давят, и воздух тяжёл. У выхода Нуллус повернулся и спросил:
- Как ты так быстро открыл дверь? Ты ведь знал, что я зайду?
В ответ Идт только слегка улыбнулся.
Уже спускаясь по лестнице, Нуллус почувствовал, будто был в обществе одинокого сумасшедшего, боящегося закрыть глаза, чтобы не умереть от страха. Идт не показался человеком злым или жестоким, скорее человеком глубоко несчастным, так глубоко, что этого непонимающим, и настолько же высоко гордым, так высоко, что к этому равнодушным. Из-за своей незапланированной покупки Нуллус не переживал – он видел множество подозрительных людей в городе и был уверен, что ничего не потеряет, а скорее ещё и приобретёт. Ему показалось странным, что Идт так легко имеет дело с посторонними, да ещё и даёт им заработать. Хотя, решил Нуллус, это мог всего лишь повод для хоть какого-то контакта с людьми.
Было поздно и на улице становилось всё меньше случайных людей, но происходило всё больше случайных знакомств и встреч. Впереди Нуллуса шла молодая пара. На безымянном пальце девушки блестело кольцо, но за руку её никто не держал, а руки парня и вовсе были пусты, из чего Нуллус сделал вывод, что люди эти просто друзья. Оба были высокими, но девушка имела осанку изящную и сложена была превосходно, в то время как спутник её немного сутулился и шагал неловко. Они говорили и смеялись, и видно было, что нет между ними любви, а просто души их оказались родственными, да и возможности любить друг друга, судя по всему не было, что они с достоинством и приняли. А их уважительные и, в каком-то смысле, преданные взгляды выросли на понимания того, что важно и что из важного человек может, а чего не в силах сделать. Это были те люди, которые, при отсутствии возможности идти рядом, скорее направятся в разные стороны, чем один последует за другим. Нуллус шёл за ними до самого своего дома и, уже поднимаясь на крыльцо, отчего-то очень захотел, чтобы эти двое всегда в равной степени помнили и заботились друг о друге, а потом решил, что так оно и будет. Он зашёл в свою квартиру, включил свет, повертел в руках купленное золото, убедился, что в ящике стола действительно осталось немного денег, и лёг спать. День скоропостижно закончился.

5.

Мне повезло родиться пятнадцатого числа, но пришлось оно на осень – хорошее число, чтобы родиться, плохое время, чтобы появиться на свет. Правда, быть в чём-либо посередине – верный способ остаться незамеченной и зажатой, ведь даже спать все хотят у стенки или с краю. В детстве у нас с сёстрами (одна из них была старше, другая младше меня) была одна кровать, хотя и огромная. Место с краю было первым, посредине – вторым, а у стенки – третьим, в соответствии с порядком, в котором солнце по утрам настигало спящих девчушек. Каждую ночь мы менялись, дабы иметь возможность побывать на месте друг друга и так мы научились судить друг друга осторожно и великодушно. Иногда мы ночевали одни, но мы не боялись. Какого чёрта, нас же трое, а в мире нет никого сильнее трёх любящих друг друга сестёр. Нас немного пугали ночные раскаты грома, с треском обрушивавшиеся на железную крышу, но, честно говоря, это всегда была лишь неизбежная и радостная причина не засыпать слишком быстро, а похихикать над тем, кто из мальчишек сегодня выставил себя дураком. Смешно, но тот, кто выставляет себя дураком в детстве, с годами часто становится тем, на кого ты можешь положиться.
Утром мы ели кашу. Все и всегда. Помню, что рисовую мы ели с солью. Младшая сестра не могла сидеть смирно и поэтому постоянно что-нибудь роняла. И обязательно извинялась, если роняла хлеб.
Было бы неправдой сказать, что мы никогда не спорили. Но можно совершенно справедливо заметить, что друг к другу зависти мы не чувствовали ни в чём, хотя до поры и стеснялись выдать свою радость или печаль за сестру, что весьма обычно для детей и глупо для взрослых. В конце концов, ошибок в прошлом нет лишь у тех, кто до сих пор в этом прошлом живёт. Одним мгновением в один жаркий день жизнь предостерегла нас от больших ошибок в будущем. Напротив нашего дома стояла насколько разрушенная, настолько и забытая школа. Так получилось, что строили её при наших бабушке с дедушкой, учились в ней наши родители, а били стёкла и отламывали штукатурку с её стен уже мы. На чердаке жили голуби, а мы мешали им жить. Не знаю, почему нам не было их жаль. Впрочем, мы даже не забирали их с собой, просто ловили, держали в руках, уговаривая их не бояться и обещая их не обижать, а затем отпускали со скрытой надеждой, что они нас запомнили и обязательно подлетят, когда мы снова придём. Как-то мы согнали голубей на первый этаж, и они начали вылетать через окна. Младшая сестра сидела на подоконнике и потянулась за ускользающими столь желанными птицами и упала. Она упала на разбитый стакан и сильно порезала себе ногу. Она сидела на траве и плакала, и мы сидели возле неё и тоже плакали, а мальчишки ринулись к нам домой за родителями. Мы со старшей сестрой понимали, что нам, как старшим попадёт за то, что не углядели за сестрёнкой, но нас порицание не волновало. Было душно, и солнце уже не радовало, и захотелось, чтобы скорее уже наступило завтра. Вдруг наша младшая сестра удивлённо посмотрела на нас сквозь слёзы и спросила:
- Вы плачете, потому, что любите меня?
Мы промолчали, но не смогли скрыть улыбку. Вопрос прозвучал так просто и так по-честному, что ответ не предполагал запинок и раздумий. И я поняла тогда, насколько я глупа в свои десять лет. Младшая сестра тоже что-то поняла, но больше ничего не сказала. Она лишь вытерла глаза, поднялась и неловко пошла навстречу родителям, с видом, будто хоть ей и больно, но оно того стоило.
В солнечные дни мы бежали на улицу и возвращались домой в прохладу, одинаково сильно желая оказаться и там, и там. Мы бежали очень быстро, обнимая каждую берёзу, проводя ладонью по каждому забору палисадников и показывая пальцем на каждую птицу, пролетающую в одиночестве. И ведь почему-то не волновали и не интересовали нас ни маленькие, ни большие птичьи стаи. Наверное, просто было непонятно, куда показывать пальцем.
В один день всё заволокло серыми, тяжёлыми тучами. Я не помню, случилось ли это постепенно, или мы обнаружили это, проснувшись утром. Я помню постоянный сумрак, от которого хотелось спать, помню, как капли били по крыше дома и листьям высоких цветов у нас перед окнами. Дождь первое время шёл непостоянно, и отнюдь не мешал выходить на улицу. Мы прятались под навесом во дворе, и, когда дождь усиливался, наше крыльцо оттуда казалось таким далёким, и я поняла тогда, что далеко – это не про расстояние, а про желание и возможность, про то, есть ли на тебе плащ и насколько тебе скучно под навесом.
- Я знаю, знаю! – Вдруг радостно воскликнула младшая сестра. – Нужно воткнуть нож в землю, и тогда дождь прекратится. Так бабушки говорили, когда мы с тобой за хлебом стояли в очереди.
И я сбегала домой и принесла старый нож.
- Давай, втыкай, - торопила младшая сестра. – Потом помоем, воды полно кругом.
И я поверила в нас и вонзила лезвие в сырую землю. Мне и сейчас не кажется это глупым, но нам в тот раз примета не помогла, и мы вернулись в дом.
- Ничего, - утешала нас мама, - ранний гость до обеда.
Но после обеда гость остался и продолжил капля за каплей размывать землю. И небо осталось безликое и пугающе однотонное. Не изменилось оно и на следующий день и через день. В этом мировом грандиозном полумраке мы веселились по мелочам, а иногда слегка грустили и молчали. И веселье казалось самым искренним, а грусть самой светлой и происходящей от мудрости. Когда вокруг ничего не меняется, это тоже нужно пережить. Кто пережил землетрясение и революцию, а кто-то – полвека преданности свободе любимых, томимый стремлением к своей, отличной свободе. Где-то на третий день твердь небесная разверзлась, как говорил отец, рассказывая нам истории из Библии. Мы собрались в дверях на улицу и принялись восхищаться, насколько плотной стеной проливается вода – мы не видели ни заборов, ни соседних домов, ни неба, и, наверное, мы могли бы увидеть своё отражение в каждой капле, но на них в отдельности мы не смотрели, и лишь их поток зачаровывал нас.
- Девчонки, - раздался позади голос мамы, – не видно там у ворот дедушки? Он уже должен был вернуться из поля. Говорила я ему не соваться никуда в такую погоду, но попробуй удержи.
Вдалеке, метрах в ста от дома, мы увидели мутное синее пятно – дедушкину старенькую машину. Никто тогда не задался лишними вопросами касательно того, есть у ли у дедушки плащ, чтобы выйти из машины и самому открыть ворота; не стоит ли переждать дождь; а если и бежать к воротам, то, возможно, хватит и одного человека, чтобы их открыть. Сейчас я думаю, что в попытках найти ответ на последний вопрос мы бы точно переждали непогоду. Мы бы спорили с мамой, тянули жребий кому выпадет счастье безнаказанно промокнуть до нитки, и, уверена, дождя бы на это время не хватило. Но тем ненастным днём мы все трое надели резиновые сапоги и рванули на улицу. Мы даже не слышали друг друга из-за шума стихии, а в какой-то момент вода, стекавшая ручьями по лицу, и вовсе не давала раскрыть рот. Капли падали прямо в сапоги, и хлюпанье разбавляло монотонность вокруг. И я хотела посмотреть наверх, в бездонную серость, но не могла поднять глаз. Мы увидели скучающего дедушку, открыли ворота и помахали ему, смеющемуся, в ответ. Автомобиль заехал, оставляя глубокие следы в размокшей почве, мы вернули ворота на место и уселись на заднее сиденье.
- Ба! Да вы все промокли! – Воскликнул дедушка.
- Ничего дед, - произнесла младшая сестра, - высохнем.
И мы вернулись домой, и принялись наперебой рассказывать, как мы бежали, и как ничего не было видно, и как трудно было говорить. И промокнув до нитки и рассказав об этом, мы поняли, что дождь нам совершенно наскучил, и пора бы ему прекращаться. 
Следующие дни мы провели в ожидании хоть кусочка чистого неба. Мы забирались на забор и смотрели в разные стороны. И, наверное, каждая из нас в глубине души мечтала, чтобы хорошая погода пришла именно с её стороны. Не могу сказать, как получилось на самом деле. И при отсутствии других воспоминаний, я оставлю за собой право помнить, что мы увидели тонкую голубую полоску на горизонте все вместе.
Ах, как мы тогда ждали солнца. Мы по-детски не любили ждать, оттого не трепетали перед весной и не восхищались долгими поездками через живописные места. Мы много чего не любили, но это не тяготило нас, и мы всегда оставались веселы и полны жизни и искренне не понимали, когда нас жалели в непростые времена. Наверное, люди вокруг, успокаивая нас, детей, приободрялись сами.

12 сентября,  1995 года
Катерина.

6.

За всю свою жизнь Нуллус никогда ничего не продавал. Ему казалось недостойным само желание получить выгоду за счёт тех, кто что-то создаёт, и тех, кто в созданном другими нуждается, и быть просто руками, которые перекладывают с одного стола на другой, особенно если для этого даже не приходится вставать со стула. После некоторых размышлений Нуллус и сам причислил себя к нуждающимся, и проблема возможного расхождения поступка со взглядами разрешилась сама собой.
Нуллус сидел на ступенях и уже изредка кивал прохожим. За эти дни кому-то он помог собрать высыпавшиеся из порвавшегося пакета яблоки, кому-то сказал, который час, а с кем-то просто стоял рядом в очереди. Немного поодаль в дом заносили вещи. Сложно было сказать, сами ли люди, суетящиеся около грузовика, заселяются в новое жилище, но руководила всем, а скорее даже командовала, полная пожилая женщина. Она взмахивала руками и без передышки раскидывалась указаниями и удручённо качала головой, если указания игнорировались или исполнялись не так, как ей хотелось.
- Да что ж ты, милок, несёшь её, будто поросёнка! – Воскликнула женщина, увидев, как парень несёт коробку под мышкой. – Да там же моя посуда! Мне же ещё из неё обедать! Мне же ещё гостей принимать и внукам наследство оставлять! А коли ты запнёшься и расколотишь её, что же мне тогда кастрюли на стол ставить?
Парень засмеялся, но всё же взял коробку в две руки. Вскоре хозяйка либо успокоилась, либо устала и присела на стул на тротуаре и всё больше молчала и разглядывала улицу.
«Вот теперь я не последний приехавший, - подумал Нуллус, сидя на ступенях дома. – Можно считать себя старожилом. Буду теперь здороваться со всеми прохожими, чтобы не сочли негостеприимным».
Он пожелал доброго дня проходящей мимо женщине и увидел золото на её шее и вспомнил о своём и даже не заметил, что прохожая проявила взаимность, по крайней мере, в словах.
«Плохо, что я его в кармане таскаю. Можно и потерять. А теряют-то бесплатно. Кому же мне его продать? – Размышлял Нуллус. – Не предлагать же мне эти грёбанные, скорее всего ворованные украшения, первым встречным на улице. И объявление на стене тоже не повесишь».
Нуллус посмотрел на столбы через дорогу, словно прикидывая, как бы на них смотрелось такое объявление.
«Продам золото. Недорого». Вот уж соберётся у меня всякого сброда. – Усмехнулся Нуллус. - Хотя почему недорого? Дорого и чем дороже, тем лучше. Но на первый раз неплохо просто вернуть деньги».
- Ты чего там разглядываешь? – Раздался скрипучий голос за спиной.
Нуллус повернул голову и увидел старика, сидящего обычно в коридоре первого этажа. Как теперь уже знал Нуллус, занимался старик по большей части сбором денег и жалоб с квартирантов. Причём нередко жалобы жильцов были друг на друга. Мешали лающие собаки, плачущие дети, падающие табуреты. То есть всё то, от чего можно избавиться лишь вместе с соседями.
- Да вот, прожигаю молодость, - добродушно отозвался Нуллус.
- Это ты правильно. Я вот тоже прожигал. До сих пор дым из ушей идёт.
Нуллус едва сдержал смех и опустил глаза.
- Но, - продолжал старик, - старость на углях, хочу тебе сказать, прекрасна. Вот ни больше, ни меньше. Хотя без язвы было бы, пожалуй, и больше.
Старик облокотился на перила, достал из кармана мешковатой куртки бутылку молока и сделал несколько глотков.
- Всё без работы маешься? – Спросил старик.
- Никак не пристроюсь. Но за квартиру ещё есть чем платить.
- Это ладно, – кивнул старик. – Хороших людей не хочется на улицу выгонять. Ты в случае чего по станциям вдоль железной дороги пробегись – там всегда работа найдётся. Я ещё ребёнком был, когда рельсы прокладывали. Ох, и многих эта дорога тогда кормила. Да и до сих пор кормит.
- Спасибо, может и меня голодным не оставит.
- Оставить-то не оставит, но сытость вещь такая… Я когда был голодным, это было моей единственной проблемой. А сейчас вот молоко на улице пью и могу не допить и выбросить, когда закиснет. Но вот не могу сказать, что сейчас мне лучше. Не думаю, что кто-то готов променять голодную юность на сытую старость.
- Я бы точно не согласился, - счёл нужным поддержать мнения старика Нуллус.
- Вот и я о чём.
Старик задумался.
- У меня ведь была жена, – произнёс он. – Ты не думай, я не пущусь надолго в воспоминания. Но, чёрт возьми, как я её любил. Да, думаю и она меня. Мы, конечно, не прожили вместе полвека, мы и тридцати лет вместе не прожили, да разве ж это важно? Нам бы и века мало было, коль бы отпустили его. Мы нашли друг в друге поддержку, плечо, на которое можно опереться, а я попутно нашёл и женщину своей мечты. И я сразу это понял. «Чёрт, возьми, это она!» - подумал я при первой встрече. Вот последний зуб отдам, но я сразу понял, что нам суждено пожениться. А в то время, сынок, брак ещё что-то значил. Тут, конечно, свою роль сыграли и церковь, и соседи, одинаково косо смотрящие на разошедшихся супругов, но лично нам осуждение не грозило. Ты можешь возразить, что все так думают и многие заблуждаются, и окажешься хотя бы наполовину прав, но это было не про нас. Мы много работали и были в молодости куда более сложившимися людьми, чем нынешние мечтатели и искательницы сокровищ.
- Я бы, наверное, в ваше время тоже был бы другим.
- Нет, такие потерянные как ты всегда были. Да вспомнить хотя бы одного моего школьного товарища. Способный был, но никогда не старался. Просто не был готов себя чему-то посвятить. Это всё гордость, берёг себя для чего-то стоящего, а ничего стоящего не подворачивалось. И вот странность, при этом он всегда был занят чем-то. Но занимался всем понемногу, как будто на всякий случай. То одно изучает, то другое. И много времени так прошло. У меня тогда уже дети в школу ходили, а он всё ждал. И раз уж разум не смог решить, то решило сердце. Влюбился он. Только ему не повезло как мне. Женщина замужней была. И она мила была с ним, и сейчас мне думается, будь она свободна, то нянчить бы им сейчас общих внуков. Но не сложилось. Хотя он рук не опустил и никогда не жаловался на судьбу. Увлёкся он археологией. Поверь, из него тот ещё археолог был, но, наверное, просто не мог сидеть на одном месте. Всё где-то копался в земле, да песке, и должно быть, немало кувшинов бесценных побил. Приедет обратно раз в год, увидит, что любимая его счастлива и без него и снова отправится неизвестно куда. И ему бы умереть молодым, но и тут не сложилось. Мотался он туда-сюда, пока мог ходить. Лет пять назад, как умер. И точно, пять. Время-то как летит. В общем, мы с моим другом на протяжении всей жизни хотя бы раз в год, да виделись. Он никогда не был поникшим и не жаловался и, как-то раз, даже с улыбкой признался в своей неразделённой любви, как будто я и без него не понял. Уже будучи пожилым, он однажды сказал интересную вещь. «Мне, - говорит, - особо не на что жаловаться и не о чем жалеть. И прожить одному совсем не тяжело. Самое тяжёлое было с чем-то сталкиваться, а в душе понимать, что ты знал, что оно так получится. Просто знал, потому что так задумано было. И с этим понимаем проще смиряться с жизнью, чем жить. Только ведь я так и не смирился». Вскоре он умер, и мне впервые стало его жаль. И ещё стало жаль, что раз уж он заранее всё знал, то надо было спросить, что там на том свете, но вовремя не поинтересовался, а теперь уже поздно. Но теперь, правда, и я могу рассказать, чего он не знал. Он как-то задался вопросом, возвращаются ли умершие на землю, и я думаю, что они даже никуда и не уходят. Остаются среди нас. Гремят посудой, детей пугают, да собак дразнят по ночам. Чего им ещё делать. Вот и жена моя всё топает в темноте, да скрипит доскам, думает, я сплю.
Нуллус взглянул на старика и увидел, что глаза того наполнились слезами и поспешил спросить:
- А с женщиной что случилось?
- Какой женщиной?
- Той, замужней.
- Её я давно не видел, вроде до сих пор живут с мужем. Скажу только, что детей они не завели, уж не знаю в чём причина.
Старик вновь отпил молока и взглянул на опускающееся солнце.
- Ну, вот и повспоминали недолго. Всё-таки заговорил я тебя. Ну, бывай, дружище, - похлопал он Нуллуса по спине. – А мне ещё нужно убедить одних жильцов завязать рот собаке, а других – укладывать ребёнка спать в шкаф.
Старик скрылся за дверью, а Нуллус пересел на одну ступеньку выше и вернулся к своим проблемам.
«Золото! Покупайте золото! – Мысленно проговорил он. – Где-то же здесь должны собираться мужчины, чтобы похвастаться жёнами и любовницами. А жёны и любовницы должны куда-то ходить с мужчинами, чтобы похвастаться собой».
И он вспомнил, что о таком месте говорила Итальянка. Месте, где публика вряд ли бывает приличной, что и требовалось Нуллусу.
«У меня даже адреса нет, – сокрушался Нуллус. – Хотя, так ли сложно найти бар, пусть даже и в подвале? Уж, думаю, не сложнее, чем отыскать Идта, зная номер его дома».
И уверившись в этом, Нуллус поднялся, отряхнулся, посмотрел налево, затем направо и вышел на середину улицы. Уже начинало темнеть, но освещение в левой стороне улицы вдалеке внезапно прерывалось на несколько метров, а после свет горел ровной полосой. К неосвещённым домам Нуллус и направился. Он не имел представления, что там найдёт и что будет делать, когда придёт.
- Интересно, - с улыбкой прошептал Нуллус, – я вызываю подозрение?
Он шагал быстро, словно опаздывая, и разгонял голубей под ногами. Те нехотя взлетали и непременно возвращались на прежнее место. Подойдя к темному участку улицы, Нуллус обратил внимание, что лампы горели и здесь, однако, были заклеены несколькими слоями чёрной ленты. Но это уже принималось неважным, ведь в темноте оказались дом, явно нежилой (хотя все стёкла и были целы, на двери висел не замок, а толстенный металлический прут, загнутый всевозможным способами), да поворот в неизвестном направлении, судя по траве и кустам, проросшим в асфальте, ведущий в место неинтересное и ни для кого не дорогое. Возможно из-за того, что дом не смотрел на проходящих пустыми окнами, вид его был не мрачным, а скорее грустным или печальным. Он совсем не пугал и не отталкивал, и даже притягивал взгляд, пусть и ненадолго, и забывался с лёгкостью.
Возле двери следующего дома стоял человек – крупный и равнодушный. Нуллус направился к нему и, пересекая забытую не столько Богом, сколько людьми дорогу, заметил человеческую фигуру в зарослях справа. Фигура плавно перемещалась, время от времени сливаясь с неподвижными силуэтами деревьев. Голова неизвестного человека была наклонена вниз, и казалось, что человек этот что-то искал.
«Вот и местные тёмные дела, - подумал Нуллус, отводя взгляд от зарослей, - я на верном пути».
Он подошёл к двери, посмотрел на стоящего и было задумался, но здоровяк в гляделки играть не любил или не умел, а потому устало произнёс:
- Заходить будешь или как?
- Да, конечно. Проверял всё ли на месте, - ответил Нуллус, похлопывая себя по карманам и проходя внутрь.
-Ты на выходе не забудь проверить, - посоветовал вслед здоровяк.
Вроде бы Нуллус и попал в точно такой же дом, как тот, в котором он сам жил, да не совсем. Сверху доносились женские голоса и самые вызывающие запахи духов. Стены не несли на себе груз прошлого на фотографиях и были абсолютно пусты. Нуллус постоял несколько минут, и ему показалось странным, что вокруг никого нет, и никого не беспокоит присутствие чужака в доме. Из открытой двери под лестницей раздался смех, теперь уже и мужской, и женский, и Нуллус направился туда. Он увидел перед собой узкие ступени, ведущие вниз, и принялся спускаться, держась одной рукой за стену. Смех и голоса становились всё громче, и к ним добавился запах табачного дыма.
«И как они тут ходят? - думал Нуллус, - даже вдвоём не разойдёшься».
Тут же внизу показалась девушка в лёгком платье, надетое, очевидно, на голое по пояс тело. Она посмотрела наверх и, похоже, что немного удивилась, увидев на лестнице кого-то ещё. Нуллус остановился, но посмотрев назад, понял, что преодолел едва ли не всю лестницу, так что возвращаться было глупо, и девушке придётся дождаться, пока он спустится. Девушка этих размышлений не знала, либо ими не обеспокоилась, и принялась подниматься навстречу, шагая неспешно, словно давая Нуллусу шанс что-либо сказать, а себе - что-либо услышать. Она смотрела на его ладони, будто вспоминая, какой рукой он должен подхватить её за талию, когда заиграет музыка. Когда же они встретились, девушка прижалась к стене спиной и взглянула на Нуллуса с некоторым вызовом, и нельзя с уверенностью сказать, к чему она взывала: пройти мимо неё или повернуться к ней.
- Здравствуйте, - тихим голосом поздоровалась девушка.
- Добрый вечер, - ответил Нуллус.
- Могу я вам помочь? – Так же тихо спросила девушка.
- Я ищу друга, - ответил Нуллус первое, что пришло в голову. – Он внизу.
- Хотите, я помогу его найти? Я могу его знать, а даже если не знаю, то найду за считанные минуты, если он здесь, в то время, как вы можете впустую потратить драгоценные минуты, расхаживая между столов.
- Не думаю, что вы сможете помочь, он здесь первый раз.
- О, это только упрощает дело.
- Я обращусь к вам, если не найду его сам.
Девушка вздохнула, а Нуллус быстро проскользнул мимо, едва не коснувшись её груди своей, и спустился вниз, слыша за спиной всё те же неспешные шаги.
Внизу были люди, в основном молодые женщины и уже немолодые мужчины, и всех их было достаточно много, чтобы не обращать внимания на входящих. Были слышны весёлые и задушевные разговоры и чувствовались дурманящие запахи еды и вина. Некоторые посетители отходили к стене и оттуда глазели по сторонам, другие в одиночестве садились на свету, подпирали голову и смотрели в стол перед собой. В углу от души веселились мужчины, изрядно пьяные, и пытали петь вместе почти шёпотом, но раз за разом кто-нибудь забывал и путал слова. Остальные при этом смеялись, картинно закрывали глаза и хлопали по столу, обычно добавляя:
- Да сколько можно!
Смех затихал, и кто-нибудь говорил:
- Всё тихо, давайте серьёзно.
Вновь затягивали песню, и всё повторялось.
Несколько минут Нуллус колебался – стоит ли что-нибудь заказать или сразу приняться за дело, ради которого он пришёл.
«Ну, возьму я выпить, - размышлял Нуллус, неспешно проходя между посетителями. – И что дальше? Заведу разговор с одним из этих одиноких пьющих ублюдков, которые даже домой идти не хотят? Думаю, моё предложение их не заинтересует. Не буду терять время».
Нуллус действовал молча. Он достал одно из украшений и стал подходить к посетителям, осторожно показывая золото. Первые двое понимающе улыбнулись, но отрицательно покачали головой. Третий – полный мужчина в костюме с рукавами, чуть ли не закрывающими пальцы - посмотрел внимательно на товар, на Нуллуса, затем аккуратно и бережно взял украшение двумя пальцами, сделал Нуллусу знак подождать и скрылся за дверью возле бара.
«Я надеюсь там не выход, и он ещё вернётся.» - Подумал Нуллус.
Дверь возле бара действительно вскоре открылась, и тот же мужчина помахал Нуллусу, приглашая войти. Нуллус прошёл в квадратную комнату с тёмно-красными стенами и услышал, как за спиной щёлкнул замок. Он ожидал увидеть людей с пугающе не сомневающимися взглядами, стол напротив двери и сидящего и уже стремящегося к старости человека, задумчиво гладящего в окно или на потолок. За столом, по мнению воображения, должно было находиться громадное окно во всю высоту стены, задёрнутое тонкими белыми шторами.
«Впрочем, - спохватился Нуллус, - откуда в подвале окно? И главное, куда бы оно вело?»
Окна, действительно не было, как и устрашающих людей. Был диван, шкаф с книгами и бутылками. По правую руку был стол, за которым что-то писал седеющий мужчина в старомодных очках с толстой оправой, наверняка проживший добрую половину века. Толстяк за спиной Нуллус дважды тихо постучал по косяку, и мужчина в очках поднял глаза, пристально посмотрел на Нуллуса, затем кивнул толстяку, который и удалился незамедлительно.
- Доброго вечера, - поздоровался Нуллус.
Молчание не прервалось. Один человек сидел, освещённый светом настольной лампы, и небрежно оставлял надписи в толстой линованной тетради. Сложно сказать, почему он не ответил на приветствие, но взглянув на его сосредоточенное лицо, можно было предположить, что человек этот просто задумался и, ни в коем случае, не собирался выказывать неуважения к вошедшему. Мысли мужчины в очках затмевало честолюбие. Он никогда не желал просторного жилища с роскошными люстрами и деревянными полами, но ночевал именно в таком; не искал красивую и мудрую женщину, а всё-таки встретил её, но оценить всего этого не мог. Одурманенный такой слабостью, пусть и не корыстной, он будто ребёнок жаждал того, чего не имел, но чего именно ему не доставало сказать не мог и сам себя об этом не спрашивал. Второй человек отошёл от двери вглубь комнаты, спокойно ожидая, когда к нему обратятся, и, не желая ни в чём проявить нетерпение или недовольство, но допуская, что о его приходе и не вспомнят, если он сейчас же выйдет. Из-за двери раздавались смех и разговоры. Они долетали до присутствующих и были весьма надоедливы и неуместны.
«И не мешает же ему это гам, - подумал Нуллус. – Хотя, чем больше там шума, тем полнее его карманы».
Тут внезапно сборище загрохотало, заохало и на мгновение приумолкло, будто в карусели разврата дама обронила серёжку. Но всё вскоре вновь зашуршало, затрещало, раззадорилось.
- Вот ты, - неожиданно начал мужчина за столом, – объясни мне, где я неправ. У меня трое детей: два сына и одна дочь – старшая из всех троих. Так почему двое из них жалуются, что я отношусь к ним хуже, чем к третьему? Так и они не так добры со мной, как средний сын! Им я, разумеется, этого не говорил, но они же сами должны понимать. Ну не могу я всех одинаково любить!
- Возможно, они исправятся с возрастом, - ответил Нуллус, не имея никакого желания раздумывать над заданным вопросом.
- А, - махнул рукой мужчина, - ни черта они не исправятся. Эти с возрастом только состарятся. И так уже не дети.
Мужчина отложил в сторону тетрадь, приподнял очки, потёр глаза, встал, вновь взглянул на Нуллуса и протянул ему руку.
- Джотто. Что там тебя ко мне привело?
- Нуллус, – пожал руку Нуллус. – Пришёл к Вам с предложением.
- Ну, давай, предлагай – обсудим, если оно того стоит.
Нуллус достал из кармана свёрток и положил его на стол.
 - Кое-какие украшения. От родственницы получил в наследство.
Джотто с ухмылкой взял свёрток и опустился обратно в кресло.
- В наследство? И чего сам не носишь? – Спросил он, покачивая свёрток в руке, словно прикидывая его вес.
- Не подошли.
- А в роду больше женщин нет?
- По близости никого.
- Пойми правильно, меня не интересует, обманываешь ты меня или нет. Просто хочу убедиться, что ты не совершаешь глупость. Я ведь не какой-то торгаш, я хочу, чтобы все выиграли. Но, раз уж, не фамильные ценности родственница тебе отписала, то я спокоен.
- Об этом не беспокойтесь, у меня ни семьи, ни ценностей.
- Дурно так жить, - укоризненно покачал головой Джотто.
Джотто высыпал украшения на стол и небрежно перемешал их пальцами. Он молчал несколько секунд, о чем-то задумавшись, пока не спросил.
- Как ты объяснил толстяку, что тебе нужно?
- Просто показал одно из украшений.
- То есть ты не знал, что он глухой?
- Нет.
- А почему именно к нему подошёл? Я тебе раньше здесь не видел. Кто-то рассказал про меня?
- Нет, я просто подходил ко всем по очереди. Я раньше никогда ничего не продавал, поэтому не знал, как это делать. Вроде звучит просто, но попробуй не показаться вором или обманщиком. Или, чего хуже, идиотом. 
- И решил продавать молча?
- Ну да.
- Что ж, пусть так, - спокойно ответил Джотто и улыбнулся, - В общем, я всё это возьму.
Джотто открыл ящик стола, отсчитал несколько купюр и положил их на стол.
- Сколько здесь, - спросил Нуллус.
- Посчитай, - развёл руками Джотто. – Ты же всё равно будешь пересчитывать.
- Да, этого достаточно, - спустя несколько секунд ответил Нуллус. – Я, честно говоря, не думал, что всё получится так легко и быстро.
- Золото продаётся быстро, - задумчиво проговорил Джотто. – Оно, подобно убеждениям и верованиям, всегда продаётся быстро. Но далеко не все его подают. Так что заходи ещё. И передай толстяку за дверью, что он мне нужен. Не знаю, как. По плечу его похлопай что ли.
Нуллус вышел, встретился тут же взглядом с глухим толстяком и указал тому на дверь. Толстяк кивнул и скрылся в комнате.
Нуллус, оставаясь в немного затемнённом углу, переложил деньги во внутренний карман куртки и огляделся. Он увидел широкий проход в стене напротив, из которого появились две женщины. Проход этот, очевидно, вёл на улицу и именно им пользовались посетители. Нуллус пересёк помещение, поднялся по лестнице и оказался во дворе дома. Над головой горел тусклый свет, и даже виднелась вывеска:

Бар «У Джотто»

 Дорога была с другой стороны, и Нуллус направился туда. Он услышал шум в темноте сбоку от себя и увидел вновь тёмный силуэт мужчины, судя по очертаниям, повёрнутого к Нуллусу лицом или спиной.
- За женой, что ли, следит? – Усмехнулся Нуллус.
Тут со стороны силуэта задул ветер, несущий с собой облака пыли, и Нуллусу пришлось отвернуться и направиться домой.
«Чёрт, глухой помощник, - думал Нуллус по пути. – Такому, конечно, можно многое доверить. Хотя, кто его знает, что у него там на уме. Интересно, из него может получиться надёжный свидетель? А этот Джотто настоящий деловой человек. Непонятно, конечно, зачем он меня про своих детей спрашивал, но с делами он быстро разбирается. Похоже, что с детьми ему разбираться сложнее».
Нуллус забежал на крыльцо и, едва зайдя в дом, услышал хриплый и добрый голос.
- К тебе кто-то приходил, – старик сидел в кресле в углу, перечитывал утрешнюю газету, слушал радио, и время от времени удостаивал вниманием происходящее на экране старого телевизора.
- Кто же? – насторожился Нуллус.
- Я её не знаю, – не отрываясь от своих занятий, ответил хозяин. Он был абсолютно сед, но, судя по всему, ещё не был абсолютно стар.
- У неё хотя бы были чёрные волосы? – улыбнулся Нуллус.
- Как уголь, - кивнул старик.
- Её зовут Итальянка.
- Это ж разве имя? – деланно возмущённо воскликнул старик, взял со стола записку и, смяв её длинными костлявыми пальцами, протянул её Нуллусу. – Она передела.
Нуллус взял смятый клочок бумаги, который гласил:

«Сегодня встретила Идта, он просил тебя зайти к нему.

Итальянка».

- Спасибо. Давно она заходила?
- Ещё утром.
Нуллус не стал спрашивать, почему старик не отдал записку раньше. Близилась ночь, и, хотя Нуллус сомневался, что его ждали непременно сегодня, решил навестить Идта, дабы не упустить ничего из столь удачного и безмятежного дня, и, кроме того, помня, что первая их встреча состоялась примерно в это же время суток.
Путь к дому Идта во второй раз показался прямее и короче. Не нужно было ни останавливаться в сомнении, ни спрашивать у встречных дороги, которой они не знают и в чём не всегда признаются. Нуллус прошёл между тех же одинаковых, но уже узнаваемых домов, нашёл красно-оранжевое окно, поднялся по лестнице, перешагивая пару ступеней разом, и постучал в дверь. В ту же секунду в квартире за спиной часы, торжественно даже не звеня, а гремя, пробили одиннадцать раз. Нуллус подумал, что подобные часы, звучно обозначающие истечение каждого часа, он видел в домах три или четыре раза, и это всё были комнаты, где жили старики. Видимо, время тянется медленнее, если всё время его знаешь.
Дверь перед Нуллусом открылась, и хозяин всё тем же неловким жестом, но с куда более добродушным взглядом пригласил гостя войти.
- Заработал свои деньги? – поинтересовался Идт, закрывая дверь.
- Да, особо даже искать никого не пришлось, - ответил Нуллус и, задумавшись на мгновение, добавил. – Продал прохожему на улице.
Его несколько удивили перемены в Идте. Волосы того вроде стали немного вьющимися, верхние веки немного отёкшими и сползающими на глаза у висков, а губы покрупнели и получили форму правильную и смыкание их не выражало ровно ничего. Нос же, напротив, обрёл грани и стал казаться выточенным из мрамора.  Взгляд Идта был полон, то есть не содержал ни раздумий, ни сомнений, а лишь осознание. Снаружи неясное осознание, словно то – потрёпанный лист бумаги в закупоренной бутылке, выловленной из моря, с равной вероятностью содержащий извилистую дорогу к богатству, отчаянную, но бессмысленную мольбу о помощи, либо безрассудное и безадресное проклятье.
- Я хотел… в общем, - неуверенно начал Идт.
- Итальянка передала, что ты просил зайти, - прервал Нуллус неожиданно нескладную речь. – Кстати, с чего ты взял, что мы знакомы, и она знает, где я живу? Кажется, я не говорил о ней в тот раз.
- Я встретил её на улице, и она спросила, не заходил ли ко мне её брат. – Ответил Идт. -  Ко мне часто приходят посторонние люди, и большинство из них я вижу один раз. Поэтому я не знал, про кого именно она говорит, но всё же ответил положительно и попросил, чтобы её брат снова зашёл. И так получилось, что пришёл ты. Она славная женщина, и я с удовольствием помогу и ей, и её близким.
Нуллус промолчал, хотя и отметил, что слова Идта об Итальянке сильно отличаются от её слов о нём. Но, раз уж сестра сама начала разговор, то волноваться, должно быть, не стоит. Идт присел на стоящий у двери стул и начал разуваться, чем немало удивил гостя.
- Ты куда-то собирался? - Поинтересовался Нуллус. – Я могу и завтра зайти.
- Нет, - покачал головой Идт, – я только зашёл с улицы. Дышал свежим воздухом. Газет вот ещё купил.
С этими словами Идт подошёл к сумке у дивана и достал из неё несколько газет, да красный бархатный мешок, который бросил Нуллусу. Едва Нуллус принялся его открывать, как Идт его остановил.
- Мешочек оставь себе, чтобы не пришлось таскать золото в карманах. Да, там внутри снова золото. Мы с тобой богатые люди. Для тех, кто считает золото богатством. Я даже не возьму с тебя денег вперёд, заплатишь, когда продашь. Вот какой я богатый. А богатство никогда не бывает лишним, оно, как минимум гарантирует, что тебя нельзя купить, как минимум, второй раз.
- Спасибо, это очень кстати, – ответил Нуллус, немало удивившись такой щедрости. – А откуда это всё?
- Ты спрашиваешь, не вор ли я? Нет, я не продаю ворованное, я его покупаю. А продаю уже купленное. Тебе не о чем беспокоиться.
Нуллус посчитал последнее умозаключение весьма спорным, но решил, что рассуждения Идта его не касаются, и понадеялся, что никогда и не коснутся.
- Как-то, - продолжил Идт, - ко мне в руки попал старинный заряженный пистолет, из которого не то что ни разу не стреляли, но и который доставали из футляра только при смене владельца, да и то, если покупатель был особенно требователен.
- Плохая судьба.
- Да, Бог его не для того создал. Его так и будут передавать из руки в руки. И это нельзя остановить, можно лишь плюнуть и оставить всё как есть. А оставленные дела, слова, мысли – всё это не переживёт даже безделье, молчание и глупость. Всё, что можно успеть, так это переставить, перекрасить, перевернуть, да пересказать. Говорят, смерть всё завершит, но каков тебе толк, если тебя уже не существует. Я хоть и верю в Бога, но, думаю, после смерти ничего нет. Нет у Него ни рая, ни ада, ни Страшного суда, ни Гавриила в помощниках, собирающего души смиренных – Он настолько же велик и могуществен, насколько родители богоподобны перед своими маленькими детьми. Нет, смерть за свой счёт – не выход, только за чужой. А тут уж люди сами твердят, что всё можно купить. По крайней мере, право на всё.
Нуллус ожидал ироничной улыбки, но Идт был серьёзен. Он лишь слегка досадно усмехнулся, словно набрёл на разгадку, которая всегда была на поверхности, и спросил:
- Итальянка сказала, что ты приехал пару месяцев назад. Успел обосноваться где-то?
- Да, сестра нашла квартиру.
- Один приехал и один живёшь?
- Верно.
- Мне кажется, нужно быть очень смелым, чтобы всю жизнь быть одному. Можно горько пожалеть.
- Наверное, не знаю. Я вроде как ещё не старый. Забавно, но я сегодня вечером уже обсуждал это с другим человеком.
- Да? – Казалось, искренне удивился Идт. – С кем же?
- Со стариком возле дома. Он рассказал одну историю про своего товарища, который говорил, что прожить одному не тяжело, гораздо тяжелее предвидеть всё в жизни и всё время убеждаться, что был прав в своём предвидении. Но это, наверное, оттого, что другу его не сказать, что повезло в жизни, а предвидеть плохое, уверен, не слишком радостно и приятно.
- Это интересная мысль. Я тоже слышал одну историю, уже не помню от кого. Жили брат с сестрой. Брат был младше и из него вышел толк - знал, чего хочет и успевал всё вовремя – и выучиться, и влюбиться и жениться. Сестра тоже была умна и талантлива, но отнюдь не толкова, советов не слушала и рада была только тому уже, что сегодняшний день прошёл не зря. Со временем родилась у брата дочка, а сестра всё слушала, какая она непутёвая. Правда, на шее ни у кого не сидела, и хлопот не доставляла. Просто жила себе, да жила одна, как казалось, бесцельно и бессмысленно. А может это и не казалось. Но только в один день задохнулся брат с женой в дыму, едва их дочке три года исполнилось, и девочка сиротой осталась. Сестра настояла, чтобы племянницу к себе взять. Мол, она женщина и сможет воспитать, а с бабушками и дедушками не дело девочке расти. На том и согласились. Прошло уже около пятнадцати лет. Сестра замуж так и не вышла, и всегда говорила, что не хочет, чтобы племянница чувствовала себя одинокой в чужой семье. А так вроде каждая по-своему одинока, а всё-таки не совсем. И девочка даже сама говорит, что благодаря тётке никогда не чувствовала себя брошенной и рано научилась о других думать. Но все видят, что девочка стала девушкой и когда-нибудь станет женщиной и заведёт свою семью и вот тогда тётка останется одна. И вот жалеют сестру и укоряют, что сама семью не завела. А только мне кажется, не будь племянницы, уж точно прожила бы она жизнь впустую. А так и меняться не пришлось, и смысл нашёлся.   
- И в чём мораль?
- Не знаю. Может в том, что судить нужно по поступкам. А может и вовсе судить не нужно. А может важно лишь то, что человек другим людям делает, а как ему самому правильно жить, так это всегда в его только праве решать. Не знаю.
- Грустная история, – покачал головой Нуллус.
- Может быть и грустная, - после некоторого замешательства произнёс Идт. – Ты, в общем, продавай там всё своему прохожему на улице, да заходи ещё.
Идт замолчал, а Нуллус решил, что самое время уйти. Идт лишь кивнул в ответ на слова прощания, и Нуллус вышел из квартиры и направился домой. Он старался не думать, правильно ли он всё делает, и у него это без труда получалось.

7.

Наступал вечер, и Нуллус решил спуститься из своей квартиры. За прошедшие дни он побывал во многих частях города и, пересекая квартал за кварталом, пропуская спешащих, либо обгоняя неспешно прогуливающихся пешеходов, слыша непринужденные разговоры или отмечая их отсутствие, он чувствовал характер этих мест и узнавал в них те небольшие города, посещённые ранее, только здесь они были собраны вместе. И жить бы им в согласии и делиться лучшим, что имеют, но в одной части города всегда опаздывают, а в другой нет ни одной скамьи на тротуаре, хотя воздух по вечерам там такой же теплый, как и в пяти улицах отсюда.
Нуллус неторопливо обулся, преодолел скрипящую лестницу, размеренно шагая по ступеням, и оказался на крыльце. Крыльцо дома было в равной мере достаточно широким, высоким и потёртым, чтобы сохранять уют покидаемого жилища и давать спокойствие едва преодолевшим путь. Нуллус сел на ступени и огляделся по сторонам. Вокруг не было ничего нового. Дети играли и смеялись, мужчины и женщины разговаривали, а некоторые просто шли, глядя вниз, словно ища потерянную перчатку и беспокоясь, не наступил ли на неё какой-нибудь беспечный прохожий. Несколько стариков смотрели из окон, с крылец и радовались тому, что прожили правильно, раз смех сейчас совсем такой же, как и в их молодости. Мужчины вынесли шашки и небольшой столик и принялись играть, громко советуя друг другу какой сделать ход и без остановки обсуждая происходящее. Какой-то мальчишка врезался в стол и сбил шашки с доски. Некоторые засмеялись, другие принялись браниться, но не на неуклюжего ребёнка, а просто восклицая:
- Какого чёрта это случилось?! Такая партия была!
И задавали вопрос:
- Кто-нибудь помнит, как они стояли?
И все считали, что они помнят.
Возле дома напротив показалась женщина, которую Нуллус видел в окне в день своего приезда. Она прогуливалась не спеша, как прогуливаются в одиночестве, когда хотят быть замеченными, однако едва ли этого хотелось ей. Руки её были сложены за спиной, а глаза смотрели то на землю, то на небо. Так в раздумьях ходят кругами по комнате, когда никого нет рядом. У неё была та аристократическая уверенность в себе, которая неизбежно наделяет человека и красотой, и умом в глазах других. Женщина казалось Нуллусу строгой, но он сомневался, что она действительно была таковой. Дети, правда, отчёго-то старались не играть рядом с ней, но при первой возможности словно невзначай оказывались около неё, глядя с интересом и уважением. Тут Нуллус отвлёкся на девочку, упавшую прямо перед его крыльцом. Она бежала небыстро, но обернулась на чей-то возглас и споткнулась. Девочка некоторое время посидела на асфальте, зажмурившись от боли, пока Нуллус не поднял её. Он обтряхнул ей ладони, и хотел было спросить, ничего ли у неё не болит, как вдруг девочка быстро осмотрела своё платьице и, облегчённо вздохнула:
- Уф, хорошо, что ничего не порвала, а то бы мне опять попало.
Тут она словно внезапно вспомнила, куда бежала и с улыбкой устремилась прочь.
Нуллус посмотрел ей вслед, а затем перевёл взгляд на противоположную сторону улицы. Неспешно прогуливавшаяся до этого женщина остановилась и, всё также держа руки за спиной, смотрела на Нуллуса. Она с улыбкой кивнула в знак благодарности и тихо произнесла:
 - Спасибо.
Нуллус не успел подумать, стоит ли, да и хочет ли он подойти, перед тем как пришла полная в этом уверенность. Он пересёк улицу, и шёл и молчал, и никак не мог приблизиться достаточно близко, и вот уже понял, что его ждут, и спросил:
- Добрый день, это ваша девочка?
- Здравствуйте, - кивнула в ответ женщина. - Нет, у меня нет детей.
- Так почему вы меня поблагодарили?
- Иначе бы вас никто не поблагодарил. А вы без сомнения поступили очень мило. К тому же, я знаю эту девочку, она очень вежливая и добрая, хотя и непоседливая, - женщина улыбнулась и протянула руку. – Катерина.
- Нуллус, – представился Нуллус и легко пожал протянутую ладонь. – Вы живёте в этом доме?
- Да, а вы живёте вот на том крыльце, - задорно махнула Катерина рукой в направлении дома Нуллуса. - Я часто вас вижу. Вы недавно приехали? Раньше оно пустовало.
- Достаточно давно, что считать крыльцо своим, - улыбнулся Нуллус. - А вы здесь давно живёте?
- Несколько лет, - с лёгкой грустью произнесла Катерина. – Я родилась в тихом и ничем непримечательном месте в нескольких часах езды отсюда. Но, пожалуй, нет смысла произносить его название, оно вам ничего не скажет. Вы вряд ли там бывали и вряд ли когда-то побываете.
Из распахнутого окна послышался телефонный звонок.
- Извините, мне нужно идти, - с лёгким сожалением проговорила Катерина.
 Нуллус с пониманием кивнул в ответ, и Катерина скрылась в доме. Нуллусу это понравилось. Им было больше не о чем говорить, кроме того, Нуллус помнил, что те, кто прощаются легко, встречаются ещё не раз благодаря тому, что не вмешиваются в естественный ход вещей со своими желаниями. Он вернулся на своё крыльцо и подумал, что наблюдает отсюда за всеми вокруг, а кто-то наблюдает за ним, и взглянул на окно Катерины. Теперь оно было уже закрыто и плотно завешено тёмными шторами, очевидно, дабы невзначай не обременить людей постыдным вмешательством в чужую жизнь.
В этот славный и безмятежный момент Нуллусу показалось, что из соседнего окна на него смотрит Идт. Раздался негромкий, но настойчивый крик. Этажом выше женщина окликнула сына и захлопнула створки. Нуллус спешно вернул взгляд обратно и почувствовал, как по телу пробежал неприятный холод. Виднелось странное лицо – доброе, но измученное и к доброте своей равнодушное, и скрывать её или пользовать не стремящееся. Но что-то заставляло сомневаться в правдивости происходящего. В закрытом окне отражалась вся улица, и даже шторы можно было разглядеть с трудом, что уж говорить о лице. Нуллус присмотрелся, и ему стало казаться, что он всё же видит лицо, но оно действительно создано отражениями предметов и людей вокруг. Привидевшиеся глаза, правда, уже не пронизывали до глубины души, но ведь и внезапность уже была потеряна.
«Да и чего бы ему на меня смотреть? – Подумал Нуллус. – Он просил рядом с его домом не крутиться, так меня туда и не заманишь. Там и пальто поздней осенью снимут, не постыдятся. А здесь я могу эти побрякушки хоть в шашки проиграть и обратно выиграть. Может, боится, что не заплачу ему? Наверное, так. А ведь сам говорил – вернёшь, когда сможешь. Так вот я пока ещё не могу. Ничего страшного, подождёт пару дней, никуда я не денусь».
Нуллус не понимал, зачем он думает о причине того, что он признал выдумкой. С другой стороны, выдумки бывает беспокоят хуже реальности оттого, что созданы состояниями, с которыми сложно бороться: скукой и страхом. Проще вообще не скучать и не бояться.
Эти бессмысленные рассуждения Нуллуса прервал прохожий, идущий в его сторону. Нуллус не сразу узнал его – невысокого, идущего немного в развалку и засунув руки в карманы. Это был Джотто в своих очках в толстой оправе, которого Нуллус видел только сидящим за столом. Оба улыбнулись и были рады встрече.
- Вот это да! Богатый наследник собственной персоной! – Воскликнул Джотто. – Не ожидал тебя здесь увидеть.
- Добрый вечер, - поздоровался Нуллус и поднялся, чтобы пожать протянутую ему руку.
- Садись, садись, - похлопал Нуллуса по плечу Джотто и присел рядом. – Ты никак живёшь здесь? А я здесь каждый день пешком прохожу. Люблю это место. Никто не торопится, не суетится. И местные хоть и добрые люди, да им сам чёрт не брат. Скажи им, что их дома старые и скоро развалятся, так они сядут под краем крыши на улице и просидят весь день, а к вечеру один жилец поднимется, покачает головой, махнёт рукой и скажет, что всё это чепуха и он сам за день сильнее состарился, чем дом, но детям всё же лучше запретить лазать по крышам. И все вернутся к семьям, успокоившись.
- Я совсем недавно приехал. Но тоже уже начал привыкать к виду из окна. Бывает, ночью не спится, я сажусь у окна и смотрю на дома, и когда под утро ещё темно, то ни в одном окне свет не горит, но как только начинает светать, обязательно пару-тройку жильцов выйдут на улицу, поговорят недолго и обратно уйдут. И сразу слышно, как окна открываются и двери хлопают. Уж не знаю, зачем люди так рано просыпаются.
- Понятно, понятно. Тут люди простые живут, они в наследство долги, да чайные сервизы получают, из которых и чай-то нельзя пить. Это ты, видать, можешь до обеда спать, а им надо семьи кормить, да одевать. Может я и не прав, но есть какая-то свобода не в том, что ты делаешь, что вздумается, а в том, что ты в состоянии сделать то, чего жизнь требует. А что же, нет для меня больше ничего?
- Как же нет. Есть, могу прямо сейчас принести.
- Нет, нет, не стоит. Ты лучше заходи в подвал, там дела ведутся. А на крыльце просто сидят и разговаривают. А если и не разговаривают, то просто слушают. Тебе вот у меня в баре понравилось?
- Честно говоря, я по сторонам сильно не смотрел. Но если учесть, что я получил то, за чем пришёл, то можно и сказать, что понравилось. Давно вы там за столом сидите?
- Давно, - кивнул Джотто и взглянул на Нуллуса. – Примерно столько же, сколько ты на свете живёшь. Слушай, ты в церкви когда был в последний раз?
- Ещё в детстве.
- То есть, получается, по своей воле и не был никогда. Мне на следующей неделе, в субботу, нужно в одну церковь сходить. Дочь собирается в ней внука крестить. А перед крещением священник по правилам проводит беседы. Хочу сходить послушать того священника, который будет моего внука в таз с водой окунать.
- А разве священники не об одном и том же рассказывают?
- Об одном-то об одном, но по-разному. Кому-то доверяешь, кому-то нет. Так во всём. Покажется тебе человек ленивым или самоуверенным до глупости, разве захочешь с ним дело иметь, хоть и говорит верно?
- Пожалуй, нет.
- Так может, сходишь со мной? Глядишь, и для себя чего полезного узнаешь.
Нуллус помнил, как выглядит изнутри церковь, но совершенно забыл, как выглядит изнутри он сам, когда находится перед священником. Он никогда не исповедовался, не причащался, но в детстве, бубня просьбы к Богу, Нуллус весьма ловко ставил свечки, предварительно капнув расплавленный воск в подсвечник.
- Пожалуй, можно и сходить, - ответил Нуллус. – Глядишь, зачтётся, – добавил он, и от этой фразы у него вдруг заскрипели зубы, и стало душно, тошно и стыдно.
 - Ну, значит, договорились. Вот тебе адрес, - Джотто достал ручку листок бумаги и быстро сделал короткую запись, и передал листок Нуллусу, - буду тебя ждать там к десяти утра.
- Это далеко? – Взглянул Нуллус на очередное неизвестное ему название улицы, вспомнив свои плутания в поисках дома Идта.
- Отсюда минут двадцать пешком вдоль реки. Ты представляешь, - вдруг хлопнул себя по ноге Джотто, - толстяк мой пропал.
- Пропал? Я же был у вас два назад – видел его. Не рано волноваться?
- Вот его два дня и не видно. А телефона-то у него нет. И где живёт он, я не знаю - он просто семь лет приходил и уходил. Меня друзья попросили его к себе взять. И уже друзья давно перестали быть друзьями, а толстяк всё приходил. А теперь два дня и работу его некому делать, да и привык я к нему, беспокоюсь.
- Найдётся. Просто так люди не пропадают.
- Пропадают. А это что там? Шашки? – Прищурившись сквозь очки посмотрел Джотто на компанию мужчин вокруг стола.
- Да, каждую пятницу играют. А бывает и чаще.
- Постоянство — это хорошо, это я приветствую. О, да я их знаю. Пойдём-ка.
Они встали и подошли к игрокам и просто стоящим рядом.
- Господа, - обратился Джотто к мужчинам, - а не позволите ли вы мне сыграть с моим молодым товарищем?
- Джотто! – воскликнул сидевший за доской пожилой мужчина. – Приветствую тебя. Старому другу всё позволено.
- Это он даёт сыграть, потому что партию проигрывает, - раздалось из-за спин и все засмеялись.
Игроки поднялись из-за стола, уступив место пришедшим. Нуллус быстро понял, что знать правила не означает уметь играть. И он потерпел несколько стремительных поражений, прежде чем, наконец, взял верх. Но ему было так хорошо и спокойно, что он готов был проигрывать и проигрывать, лишь бы ночь не опускалась, а жители Старого района не расходились по домам, и лишь бы сидеть на старом, обшарпанном, скрипящем стуле, окружённым приятными ему, Нуллусу, людьми, и надеяться, что наступление темноты – это ещё не поздно, и думать, что завтра ещё и выходной, так что, должно быть, никто никуда не торопится. Но вдруг Джотто сказал:
- Пора и честь знать. Побрёл-ка я домой.
Он попрощался со всеми и удалился, напомнив напоследок Нуллусу непременно зайти в бар. Мужчины ещё несколько минут обсуждали, почему они так редко видят Джотто, и играет ли тот лучше всех. Но Нуллус уже этого не слышал – он поднимался к себе домой и вспоминал, как выглядит Катерина и уверенно решил, что встретил её, когда та достигла своей наивысшей красоты и создавала гармонию своего облика и образа мыслей со своим возрастом. На улице поднялся ветер, и поднял он пыль. И та, взметённая за хлопок, которым пытаются убить комара, оседала медленно и размеренно под сокрушённые взмахи рук на добродушно распростёртые объятия.

8.

Не понимаю, откуда у людей столько неутолимого желания вспоминать и при этом не хохотать до упаду с милым гостем, а лишь лениво в одиночестве перебирать минуту за минутой, невесть почему не забытые, или, чего пуще, перебирать их, чтобы возгордиться собой. Гордость и так неоднозначна, а уж испытанная дважды за одно дело, пускай и доброе, и вовсе худа и ничтожна. Может быть желание заглянуть в книги, бережно хранимые памятью, схоже с желанием посмотреть вниз, когда ты сидишь высоко-высоко? Только на землю можно вернуться, а вот в прошлое уже не получится. И подобно людям, пугающимся высоты, есть не меньше людей, испуганных своим прошлым. Отчего-то непросто забыть то, что было сказано не тем тоном, рассмотрено не тем взглядом, поднято не той рукой. И почему-то не по плечу всё сделать, как подобает, и тогда нужно поступать хотя бы по совести. Но, такие дурные дела таскают с собой, только если есть место и силы. Вот уж не в радость мне копаться в воспоминаниях и рассматривать их сквозь цветные осколки стеклянных бутылок, подбирая изогнутый кусочек, который бы сгладил всё неровное.
Как-то в деревне стало темно оттого, что солнце закрылось луною. Как мне помнится, хотя я могу ошибаться, мы с сёстрами не ждали ничего от того дня. Родители же если и предвкушали что-то необычное и сказочное, то с нами не поделились. Я проснулась первой, слыша скрипящий от шагов деревянный пол. Изредка негромко хлопала дверь, и стучали чашки. Мама услышала, как я принялась ворочаться и расправлять ногами одеяло, и зашла поприветствовать.
- Доброе утро, сони, - улыбнулась она, - Поднимайтесь скорее, пока день не истёк. Жарко было под толстым одеялом?
- Доброе утро, мамочка, - ответила я, - Совсем не жарко. Спалось так крепко, что и не приснилось ничего.
- Мы с отцом сегодня уедем, - продолжала мама. – А вас отведём к бабушке по соседству. Будете сегодня у неё.
- А нам нельзя остаться дома? – С некоторым удивлением спросила я. – Ты же знаешь, мы ничего не натворим.
- Знаю, но по округе бродит плохой человек, которого ищут. И Бог знает, куда он надумает забрести. К тому же, будет не лишним помочь старому человеку. Когда ты была маленькой, точнее ещё меньше, она часто с вами сидела.
- Да, я помню. Она пела нам песни. А ей их пела её мама, а её маме – бабушка. Должно быть, этим песням уже тысяча лет. Как думаешь, она их ещё помнит?
- Конечно, дорогая. И она спросит тебя о них, ведь их нужно будет петь ещё столько же.
- Ох, думаю, через тысячу лет я их забуду.
- Ну, одевайтесь.
- А этот человек, тот, что здесь бродит - спросила я, натягивая выглаженное платье, - он почему плохой?
- Потому он что так решил, - ответила мама. – Как позавтракаете, выходите на улицу.
Мы так и сделали, но младшая сестра тут же убежала за ограду. Я стояла совсем одна и ждала маму, и грызла травинку, и разглядывала отпечатки зубов. Я посмотрела на колодец вдалеке, похожий на крошечную лодку со спущенным парусом, и вспомнила, как страшен он ночью. Босые ноги наслаждались травой и землёй, и взгляд мой опустился на смешные детские пальцы, сгребающие под себя пыль. И вдруг начало темнеть. Я испугалась, что небо вновь затягивает тучами, но вспомнила, что смотрела на небо совсем недавно, и оно было гладким и беспечным и предвещало такой же беззаботный день. Это потом я узнала, что солнце ничего не обещает, а тучи ничем не грозят, кроме дождя. Я оторвала взгляд от зелёного стебелька и огляделась. Темнота вокруг была не чёрной, как вечером, а необычной, почти оранжевой, с неспешно уходящим светом. Этот свет словно запечатлел меня в своей памяти и исчез, чтобы поделиться увиденным и припрятать дары полученные. Запечатлел и дом наш с зелёной крышей, и нашу собаку с порванным ухом и яблоню в саду с каждым её листочком. И мне показалось, что передо мной появилась старшая сестра и помахала мне. Но видение прошло вместе с внезапно нагрянувшим сумраком, и уже младшая сестра бежала ко мне наяву и кричала:
- Как здорово! Я смотрела через тёмное стёклышко и всё видела – и луну, и солнце и как они пересеклись!
И я взяла у неё стёклышко и успела увидеть, как сползает чёрный круг и поняла вдруг, что солнце светит не только нам.
- А я видела, как стало темно, - ответила я, возвращая стёклышко.
- Эх ты, - покачала головой сестра, - надо было наверх смотреть, пропустила всё интересное. А папа сказал, что такое теперь только лет через сто повторится.
- Не знаю. Думаю, внизу было интереснее.
Пришла мама. Она была взволнована от увиденного и торопилась.
- Вы готовы? Пошлите.
И мы пошли. Сначала за ограду, потом по улице, потом по чужому двору. Мы оглядывались по сторонам, словно ища, не пропало ли что-то в темноте, но всё было на месте. Навстречу нам вышла старушка с двумя маленькими белыми собачками, полненькая, но вполне себе бодрая и жизнерадостная.
- О, как хорошо, - пропела она. – Заходите. Как вы выросли! Отец-то у вас статный, значит и вам такими быть.
Мы попрощались с мамой и уселись на неродном крыльце непривычного цвета, сначала немного стесняясь, но вскоре забыли мешающую радости излишнюю скромность. Мы с сёстрами залазили на дерево, ели спелые ягоды и показывали друг другу фиолетовые языки и слушали песни и рассказы и хохотали. А плохой человек если нас и слышал, то знать о себе не дал. Наверное, побрёл грустный и давно не смеявшийся куда глаза глядят.
Если жизнь и похожа на дорогу, то все развилины я проходила с завязанными глазами. Возможность выбора очень часто осознавалась, когда он уже был сделан. Помню, как мы красили стены дома снаружи. Мы стояли у забора в цветных панамах и выцарапывали свои имена кто гвоздём, кто куском проволоки, когда из-за ворот показался отец.
- Вы здесь? Давайте-ка я вас займу, пока мама не видит.
Мы, смеясь, забежали во двор.
- Значит я, - давал наставления отец, - займусь уличной стороной. А вам остаются три остальные – они самые важные, их мы видим чаще всего. На крыльце лежат кисточки и перчатки. И лучше переоденьтесь, - окинул он взглядом наши светлые платья.
Думаю, отец так решил, полагая, что нам если скоро и не надоест, то высоко мы всё равно не достанем. Конечно, не достанем, мы ведь были ростом три метра на троих. Поэтому мы и принесли лестницу. Нам выдали краску трёх разных цветов, и мы просто схватили ближайшую банку.
- Краски не смешивайте, - велел отец. – Нам нужные чистые цвета. Мы, как-никак, люди со вкусом.
И мы это усвоили, желая и дальше оставаться людьми со вкусом. Когда одна из нас была наверху, две других стояли босиком на земле, вцепившись в деревянные ступени. Никто ни за кого не боялся, и лестница стояла ровно и надёжно, просто так было правильно. Жаль, что со временем осознание того, что правильно, а что нет, сменилось рассуждениями, принесшими с собой сомнения. Мама принесла нам арбуз. Мы его съели, а косточки разложили на земле, накрыли их газетой, полили сверху водой и стали топтать газету ногами, почему-то считая, что именно так семена прорастут быстрее всего. Но, оказалось, топтать что-либо вообще не лучшая идея.
Наивно было полагать, что три девочки, имея три разных цвета, выкрасят каждую стену только в один из них. Но никто ничего не переделывал. Просто никто не посчитал, что получилось плохо. И в следующие разы мы красили так же. На днях я ходила к нашему дому. Он весь зарос, и я даже не смогла отыскать старый колодец, который, возможно, и засыпали от греха подальше. Наш дом у нас купили вместе с просторным двором. Двор застроили, а дом оставили. Отец первое время твердил, что возвращаться не собирается и хочет оставить свои воспоминания нетронутыми, ведь, по его словам, так как было, уже никогда не будет. В нашу последнюю встречу он сказал, что прошлого хоть и не воротишь, но всё-таки лучше о нём вспоминать, чем жалеть. Надеюсь, дом когда-нибудь снова станет нашим, пока не разрушился, и мы вернём в наши комнаты наши шерстяные одеяла и тарелки с узорами. А до тех пор я просто буду наслаждаться бесценным правом говорить, что где-то есть мой дом, пусть ждать там меня и некому.
В один из недавних светлых вечеров я вспомнила о том, что в детстве жизнь моя казалась мне размеренной, пускай и не тягучей. Отец временами рассказывал нам истории о стойких и гордых людях, перенесших невзгоды и ставших кем-то вроде трагических персонажей, которыми, как я убедилась с возрастом, многие в тайне жаждут стать, но только на время, чтобы в случае чего обратиться к своим прежним радостям. Мне же эти трагические герои виделись счастливцами, которым просто повезло, и я тоже желала душевных и сердечных мук, из которых бы я вышла женщиной мудрой, смелой и обязательно с грустным, но уверенным взглядом. Конечно, тогда я была по-детски наивна и даже глупа, зато теперь ни один довод не поколебит мою уверенность в неотвратимом исполнении наших сокровенных желаний. Нужно просто хотеть искренне и ничего не просить ни у других, ни у Господа Бога. Я ведь, в конце концов, стала, кем хотела. Только если бы мудрость моя спросила, что у меня есть кроме неё, а я бы кивнула на смелость, то оказалось бы, что та постарела и зачахла оттого, что бороться больше не с кем. А может просто так сложилось. На похоронах дедушки все заплакали раньше меня, и мне пришлось быть самой мужественной. Пришлось ею и остаться, при этом сжимая губы и часто-часто моргая.
Как настоящая женщина, то есть женщина вызывающая мужское уважение, я не могла не пересечься с любовью к мужчинам и страстью мужчин ко мне. Любовь проходит длинный путь и, как правило, с разными попутчиками. Она обычно рождается в стеснении, хорошо или плохо скрываемом, или не скрываемом вовсе. Затем в золотой юности кормится любопытством и вырастает в потребность. А в конце концов, становится тем, чего жаждут. Будто вода она неспешно растекается по всем трещинам и пустотам человеческой души, заполняя их, и ум человека связывается с душою, а глаза с сердцем. Но коли замерзнёт и раскрошится, то душу можно потом и не собрать.
           Что до меня, то я питала к мужчинам разные, одновременно приятные и мучительные чувства и теперь затрудняюсь сказать, какое именно из них было любовью, либо же эта была любовь в разных своих проявлениях и обликах. Я нечто вроде плохого помощника фокусника – я взяла карту, вернула её в колоду и забыла, даже какого цвета была масть. Возможно, такие истории не для чужих ушей и глаз, так что я что-нибудь досочиню, дабы не было понятно, где правда, а где ложь, и души праведных обличителей и обвинителей не замучили бы меня, но застонали сами.
Отчего-то приятнее всего вспомнить о любви не только безответной, но и распознанной и уничтоженной тем, к кому я эту любовь испытывала. Всё-таки взаимная любовь ценна временем, и нечем её больше вознести, кроме как веком её. А вот безответная ценна мудростью и честью, приобретёнными или проявленными в ней. Нам было чуть за двадцать, и мы жили в каких-то ста шагах друг от друга. Множество раз мы виделись друг с другом, прежде чем я начала этих встреч искать. И мне везло, и я не могла разубедить себя в том, что верно судьба намеренно нас сводит в чужих домах, возле тихих рек и под шелестящими кронами деревьев. Мир мал и тесен от безответности, примерно, ста шагами и ограничивается. И хотя этот мир в сто шагов сложно описать, ещё сложнее описать того, кого любишь, не путая его с тем, кого любить хочется. К тому же, рассуждениями можно разобрать любовь на части и что-нибудь потерять. Сейчас я могу без опасений сказать, что возлюбленный мой был спокоен, и улыбка его была естественной и слега смущённой. Говорили, что он замкнут и временами груб и неприветлив, но я ни с чем таким не сталкивалась. Да, он был закрыт от остальных, но мне казалось, что я вижу внутри его богатство, а не наказание, как другие. И при встрече я всегда наблюдала застенчивое приветствие, и это тоже сбивало с толку.
- Проводить тебя до дома? – Спрашивал он, когда я направлялась домой, и я никогда не отказывалась.
Когда мы были не одни, и все смеялись, я смотрела на него и радовалась, если в смехе мы сталкивались взглядами. А когда мы стояли рядом, я по любому поводу касалась его и словно невзначай на мгновение слега сжимала его ладонь. Спустя несколько месяцев он начал здороваться со мной вежливо. Чрезмерно вежливо и наиграно. Я перестала думать, как мне его сегодня встретить, так как стала чувствовать неловкость и нелепость от таких вроде бы случайных свиданий. Но чужие дома распускают и дурманят, и в них я не отрывала от него глаз. И увидела, как высокомерно искривляется его рот после чужих шуток. И я повернулась к нему боком. И услышала, как сладостно он рассказывает о себе. И я поняла, что люди были правы. И единственное, что не оставляет после любви ненависти или презрения – разочарование – родилось во мне. И любовь исчезла, будто и не было её. Прошло пару лет, и я встретила его вновь, и я отошла, чтобы он не заметил меня. А я видела и слышала его, и был он спокоен, и улыбка была его по-старому мила. Думаю, он распознал мою любовь и, в какой-то мере, пожертвовал своим именем, которое и так не имело для него значения, и сделался гнусным и неприятным на время. И когда я вновь увидела величие в нём, любовь не вернулась. Я лишь восхищённо ухмыльнулась и ушла. Ведь, несмотря на благородство и ум, этот человек всё же меня не любил либо из-за невозможности, либо из-за нежелания, и терзать себя и его я более не решилась.
Не думаю, что женщинам сложнее любить или скрывать любовь. Но нам не прощают ошибок. А когда нас обманывают, общество злорадствует, обвиняя нас в распутстве, не отдавая должного нашему доверию и искреннему и, по моему убеждению, достойному желанию обрести спокойствие и счастье на всю жизнь в руках чужих, а не своих собственных, сложенных в молитве под крышей монастыря. В своей юности я носила платье из такой тонкой и гладкой ткани, что оно скользило по моему телу от каждого дуновения ветра, и появлялось ощущение девичества, свежести и немного страха, дающего разумность и оберегающего мою порядочность. И уверена, мужчинам было легко любить меня такой. Ах, любовь. Слабость, о которой непринято говорить, будто она – порочная болезнь, и сила, которой нельзя пренебрегать. А ведь когда строят планы на жизнь, редко думают, что любовь может прийти и нарушить привычное течение дня. Или уйти и забрать с собой смысл оттуда, где он был и впустить смысл для вещей других, до того неприметных. Если прожить достаточно долго, то однажды придётся полюбить чью-то чистоту и нежность, чью-то гладкую кожу и наивный добрый взгляд и придётся оставить всё это своём на месте, если быть человеком порядочным и сильным.
Помню момент, когда впервые почувствовала всё изящество музыки.  Я лежала на жёстком ковре, оставляющем на спине полосы, и слушала, как мама играет на фортепиано.
- Мама, а как это сочинили?
- Как? Не знаю, детка.
- А может, что от грусти и одиночества?
- Может. Этот человек страдал от неразделённой любви и постепенно терял слух. Думаю, такой человек может быть грустным и одиноким.
- Он перестал сочинять?
- Нет, думаю, он также был горд и упрям. И он успел запомнить за свою жизнь, как звучат ноты. Так бывает, что композиторы утрачивают слух, а художники – зрение. Наш мир держится на равновесии, и оттого великий талант далеко не всегда бывает счастлив.
- Я хочу быть обычной и счастливой.
- Ах, детка, если бы мы могли выбирать. Ты будешь такой, какая ты есть. Будешь сомневаться – значит у тебя в крови сомнение, будешь весёлой и беспечной – не иначе как переняла от меня с отцом, вырастешь молчаливой – что ж, значит, Бог посчитал, что разговоров на этой земле достаточно.
- Надеюсь, Бог посчитал, что на земле не хватает красоты.
Мама засмеялась и вновь принялась играть. Она сидела совершенно по-особенному. Человек за фортепиано вообще особенный. Он необязательно сидит изящно и благородно, но он непременно выглядит ребёнком, собирающим капельки дождя в фарфоровую ложку. К нему боязно прикасаться, чтобы он не сбился, не пропустил падающую каплю или не разлил собранные. Ноты разлетались по комнате, простые и затейливые переливы звуков были ясны в своём настроении и назначении и этим мне нравились. Они не пытались ничего скрыть и были искренними и чистыми. Но я не понимала, почему музыка ощущается животом, а не сердцем, и спросила об этом отца, а он ответил, что моё большое сердце слишком занято любовью к своим сестрёнкам. Он никогда не оставлял мои вопросы без ответов, а я никогда не оставляла его в покое.

2 октября, 1995 года
Катерина

9.

Наступил следующий день, скромный и ещё невоспетый. Он вошел без громогласной ругани, не рассмешил неловкостью и не оскорбил никого своей нечищеной обувью и неснятым пальто, сел на свой стул и увидел, что за ним никого нет, а перед ним все спят, только одни сидящие спали спокойно, другие рыдали, третьи смеялись. Он смиренно сложил руки на коленях и принялся ждать.
С самого утра Нуллус начал раздумывать над тем, как вернуть долг Идту. Он ещё не успел ничего сбыть с рук, а своих денег не водилось. Зайти, чтобы вернуть взятое? Для этого потребуется объяснение, да и вряд ли Идт согласится. Послышался удар в дверь. Нуллус прислушался, но ничего не услышал.
«Наверное, опять кто-нибудь переезжает, - подумал он. – Небось, стол не могут занести».
Но единичный стук повторился и Нуллус открыл дверь.
- Вы за квартиру не хотите заплатить? Уже десятое число! Пять дней от срока прошло! – тут же раздалось из коридора.
Старик всегда был добр, но безудержно громок.
- Извиняюсь, но сейчас нечем – развёл руками Нуллус и, опережая возмущение гостя, добавил. – Через пару дней получу деньги – заплачу сразу за полтора месяца.
- За два!
- Хорошо, пусть будет за два. Кстати, там такая толпа собралась внизу улицы, ты бы сходил посмотреть, что их так привлекло.
Старику всегда хватало малого: кровати без простыни, жены без детей, обещаний без намерений. Он удовлетворённо хмыкнул, поглаживая себя по животу, и пошёл к следующим должникам.
Нуллус запер дверь, и вернулся в комнату. Он подумал, что долг за квартиру тяготит совсем не так, как долг Идту, хотя разговорчивый старик нравился ему куда больше странного и непостоянного знакомого Итальянки. Непостоянство отталкивает и отличается от безделья так же, как хождение вокруг фонарного столба отличается от стояния, опёршись на него спиной. При этом тот, кто подпирает столб, может ещё и быть освещён светом.
Нуллус открыл окно и высунулся чуть ли не по пояс. Внизу улицы, за широким крыльцом, стояли люди. Они переговаривались, и махали кому-то, и отгоняли детей, норовящих пролезть вперёд. Многие взрослые выглядели растерянными, будто столкнулись с чем-то для себя непривычным и неожиданным. Мимо дома Нуллуса пробежали мальчишки.
- Давайте быстрее, а то вообще ничего не увидим. Всегда вас ждать приходится! Как тогда, когда ветер тут всё разметал. Вы пока собрались, уже всё прибрали.
- Нас ждать? Да это же мы тебя сейчас разбудили! Ты бы вообще всё проспал!
Они подбежали к другим детям и принялись слушать посыпавшиеся на них рассказы.
- Что же их так всех заинтересовало? – нахмурился Нуллус, запирая окно.
Он спустился на улицу и огляделся. Из окон смотрели люди, а окно Катерины было завешано тёмными шторами. Мимо Нуллуса прошли двое человек в форме.
- В последний раз я тут был месяц назад, - сказал один из них, - когда жена ударила мужа и пожаловалась, что он толкнул её в ответ.
Второй усмехнулся, а Нуллус пошёл за ними, вспоминая, где месяц назад был он сам. Они подошли к толпе.
- Позвольте пройти, - раздалось прямо перед Нуллусом.
Люди расступились, и Нуллус, не отставая от своих случайных проводников, прошёл в первый ряд и увидел мужчину, лежащего в углу между стеной и крыльцом. Мужчина был весь в пыли, а руки его были прижаты к груди. На ладонях виднелась просочившаяся сквозь пальцы и высохшая кровь.
- Кто-нибудь его знает? – Спросил человек в форме, обводя взглядом толпу.
Никто не ответил.
- А кто его нашёл? И когда?
- Это я нашёл, - поднял руку один из знакомых Нуллусу игроков в шашки. – Думаю, время уже к восьми близилось. Я работаю вон там на углу в лавке и обычно рано выхожу, но сегодня выходной ведь, лавка позже открывается.
- Пройдёмте со мной.
И они отошли в сторону, и пока один говорил, второй его слова записывал. В это время другой мужчина в форме наклонился над убитым и стал осматривать его карманы. Он извлёк на свет часы, несколько купюр, письменную ручку, и Нуллус просто смотрел, зевая и потирая глаза, пока не увидел красный потрёпанный бархат. Казалось, именно в таком Идт передал золото. Нуллус шагнул было вперёд, чтобы рассмотреть мешочек поближе, но мужчина в форме равнодушно сгрёб все изъятые вещи в пакет.
Подъехала машина, из неё вышли несколько человек, которые обступили убитого и Нуллус счёл, что пора уходить. Он отошёл на несколько шагов и обернулся на редеющую толпу, вглядываясь в каждое лицо, но не находя нужного. Он смотрел, слушал и задирал голову к окнам, но не узнал ничего и направился домой, взволнованный и в причину беспокойства своего ещё не верящий. Телевизор на первом этаже в редкое для себя утро был выключен, но Нуллус этого не заметил. Ступени заскрипели, и жилец тридцать седьмой квартиры вернулся домой. Он умыл лицо холодной водой и вернулся в комнату, и взглянул на свою мятую постель, и подумал, что напрасно он сегодня так рано встал.
В этом момент стук раздался снова.
«Должно быть старик пришёл за новостями», – подумал Нуллус и гостеприимно распахнул дверь. Он не, чтобы пожалел об этом, но вдруг понял, что улыбается, хотя ему совсем не хочется смеяться, но не может и перестать, ведь тогда гостеприимство будет попрано.
На пороге стоял Идт с бритой головой. Он был серьёзен и как будто взволнован чем-то важным и неизбежным, при этом не испытывая ни радости, ни грусти. Его руки были сложены за спиной, а взгляд слегка опущен, словно далекие воспоминания вот-вот всплывут в памяти и нужно смотреть, но ничего не видеть, и тогда воспоминания поймут, что их ждут и им найдётся место.
«Должно быть, с таким лицом объявляют войну» - пронеслось в голове Нуллуса.
- Итальянка сказала, где ты живёшь, - быстро произнёс Идт, словно упомянутый факт предупреждал любые вопросы.
- Да, конечно, проходи, - ответил Нуллус, пропуская гостя. – Я даже рад тебе - я давно уже ни с кем не говорил. Я ведь здесь совсем недавно – особо никого не знаю.
- Кроме Итальянки.
- Да, кроме неё. Но даже сестру с момента своего приезда я видел всего пару раз.
- Вы и раньше редко виделись?
- Последние несколько лет не чаще раза в год.
- Теперь будет проще.
Казалось, Идта совсем не интересует ни обстановка вокруг, ни облик собеседника. Нежданный гость стоял посреди комнаты, держа голову прямо, и переводя взгляд с потолка на стены.
- А что у вас там случилось? – Наконец спросил он. – Я пришёл с другой стороны улицы, но видел впереди неподалёку какое-то сборище.
- Я ещё на улице не был, - отчего-то решил скрыть правду Нуллус, - но старик с первого этажа сказал, что с человеком что-то случилось – напал вроде кто-то.
- Похоже, что и в Старом районе скоро начнут двери запирать.
- Человек неместный этот.
- Но напал ведь неизвестно кто.
- Это верно. 
- Впрочем, так не может быть, что никто ничего не знает. Но тут уж пусть сами разбираются. А я, собственно, зашёл попрощаться.
Нуллус промолчал. Ему захотелось уйти и закрыть дверь и оставить этого сумасшедшего наедине с сами собой. Пускай ходит здесь кругами и потирает затылок, вспоминая кто ему ещё должен. Но только в одиночестве. Пускай заламывает пальцы, придумывая как бы попасть к тому, кто ему не рад. Может даже пользоваться его, Нуллуса, посудой и здороваться со стариком на первом этаже. Никто не будет против - пускай остаётся.
- Ты мне пока ничего не отдавай, - продолжал Идт. – Про долг, конечно, не забывай, но и должником себя не чувствуй. А здесь здорово. Комната просторная и очень светлая, – Идт подошёл к окну. – И знаешь, сверху улица кажется не такой грязной. И дома кажутся не такими обветшалыми. Жаль будет со всем этим расставаться.
- Я привык к переездам, - махнул рукой Нуллус
- Долго здесь жить собираешься?
- Мне здесь нравится.
- Это серьезная привилегия – жить там, где нравится. Я бы хотел жить один в небольшом доме. Чтобы никто не отвлекал. Только где-нибудь на холме, чтобы можно было видеть, кто к тебе идёт. Купил бы несколько деревянных фигурок и расставил бы их по дому. Я бы даже начал гордиться одиночеством, правда тогда пришлось бы скрывать свою никчёмность и незатейливость. Но пока я живу на втором этаже дома посреди грязной, заполненной отбросами улицы. Я не сделал ничего, чтобы это изменить. Но я в равной степени и не участвовал в её падении. Впрочем, в падении откуда? Человек на моей улице чаще всего падает с высоты не достигнутого счастья. Да и когда я пришел, уже так и было. Я не придумал ничего нового и никому ничего не навязал. Я просто научился пользоваться тем, что нашел. Летом в полдень над домами висит смог. Но кто-то думает, что это просто солнце так раскалило воздух, и не чувствует, как дышит умирающим городом.
- Город не так плох, - без особого желания возразил Нуллус и сел за стол. Гость от приглашения сесть отказался и стал ходить по комнате.
- Он гораздо хуже, - словно извиняясь, ответил Идт. – Но не все успевают это понять.
Из-за утрешних событий последние слова Идта прозвучали для Нуллуса весьма мрачно и угрожающе. Пустые слова тоже наполняют уши.
- Знаешь, я часто наблюдаю за людьми на улице. - Продолжал Идт. – Я не смотрю на них намеренно, но отчего-то ненароком всё отмечаю. И заметил одну странность. Если плохо бездомному оборванцу, его жалеют, но не помогают ему – боятся замараться. Зато богатых проклинают в спину, но при случае тут как тут, спрашивают, а не помочь ли вам чем-то? И люди считают себя понимающими и чуткими уже оттого, что понимают, как плохо нищему. Как будто нищему нужно понимание! Ему нужно, во-первых, напиться, а во-вторых, найти работу. Но предложить работу нищему? Ах-ха-ха, какая нелепость! Монету кинуть – ещё куда ни шло. Признаюсь, я и сам не даю монет всяким пьяницам и даже в морозную ночь не вынесу им одеяла, будь у меня лишнее. К таким людям я не испытываю ничего – ни жалости, ни даже презрения. Но бывают те, кто трудился, просто труд их не принёс богатств. И они не смогли пойти против своего сердца. К таким нельзя не испытывать уважения. Они уж точно достойнее многих из тех, кто по вечерам пьёт горячий чай в кресле. Взять хотя бы нас с тобой. Вот, по сути, кто мы с тобой? Нахлебники, наживающиеся на чужих слабостях и грехах. А грех - это слабость?
- Прелюбодеяние, чревоугодие – безусловно.
- Да, всё так. А убийство?
Нуллус промолчал, но Идт словно и не ждал ответа.
- Зависит от ситуации. Убийство из-за своих же предыдущих грехов или ради совершения новых – слабость. А вот в ином случае, наверное, и не слабость вовсе. Уничтожить самое ценное что только есть, и не получить за это ничего, да ещё и рискнуть оказаться чёрт знает где. Вот уж слабость! Однако кто эти грехи собрал вместе и нарёк караемыми деяниями? Те, для кого два бога – глупость, зато один Бог – истинность. Те, которые кротки, но сами себя, не стесняясь, нарекают образом и подобием божьим. Ждут награду за своё смирение, одобрения желают. Надеюсь, что Бог есть, и он презирает подхалимов.
Нуллус сидел за столом спиной к Идту. Тёмное крашеное дерево несло в себе живость многих домов.  Через него бездумно бросались обвинениями и принимали раскаяние, смотрели с восхищением и укором, за ним раскладывали карты и добродушно соглашались на ничью, из-за него решительно вставали и уходили, не оборачиваясь, но покорно возвращались к уже остывшему ужину.
«Наверняка смотрит на меня, - думал Нуллус. - А вдруг сейчас подойдёт и огреет чем-нибудь по голове? И тогда в пятницу Джотто пойдёт в церковь не про крестины слушать, а смотреть, как меня отпевают. Нужно повернуться. Нет, нельзя – иначе подумает, что боюсь. Уж лучше я завалюсь на пол с высоты табурета, чем он посчитает, что я его боюсь».
Размышления Нуллуса прервал гулкий низкий шум с улицы, от которого оба собеседника вздрогнули, один – от погружённости в себя, другой – от недовольства по нарушенной тишине. Нуллус повернулся к Идту, и ему в очередной раз показалось, что тот сожалеет, что сказал слишком много.
- В общем, ты мне пока деньги не отдавай, если сложится - окажешь мне услугу в счёт долга.
- Услугу? – Насторожился Нуллус. – Это надо наперёд обговорить.
- Ничего серьёзного, - махнул рукой Идт. – Ты даже не поймёшь, в чём она состояла, когда окажешь. Но не вздумай уезжать – тогда я буду считать, что твоя сестра мне должна. У неё же двое детей?
- Да, двое. Только я и не собирался уезжать, да и в долг мне не нужно – за золото могу в любой момент расплатиться.
- Даже сейчас?
- Нет, сейчас не получится, но вот позже вечером или завтра утром - запросто. 
- Буду иметь в виду. Я пойду, ещё встретимся.
- Дверь открыта, просто захлопни.
Идт кивнул и вышел. В этих последних фразах было место и неприкрытой ненависти, которая никого не смущала, и правде, которая никого не ранила. Нуллус подошёл к окну и смотрел на заполненную людьми улицу, пока Идт не скрылся за домами вдалеке.
Глядя на множество цветов, предметов, людей и слыша разговоры, окрики и стуки, Нуллусу показалось, что он упускает что-то исключительно очевидное и важное в происходящем и оттого занялся воспоминанием о недавнем серо-оранжевое видении, посетившем его перед самим закатом. Отличить реальность от выдумки в увиденном своими глазами немногим проще, чем отделить ложь от правды в рассказах случайного попутчика. Нуллус убеждал себя, что никто его не преследует, но застоявшийся неспокойный нрав внезапно потребовал объяснения даже столь маловероятного, но загадочного варианта событий. В какой-то степени, Нуллус занялся мечтанием о собственной близости к событию необычному и пугающему, о котором спустя годы не только не забудут, но и добавят к нему несколько новых фактов, неизвестно откуда взявшихся.
«Сегодня я видел его в третий раз, если полагать, что в окне в тот вечер был не он, – размышлял Нуллус. – Мы никогда не говорили подолгу, а могли бы и ещё меньше, не рассказывай он невесть о чём. Не уверен, что я его понял, да я и не всматривался, и не прислушивался, хотя может и стоило. Он умён, и дело его кормит, хоть богатств и не видно. Его опасаются, но не как чего-то угрожающего, а как непознанного и неясного. Для него же самого собеседник понятен и предсказуем, по крайней мере, сам он в этом не сомневается. Он говорит ровно столько, сколько требуется и именно то, что должен сказать. Он определённо преследует цель, но сообразить бы какую! Ведь если остановиться на этом, Идт был бы счастливейшим жителем города, но что-то толкает его из стороны в сторону, причиняя страдания. Верно, чувства его так же сильны, как и ум. Слишком много для одного человека. Первое мешает ему стать счастливым, второе не даёт стать несчастным. Вряд ли он добр по природе своей - бывает страсть заставляет ненавидеть по меньшей мере самого себя, а чаще выходит и за эти пределы. Злым ему не даёт стать ум, подсказывающий, что ненависть бессмысленна и разрушительна. В итоге он никто, пустое место. Изнутри уравновешенная могучая сила, ни на кого снаружи не влияющая. Он даже не может идти вперёд. Вперёд идут, шагая поочерёдно, а ему Господь предложил шагать двумя ногами сразу. Но от меня-то ему что нужно?».
Нуллус ходил кругами по комнате, от чего та беспощадно сужалась, словно указывая на приближение догадки весьма неприятной, но правдивой. Он увидел открытку, приколотую над столом, и взял её. На ней не было ни адреса, ни подписи. На лицевой стороне была изображена бабочка с чёрно-синими изысканными крыльями, сидящая на зелёной потрескавшейся стене. На заднем плане белело невысокое каменное здание с оранжевой крышей и балконом, украшенным цветами и бантами. У стены жевал траву ослик с громадными ушами, одолеваемый насекомыми. Небо было нежно-голубое, да и вообще всё было нежным и тёплым, за исключением громадной тени, отбрасываемой восхитительной бабочкой на зелёную потрескавшуюся стену.
«А может Итальянка всему причиной? – Подумал Нуллус. – Что если он любит её, хотя и убеждает себя в обратном? И ещё это золото. Не дал бы он мне его просто так, из доверия. Что за глупость? И я ещё его сразу схватил, не подумав. Я ведь даже не насторожился. Нельзя легкомысленно относиться к чужой щедрости. Он даже не сказал, когда и сколько я ему буду должен. Но он совершенно определённо успокоился и повеселел, когда я принял мешочек, словно расплатился со мной по долгам. Мы виделись до этого единожды, не стоит и минуты размышлений. А может это была оплата загодя? Ведь я теперь ему обязан. Какую он услугу может выдумать? У него странные идеи касательно завершённости всего вокруг. При этом ни от чего не требуется быть идеальным. Как я могу ему помочь в улаживании его дел? Попросит убить кого-нибудь?».
Нуллус улыбнулся, встал у стола и сложил на нём ладони. В мгновение сначала захотелось вернуться на несколько минут назад и прекратить разговоры с самим собой, а затем просто уйти. Длились те несколько секунд, когда истина уже осознана, но не обдумана и отчаянно отвергаема. В своём роде ощущение неизбежности правды.
«А может он собрался убить меня? – Промелькнуло в голове Нуллус. - Ведь у этого бедняги утром был такой же красный бархатный мешочек в кармане. Что если Идт неспроста их раздаёт? Чёрт побери! Теперь я ему должен деньги, а это с рук не спускают. Да и он может считать, что заплатил мне за моё же убийство. Одним ходом он в своих глазах создал себе и причину, и право меня убить! И если так случится, то я и вправду не пойму, что оказал услугу. А если убегу, он что, убьёт Итальянку? Сукин сын! Думаю, мы с ним похожи, раз всё это не кажется мне бредом. Что, и я смог бы так убить, заплатив жертве? Как мне заплатить Идту?»
Нуллус опустился на измятую не застеленную кровать, закрыл глаза и вспомнил, как отец однажды сказал:
- Когда тебе страшно – веди себя так, словно знаешь ответы. Но не повторяй это про себя, пытаясь себя убедить. Заставлять себя не думать о страхе, значит всё равно бояться. Нужно просто быть кем-то, а не думать каким стать.
Нуллус не знал ответов. Он даже не мог задать нужный вопрос.
«Это он был в том окне, - подумал Нуллус. - Зря я себя переубеждал. Я ведь его видел. И рот, и нос, и глаза его горящие. Более того, тем человеком, что крался в темноте, когда я ходил к Джотто, тоже мог быть Идт. Когда после Джотто я зашёл к Идту, он был обут и сказал, что только зашёл с улицы. Подышать он ходил перед сном! Как бы ни так. Ты следил. Ты метался из одной тени в другую и замирал, когда я поворачивался к тебе. Ночь скрывает всё. И ведь ты знал, куда я пойду с твоим золотом».
В третий раз за утро раздался стук.
- Это всё чья-то плохая шутка, - прошептал Нуллус, обхватив голову руками, – совсем несмешная, да ещё и чересчур длинная. Но, увы, я сам решил сюда притащиться. Я уже и не вспомню зачем. Как видно, не смог жить без преследования всякими безумцами.
На пути к двери, он увидел пустую стеклянную бутылку на столе и взял её.
- Нужно забить к чёрту эту дверь, - решил Нуллус, крепко сжимая стеклянное горлышко за спиной.
Он приоткрыл дверь, подождал пару секунд и осторожно выглянул. За порогом стояла Итальянка, и вид у неё был в высшей степени недоумевающий.
- Ты пытаешься понять, кто пришёл, по запаху или по звуку? – Улыбнулась она.
- Хозяин трясёт деньги, - улыбнулся Нуллус в ответ, пропуская Итальянку внутрь. Он подумал, что сестра никогда не была у него гостьей, где бы он не жил, равно как и он уже много лет не был дома у неё.
- Да, с пустой бутылкой ты бы вызвал у него жалость и сочувствие. Или ты ей тесто раскатываешь?
- Просто собирался выкинуть, - смутился Нуллус и вернул бутылку на стол.
- Как ты здесь устроился? – Осматриваясь, поинтересовалась Итальянка.
- Всё хорошо. Налить тебе чаю?
- Да, пожалуйста.
Нуллус удалился на кухню. Послышался шум воды, и едва различимое шипение.
- А почему хозяин трясёт деньги? Ты на мели?
- Это ненадолго, - раздался из кухни ответ. – Вопрос двух-трёх дней.
- В случае чего ты же можешь пойти к Идту. Помнишь, я давала тебе адрес? Или телефон. Я и сама не помню, что именно я тебе дала, - рассмеялась Итальянка.
- А я ходил, - после некоторых раздумий ответил Нуллус, возвращаясь в комнату с чашкой в руке.
- Уже? – Удивлённо протянула Итальянка, беря обеими руками чашку и садясь в кресло.
- Да, - ответил Нуллус, садясь напротив. – И, можно сказать, он помог. Только теперь нужно, чтобы помог кто-нибудь ещё. А, кстати, откуда ты его знаешь? Он не похож на тех, кого я обычно видел рядом с тобой.
- Дай-ка подумать. Вроде бы мне его посоветовали так же как я тебе. Точно, это было, когда я только приехала, в первые несколько недель. Ты же помнишь, что я была ужасно худа в молодости, так что каждый считал нужным меня накормить. И кто-то посоветовал мне обратиться к Идту. Он как будто дёшево продаёт что-то весьма дорогое. Тебе лучше знать. Ведь у меня тогда даже на дешёвое денег не хватало. Это было лет восемь назад или около того. Но Идт не сильно изменился – выглядит порядочным, хотя и странным. Он в своё время настойчиво предлагал дать в долг, но я отказывалась.
- Почему?
- Не знаю, - задумчиво подняла брови Итальянка. – Боялась, а может просто не доверяла. Пару раз мне казалось, что он меня преследует, но с чего бы ему этим заниматься. Мужчины, конечно, иногда прохода женщинам не дают, но сомневаюсь, что это касается Идта. Он при встрече всегда вежлив, но очевидно равнодушен.
- На днях мне показалось, что он смотрит на меня из дома напротив, когда я сидел на крыльце, – проговорил Нуллус.
- Серьёзно? Это очень странное совпадение. А от тебя-то что ему может быть нужно?
- Я оказался менее предусмотрителен, чем ты, - грустно улыбнулся Нуллус.
- Ты взял в долг, - на секунду задумавшись, сказала Итальянка. – Ничего страшного, вернёшь – он отстанет.
- Он приходил сегодня утром и сказал, чтобы я пока не возвращал ничего. Как же он сказал? – зажмурился Нуллус. – «Про долг не забывай, но и должником себя не чувствуй». Но я думаю это не всё. Он хочет меня убить.
- Убить? Ты в своём уме? За что, интересно?
- Я теперь ему должен, а вернуть не могу. Он заплатил мне. Он чувствует за собой такое право. Он сказал, что примет от меня услугу вместо денег. Он много чего говорил, я и пересказать не смогу.
- Ну и ну. Теперь вернёшься обратно?
- Нет, - весьма резко ответил Нуллус, чем немало удивил сестру. – Он сказал, что тогда ему будешь должна ты. Я хочу заставить его поверить, что я мёртв. Иначе эта история плохо кончится.
- Да эта история – абсурд! – воскликнула Итальянка. - И что ты сделаешь? Обведёшь себя мелом перед его дверью?
- Я пока не знаю. Но хотел предупредить тебя, чтобы ты не переживала.
- Да, спасибо.
В этом ответе Нуллус различил и иронию, и искренность в одинаковом количестве, как и было на самом деле. Собеседники быстро отвлеклись и принялись говорить о других вещах: грустных, весёлых и просто занимательных. Они вдруг поняли, что брат с сестрой превосходят все остальные виды родственных и дружеских связей. Они чувствовали себя неразделимыми, незаменимыми, совершенно разными, но знающими друг друга и охватывающими вместе самый разный опыт, самые противоречивые знания и самые высокие и низкие чувства.

10.

Когда мир действительно загоняет человека в угол, там выживают самые слабые. Самые умные сворачивают, самые равнодушные и беспринципные идут назад. Самые сильные умирают.
- Так тому и быть, - вздыхают они напоследок, улыбаются, с лёгкой грустью сжимая губы и прищурив глаза, и испускают дух, мудрый и непокорный. Спасти их можно бы, и от руки они не отворачиваются, ведь никто им её не подаёт. Не подаёт злорадствующий, не подаёт уважающий. Каждый по своей причине и по своему взгляду. Не подаёт и безучастный по бессердечию, и любящий по незнанию, от того, что оберегается загнанным от тревог. Но так уж выходит, что с чьей-то смертью мир становится только полнее. Он становится больше на легенды и мифы, на воспоминания и песни, на новый смысл, увиденный в прервавшейся жизни.
В глубине души Нуллус хотел быть сильным, но также и хотел знать наперед, как бы это выглядело со стороны. Он лежал, упираясь ногами в стену, на тёплом, покрытом деревом, полу и скользил глазами по шву между стеной и потолком. Нуллус зашёл так далеко, что даже не мог этого осознать, а не то, что вернуться назад, как рано или поздно перестаёт задумываться человек о потерянном по воле случая зубе. 
Нуллус решил пойти к реке под утро, часа в четыре, перед тем, как взойдёт солнце и разбудит цвета. Был рабочий день, и на берегу в это время суток никого нет, но уже через пару часов появляются первые прохожие. Нуллус вспоминал, как пересекал широкую реку на поезде по прибытии, и как всматривался в её глубину, и как мечтал приходить к воде часто и надолго, и найти своё безлюдное место на берегу под деревьями и спуск, крутой и заросший крапивой и оттого невидимый никому. Он бы сидел под кроной и отмахивался бы от поднимаемых ветром листьев и время от времени смахивал бы с себя муравьёв. Изредка бы слышались голоса, которые без промедления становились бы удаляющимися, ведь никто не задумывается и никому не интересно, что там внизу, за зарослями крапивы. И в уютном одиночестве ничего бы не тревожило и не тяготило.
Начинало холодать, но дети были одеты легко. Они просто не думали, что так случится. Дети, которые каждый день просыпаются другими, не ждут, что после дневной жары вечером земля начнет остывать, а ветер станет неприятным и будет вызывать лёгкую дрожь. Они шли, а над ними были звезды, блестящие и острые, будто кончики гвоздей.
- Небо как будто прибито, - воскликнул Нуллус. – Наверное, чтобы ветром не унесло.
- Никуда его не унесёт, - улыбнулась Итальянка. – Оно же вокруг нас.
- А ветер может его раскружить, чтобы утро пришло быстрее? – Задумчиво спросил Нуллус.
- Вряд ли, - тревожно посмотрела по сторонам Итальянка, - возьми меня за руку, а то я тебе совсем не вижу.
- Не хочу, - помотал головой Нуллус. – Я не потеряюсь.
Они шагали по узкой земляной тропе и время от времени оступались в темноте, и мокрая трава касалась их ног. А ветер сдувал влагу, и становилось ещё холоднее, и воспоминания о доме казались ещё нужнее и приятнее.
- Почему ничего не видно? – Спросил Нуллус.
- Потому что уже поздно.
- Вчера тоже было поздно, но я видел, куда наступаю.
- Луны нет. Надо было идти по улице, там и люди сидят, и свет в окнах горит. Не так страшно.
- А мне и не страшно. К тому же, по улице идти дольше, а я немного замерз.
Раздался шорох. Трава вокруг проснулась.
- Кто это? – Прошептал Нуллус.
- Собаки, - тихо ответила Итальянка и взяла руку брата. - Только не беги.
Лай раздавался из темноты. Он был у самых ног и чуть поодаль, звал с обеих сторон и изливался непрерывно.
- Не смотри на них, - шептала Итальянка.
- Да я их и не вижу.
- Не отставай, - тянула за руку сестра.
А Нуллусу хотелось бежать к воротам и увидеть разрисованные ставни и белые занавески на окнах с просачивающимся жёлтым светом, и забежать в дом, а потом выглянуть на улицу и подумать, что совсем и не страшно, но он отставал, ведь решил, что пусть если кого и укусят, то его. Он просто шагал позади сестры по мокрой траве и сквозь взращенную вокруг злобу думал, что, уж верно, именно из звезд идет дождь. Впереди заблестела ручка ворот, и Итальянка ловко подняла её наверх и толкнула брата во двор. А лай хоть и не прекратился, но исчез для детей
Господствовала ночь и время протекало неспешно, всё глубже и глубже увязая в сгущающемся мраке. В комнате трепетал свет, в силу неясных причин неровно расстилающийся по полу и стенам, словно ветер хлестал его со всех сторон.
Нуллус сложил часть золота Идта в мешочек из красного бархата вместе с запиской из двух строк. Первая гласила «Вернуть Идту», вторая содержала адрес.
- Этого будет достаточно, – решил Нуллус.
Другую часть он положил в карман. Во-первых, он разумно посчитал, что деньги будут не лишними, а во-вторых, если Идту принесут золото, которое тот недавно отдал, то Идт непременно разузнает, что произошло. А если золото вернут не всё, то это будет подтверждением того, что его, Нуллуса, совсем доконали долги. Затем Нуллус подумал, что не зря не платил за квартиру в этом месяце, положил на стол необходимую сумму и написал вторую записку – «За аренду». Это тоже сработает на него. Он хотел написать и третью записку – с прощальным словом, но не смог придумать, кому её адресовать. За стеной кто-то звонко кричал, изливая ругань. Звонкий крик - это лишь эмоции. Глухой, низкий шёпот – вот настоящая осознанная ярость. Нуллус подошёл к столу и сдвинул три стоящих стакана вместе. Он задумался, откуда на столе три стакана, если в квартире никогда не находилось более двух человек.
«Хотя, - неуверенно проговорил про себя Нуллус, - возможно, они здесь стояли ещё до моего приезда».
Нуллус подошёл к двери, надел куртку, положил в неё документы, повесил на спину рюкзак и вышел, тихо закрыв дверь. Он подумал, что неплохо бы обернуться на полюбившееся жилище, но к тому времени уже оказался на улице, а потому ограничился взглядом на тёмное окно. Оно оказалось слишком безликим, и вид его грусти не породил. Задумавшись, Нуллус наступил на разбитое стекло на тротуаре, которое с треском раскрошилось ещё на более мелкие части. Он пошёл было дальше, но вспомнил о детворе, бегающей весь день, так что вернулся и собрал осколки и бросил их в решётку водостока. И как родившийся звон стекла был чужд лунной тишине, так и Нуллус ощутил себя нелепой и неуместной деталью представившегося ему ночного пейзажа, на котором человек стоял, хотя и не ждал никого, и не смотрел никуда, и не слышал ничего, и устать–то не устал, да и стоять-то не хотел. И человек пошёл прочь. 
За углом почувствовалась новая жизнь. Нуллус шел, не спотыкаясь и не торопясь, и на подходе к реке вспомнил, что уже бывал здесь и сейчас может запросто представить, что вокруг светло и ясно и внутри светло и ясно, а где-то между играет музыка, не дающая провалиться в себя или выпасть наружу. Было необычно и оживляюще тревожно и хотелось, чтобы дорога к реке длилась подольше, отчего та стала только короче. Нуллус прошёл несколько метров вдоль берега, не решаясь спуститься. Он едва ли не поверил в то уютное место за зарослями крапивы, но теперь засомневался, растёт ли вообще здесь поблизости крапива. Он заметил слегка вытоптанную тропу и спустился, и сел в паре шагов от воды. Река казалась могущественной и бесстрастной. И звёзды, и луну в ней было видно даже лучше, чем на небе. И Нуллус ощутил спокойствие и свободу от всего – от своего прошлого, настоящего и будущего; от страха непонимания Идта и даже от любви к сестре и от памяти о своих родителях; от треска разбитого стекла под ногами и симпатии к грустной, но полной жизни женщине, живущей через улицу. Он ощутил свободу и от того, что тяготило и от того, что поддерживало, и при этом он не взмыл в воздух и не провалился под землю, а просто остался в пустоте, если подразумевать под пустотой лишь незаполненность. В пустоту ворвался лай собак. Нуллус поднялся, снял куртку и аккуратно сложил её на траве.
«Интересно, вода холодная? – Подумал Нуллус. - Впрочем, я и не собираюсь туда нырять. А ведь здесь красиво. Конечно, не окрыляет до умопомрачения, но волнует. И чего я сюда раньше не приходил? Мне бы не помешали волнения. Теперь уже если приду, то не скоро, да и волнений мне теперь достаточно. Долго я ждал то настроения, то попутчика. И совсем забыл, что если ждать, то всегда есть вероятность не дождаться. Впрочем, река длинная и терпеливая. Где-нибудь ниже по течению она меня дождётся. Я буду сидеть на берегу и думать, что видела это вода до того, как предстала передо мной. Быть может, она видела сестру, Катерину или Идта. Или мою куртку, так никем и не найдённую, оттого мною здесь и не брошенную».
Он прошёл по мокрому песку к реке и вернулся назад спиной по тем же следам. Всё выглядело неубедительно, и Нуллус понимал почему. Слишком мучительным выглядело погружение в воду шаг за шагом, пока вода не хлынет в лёгкие. Он слышал, что люди просто вдыхают воду, но понимал, что сам бы так не смог и сам бы себе не поверил. Он представил, как вода давит изнутри, и как бессмысленно сжимается и разжимается горло, и сердце протестующее заколотилось в груди. Нет, слишком много времени передумать, а желание всё вернуть часто настолько сильно, что и успокаивающе удерживает, и надоедливо цепляет в равной степени. Он взглянул на мост, светящийся бусами, и, хотя было уже немало машин, решил подняться туда. Он снял рюкзак и набрал в него несколько камней. Затем поднял с земли куртку и отправился наверх.
Нуллус шёл по мосту и понимал, что времени на раздумья здесь уже нет. Когда он преодолел треть реки, то посмотрел по сторонам и увидел, что машин с обеих сторон моста не было, а значит времени должно хватить. Он остановился в самом тёмном месте меж двух фонарей и с размаху бросил рюкзак вниз. Ещё до того, как раздался всплеск, Нуллус повесил куртку на перила и пустился бежать. Ему потребовалось всего несколько секунд для того, чтобы добраться до опоры, по которой можно было спуститься с моста и скрыться в темноте между деревьев. Поравнявшись с этим местом, он перелез через перила и мелкими семенящими шагами принялся спускаться. Он достиг земли и бросился за деревья, попутно дуя на ладони, стёртые о бетон.
- Вот и всё, - прошептал Нуллус, убедившись, что вокруг никого нет. Ещё несколько минут он стоял в темноте и пытался осознать, насколько человек жив, если никто не знает, что он ещё существует. А затем направился в другую часть Большого города. Ему показалось, что ничего не изменилось, да и не изменится, только стая бродячих собак принялась надрывно лаять на тёмную реку под мостом.

11.

Нуллус поселился в стройной высотке на другом конце города, имеющей сотни окон на два обшарпанных подъезда. До этого он обошёл несколько домов в поисках объявлений о сдаче жилья и, в конце концов, наткнулся на семью, которая переехала в более вместительную квартиру в более благополучном районе и сдавала старую квартиру без разбора кому, лишь бы платили вперёд. Они видели своё благосостояние надёжным и совершенно точно не представляли себе ситуацию, которая вынудила бы их вернуться на прежде место.
На первом этаже входящих никто не встречал, им никто не кивал и ни один человек не смотрел на них настороженно и с предубеждением касательно их прошлого и их привычек. Не нашлось никого заинтересованного в том, кто же сейчас прошёл к лифту в грязной обуви и с нечёсаными волосами и поднялся наверх.
На своём этаже Нуллус обнаружил множество тесных квартир, и думалось, что в каждой из них проживает не менее одной сомнительной личности. Нуллус опасался, что местные жители могли быть знакомы с Идтом по роду деятельности, но затем отмёл эти опасения, вспомнив, что Идт высоко ценит одиночество, а значит встретить его здесь, в столь населённом месте, возможность крайне маловероятная. В общем, здесь было пыльно, но не грязно. Нуллус прокрался в конец длинного коридора под эхо от собственных шагов и со скрежетом открыл негостеприимную металлическую дверь, и вошёл, совершенно не глядя по сторонам, и упал на кровать, стоящую в углу комнаты, и уснул под начинающийся рассвет.
Он проспал до обеда, а едва пробудившись, принялся осматривать новое для себя жилище. Нуллус обошёл квартиру, прикидывая вытянутыми руками расстояние между стенами в коридоре и отсчитывая шаги от одного угла комнаты до другого. Потолок был высокий – будто, строители, извиняясь за тесноту, решили дать пространство если уже не вширь, то ввысь. Архитектура создавала ощущение, что стены давят так сильно, что комната вытягивается вверх. На полу в углу стоял телефон с выдернутым из стены проводом. Нуллус выглянул в окно и увидел простирающиеся на многие километры беспорядочно направленные улицы, подпираемые, в большинстве своём, отнюдь не новыми, но стареющими со вкусом зданиями. Вероятно, сейчас он был бы удовлетворён и абсолютно бледным и немым пейзажем, что уж говорить о пейзаже весьма приятном и живом. С правой стороны виднелся рынок. Он располагался на площади, окружённой домами, словно деревня в долине меж холмов. Вокруг рынка сидели нищие, расположив перед собой кто шапку, кто жестяную кружку, а кто и вовсе бумажный кулёк. Проходящая мимо женщина дала своему сыну лет десяти немного мелочи, и тот резво подбежал к одному из просящих, бросил монеты и также резво убежал, задрав голову. Просящий был ещё отнюдь не стар и сидел, опустив глаза. Он привык благодарить щедрых и желать им хорошего дня, но вдруг почувствовал неправильное, противоречащее даже самому изощрённо перевёрнутому и переставленному понятию морали и гордости. Он смотрел вниз и видел, что руки его целы и пальцы целы и гибки. И чувствовал, что ноги его хоть и онемели от сидения, но ещё крепки. Он посидел ещё несколько минут, после чего поднялся и ушёл, забрав деньги.
Прошло два дня, и Нуллус вышел на уже привычную улицу. Уклад жизни здесь был совсем другой – порядки приносили с собой, а не находили вокруг. По двору люди шли быстро и нацелено, а отнюдь не прогуливались. Лица были серьёзны и задумчивы, а движения суетливы. Куда-то пропали все дети и пожилые рассказчики историй. Нуллус грустно улыбнулся, преодолел довольно просторный двор, окружённый с трёх сторон домами, и остановился около уличного торговца.
- Местные свежие газеты есть? – Спросил Нуллус.
- Конечно, - ответил торговец, показывая на прилавок, - Такие свежие, что ещё тёплые, и такие местные, что мой сосед для них прогноз погоды составляет.
- То, что нужно. А как тут вообще у вас живется?
- Да как и везде – чем богаты, тому и рады. Я, честно сказать, немного дальше живу, но тут больше покупают.
- Понятно, что ж, посмотрим, чему я буду рад.
Нуллус расплатился и взял газету. Скрутив её и воткнув в карман, Нуллус поднялся на небольшой холм, и сел на скамейку.
«Здесь должна быть новость». – Подумал Нуллус. Он испытывал чувство, схожее с тем, что заставляет волноваться театральных актёров и режиссёров на следующий день после премьеры, когда отзывы критиков ещё не оглашены. Ровно то же самое испытывается отец, услышавший первый плач своего ребёнка, но ещё не знающий, мальчик это плачет или девочка. Уникальных ситуаций куда больше, чем уникальных чувств. Гончарных мастеров куда больше, чем форм глиняных горшков.
Нуллус раскрыл газету, и глаза его заметались по заголовкам. Уже на третьей странице он обнаружил новость, от которой непременно сдавило в груди.

«Пропал человек.
Позавчера, 14-го октября, ранним утром на ограждении Главного моста Большого города была найдена мужская куртка. В её карманах обнаружены документы на мистера Н. и связка ключей. Вечером того же дня в реке была найдена сумка, предположительно принадлежавшая пропавшему. В квартире, которую молодой человек арендовал в Старом районе, были найдены две записки, ни одна из которых, впрочем, не содержит прямой информации об его исчезновении.
По утверждению очевидца, около четырёх часов утра некий молодой человек находился около берега в течение некоторого времени, а затем положил в сумку несколько камней. Спустя несколько минут очевидец услышал громкий всплеск под мостом.
Тело молодого человека не найдено. Полиция считает произошедшее самоубийством
При наличии какой-либо информации по данному происшествию, просьба связаться с редакцией газеты».

Даже несмотря на возникновение неожиданного свидетеля, это была хорошая новость, которую хотелось перечитывать, пытаясь отыскать в ней нечто непредусмотренное, но в глубине души понимая, что между строк ничего не скрыто. А случайный человек оказался не против не только увидеть именно то, что ему показали, но и сделать далеко идущие выводы из недалеко ведущих идей и мыслей. О, всесильный и могущественный человеческий разум, дар Божий.
Нуллус усмехнулся не то с грустью, не то с удовлетворением.
«Не так было и сложно, - подумал он. – По крайней мере, дальше будет сложнее. Да и что я, собственно, сделал? Выбросил пару вещей в реку. Великое дело. Интересно, Идту уже вернули золото? Или кто-нибудь его прикарманил? Мог, пожалуй, только старик. Только на кой оно ему? Там вроде женские украшения, а у него и жены-то нет. Тем более он может думать, что я ещё и вернусь».
Нуллус сложил газету вчетверо и запихнул её в карман. В нескольких шагах прохожий придержал шляпу, дабы ту не унесло ветром, но Нуллус откликов природы не почувствовал. Он поднялся со скамейки и неспешно побрёл домой.
Прошло время. Сложно сказать, сколько именно, но с уверенностью можно заявить, что куда больше, чем всем показалось. Нуллус готов был зарабатывать чем угодно, лишь бы не задавали много вопросов, а лучше не задавали бы их вообще. Он не хотел работать рядом с домом, так как остерегался необходимости объяснять кому-либо кто он и откуда приехал. Он вспомнил совет старика и отправился на железнодорожную станцию. Он не знал куда идти, так как бывал только на одной станции, да и то в другом конце города. Поэтому он пошёл куда глаза глядят, а как только послышался гул поездов, дальше его повели уже уши. Он пришёл на грузовую станцию и не мог вспомнить, проезжал ли он здесь, когда прибыл в город, и ничто вокруг не намекало его памяти на тот или иной вариант. Нуллус заметил нескольких человек, стоящих в круг. Это были рабочие в грязной рабочей одежде, огромных рукавицах и с сигаретами во рту. Нуллус подошёл и поприветствовал их:
- Добрый день.
- Обычный день, - сплюнув, ответил один из рабочих.
- У вас хотя бы есть работа, - улыбнулся Нуллус.
Собеседники переглянулись.
- Вон, ему нужен работник в пару. Не то того и смотри, что без рук останется. Спит на ходу, никак не поймём, чем по ночам занимается, - проговорил тот же самый рабочий и указал за спину Нуллуса.
Нуллус оглянулся и увидел невысокого парня в такой же грязной одежде, как и других и чёрной, хотя скорее тёмно-зелёной шапке, из-под которой выглядывали чёрные вьющиеся волосы. Он сидел на груде разломанных кирпичей, подперев голову руками и закрыв глаза. Нуллус было повернулся, чтобы подойти к нему, но был немедленно остановлен низким голосом.
- Стой. Работник в пару нужен ему, но нанимаю людей я. Документы при себе?
Нуллус отрицательно покачал голой.
- А они вообще есть?
Нуллус вновь покачал головой.
- Тогда пятая часть зарплаты мне и про документы я забуду. Запишем тебя как чьего-нибудь полного тёзку. При случае никто со стороны не разберётся кто где.
- Я согласен, - несколько удивившись, ответил Нуллус. – Спасибо.
- А, - небрежно махнул рукой рабочий, уходя, повернувшись к Нуллусу, – ты здесь не первый такой и уж поверь мне – не последний. Сегодня уже поздно, приходи завтра утром.
- Подожди! - Крикнул Нуллус вслед. – А что я буду делать?
- Ничего сложного – завтра расскажу! – Ответил рабочий и добавил, указав на сидящего на кирпичах парне. – А лучше он покажет!
Нуллус уже и забыл, что его будущий напарник сидит у него за спиной. Парень так и не открыл глаз несмотря на крики, скрежет и грохот вокруг, и Нуллус решил подойти. Парню на вид было не больше двадцати пяти, он был смугл, круглолиц, но отнюдь не полон, с кривым носом, тонкими губами и у него, очевидно, случались важные дела по ночам.
- Эй… Тебя не потеряют?
Парень не откликался, а Нуллус обратил внимание на бумажник, вываливающийся из куртки. Нуллус аккуратно достал его, посмотрев по сторонам, и открыл – внутри было немного денег, да выцветшая фотография с подписью.
«Мне ведь ничего этого не нужно, - подумал Нуллус. – Какого чёрта я вообще его достал? Карманник я что ли?».
Он похлопал парня по руке и громко сказал:
- Эй, у тебя бумажник выпал.
Парень резко поднял голову, судорожно протёр глаза и неловко улыбнулся.
- О, спасибо большое, - горячо поблагодарил он, забирая бумажник. - Там всё, что у меня есть, я ведь не от хорошей жизни здесь задремал.
- Не за что. Нуллус, – протянул Нуллус руку. – Я вроде как завтра с тобой работаю.
- Это очень кстати, - радостно пожал руку парень, поднимаясь на ноги. – Я пойду, работы много.
- А что мы будем делать? – Второй раз за день крикнул Нуллус уходящему собеседнику.
- Завтра расскажу! – Ответил парень.
- Чёрт вас всех побери, - тихо выругался Нуллус. – И ведь даже имени никто не сказал. Кого мне здесь завтра искать? Впрочем, разве не этого я искал – никто ничего не говорит, никто ничего не спрашивает.
И он пошёл обратно, вспоминая дорогу. Нуллус уже почти забыл Идта, но помнил об Итальянке. 

12

Следующие несколько дней пролетели быстро и однообразно. Нуллус выполнял работу и через неделю получил за неё деньги. Это всё чего он хотел. Он принимал уголь, наполнял им мешки, отвозил их грубым и безразличным людям, менял рваный рукавицы, постоянно сплёвывал попадавшую в рот чёрную пыль, протирал лицо и шёл домой. И раз в неделю за это платили. Он работал с напарником, вечно заспанным, но трудящимся хорошо и усердно. Его звали Душе, и никто не мог о нём слышать раньше. Он не унывал, не жаловался, и у него было много радостей, но все они были вроде как и не его. Он радовался родившемуся племяннику – сыну своей сестры, радовался победам школьной футбольной команды своего друга. Он потреблял много радостей со стороны и в целом считал себя человеком счастливым. И язык не поворачивался назвать его плохим человеком, хотя судьям беспристрастным он и не виделся человеком хорошим.
Нуллус бросил очередные изношенные рукавицы на землю и направился к воротам. На плечо опустилась чья-то рука.
- Думал, уже не догоню тебя, - запыхавшись, проговорил Душе. – Тяжёлый сегодня день был.
- У тебя даже лицо чернее обычного, - засмеялся Нуллус.
- Ерунда, дома умоюсь, я тут недалеко живу. А ты сам откуда ходишь?
- С того берега, - немного подумав, ответил Нуллус.
- Ого, - протянул Душе, - далеко.
- Я люблю гулять. А ты чего опять заспанный?
- Дела, Нуллус, дела. На вагонах много не заработаешь.
- А ночью заработаешь?
- Ну, конечно, не все деньги в городе, но больше, чем здесь, - ответил Душе так, словно он опытный и крупный торговец, ищущий талантливого юнца себе в помощники. -- Да и не совсем уж ночью дела. Просто бывает, что ехать далеко, пока вернёшься - уже за полночь. Честно сказать, я тебе хотел про это как раз рассказать, а ты и сам спросил.
- Рассказать? Зачем?
- Чтобы ты помог. Ну, если захочешь. Ничем сложным я не занимаюсь - мне дают коробку и говорят куда везти и кому отдать.
- И ты не успеваешь?
- Да, но не потому, что я жадный, а просто если раз отказаться, то неизвестно, предложат ли в следующий. Если согласишься, деньги я тебе полностью отдам за коробку, ничего делить не будем.
- Я сегодня не занят вечером, почему бы и не помочь.
- Спасибо, Нуллус. Я почему-то чувствовал, что ты выручишь – первым делом про тебя подумал. Зайдём тогда сразу ко мне, возьмёшь коробку.
- Пошли.
Душе показывал дорогу. На углу дома стоял автомобиль со снятыми колёсами и спиленной крышей.
- На обратном пути ориентируйся на него, - указал Душе на ржавую груду метала, некогда, вероятно, бывшую чьей-то заветной мечтой. – Это что-то вроде местного памятника.
- Да у вас тут полно ориентиров, - ответил Нуллус, указав на изрисованную кирпичную стену, в которую шумные подростки бросали пустые бутылки.
- Любимое место здешних бездельников, - отмахнулся Душе. – Но они безобидные, только громкие.
Нуллус оглядел беззаботную компанию. В ней каждый хотел отличаться от других, но всех держало вместе отчаянное желание убежать от скуки и обыденности хотя бы на время, пусть даже и сидя на грязных кирпичах и непрерывно получая немые упрёки и осуждения прохожих, из которых мало кто помнил себя в молодости. Душе распахнул дверь на толстой пружине и пропустил Нуллуса в подъезд.
- Лифт не работает, - предупредил гостя Душе. – Благо, нам на четвертый этаж только подниматься.
- Ничего, у меня вообще лифта нет, - ответил Нулллус, отчего-то вспомнив не высотки, а Старый район.
Они поднялись, и Душе, отперев замок, вошёл в квартиру.
- Не разувайся, - бросил он Нуллусу на ходу. - Сейчас найду эту коробку.
Душе скрылся в глубине квартиры, а Нуллус остановился посреди тёмной прихожей. Под ногами лежал вытоптанная циновка из белых и голубых полос и с кистями по краям. На стене висел вышитый нитками рисунок, и Нуллус хотел было включить свет, чтобы его рассмотреть, но не нашёл ни выключателя, ни лампы. В коридор вышел Душе, вертя небольшую картонную коробку в руках.
- Тут есть и адрес, и получатель. Только обязательно спрашивай имя того, кто придёт забирать.
- Хорошо, - кивнул Нуллус, забирая коробку.
- А вот и скромное вознаграждение за нашу работу, - протянул Душе мятые купюры. – Только сделай всё как полагается, а то больше заранее точно не станут платить.
- Тут же на коробке всё написано. Так что я справлюсь, - улыбнулся Нуллус, а про себя подумал: «Главное, чтобы ты тоже не собрался меня убить».
- Ни и отлично, - пожал Душе руку Нуллусу, - а то я совсем на сегодня время не рассчитал.
Они простились, и Нуллус, спустившись через сырой неуютный подъезд с совершенно одинаковыми дверями квартир, вышел на улицу. Он добрался до указанного на коробке адреса и отдал успевшую надоесть коробку, даже не спросив имени.
До конца недели Душе не рассчитал время ещё дважды, а в пятницу оказался приглашён на семейный ужин.
- Я, должно быть, тебе надоел уже со своими просьбами, - без тени извинения проговорил Душе на выходе со станции, – но сегодня вся родня собирается, мне позарез нужно пойти.
- Да ничего, - ответил Нуллус. – Хоть город узнаю. Завтра к тому же выходной.
- У меня нет. А тебя хвалят, говорят, быстро работаешь.
- Не сказать, что работа сложная.
- Может и так. В общем, вот что нужно вечером передать под Главным мостом, - достал Душе из сумки коробку, размером с небольшую стопку книг. – Точнее адреса нет, а имя какое-то длинное и неразборчивое, но, уверен, проблем не будет. Заплатить, кстати на месте должны будут, но это тоже обычное дело.
- Лёгкая, - сказал Нуллус, взяв коробку.
- Только запакована как попало, смотри, чтобы не развалилась по пути. Ну всё, Нуллус, я побежал. Ах да, чуть не забыл, коробку нужно к девяти вечера доставить! Так что лучше сразу туда идти.
Душе отправился домой, а Нуллус к реке. На улицах было оживлённо, и повсюду обсуждали планы на пятничный вечер. Нуллус дошёл до одной из многочисленных площадей, обогнул её, и спустился на набережную. Он подошёл к мосту, и никого под ним не обнаружил, и сел на скамью неподалёку, поставив коробку рядом.
- Можно было не торопиться, - сам себе сказал Нуллус, глядя на часы, показывающие без четверти девять.
Он вытянул ноги, уставшие после рабочего дня, и взглянул на другую сторону реки, и понял, где находится.
«Чёрт меня возьми, - удивлённо подумал Нуллус, - это же тот мост, на котором я свою куртку оставил. А через те заросли я к реке спускался. С этого берега они кажутся гуще. И как я там пробрался?»
Зажглись фонари, и вода внизу заблестела. Мимо скамьи прошёл мужчина. Нуллус посмотрел ему вслед, но прохожий под мостом не задержался.
«Опаздывает, - вновь взглянул на часы Нуллус. - Потребовать от него доплату, что ли? Больше никуда не поеду, если там нет дома.»
Время шло и фонари становились всё ярче.
- Да где же он, - с недовольством посмотрел по сторонам Нуллус. – Я не могу тут сидеть до ночи. Видимо, посылка не слишком ценная, раз никто не забирает.
Нуллус взял в руки коробку и потряс её.
- Вроде всё же не пустая, – нахмурился он и надорвал край картона.
Даже в тусклом свете угадывались белые листы бумаги с чёрными рядами слов. Нуллус открыл коробку и увидел несколько аккуратно сложенных газет. Он узнал одну из них, и нашёл объявление о пропаже человека, и взглянул на берег вдали и на мост над головой, а затем сложил газету обратно.
- Похоже, что мне никто не заплатит. Должно быть, это не Главный мост, - усмехнулся Нуллус, поставил коробку на край скамьи, и ушёл, направляемый светом фонарей.

12.

Наступило утро субботы. Нуллус, сидя на жесткой кровати перед давно немытым окном, размышлял, насколько разумно ему идти в церковь. Напротив сонных глаз больше не было невысокого дома с завешанными разноцветными шторами окнами, с земли не долетали разговоры, а хлопки дверьми из коридора раздавались гораздо чаще и звучали куда громче. Отсюда, с высоты, он видел больше: и склон горы, и изгиб реки, и неисчислимую армию построек, но всё видимое выглядело куда мельче, чем с третьего этажа, и в памяти не задерживалось.
- Кажется, мне было там хорошо, - прошептал Нуллус и поднялся с кровати.
Он всё-таки решил пойти, сочтя, что церковь находится достаточно далеко от его прежнего дома. Ему также хотелось и увидеть Джотто, и сдержать слово. 
Нуллус добрался до церкви за час. Хотя она и была велика, Нуллус отметил невольно, что двери были шире необходимого и люди спокойно проходили парами в обе стороны. Возле дверей стоял Джотто, засунув руки в карманы, и Нуллус подошёл и поздоровался.
- Добрый день, Джотто, - сказал Нуллус и спросил. – Сильно отличаются выходящие из церкви от входящих?
- Приветствую тебя, мой друг. Они отличаются от самих себя, а вот между собой все похожи. И это плохой знак.
- Отчего же?
- Нельзя так разом изменить всех. Взгляни – выходят впечатлённые, словно из кинотеатра. Дай Бог, до вечера услышанное не забудут. Впрочем, высокомерен я. Есть среди них и славные люди. Меня ведь крестили именно здесь. Много лет назад.
- Поэтому и внука хотите сюда привести?
- Да, дочь считает, это будет хорошей традицией. Но я давно уже потерял благословение, видимо, что-то сделали неправильно. Может, на третий раз окунули не полностью, или священник перепутал слова в молитве. Оттого я и пришёл сегодня посмотреть, да послушать. Пойдём, не хватало ещё опоздать.
Внутри стояли скамьи, выкрашенные в тёмно-красный цвет. Джотто пропустил ближайший к выходу ряд и расположился на следующем. Нуллус остановился и с восхищением посмотрел на мозаики и росписи. На них было много цветов, много фигур, много крошечных трещин. Сначала казалось, что все стены и потолок являют собой одну сцену, однако вскоре отделялись самостоятельные сюжеты, и прихожанин уже никогда больше не мог вновь увидеть целое.
- Стены этой церкви – самое красивое из созданного человеком, что я видел, - произнёс проходящий мимо юноша.
Нуллус оторвал взгляд от белокурой женщины, закрывающей рукой глаза от яркого свечения, посмотрел, усмехнувшись, на юношу и сел рядом с Джотто.
- Чего этому мальцу надо было? – Поинтересовался тот.
- Сказал, что местная роспись – лучшее, что он видел, - усмехнулся Нуллус.
- Вроде как и впрямь красиво, - осмотрелся Джотто. – Хотя я, пожалуй, в этом не сильно разбираюсь.
Вошёл грузный пожилой священник в тёмных одеждах, и все замолчали. Служители спешно прикрыли дверь. Нуллусу показалось, что внезапно стало холодно, и он неуютно поежился.
- Добрый вечер вам всем, - гладким низким голосом поприветствовал священник пришедших. – Сегодня нас здесь много, и я надеюсь, каждый поймёт то, что я постараюсь донести. Слышно ли меня на последних рядах? Хорошо, тогда приступим. Все вы пришли сюда сегодня с желанием креститься самим или же стать крёстными родителями – отцом или матерью. Вы пришли пройти обряд. Но понимать крещение нужно не как обряд, а как таинство христианское, дающее право не только носить крест на шее, но и Бога в сердце. А если Бог вам чужд, то отвергнет его сердце, и будет вам наказание соразмерно лживым усилиям вашим. Также как даётся вам наказание за чужие вещи в кармане по их стоимости и пути, приведшему в ваш карман. Только если есть вера в тебе, и принимаешь ты христианство, то креститься должен, а если без веры ты крещён был - потеряешь благодать Божию. Помни, что в крещении рождаешься заново и смываешь с себя грехи свои. И с рождением новым тут же умираешь для грехов новых. Ибо сказано в послании апостола Петра, что если, избегнув скверн мира чрез познание Господа и Спасителя нашего Иисуса Христа, опять запутываются в них и побеждаются ими, то последнее бывает для таковых хуже первого. А мир наш толкает на многое. Он не прогнивает, не умирает – он целен и крепок, но падает беспомощно, и, хватаясь друг за друга, люди не могу прекратить падение, ведь нельзя вытащить самого себя за волосы из реки. И тогда человек ищет спасения снаружи, и оно даруется ему, а тот, кто отказывается – погибает гордо, но бесполезно, видя не блистательное течение дней, а бесчеловечно жёлтую иссохшую траву. И что тогда будет долгом христианина? Христианин правильный и прилежный постарается направить заблудшего и потерянного, а если не удастся, то христианин правильный и прилежный помолится за истерзанную душу отвергнутого и брошенного. И это будет вдоволь по-христиански. Но христианин великий погибнет вместе с отвергнутым, чтобы после разлучения души с телом не словом, но шагом вывести душу потерянную из пустоты загробной и скорбной. И этого будет более чем довольно. Но есть ещё человек святой. И не зачем его нарекать христианином, коли уже человеком стал. Он не будет звать, не будет вести, не будет направлять и не пойдёт за погибающим гордо. Он пойдёт рядом, не убеждая и не проповедуя, и зайдёт бок о бок с отвергнутым и потерянным в самую чёрную тьму забвения, не боясь и не смиряясь, не вглядываясь в темноту, и не надеясь на награду за жертвование и не сожалея о своей решимости.
Пусть крест напоминает тебе о долге христианина. Как заповедовал Спаситель нам: «Если кто хочет идти за Мною, отвергнись себя, и возьми крест свой». И если есть в вас вера и будете крещены вы – берите крест свой и идите на долг свой, и ведите тех, кто идти не может, и не судите тех, кто идёт своей дорогой.
Нуллус задумался о том, знал ли он кого-нибудь, кто шёл своей дорогой. Он поразмыслил, куда идёт он сам, и имеются ли ещё нехоженые дороги, и решил, что если уж дорога есть, то появилась она не сама собой, а верно кто-то на неё ступал. Да и где взяться нехоженым местам спустя множество веков людских скитаний. Правда, старые тропы зарастают, заметаются землёй, смываются дождём, уж не иначе. Стоит ограничиться одним поколением, решил Нуллус и обратил слух к священнику, заканчивающему свою речь.
- Я не надеюсь, что каждый из вас даже не по-христиански, а исключительно по-человечески благочестив. Более того, я не верю, что каждый из вас в крещении благочестивым станет. Но я молюсь, чтобы любой веру понимал и жаждал её, а не просто носил с собой. Но в равной степени я молюсь, чтобы и вне веры никто не страдал и не гнил. И если в первой моей молитве человек бессилен, ибо рождён какой есть, то во второй он единственный спаситель. Дай Бог вам добродетель и великодушие и силы поднять честь с земли, брошенную злобой.
Священник закрыл глаза на несколько секунд, и ушёл. Слушатели его, кто робко, кто нетерпеливо, посмотрели друг на друга. Нуллус поднялся со своего места и, ожидая, пока освободится проход и люди покинут церковь, вглядывался в их лица. Лица выходящих были спокойны, но также встречались и выражения нетерпеливые и недовольные. Одни прихожане спешно протискивались вперёд, другие же напротив - стояли на пути у толпы и вели непринуждённые беседы. И Нуллус подумал, что людям не суждено спасти мир, раз уж они не могут позаботиться даже друг о друге. Он начал было размышлять, что у человека нет, пожалуй, такой лестницы, чтобы забраться хотя бы на первую ступеньку божественного пантеона, но тут увидел Катерину, которая шла, глядя на потолок и постоянно отводя правый уголок рта в сторону. На ней был тёмно-синий платок, покрывающий голову и обмотанный вокруг шеи, но Нуллус узнал её без сомнений. Когда она прошла мимо Нуллусу, между ними было три человека, и Нуллус счёл правильным просто проводить эту притягательную, но всё же малознакомую и не то чтобы красивую, но приятную женщину взглядом. Через несколько мгновений Катерина растворилась в уличном свете, а Нуллус и Джотто заняли место в толпе и медленно пошли к выходу. И им обоим казалось, что они узнали друг друга лучше, благодаря тому, что лишь слушали человека мудрого, пускай и увлечённого.
- Как тебе? Интересно было? – поинтересовался Джотто.
- Красиво рассказывал. Да и по делу.
- А мне понравилось, что он всё же человека выше религии ставит. А то у других всё хвост собакой виляет. Не люблю я церковь за это. Я когда маленький был, мы с друзьями кучу игр придумывали со своими правилами. Но ведь у нас как было, коли лоб расшибёшь или отец позовёт, то все правила для тебя отменяются. И неважно за кого ты играл. А что церковники эти? Тьфу! Да они даже на том свете покоя не дадут! – Джотто протёр очки и оглядел улицу. - В Старый район пойдёшь?
- Мне на тот берег, надо дела уладить.
- Ну, тогда, прогуляемся, нам до площади по пути.
И они пошли, распознавая в себе взволнованность от услышанного, не зная, что с ней делать, но желая, чтобы она продлилась как можно дольше. Утром Нуллус был в этой части города впервые, но спешил тогда, и всё сейчас осталось для него новым. Он с интересом разглядывал магазины, располагающиеся один за другим и неясно, что предлагающие; людей, идущих, бегущих и просто стоящих или сидящих у стены; автомобили, в большинстве своём либо одинаково изящные, либо неразличимо безвкусные. Нуллус поднял голову и обнаружил, что дома вокруг не такие и высокие, как может показаться, когда смотришь под ноги, и представил улицу пустой, и подумал, сколько разных историй так и не закончатся, если сейчас вдруг всё исчезнет, и захотел эти истории слушать, знать и передавать дальше.
- Слушай, тут толстяк объявился, - вновь заговорил Джотто, - правда, с плохими новостями. У него отец умер. И похороны уже прошли. Какой-то добрый человек догадался сына письмом известить, но оно пока дошло, отца уже в землю положили. А отец где-то в деревне жил, туда полдня добираться, но толстяк боится туда один ехать – он там много лет не был. Меня всё звал с собой, но мне некогда, дела и так всё хуже идут, иначе бы не отказался.
- Предлагаете мне съездить?
- Если тебе не трудно. Я тебе заплачу, считай, что я поручил тебе работу.
Возможно, сказалась недавно прослушанная проповедь, но Нуллус вдруг понял, что будет жалеть, если не поможет человеку, неведомо, о чём размышляющему, и незнамо что чувствующему.
- Тогда грех не съездить. Я давно хотел в деревню.
- Вот и хорошо. Только смотри, должно похолодать. Может даже снег выпадет.
- Пусть выпадает, - махнул рукой Нуллус. – Доберёмся.
- Отец жил в деревне Красной. Ехать туда придётся на автобусах. Сначала на новом, потом на старом. Сначала по хорошей дороге, далее - по плохой. Там, где пересадка – там тоже вокзал. Это всё, что я знаю. Но ехать надо сегодня вечером. Толстяк сейчас у меня, можете оттуда отправляться.
- Нет, - покачал головой Нуллус. – Пусть приезжает на вокзал часам к десяти вечера – там разберёмся.
- Хорошо, - кивнул Джотто и крепко пожал Нуллусу руку. – Только денег у меня с собой нет. Я их через толстяка тебе и передам вечером.
На том и распрощались.
По дороге домой Нуллус наткнулся на телефонный автомат, но подходящих монет в кармане не оказалось. Он постоял несколько минут около будки в надежде разменять деньги, но так ни к кому и не обратился и ушёл, когда солидная пожилая дама попросила освободить ей дорогу к телефону.
- Да и кому бы я позвонил? – пошептал Нуллус в шуме машин и тут же узнал ответ.

13.

В десять часов вечера Нуллус шёл по просторной привокзальной площади. Многое здесь было для него новым и ранее невиданным, ведь по приезду он пренебрег прогулкой под тяжелой громоздкой люстрой к широкой каменной лестнице ради пыльной тропы. С этой стороны вокзала в руках держали куда больше дорогих чемоданов, и мелочь просили настойчивее, и каблуки стучали богаче.
- Никогда не встречал людей в таких пальто в поездах. Правда, в последний раз, когда я здесь был, было куда теплее, - поежился Нуллус. – И ведь не собирался я сюда так скоро возвращаться. Мы усядемся, и начнутся вопросы и рассказы о себе. Толстяку то что, будет в окно смотреть, а мне и за себя, и за него отвечать. Может и самому притвориться глухим? Да и автобус в деревню это даже не поезд. Спать неудобно, холодно, грязно, дорога разбитая. Там непременно не будет света внутри, и не будет света за окном, и мы просто уставимся в темноту и уснем, и проснемся оттого, что хочется пить и всё тело ломит. Ох, надеюсь, толстяк хотя бы помнит дорогу. А вот, собственно, и он.
Нуллус увидел знакомую крупную фигуру, бодро шагающую навстречу, и обрадовался, что не нужно будет плутать в поисках между темных фигур или стоять в табачном дыму в ожидании. Будущие попутчики встретились и поприветствовали друг друга. Толстяк выглядел таким грустным, что, пожимая ему руку, Нуллус захотел его обнять и ободрить, но лишь кивнул в сторону вокзала.
- В тысяче километров отсюда есть два города, - говорил Нуллус по дороге, разглядывая здание перед собой. – Небольшие, но так близко расположенные, что улицы одного пересекают улицы другого. В одном из них есть вокзал. И я спрашивал жителей, а где кончается их город, и они отвечали, что прямо посередине, ведь вокзал именно там. А вот жителей другого города я отыскать не смог. Все туда забредали случайно, либо заезжали за покупками, потому что магазины там больше, либо просто там гуляли, потому что там воздух чище. А жить там как будто никто и не живёт.
 Они подошли к массивной двери, вошли внутрь, нашли кассу, и толстяк ткнул пальцем в расписание.
- Два билета на автобус на север, - произнёс Нуллус в небольшое окно и протянул деньги и добавил. – До конца.
Разумеется, он не имел представления, где им выходить, но также не имел и желания ни разбираться в этом, ни быть ссаженным на половине пути. К тому же разница в стоимости значительной не виделась.
- Отправление только через час, - предостерёг женский голос.
- Нам без разницы.
- Пожалуйста, - протянула билеты женщина. – Приятного пути.
- Спасибо, - поблагодарил Нуллус и отошёл в сторону, - Готово, толстяк. Только чем нам теперь заниматься целый час.
Нуллус показал на время в расписании, а затем на громадные белые часы на стене. Но толстяк только равнодушно развёл руками.
- Если ты всё показываешь, так красочно разводя руками, то скоро я начну тебя понимать и без слов. Что ж, пошли на свежий воздух.
Они вернулись на улицу. Чувствовалось, как опускается холод, и Нуллус с толстяком пошли вдоль вокзала и тот закончился, и они сели на скамейку, а сквозь забор были видны поезда и серая в сумраке тропа по ту сторону путей.
- Вот оттуда я пришел, - показал пальцем Нуллус на тропу.
Толстяк посмотрел сквозь забор, покачал головой и кивнул в сторону ровного ряда автобусов.
- Да ну тебя, - улыбнулся Нуллус. – Знаю я, на чём нам ехать.
Толстяк засунул руки в карманы и будто принялся считать вагоны. Люди в вагонах скользили чёрными тенями по жёлтым матовым прямоугольникам и рассаживались по местам, и глядели по сторонам в ожидании. Раздавался стук, протягивался скрип, вступали громкие мужские и женские голоса. Взлетали голуби и махали крыльями поездам, но каждый махал по-своему и оттого стройной мелодии не получалось.
- Когда я приехал, была жара, - вновь заговорил Нуллус. – Воздух был такой горячий, что дома вдалеке расплывались. Я никогда такого не видел и думал, что жара сменится теплом, но совсем ненадолго, только чтобы головы немного остыли. И сестра меня ждала. А я и не думал, что получится так. Не думал, что уши будут мерзнуть. Не думал, что опять буду бежать.
Нуллус закашлялся и посмотрел на толстяка, неподвижно глядящего вперёд.
- Это местный смог вызывает кашель, - вновь заговорил Нуллус. – Видимо, мои легкие не принимают здешний воздух. Знаешь, я много где был, и одни места не принимались моими глазами, другие – моим желудком, третьи – ушами. Сейчас вот лёгкими. Мне говорили, что я должен пожить там, пожить здесь, чтобы понять разницу. Говорили, что я должен радоваться каждому вечер и ценить каждое утро. Как будто моя жизнь – это моя прихоть. Как будто я сам выбирал подарок. Не смог я просто радоваться тому, что вокруг, где бы я ни был. Но я нашел место, где не нужно учить себя жить. Ты там бывал, оно недалеко от Джотто. Но что делать с человеком, который не может спокойно жить сам и не даёт жить другим?
Нуллус набросил капюшон и откинулся на скамью. Он смотрел на звёзды и думал, что уже их все видел, и удивлялся, что смотреть в бездну наверх совсем не страшно, и вспоминал бездонное озеро из беспечного детства, и пропустил за всем этим редкие объятия отца и сына неподалёку. Но вот звезды стали пропадать, а озеро показалось совсем близко, и стало светло, и трава пробилась из бездны, и тёплый ветер обнял обожженную солнцем кожу.
- Почему ты дал мне прыгнуть? – Спросил короткостриженный, когда все ушли. – Ты не боялся за меня?
- А чего за тебя бояться, - пожал плечами Нуллус. – Ты же уже туда нырял.
- О чём ты? Нуллус, я прыгнул только один раз.
- А я запомнил, что два. Первый раз был, когда ещё памятник не поставили. А во второй раз я вам часы показывал.
- Ты бросил их в реку.
- Вот видишь, ты вспомнил.
- Нет, Нуллус, я прыгнул один раз. А часы - они вон там плавают.
И серебро блестело на воде, и вода была тёмной, как ночное небо.
- Почему они не тонут? – Спросил Нуллус.
- Потому что они ещё идут. А река принимает только мёртвых.
- Итальянка так и не пришла к нам?
- Нет, ты сказал, она сюда не ходит. Приходила другая женщина, тоже в красивом платье. Ей понравилось у реки. Она ещё вернётся.
- Я тоже приду, как будет время.
- Нет, Нуллус, ты придёшь, когда его не будет.
Короткостриженный поднялся с травы и зашёл в реку. Он погружался шаг за шагом и добрался до середины, но вода так и осталась по пояс. Нуллус вскочил, спешно раздумывая, а что бы ещё спросить, но на ум ничего не приходило. И опустился туман, и всё исчезло.
- Сколько времени? – Воскликнул Нуллус. – Я уснул.
Он повернулся направо и увидел, что толстяк мирно сидит рядом на скамейке и смотрит на поезда.
- Хоть ты не спишь. Я тут заметил, что я с тобой говорю больше, чем с теми, кто меня понимает и может отвечать. И я верю, что ты меня слышишь, как верю, что много лет назад кто-то видел меня стоящим на камне у озера. Почему-то воспоминания смешались, и от них осталось только лучшее. Но что ж теперь – я был ребёнком. Сколько поездов насчитал?
Затарахтел автобус.
- Так, - потянул толстяка за руку Нуллус, – это, должно быть, наш.
Они подошли к потрепанному автобусу с большими окнами и поднялись внутрь, прошли несколько рядов кресел, пока не решили, что добрались до самых уютных мест.
- Ну вот, - удовлетворённо произнес Нуллус, протирая рукавом запотевшее окно, – чисто и не дует. А как мы поймём, что приехали? Ну, то есть, ты то поймешь, но как мне убедиться, что ты не пропустишь остановку.
Нуллус огляделся и повернулся к пожилой пассажирке позади себя.
- Извините, нам нужно будет пересесть на другой автобус, но мы не знаем, где выходить.
- По дороге будет с десяток остановок, - ответила пассажирка. – Вы не помните название места?
- Я знаю только, что там тоже есть железнодорожная станция.
- Тогда вам нужно выходить со мной. Ехать нам часов шесть.
- Спасибо.
Нуллус взглянул на часы.
- Рано утром приедем. Так как задушевной беседы не получится, предлагаю вернуться ко сну.
Он прислонился к прохладному окну и увидел капли на стекле.
- Вовремя мы, - прошептал Нуллус, закрыл глаза и из всех мыслей выбрал ту, которая напоминала, как ему сейчас тепло, и добавил усталым голосом. – Считай… свои поезда… только они же по расписанию ходят… ты можешь посчитать их по расписанию… так что на кой чёрт они тебе… а как они гудят… тебе бы понравилось… смотришь, бывает, в окно… и увидишь дерево… и подумаешь, что запомнил его… и на обратном пути его не забудешь… нет, забудешь… вот первая остановка… а может вторая… из открытых дверей тянет холодом… садитесь уже, да едем дальше… да, у меня есть билет... и я не такой уж и молодой… .
- Молодой человек!
Нуллус очнулся. В проходе стояла пожилая попутчица.
- Молодой человек, вам нужно выходить!
- Спасибо вам, - поблагодарил женщину Нуллус. - Так, толстяк, это наша.
Он толкнул спутника в плечо, и тот вздрогнул, но быстро сообразил, что к чему. На улице ещё было темно.
Они соскочили на асфальт и огляделись. Нуллус вопросительно кивнул толстяку, и тот несколько раз утвердительно качнул головой и направился к протяжённому одноэтажному зданию. Нуллус глубоко вдохнул, потянулся и побрёл следом, мечтая умыться.
- Ну и похолодало же, - поежился он и принялся напевать.

«Мы прошли ступени,
И обсуждали, кто, где был.
И пусть я с вами не жил,
Я друг, сказали вы.

Меня врасплох застали,
И я сказал в глаза
«Я думал, уж ты умер
Как год, а то и два».

- Толстяк, - крикнул Нуллус вслед, - Почему ты не хвалишь, как я пою? Чёрт, мы бы с тобой поладили. Да и мы так ладим.
Они подошли к автобусам, стоящим под навесом. Толстяк направился к расписанию и внимательно прочитал его. Затем он жестом подозвал Нуллуса и указал на нужную строчку.
- Ровно в шесть утра. Это всего через пятнадцать минут, - воодушевился Нуллус. - Давай-ка поторопимся, не то замерзнем совсем.
Автобус скрипел от тряски. Начинало светать. В окне не было видно ничего кроме земли и леса. Чьей-то земли. Появлялись указатели и повороты, и люди шли к домам, невидимым из-за деревьев. Это была земля людей – их одежда выгорела ровно настолько, насколько потускнела трава вокруг, и говорили они в меру громко, чтобы не отзывалось эхо, и шагали они ровно так, чтобы прийти домой вовремя. Земля кормила и оберегала людей, а они сами не могли отплатить ничем, кроме преданности ей и молчаливого согласия однажды стать её частью.
Автобус в очередной раз остановился.
- Красная деревня, - объявил водитель.
- Когда обратно поедете? – поинтересовался Нуллус на выходе.
- Вечером. Часов в семь ждите.
Шум удалился за лес, и наступила тишина. Уху деревня не выдавала себя ни лаем, ни скрипом, а вот глаз подмечал редко светящиеся окна, да с вечера с не склонявшихся над водой деревянных журавлей, возвышающихся над деревьями и заборами. И тишина властвовала и вызывала почтение.
Однако толстяк направился не к деревне, а к небольшому леску по другую сторону дороги. И Нуллус предпочёл промолчать, и тишина вознаградила его спокойствием. Они прошли мимо загонов для скота, складов для пшеницы, мимо камней и замерзающих цветов этого года и упёрлись в ворота кладбища – невысокие, едва по пояс, и может оттого так плохо сдерживающие людей из вне, и может оттого людей за этими воротам куда больше, чем живущих в деревне; и может потому за этими воротами всегда найдётся горсть свежей земли, что висит на них не замок, в кусок проволоки.
Они вошли и принялись бродить по узким тропинкам между красными и голубыми оградками, пока не увидели растревоженную почву. Они подошли ближе, толстяк перекрестился, а Нуллус посмотрел наверх в поисках неба и увидел его светлеющие обрывки меж ветвей. Деревья раскачивались, будто отгоняя птиц, и листья, один за другим, переставали быть детьми земли, но становились её частью. Нуллус зажмурился и грустно улыбнулся. Отчего-то он был рад, что приехал, и этот путь на чужие земли, к чужим людям и по чужой воле показался совсем лёгким, а сами земли совсем родными.
Нуллус услышал негромкий треск за спиной и повернулся. Высокий мужчина, уже в годах, в нескольких шагах от двух скорбящих, одного - по своему родителю, второго – по своему прошлому, неспешно шёл, откидывая палкой ветки с тропинки.
- Видать, сильный ветер ночью был, – сказал мужчина, подойдя к Нуллусу и толстяку. – Вон сколько наломало. Доброго утра вам.
- И вам доброго.
- А вы никак не местные?
- Неместные, - подтвердил Нуллус, – едва приехали.
- Родственники?
- Его отец, - ответил Нуллус, показав на толстяка, стоящего спиной.
- Отец? – Протянул мужчина. – Ему что ль? Я думаю, чего он стоит, будто тут и не никого. Теперь-то ясно. Я его отцу другом был. Сегодня девять дней, пришёл его проведать, цветов вот по дороге нарвал, всё равно замерзнут. Как бы теперь другу нашему объяснить кто я.
Однако ничего объяснять не пришлось. Мужчина прошёл мимо толстяка, кивнул тому, и едва положив пёстрый полевой букетик на землю, был награждён крепким рукопожатием.
- Ну, слава Богу, - улыбнулся мужчина, - узнал. А вы теперь куда? Домой? Пойдёмте ко мне, отдохнёте, а вечером в дорогу отправитесь.
- Спасибо, мы не откажемся.
- Вот и ладно. Ну, давайте ещё минутку постоим.
Они стояли в безмолвии и думали, и вспоминали. И когда пожилой мужчина вспомнил всё, что мог, он коснулся локтя Нуллуса и побрёл к выходу. Недовольно заскрежетала проволока, и нехотя заскрипели ворота. И Нуллус пошёл вслед за мужчиной и слышал шаги позади себя и шорох листьев, и хруст веток.
Когда дорога была пересечена в обратном направлении, уже рассвело, и хотя, солнце ещё полностью не показалось, у неба появилось начало – яркое и пробуждающее мечты и храбрость их исполнить. Нуллус запнулся, засмотревшись на крыши домов, и лишь рассмеялся надо собственной неловкостью. Мужчина подошёл к широким воротам, ведущим на задний двор и собранным из деревянных жердей, приподнял одну сторону и толкнул её внутрь, давая путникам дорогу.
- Заходите, да я закрою обратно, - произнёс мужчина, когда и Нуллус, и толстяк уже прошли. 
Двор был не мал и показался Нуллусу таким же полем, какое раскинулось с другой стороны дороги, только огороженным и с тропинкой посередине, и с соседями по краям. Навстречу выбежал пёс – небольшой и лохматый, и с добродушным и преданным взглядом. Он подбежал сначала к одному гостю, затем к другому и, в конце концов, потрусил рядом с хозяином.
- Эх, охранник наш, - улыбнулся мужчина. – Хоть бы полаял для вида.
Они прошли через небольшую скрипящую калитку, и добрались до невысокого крыльца, и из дома вышла девушка.
- Доброе утро, - мельком взглянув на незнакомцев, сказала она.
- И вам, - не смог промолчать Нуллус, осознавая, как тронули его девичий голос, босые ноги с поджатыми от холода пальцами и озорно-упрямый взгляд, сосредоточенный на хрупких, едва ли не фарфоровых, пальцах, развязывающих узел на платке.
- Ты что ж, - раздался женский голос из дома. – Не обулась? Вернись и дверь закрой.
Однако, девушка не оторвала взгляда от платка, произнеся, словно сама себе:
- В этом году рано холодно стало. Устанем.
Наконец узел поддался и девушка, запрыгнув в обувь, явно не её размера, скрылась за углом дома, подвязывая на ходу волосы.
- Это дочь моя, – произнёс мужчина. – Хорошая девчонка. Всё в город отсылаю, но не хочет пока уезжать.
- А где толстяк? – Вдруг опомнился Нуллус.
- Так он сразу в дом прошёл, - удивлённо посмотрел мужчина. – Он у нас в детстве, когда ещё мой отец живой был, много раз бывал, если его родителям куда-то уехать нужно было. Вы тоже заходите. Всё-таки ночь в дороге, прилягте хоть в комнате. Того, кто глухому помогает, грех в дом не пустить.
- Не откажусь, - улыбнулся Нуллус, пытаясь вспомнить, о чём думал последние несколько минут.
Он прошёл через невысокий дверной проём в прихожую, скрытую полумраком из-за наличия лишь одного небольшого окошка, поздоровался с женщиной, пьющей чай на кухне, вежливо отказался от завтрака, оказался в просторной светлой комнате, увидел задремавшего в кресле толстяка, лёг с другой стороны прохода на пол и, уже в который раз за эти сутки, погрузился в сон, чувствуя, как терзает усталость и мечтая, как проснётся в новом месте, и зачем-то пожелав себе доброй ночи и добавив, что завтра всё будет хорошо, и задумавшись на мгновение о том, что же сейчас плохо, и не успев на это ответить. 

14.

Нуллус не обнаружил никого. Он встал, чувствуя, как затекло тело от твёрдого пола, и огляделся. Комната была обставлена просто и небогато, но вместе с тем была ухоженной. Между двух небольших окон стояло зеркало, слегка помутневшее то ли от старости, то ли от сырости, то ли от всего разом. У стены напротив располагалась металлическая кровать, сдобренная несколькими перинами, накрытыми голубым покрывалом с длинными жёлтыми кистями по краям, и украшенная четырьмя огромными подушками в белых с красными цветами и светло-розовых однотонных наволочках. За занавеской скрывалась ещё одна комната, но туда Нуллус заглядывать не стал, а прошёл через низкий проём в кухню. Он подошёл к столу, и взял кувшин, и наполнил чашку водой, и опустошил её, и поморщился.
- Никак, только что из колодца набрали.
Отчего-то восхитил крошечный прямоугольный табурет с двумя широкими ножками и перекладиной между ними, стоящий возле окна. Он стоял довольный и знающий себе цену, будто нянька, добродушно позволявший играть с собой не одному поколению детей, избежавших невежества. На подоконнике рос могучий кактус с засохшим цветком, ничем не отличающимся от других распустившихся и увядших бутонов – одно завершение жизни отличается от другого только степенью внезапности, а в остальном ничего нового. Карниз над окном был жёлтым и едва ли обхватывался двумя пальцами, а свисали с него беленькие занавески в голубой горошек. Нуллус посмотрел на улицу. Внизу под окном из земли торчали стебли цветов. Небольшие кусты вокруг ещё сохранили порядочно листьев, чтобы быть замеченными. А уж рябина, росшая чуть в стороне, как раз напротив окон комнаты, в которой спал Нуллус, и вовсе была неудержимо прекрасна и своим ярким оперением и бордовыми гроздьями ягод не давала ни на мгновение подумать, что лето прошло зря.
Нуллус развернулся, прошёл по скрипящему полу, попутно наступив на кольцо крышки подпола, толкнул дверь и вышел на улицу. Он почувствовал холод, и понял, что холод настоящий, и что не укрыться от него. Деревья хоть и росли поодаль от дома, но разносили шум по всему двору и придавали могущества ветру. Нуллус бесцельно блуждал от двери дома к забору, от забора к погребу, а от погреба – к пустующему днём загону. Что-то вокруг было старым, а то и вовсе дряхлым и едва ли не раздувалось по воздуху, а что-то, вроде ворот на улицу, - недавно сделанным и аккуратно покрашенным, и заметно выделяющимся среди покосившихся в разные стороны предметов. Нуллус вышел за ворота и стройный ряд домов в обе стороны предстал его взору. Однако жителей видно не было и Нуллус перешёл через улицу, прошёл по тропе между домами и оказался спиной к людям. Впереди виднелась лишь колея, разделённая вдоль узкой полосой травы, да холмы, покрытые редкими деревьями. В стороне паслись лошади, и учтивый чужак решил их не беспокоить. Нуллус пошёл к холмам – совершенно бесформенным и непонятно где переходящим друг в друга. Было солнечно, но вдалеке виднелся ровный бесконечный край тёмных низких облаков, надвигающихся на деревню.
«Чёрт с ним, - подумал Нуллус. – Поди успею до дождя. Не могу я больше от одной стены к другой ходить».
Он зашагал и вспомнил о горе, подпираемой Большим городом.
«Вот там гора, так гора, - усмехнулся Нуллус. – А это что? Так, пригорки. С них только за лошадьми смотреть. Отчего мне в Большом городе не приходило в голову забраться повыше? Оттуда, верно, красивый вид. С другой стороны, там уже побывало множество людей, а тут во всей деревне, пожалуй, жителей даже меньше, чем мы с Джотто в церкви видели».
Из травы вылетали птицы и тут же вновь ныряли в сухие заросли.
Холмы приближались неспешно, а вот крыши домом тускнели быстро. Нуллус почувствовал, что идти стало немного тяжелей, хотя и нельзя было уверенно сказать, начался ли уже подъём. Возможно, это просто ноги проваливались в сухую траву, плотно окутывающую ещё зелёные стебли.
Нуллус оглянулся, ожидая увидеть крутой спуск, но увидел лишь пологое зелёное полотно, расстеленное с вершины. Деревья внизу остались такими же высокими, да и крыши домов вдалеке не позволяли смотреть на себя пренебрежительно. Нуллус рассмеялся и побежал вверх. Хрустели ветки и вылетали камни. Склон становился всё круче, и ноги срывались и соскальзывали, и приходилось перебирать по камням руками, чтобы не упасть. Кожа стиралась, и появилось желание омыть сухие ладони в ручье, но искать его было некогда, а спросить о нём не у кого. Глаза Нуллуса упирались в землю, и он увидел по тени, что за спиной скрылось солнце, и теперь позади есть неоднозначное, а наверху понятное, но невиданное. Человек стремился наверх только потому, что там выше, хотя и осознавал, что там ещё и пусто. Он задыхался, а смех не проходил, и человек устал и присел на склоне, тяжело дыша и чувствуя, как отяжелели ноги, и как рождается в душе уважение к природе, и наклонился на большой камень.
- Тебя-то я и искал, - прошептал Нуллус. – Лежишь здесь, гордый и бессмертный, пока я ползу к тебе. Ещё снизу тебя приметил. Вот, думаю, где могущество и мудрость. А подобрался ближе – камень и камень. Выжженный солнцем и обойдённый растениями. И ведь там наверху такие же камни, но тянет убедиться, что не видно там дна прозрачного глубоко озера, и не шумит водопад, и не живут сказочные птицы. Да и что оттуда может быть видно? Лес, да поле. Но ты и туда не заберёшься. Хотя, давай-ка я тебя подтолкну.
Нуллус встал, вытер пот со лба и упёрся руками в холодный камень. Тот легко поддался и завалился вперёд, отставив после себя сырое пятно. Нуллус удовлетворённо ухмыльнулся и толкнул камень ещё несколько раз, глядя на приминаемую траву.
- Вот ты, дружище, уже и немного выше, - похлопал Нуллус по камню. – Интересно, долго ты там пролежал? Отсюда бесконечное пожелтевшее поле видно намного лучше. А вот там вдалеке лес, за которым скрывается дорога. Кажется, я никогда не видел дорогу, уходящую просто за горизонт, всегда её что-то загораживает.
Стал накрапывать дождь. Нуллус поднял голову и увидел тёмно-серое небо.
- Это нам не кстати, - поджал губы Нуллус, - надо тебя хоть докатить до места поровнее.
С этими словами он стал толкать камень, что есть силы, и преодолел немало, но ноги не удержались на мокрой траве и Нуллус упал. Камень сначала наклонился на бок, затем перевернулся и покатился вниз по холму.
- Прости, дружище! – прокричал Нуллус вслед.
Через несколько секунд камень остановился в самом низу и мир был восстановлен, и покой в природе принёс покой в мысли.
- А ведь если невесть что случится, - проговорил Нуллус, - меня здесь искать никто не будет. Просто подумают, уехал. А всего в восьми часах езды кто-то думает, что со мной невесть что случилось, хотя я просто уехал. Восхитительна эта жизнь. Я не сделал ничего, чтобы она была восхитительной, а ей плевать. Что ж, пора снова в путь – иначе спускаться я буду по грязи.
И он пошёл, чувствуя, как вода начинает заливать глаза и рот. Он взглянул наверх и увидел, что вершина уже близко и заторопился и уже представил по ту сторону славный город с колокольней на центральной площади, но забравшись, обнаружил вершину ещё одну и, молча и равнодушно, зашагал дальше, радуясь лишь тому, что дождь наконец омыл высохшую кожу на ладонях. И однажды он выпрямился, и увидел, что выше ничего нет, и вокруг ничего нет, а внизу лишь леса, да поля, но обрадовался, что видит теперь всё. Он почувствовал голод и вспомнил, что ещё ничего не ел сегодня, и нашёл тропинку, извилистую и размытую и принялся без сожаления спускаться, лишь от самого подножья бросив недолгий взгляд на вершину. Он дошёл до поворота меж домов и остановился. Завыл ветер, что-то застучало, зашуршало, затрещало, и почудилось Нуллусу, что один он во всём мире, и что будет сейчас держать он ответ вроде и перед самим собой оттуда, сверху, но собой знающим и им, Нуллусом, стоящим промокшим посреди чужой земли, обеспокоенным. И было спокойно на душе, а страшно не было. И оттого стало ещё и радостно. Дождь начал затихать.
Мимо прошла та молодая жительница дома, которую Нуллус утром встретил на пороге. Она была по-девичьи худа и задумчива и, шла небыстро, неся в руках свёрток, по пути взглянув на Нуллуса.
- Почему ты там стоишь? – Засмеялась она. – Пошли со мной!
Нуллус и сам не знал, сколько простоял на одном месте, а потому с удовольствием принял приглашение.
- Нам сюда, - показала рукой девушка, глядя на Нуллуса. – Угораздило же тебя в дождь отправиться гулять.
- Я думал, что успею. Но холм оказался выше, чем я полагал.
- А я никогда туда не ходила. Когда я была маленькой, холм был окружён лесом, и мне строго-настрого запрещали туда ходить, да я и сама боялась. Говорили, что там под холмом живёт человек, нелюдимый, мрачный и непонятно откуда взявшийся. Да и тяжело там было девчонке по зарослям бродить. А однажды лес загорелся, его сначала потушили, а потом вовсе вырубили, потому что он был слишком близко к домам.
- А человек тот куда девался?
- Он забрался на камни на холме, когда всё вокруг начало гореть, - ответила девушка, – и там сидел целый день, а то и больше, пока огонь не спал и не дал возможности спуститься. А потом этот человек помогал вырубать лес, но надолго в деревне не задержался. Осталась только его обгоревшая, да покосившаяся лачуга.
- Да, я видел её с дороги.
- Теперь по ней лазают дети, - махнула рукой девушка. – Кажется, они смелее, чем была я. А вы сегодня домой уезжаете?
- Я да, - кивнул Нуллус, - а толстяк не знаю.
- Вы из Большого города приехали?
- Да.
- Здесь, наверное, ужасно скучно по сравнению с городом?
- Пока что нет, - улыбнулся Нуллус.
- Я жила в Большом городе. Недолго, правда. Но хочу вернуться туда до снега.
- Можем поехать вечером, -  предложил Нуллус не совсем в шутку и не совсем всерьёз и посмотрел на девушку.
- Нет, сегодня не могу, - с серьёзным лицом ответила она, отчего Нуллус вновь не смог сдержать улыбку. – Но у нас здесь всё как в Большом городе!
- Только меньше, - поддержал Нуллус.
- Я бы не сказала, - задорно запротестовала девушка. – На похоронах и свадьбах искренне скорбящих и радующихся у нас столько же, сколько и везде.
Они шли по дороге и встречали людей, и люди здоровались и с интересом смотрели на Нуллуса. А он размышлял о предстоящем пути и сожалел, что девушка хоть и мила, забрать её ему всё равно некуда, ведь он сам постоянно бежит.
- Вот мы и пришли.
- Да, пришли, - посмотрел Нуллус на резные ворота и увидел рядом рябину с красными ягодами.
- Зайдёшь посидеть перед дорогой?
- Спасибо, но я в дороге насижусь, - улыбнулся Нуллус. – А где сесть на автобус?
- Вот там за поворотом. Там кстати школа на углу. Я в ней училась. Приезжай к нам ещё, - немного застенчиво произнесла девушка и помахала рукой.
- Попрощайся за меня с толстяком, а то будет ещё искать, - махнул Нуллус в ответ и отправился к дороге, окружённый жизнями здешних людей. От одного дому к другому ходила женщина с наполненной газетами сумкой на небольшой тележке с двумя колёсами. Женщина подходила к почтовым ящикам, приколоченным к деревянным заборам, клала свежую газету, выбивала грязь из колёс тележки и катила сумку дальше. А ящики, обязательно выкрашенные в цвет, отличный от цвета заборов, на котором они висят, бережно хранили недельные новости до прихода хозяев. Нуллус дошёл до поворота и увидел школу, о которой говорила девушка. Белое здание, помимо своего цвета, отличалось от других построек лишь, тем, что вход в него пролегал через сад, полный клумб с замерзающими цветами. Нуллус пробежал по широкой ржавой трубе, валяющейся в траве, и поднялся к насыпной дороге. Он стоял на уровне крыш и смотрел на желтеющие поля, редеющие леса и готовящиеся к зиме дворы с кучами дров с белеющей корой. Жизнь вокруг была такой обычной и так ему нравилась.

15.

Солнце садилось неспешно. Тени росли и того медленнее. Нуллус ждал ночи. Хоть он и провёл в Старом районе всего несколько недель и даже не встретил там Рождества, место это стало для него особенным, как морякам спустя месяца плавания кажется родным любой участок суши, и даже земля в бутылке вызывает у них грусть. Желание же взглянуть на случайно, а может и вовсе по ошибке полученное и добровольно отданное было велико. Нуллус помнил, как было светло по утрам, и какие серо-синие вечера наступали в Старом районе. Ему вдруг стало любопытно, чем сейчас занимается старик на первом этаже – небось, всё читает газеты с включенным телевизором, да выслушивает жалобы жильцов; как сейчас спится Катерине – женщине из дома напротив - и носит ли она свои восхитительные платья и гордится ли она своим волнующим и достойным женским прошлым; и убрали ли те три пустых стакана со стола в его квартире; и стоят ли стулья под окнами домов. Ему захотелось послушать истории мужчин, молодых и старых, окруживших шахматные доски и посмеяться всем вместе над непоседливыми детьми, сгребающими опавшие листья по настоянию родителей. Узнать, кто приехал издалека, а кто вырос в соседнем доме и до сих пор помнит, какой из домов был построен первым, и как здесь сыграли первую свадьбу, и как праздновали конец Той Самой Войны. Да он бы даже навестил Джотто – человека принципиального и делового. Но возможности ни для чего этого не виделось.
С этими мыслями и мечтаниями Нуллус погрузился в сон. И не спустился сон с небес с лирой, а взошёл из-под земли со змеем на руке. И видать у того дьявола, что приходит, короткая память, раз уж он каждый день подкрадывается медленно и шепчет свои речи, будто ещё не был здесь гостем, и будто его не ждут. Такая уж у дьявола работа – мешать. Верно, шёл человек днём и ночью по пустыне длиной в сто миллионов шагов, и захотелось ему воды, и увидел он сидящего под солнцем мужчину. Был тот в белых одеждах с головы до ног, и видны были лишь его глаза, в которые не хотелось смотреть, да кисти рук, которые не хотелось пожимать. И держал он чёрное, будто окунутое в смолу перо, и писал им на белом песке, и что-то едва слышно бормотал. Сложно обойти стороной сидящего в пустыне, и подошёл человек, ведомый жаждой.
- Приветствую вас, - вежливо и устало проговорил он.
- Здравствуй, странник, - кивнул мужчина в ответ.
- Я иду много дней, - начал свой рассказ человек, – и уже отчаялся кого-то встретить, кроме стервятников. Я истратил всю воду, а на пути не обнаружил ни озера, ни ручья. Как-то ночью мне послышалось, будто шумят волны, но то был ветер меж песков. А потом в один из дней я увидел синюю полоску моря вдоль горизонта, но то оказался лишь разогретый воздух вблизи песка. Теперь я должен просить у вас самое ценное, что есть в пустыне. Я будто обращаюсь к палачу с просьбой отложить топор лишь потому, что один бродяга должен мне денег, а я не успел их забрать, ведь утром в воскресенье я был в церкви, в обед – на дне рождения сводного брата, а вечером выбирал в лавке цветы для любимой жены. Толпа зевак бы хохотала надо мной, и тем лучше, что сейчас вокруг никого. Я хочу спросить, а не найдётся ли у вас глотка воды для чужака?
- Да как же не найдётся, - ответил сидящий, пряча чёрное перо под белые одежды и извлекая оттуда сосуд с водой. – Для человека всё найдётся.
- Спасибо. Я направляюсь далеко, туда, где воды вдоволь и, разлитая на землю, она не губит, а кормит людей. Там не жаждут ночной прохлады и не боятся солнца, ведь оно греет, но не сжигает. Мужчины и женщины там купаются прямо в одеждах, а дети обливают друг друга, и никто по воде не плачет.
- Путь твой и правда не близок, ведь я не видел этого места, а я обошёл всю пустыню и встречал только идущих туда, но не встречал ни одного возвращающегося.
- Что ж, значит, нет нужды людям возвращаться, и верной дорогой я иду, - уверенно ответил человек.
- Может и так, - вздохнул мужчина в белых одеждах. – Но только все они знали, куда идут, но никто не знал, как туда попасть. Оттого мой попутчик мог направляться туда же, куда и мой встречный. Так что пей в два раза больше, чем хочется, ведь путь у тебя в обе стороны.
И отведал человек воды, и захотелось ему спать, и лёг он на тёплый песок. И снилось ему одинокое дерево с сочной зелёной листвой, отбрасывающее желанную тень посреди белой пустыни. Человек шёл к нему, но, подойдя, обнаруживал, что дерево в высоту едва достаёт коленей, а тени от него едва хватает, чтобы скрыть лицо спящему. Но вдалеке он видел другое дерево, ещё более развесистое, и направлялся к нему, а потом к следующему и так вновь и вновь. А пока человек спал, дьявол нёс его обратно, ведь если все люди перейдут пустыню, то никому не нужна будет его вода. Раз уж даровать жизнь – самое божественное из умений, то не мог дьявол им не обладать, хотя и понимал, что дарует ещё и бессмысленность этой жизни. И проснулся человек, и в громадном однообразии не узнал места, в котором уже был, и поднялся, и продолжил свой путь, дивясь, что ещё никогда не видел такого красивого неба. Каждую ночь дьявол взваливал человека на плечи, и когда человек сделал сто миллионов шагов, то не нашёл ничего и разочаровался в мире. Он отыскал дьявола и взял у него воды, и сам стал преградой для путников, не зная для чего.
Нуллусу ничего не снилось, словно при живом ещё солнце сновидения побоялись показаться взору. А когда оно скрылось, приходить вроде как стало уже и неловко. Нуллус не видел, как тень накрыла рынок, а затем начала бить прямо в стоящие здания, и едва ли не смеясь, стали бесконечными, чтобы через несколько часов раствориться от усталости, не имея больше сил скрывать неизведанное и рвущееся наружу. А со временем тьма заберёт оставшееся и подберёт потерянное – то, что было понято, но забыто – будто соберёт с улиц выброшенные людьми открытые сундучки с тайнами и запрёт их вновь. И очевидное, но названное непознанным, вновь начнёт угнетать умы, и продолжит быть разменной монетой между светом и тенью, а веками скрытое так и останется в ночи, убывая лишь по песчинке каждый день, будучи при этом бесконечным, подобно бесконечности ночной тени от спички.
Сон прошёл, и Нуллус открыл глаза. Уже было темно и в первые мгновения пробудившийся не мог понять, где он находится и сколько времени он спал. Нуллус приподнялся и сел на кровати, безропотно ожидая конца смятения. Он улыбнулся и почувствовал себя если не счастливым, то видящим счастье, находясь не там, где хочется, но зная куда идти и что делать. Было страшно потерять и привычную любовь к Итальянке, и бескорыстную симпатию к Катерине, но Нуллус чувствовал, что ненавидит Идта сильнее, чем боится чего-либо, и был этому рад. Он поднялся на ноги, собрался, погасил свет и стремительно покинул помещение. Он не знал, который час, но выйдя на улицу, обнаружил несколько прохожих весьма прилично одетых и предположил, что день ещё не перевалил за полночь, а значит, время для прогулки самое что ни на есть подходящее. Нуллус шёл по тротуару навстречу машинам, прижавшись к зданиям, чтобы свет не бил в глаза. У одного из поворотов сидел мужчина, опершись спиной на стену и опустив руки. В свете фар Нуллус понял, что это был нищий, похожий на того, что застыдился сам себя после милостыни от мальчика. Нуллус остановился напротив мужчины и осторожно заглянул в его лицо. Глаза нищего были закрыты, и Нуллус подошёл ближе и легко толкнул сидящего в плечо. Мужчина тут же очнулся и равнодушно посмотрел на Нуллуса.
- Чего тебе?
- Проверил, жив ли ты.
- Был бы мёртв - уже бы завалился на бок. Так что можешь ступать.
Нуллус не счёл себя вправе расспрашивать взрослого мужчину о его жизни, полагая, что для того такой разговор будет неприятен. Нуллус также не счёт нужным спрашивать про того мальчишку на рынке, не сомневаясь в правильности собственных выводов о наблюдаемых тем днём человеческих переменах. Он запустил руку в карман и извлёк оставшееся золото, унесённое из Старого района, и протянул его сидящему мужчине.
- Вот, забирай. Оно скоро будет ничьим. Да и оно давно уже ничьё.
- Спасибо, - смущённо ответил нищий, и Нуллус увидел в этом смущении нечто светлое и искреннее.
- Работа нужна?
- Конечно, - закивал мужчина. – Не поверишь, я вот сейчас сидел и думал куда приткнуться. Я уже несколько недель ищу, но пока удавалось только перебиваться на пару-тройку дней. Все видят нищего и думают, что я и не умею ничего, а я ведь… получается…
Тут мужчина споткнулся в поисках нужного слова, чем Нуллус и воспользовался.
- Иди на станцию, - произнёс Нуллус, – что в сторону высоток, найдёшь там Душе и скажи ему, что Нуллус больше не придёт и ты за него. Так и скажи. А Душе уж тем тебя отведёт к кому надо. С золотом этим чёртовым делай что хочешь, но меня не ищи и не думай, что чем-то мне обязан.
Тут Нуллус подумал, как его слова похожи на слова Идта и усмехнулся.
- В общем, - продолжил Нуллус, – бывай.
Мужчина с удивлением кивнул в ответ, а Нуллус пошёл дальше. Через несколько метров Нуллус обернулся и увидел, что нищий что-то записывает на листке бумаги старым источенным карандашом, и решил, что это хороший знак.
Дом Идта, казавшийся возвышающимся над рядом стоящими зданиями, хотя, очевидно, таковым не являющийся, показался внезапно, ведь раньше Нуллус подходил к нему с другой стороны. Нуллус перешёл улицу и встал в промежутке между домов. В уже знакомом окне через дорогу горел свет, а сам хозяин время от времени показывался в проёме. Нуллус был разочарован. Он считал, что его шаг, решительный и безрассудный, должен был принести Идту покой и удовлетворение, но тот выглядел измученным и не спавшим крепко и беспечно, по меньшей мере, несколько дней. Время от времени Идт подходил к окну, смотрел вниз, рассматривал прохожих и вновь возвращался вглубь комнаты.
Нуллус пошарил в карманах и достал ключи от своей квартиры. Нужно было успеть вернуться, пока Идт не лёг спать или не ушёл куда-нибудь. Нуллус вышел на тротуар и обратил внимание, что Идт стоит у окна. Тёмный силуэт был неподвижен и мрачно нависал над улицей. Охватываемый волнением, Нуллус поспешил отвернуться и быстро зашагал. Если бы его спросили, он с трудом бы вспомнил, как дошёл от дома Идта до Старого района. Он бы вспомнил спящего пьяного с пустой бутылкой в руке; молодую женщину, неловко подвязывающую волосы лентой; тонкое дерево у дороги, склонившееся до самой земли, но решил бы, что видел всё это совсем в другом месте, да и в другое время. Он бы засомневался на каком углу водитель такси громко спорил с недовольным пассажиром, хотя угол этот Большому городу и не принадлежал. Только вот спросить обо всём этом было некому.
Нуллус увидел крыльцо, на котором так любил сидеть. Он медленно подошёл к двери и прислушался. По ту сторону не раздавалось ни звука, а стало быть, старик уже лёг спать, иначе телевизор был бы слышен даже на улице. На двери висело объявление, написанное от руки:

«Сдаются квартиры 15 и 37. Помесячно. Оплата вперёд»

- Похоже, меня здесь больше не ждут, - усмехнулся Нуллус, вошёл в дом и стал подниматься по ступеням. Скрип ступеней раздражал и резал слух, как фальшивые ноты мучают музыканта. Добравшись до квартиры, Нуллус взглянул на замок и убедился, что хозяин не стал его менять, а, видимо, просто сделал вторую пару ключей на тот случай, если кто-то решит сюда заехать. Нуллус повернул ключ, открыл дверь ровно настолько, чтобы протиснуться внутрь и замер. Он почувствовал на себе взгляд, и, затаив дыхание, повернул голову сначала в одну, затем в другую сторону. Тёмный коридор был пуст, но ощущение присутствия постороннего не прошло. Тогда Нуллус решил, что страх всему виной, а боится он не кого-либо, а самого себя. Стук внизу отвлёк Нуллуса, и тот поспешил войти внутрь. В квартире было пусто. То есть в ней, конечно, стояла мебель, но никаких признаков, что кто-то этой мебелью пользовался видно не было. Не было ни скатертей, ни полотенец, ни наволочки на подушке, равно как и не было вещей, оставленных Нуллусом. Видимо, старик и вправду уже не ждал, а может и забыл исчезнувшего жильца. Единственное, что увидел Нуллус, имеющее индивидуальность, так это висящий на спинке стула платок. Нуллус направился на кухню и осторожно открыл верхний ящик стола. Внутри лежали ножи, и Нуллус достал один из них. Лезвие оказалось затупившимся, и Нуллус отложил поблёскивающий металл в сторону. Затем он достал оставшиеся три ножа и принялся их разглядывать. В конце концов, он остановился на ноже с закруглённой ручкой с двумя заклёпками и прямым лезвием с треугольным скосом на конце. Выйдя из кухни, Нуллус взял найденный ранее платок и обмотал им нож, и положил его в карман, и вышел из квартиры.
По дороге, Нуллус размышлял, сможет ли он вернуться жить в Старый район. Нельзя просто так решить, что ты теперь мёртв, однако, в его случае идея о самоубийстве подтверждается лишь фантазией свидетеля, который вряд ли видел его лицо. Нуллус мог просто сказать, что вынужден был срочно уехать, не зная, сможет ли вернуться, поэтому оставил на столе деньги с записками. А вещи, в конце концов, можно и потерять по глупости и невнимательности. Теперь Нуллус даже был горд тем, что не сказал и не написал ничего лишнего.
За этими рассуждениями улицы преодолевались быстро, и дом Идта был теперь в пятидесяти шагах. Нуллус прижался к стенам, и отвернулся от света фонарей, и проделал оставшийся путь в темноте, и поднялся наверх, и подошёл к двери на втором этаже. Страх вернулся, и Нуллусу показалось, что он слышит дыхание Идта, будто тот находится прямо перед ним с другой стороны двери.
«Делай то, что должен, но будь готов закончить то, что начал. Думаешь, почему я ни о чём не жалею? А мне когда надобно сделать то, чего я боюсь, я просто говорю: «Да какого чёрта!», и делаю. Так и живу, а совсем ничего не бояться не получится» - Нуллус вспомнил слова своего отца и улыбнулся, - Вот ведь ж, умный чёрт был. Жаль, злой как собака.
И человек почти перестал злиться на кого бы то ни было, и решил, что заслужил злость вокруг себя.
Прозвучали три сухих, не оставляющих после себя эха, стука. Нуллус наклонился и прислушался. За дверью не раздавалось ни шороха, ни скрипа.
«Неужто спит? – Подумал Нуллус. – Как бы кого ещё не разбудить. Нужно достать нож. Или сначала войти?»
В эту секунду послышались приближающиеся шаркающие шаги, и тяжёлая дверь квартиры Идта отворилась. Идт стоял боком к проёму, одной рукой держась за дверную ручку, а другой роясь в верхнем ящике комода. Нуллус выпрямился, поднял глаза, потянулся к карману и принялся судорожно разматывать платок. Идт повернулся, заметив резкое движение, слегка вздрогнул, но затем взглянул недоумённо, и протянул руку в знак приветствия.
«Пожать ему руку? – Метались мысли в голове Нуллуса. – А что если он всё понял? Ерунда, он, наверняка думает, что я принёс деньги. Чёрт возьми, надо же было так замотать».
Нуллус протянул правую руку в ответ, продолжая левой рыться в кармане. Прошло всего несколько мгновений и рукопожатие стало излишне длительным, а оттого многозначительным. Заподозрив неладное, Идт дёрнул руку на себя, потянув за собой Нуллуса, левая рука которого в ту же секунду крепко сжала рукоятку ножа. Нуллус ударил Идта в бок. Идт сжал зубы, но не издал ни звука. Он смотрел прямо на Нуллуса смеющимися глазами и, казалось, видел его будущее. А Нуллус смотрел поверх плеча Идта на слегка освещённые стены и уже почти ничьи вещи в комнате. В окне виделся свет в доме напротив, и свет казался до ужаса беззаботно горящим, но таким необходимым. Идт слегка захрипел и повалился вперёд, прямо на Нуллуса.
- Зайди в комнату, – тихо проговорил Идт, – за дверью в углу.
Хрип, а затем голос умирающего человека вызвали дрожь в теле Нуллуса. Он обхватил Идта, вцепившегося в одежду своего убийцы, свободной рукой и прошёл в квартиру и взглянул в лицо напротив и увидел боль человека, которая хоть и закончится однажды, но уже не исчезнет, и не выдуманную, а им, Нуллусом, и созданную. Он увидел, как человек терпит боль, и как в борьбе с желанием закричать прокусывает в кровь губы. Он ещё дважды ударил человека, и ноги того подогнулись. Нуллус подхватил тело под руки и аккуратно опустил его на пол, затем вытер платком кровь с ладони и рукоятки и положил платок и нож на грудь Идту.
- Может ну её, эту комнату? – Засомневался Нуллус, пытаясь унять трясущиеся руки и оглядываясь по сторонам. Он увидел дверь в углу и не смог сдержаться, и направился к ней. Дверь была не заперта, и Нуллус попал в небольшую комнату с кроватью, столом и множеством картонных коробок разного размера. Нуллус открыл одну из них и увидел переливания металлов, стекла и смутные очертания непонятных предметов.
«Должно быть, - подумал Нуллус, вспомнив слова Идта, - это и есть то самое «купленное». И что теперь? Я могу всё это забрать как награду за то, что убил его раньше, чем он меня?».
Нуллус закрыл коробку и подошёл к столу. На самом краю стола, возле окна, лежал конверт. Он был покрыт пылью, из-под которой виднелись выведенные от руки буквы. Нуллус взял его, смахнул пыль и увидел слово, написанное уже изрядно выцветшими чернилами.

«Убийце».

Дыхание Нуллуса сбилось, а сердце застучало быстрее. Он наклонился к окну, яростно разорвал конверт и извлёк листок бумаги.

«Если ты это читаешь, значит на тебе грех, но ты сделал то, чего я не смог, и за это я испытываю к тебе определённую долю уважения. Бог знает, сколько лет прошло с момента написания этих слов, но две вещи ясны – сейчас ты зол и ощущаешь пустоту, а я мёртв, о чём не сожалею, ибо намерение моё было обдумано и рождено умом, а не сердцем. Спорю, несколько минут назад ты почувствовал спокойствие и облегчение, а несколько дней назад ты опасался за свою жизнь, а может и вовсе был напуган до ужаса. Но теперь всё позади. Кстати, я уверен, что ты мужчина. Было время, когда это письмо могло достаться одной женщине, и я даже снял квартиру по соседству с ней. В результате я влюбился в эту женщину. Она была невероятно мужественна и порядочна, и мне пришлось оставить её в покое. В итоге судьба привела тебя, и ты сделал мне одолжение. И запомни. То, что ты сделал другим, скорее всего, поправимо. С тем, что сделал я, тебе жить всю жизнь. Да, именно я убил себя твоими руками. Но вспомни, что всю жизнь ты был ни на чьей стороне, не зная, кто ты - таких людей достаточно много, чтобы я мог это утверждать. Ни ангелы, ни дьяволы тебя не принимали. Но после того, как ты убил невинного человека, который сам этого захотел, тебе придётся решить к кому примкнуть. Ведь частичная благодетель и несовершенное зло ничего не приносят. Наверное, ты думал, что самое сложное – это убить меня, но теперь ты узнал, что куда сложнее понять, как теперь с этим жить. И поняв это, ты окажешься на своём месте, как я только что оказался на своём.

                Идт».

Ярость только усилилась. Нуллус смял письмо и бросил его в угол и прошипел сквозь зубы:
- Сукин сын…
Внезапно Нуллус вспомнил о том, что Идт открыл дверь без стука.
«Может он опять кого-то ждал, как меня тогда? – Заволновался Нуллус. – Нужно уходить, пока никто не заявился».
Он подошёл к двери и поднял нож с груди Идта, и положил его на пол, посчитав, что сам не хотел бы нести на себе нож со своей кровью.
- Значит, ты ни о чём не сожалеешь? – Прошептал Нуллус, вглядываясь в лицо Идта в темноте. – Не понимаю, чем тебе сейчас лучше? Может тем, что ты теперь не сможешь жить в одиночестве в небольшом доме на холме? Или не сможешь нарушить покой той женщины? Ты мёртв и скоро будешь холоден не только в душе. Но душа, не родившая большого огня вокруг, не родит в других и великого холода. Ты просто исчез. Тебя нет ни здесь, ни на небе, ни даже в аду. А ведь в тебе была смелость, способная вести других на смерть, но дождавшаяся собственной смерти, стоя на месте. Отчего мне стало так плохо? Кажется, мне жаль тебя. Отчего ты отчаялся? Сукин ты сын! Вставай! Неужели ничего ты не нашёл, ни любви, ни чести, ни прощения? Но если не сам Господь тебя предал в день крещения, то не возмутишь ты мир своим уходом. И я продам душу дьяволу, но отыщу эту женщину, о которой ты пишешь, и буду видеть её каждый день вместо тебя, и однажды буду жить с ней в доме, рядом с которым ничего нет. И твоё сердце сгниёт первым во имя великих человеческих поисков, которые ты бросил. Знаешь, а я тебя прощаю, и ты ничего с этим не поделаешь.
Нуллус вышел из квартиры и, подойдя к лестнице, он услышал, как входная дверь с улицы открылась, и поспешил подняться на один пролёт выше. Он встал в тень в углу и смотрел на стены и окна, в ожидании незваного гостя. Он вглядывался в серую темноту и размышлял, что будет делать, когда его увидит. И увидел двоих человек. Он услышал стук в дверь и быстро побежал вниз по опустевшей лестнице. Никогда ещё ночной воздух не был так свеж, а мир так велик.

16.

Насилие всегда меня искренне возмущало, неважно, страдало от него тело или разум, неважно страдала от него я или кто-то ещё. Одна боль вызывает другую, один терзающийся вызовёт скорбь последующего. Нет ничего проще, чем посеять скорбь, ничего не ждать и ничего не взрастить. Совсем не сложно показать свет, но не поделиться огнём и не дать обогреться. Но не одни страдания меня возмущали, но ещё и безудержные старания насилия оправдать себя и готовность в этом перейти черту трусости. Лишь недостаток великодушия казался мне вещью более плохой и безнадёжной. Но даже сырая, не смягчающаяся с годами распущенность не разлагает так глубоко и безвозвратно как насилие. Никогда в своей жизни я не перешла от злости к насилию, чем могу гордиться, ведь гордость моя никогда не переходила в снисходительность.
Солнца не было видно из-за зданий, и лишь небольшая прямоугольная заплатка синего неба накрывала нас. Свернуть было некуда, а вокруг раздавались сухие щелчки закрывающих замков, а над головой глухо постукивали опускающиеся окна. И за дверьми скрывались тысячи лет верности и тысячи мгновений предательства, скрывалось и одиночество, в целом, гостеприимное, но неисправимо гордое, непонятное и отталкивающее. Мы шли в толпе, а толпа шла по нам. Терлась о нас грубым оттопыривающимся кроем пальто, цеплялась сумками, запиналась и изливала ругательства; обгоняла нас и неодобрительно оборачивалась, и осуждающе качала головой, и нетерпеливо вздыхала; перешёптывалась и кричала, и злилась на саму себя. Это всё, что я помню о толпе вокруг, хотя возможно, нам просто не повезло, и где-то тех, кто смотрит вверх, но не видит света из-за спин других, мужчины поднимают и сажают на плечи, а женщины держат за руку и ведут весь караван вперёд, закрываясь клетчатым платком от песка. Солнце их не испепеляет и, бывает, привидится им родник и тень дерева, а они лишь улыбнутся грустно и ненадолго предадутся мечтам, но всё же пойдут к далёкому, а может и вовсе недосягаемому, но имеющему и воду, и ветер берегу, а не к изменчивым, пусть и прекрасным, дочерям муз и морских богов. Но, честно сказать, я никогда не встречала абсолютно дрянных и никчёмных или добродушных и бескорыстных людей. Нельзя всегда ненавидеть или любить – даже если построить дом из холодного камня, вокруг него могут расти деревья. Но мы всё равно возвращаемся в дом хотя бы на ночь – кто бить посуду, кто поливать цветы, а кто и в окно смотреть.
Как ни послушаешь людей, прошлое у нас у всех пересекается, но почему-то в настоящем мы считаем нужным быть самими собой, подразумевая под этим самоуверенность, бескомпромиссность, а иногда и отстранённость.   
Время напоминало о себе часто. В разной форме, в разных обстоятельствах, но потрясая одинаково глубоко и безвозвратно. Мои родители встретились поздно, и нет ничего трагичного в том, что они не увидели, как их девочки стали женщинами. Когда-нибудь исчезну и я, но младшая сестра останется, останутся её дети и внуки, и наш род не умрёт. Так что, ничего не кончено, никогда ничего не кончено. Никогда… Полное отсутствие также бессмысленно и безлико, как и абсолютная бесконечность. Отпугивающее отсутствие и поглощающая бесцветная бесконечность. Может ничего и не кончено, но это сейчас. Но обязательно кончится. И в этом тоже не будет ничего трагичного.
Мы никогда не видели старшую сестру, и за это всегда были отчаянно злы на судьбу. О ранящем прошлом нам рассказывали с нежеланием, пусть и без заметной грусти. Сестра умерла в четыре месяца, но как ясный и светлый образ просуществует ещё много лет. Не зря мы всем говорим, что нас трое, но умалчиваем, что с одной из нас вы не встретитесь. Пока крайней мере, не в этой жизни и не на этой земле, а в иное же можно верить. Мы и сами её не встречали, оттого и не можем винить, да и не виним себя в пустой трате времени. Да и ведь всё-таки сестра у нас была. Мы придумывали ей имена, и выбирали платья, и спорили, кому бы первой она заплела косички. А если я шла одна из леса или оказывалась в темноте, я обязательно представляла её рядом, и страх уходил.
Я не знаю, как она умерла, и было ли это неожиданностью. Возможно, на улице было тепло, а в комнате работал телевизор, когда плач навсегда затих, а слёзы побежали навечно. Мои родители и друг отца, как мне кажется, человек чести, понесли крошечную деревянную коробочку на кладбище по темноте. Никто не хотел слышать слова утешения, которых нельзя было найти. Никто не хотел произносить вслух, куда они идут. Три тёмных фигуры прошли через мрак, никого не встретив, и пробрались между красных и голубых оградок к месту, где была похоронена мать нашей мамы, и раскопали ещё свежую землю, и положили крошечную деревянную коробочку сверху большой. И было это странно и было видно, что где-то между пропущена коробочка средних размеров, и захотелось всем троим и жизнь изменить, и старших чтить, и младших любить, и равных уважать. Мужчины закопали яму, и, оберегая молчанием женщину, отправились домой. На выходе с кладбища их остановил сторож, живший неподалёку.
- Куда это вы, на ночь глядя? – Взглянул на них сторож.
- Да вот, - ответил отец, - дочь же у нас умерла.
- Похоронили, стало быть?
- Похоронили, - вздохнул отец.
- А где же?
- Да прямо на тещиной могиле.
- Придётся вам заплатить, - развёл руками сторож.
- За что же? - Удивился отец – Мы места нового не заняли, да у нас и денег с собой нет.
- Я понимаю, да только так все решат, что раз вы не заплатили, то и они не будут. А кто ухаживать примется? Я ведь здесь один и траву кошу, и забор поднимаю, а если какая ветка упадёт, то я её вытягиваю, и оградку правлю и подкрашиваю.
- За своими родными и близкими каждый сам ухаживает, – заспорил отцовский друг. - И в жизни, и после неё. А кому нет дела до мёртвых, так это только на их голову и семью позор, а мёртвым то уже всё равно. Мёртвые, они скромные, они больше о нас говорят, чем о себе.
- Да что же вы такое говорите, - покраснел от возмущения сторож. - То есть на всех плюнуть? И на достойных и на тех, кто жизнь нам отстроил и нас вырастил?
- А можно и плюнуть, кому хочется, - ответил друг отца. – Да только среди нас желающих нет. А вы и не ухаживаете толком, а только пользуетесь, что людям в горе совестно о деньгах думать, поэтому и платят вам.
- Ладно, - решил сторож, – пусть этот грех на вас будет, я учить вас уму-разуму не собираюсь. Пойдемте, позвоним кое-кому. Придётся, конечно, уже домой ему звонить, да он рано не ложится.
И они пошли. Пошли на виднеющийся огонёк, не переглядываясь и не разговаривая, с ощущением, что жизнь пришла туда, куда привели её десятилетия разговоров и дел в деревне, а что будет дальше уже решено теми людьми под памятниками, которых там куда больше, чем живущих в деревне. И что никто из идущих не властен над настоящим, но своим действием или бездействием властен над будущим, которое со своими создателями обойдётся холодно и беспристрастно. Потому что будущее видится светлым, а настоящее таким, какое оно есть. Зайдя в дом, сторож поднял трубку телефона и набрал номер.
- Вечер добрый, - поздоровался сторож. – Простите, что домой звоню, но тут такое дело… необычное. … Встретил я, значит, троих человек около кладбища. Почему же там нельзя ходить? Пускай ходят на здоровье, но дело-то не в том, а в том, что они не согласны… Где они? Да прямо здесь и стоят. А я вот сейчас дам трубку им.
Отцовский друг взял трубку и рассказал некому человеку о произошедшем.
- Заплатите и уходите, - ответили в трубке. – Соболезную вам, но так уж заведено. Простим вам, потребуют простить другие.
И оба повесили трубки.
- Что сказал? – Спросил сторож.
- Сказал немедленно уходить, - ответил отцовский друг.
- Так и сказал? - Недоверчиво переспросил сторож.
- Так и сказал.
И сторож отпустил всех троих, не решившись вновь побеспокоить этого важного человека.
У меня на столе есть маленький зелёный волчок. В высоту он не больше коробка спичек. Я вращаю его двумя пальцами, и он крутится. Сначала уверенно, а затем неловко и бьётся при этом о книги, чашку с чаем, да футляр от очков. А когда он касается поверхности стола и падает – приходит одиночество. И оно сильнее того мгновения мерцания радости от наблюдения за волчком. Но я всё равно раскручиваю его снова. Не потому, что мне плохо. А потому, что оно того стоило.
Я вдруг написала стихотворение. Милое и очаровательное.

Сестра,
Пока наш вечер тепел
Позволь подняться на ноги.
С тобой мы дети тех,
Кто в нас растил себя.
И помнишь, как я брошена была,
В любви расставшись с разумом?
Ты, бросившись со мной,
Шептала: «Ерунда».
В те годы
Вода текла по трубам,
Орфей спускался в ад,
На раскалённых крышах истерили кошки.
Иные думали – они нас похожи,
И ночь со днём меняли невпопад.
Хотели слышать то, что видим мы глазами.
А ты трепала волосы руками,
Сжимала мою детскую ладонь.
Мы шли домой промёрзшими дворами.
Мне кажется, мы правильно живём.

Раньше я никогда ничего не сочиняла и не буду в дальнейшем. У меня болит голова, и я не уверена, какое сегодня число. Задернула ли я шторы? Я не помню, была ли я сегодня на улице и обедала ли я. Я не уверена, что мои глаза такие же изумрудные, как и раньше и не помню где моё кольцо с черным камнем. Я должна была его хранить, и я никого не подвела, ведь оно где-то поблизости и утром, когда станет светло, оно вновь засверкает на пошарканном столе или на кресле с полосатой обивкой. Я знаю, где я живу – в уютном доме на уютной и беспокойной улице. Я прекрасно помню, как просыпалась в ясные дни под смех и крики детей под окнами, и совсем не уверена, что хотя бы однажды просыпалась в дни пасмурные и дождливые. Если спросить меня, о чём последнем я мечтала, то я ничего не смогу рассказать. Совсем не оттого, что своих мечтаний я стесняюсь или не доверяю спросившему или же просто хочу оставить их при себе, хотя всё это могло быть правдой, а оттого, что грёзы приходили ко мне только во сне, а сны я не запоминаю.
Я забыла, как ветер раздувает волосы, и как прилипает тёплый песок к влажным стопам. Я не смогу объяснить, как шумит река, и я не помню, научилась ли я играть на фортепиано, как мама, и умею ли хоть что-нибудь. Да и вообще, как-то слишком мало времени прошло, чтобы уже что-то вспоминать и оценивать. Я только помню своё имя. Оно всегда мне нравилось. Я любила, когда ко мне обращались по имени, вызывая мою любовь, заставляя меня за себя ответить, а бывало, что произносили его и не прося ничего, а лишь из такой же любви к нему. Я вернулась к тому, с чего начала.

Катерина, так меня называли в детстве.   

17.

Однажды придёт мрак, хотя иные назовут его тьмой, и никто не окажется правым, ведь важно будет лишь то, что он скроет. Он будет виден издалека, словно грозовая туча, и мало кем будет желанным. Захлопнутся окна, обувь уберут в дом, бельё спешно сдёрнут с верёвок, и всё это будет не лишним, ведь это будет лишь традицией, а традиции не принято оценивать. Кто-то за столом скажет:
- Начался.
- Успели, - прозвучит в ответ и каждый начнёт вспоминать, а что он может рассказать и чем поделиться. Завяжется беседа о длинном суетном утре и о том, как было душно в полдень. И вроде не было такой темени уже сколько, но нет, это всё уже видели в прошлом месяце, когда справляли свадьбу. И голоса будут спокойны, ведь мрак, он за окном, и ничем не грозит.
А после, женщины достанут из сундуков платья, мужчины наденут шляпы, и все дружно выйдут на мокрые улицы, с облегчением взглянут на небо, и примутся заново знакомиться и узнавать друг друга, словно там, до прихода мрака, была совсем другая жизнь.
Женщина была слаба и держалась за стул. Её не обезобразила худоба, и тело её не лишилось изящества. Мир вокруг неё был жив, и она чувствовала его величие, но он был снаружи, и она в равной степени чувствовала, что уже не является его частью. Она потянула за поясок, отвела плечи, и халат упал на мягкий ковер. Фигура заскользила сквозь мрак, поддерживая им, как солёное море держит на плаву ребёнка. Он вёл её и чувствовал её кожу и забирал тепло её тела. Женщина подняла руку и почувствовала, как опёрлась на зеркало, и как темно по обе его стороны, и как рука колышется от потока темноты. Она сделала шаг в сторону и опустила руку и узнала нежность ткани, и даже самая безлунная ночь не смогла бы скрыть алый цвет от её глаз. И цвет скрыл наготу, оберегая тело от света на тот случай если мрак вдруг отступит, чего никогда не было и никогда не случится, и оберегая свет в душе. Женщина расправила подол и шагнула. Она почувствовала, как подол взметнулся в воздух, а затем лёг обратно на щиколотки. Она сделала ещё несколько шагов, и дрожь пробежала по телу, когда ткань в очередной раз опустилась. Женщина больше не знала, где она стоит, и развела руки, и обернулась вокруг себя несколько раз, и вспомнила, как развеваются её волосы, и остановилась в абсолютной пустоте. А мрак, возмущённый худыми руками, продолжил вращаться, и не было силы его остановить. Женщина сначала села, обхватив колени, а затем легла, подложив руку под голову. В какой момент она приподнялась на локте, будто что-то услышала, но эхо равнодушно промолчало, и она вновь легла, расправив платье на бедрах. И дочь человеческая уснула.
Где-то в прошлом разноцветные лохмотья развеваются на жерди. Покосившийся глиняный горшок улыбается девочке. Это она сделала его улыбающимся.
- Пугало же должно быть страшным, - с нарочито серьёзным видом проговорил отец. – Вороны и грачи так не разлетятся.
- А оно улыбается мне, а не им, - возразила девочка.
Девочка машет рукой, и пугало машет в ответ. Оно похоже на небольшое дерево, которое никогда не вырастет, и на котором не сидят птицы. Мужчина неспешно затачивает спичку с отпавшей серой. Ночь ещё остаётся нетронутой за камнями и деревьями, и время от времени в тень забегали жуки, словно солнечный свет, не успевший наполниться пылью, слепил их непротёртые после сна глаза.
- Ты как думаешь, - спросила отца девочка, - если бы оно могло думать…
- Пугало? – Невозмутимо переспросил отец.
- Ну да, - кивнула девочка, - наше пугало. Так вот, если бы оно могло думать, оно бы понимало, зачем оно здесь стоит?
- Не могу точно сказать за пугало, - задумчиво проговорил отец, – но вот я не понимаю, зачем мы сейчас сидим, хотя и могу думать.
- Потому что светит солнце, и нам тепло, и трава мягкая. И мы ждём маму с моей сестрой. Думаю, пугало бы тоже всё понимало, только ему бы было от этого грустно. Ведь нас-то много, а оно одно.
- Давай сделаем второе, - зевнув, ответил отец, поднялся с травы и отправился за жердями.
А девочка вскочила и побежала в дом, удивляясь, как эта мысль не пришла ей самой. Она пробежала сквозь занавеску, с наслаждением вдохнула нетронутый солнцем воздух, достала из-под кровати порванную вчера майку и устремилась обратно.
Отец уже сколотил жерди.
- Поставь его рядом, - попросила девочка, – чтобы они держались друг за друга.
- Как скажешь, - улыбнулся отец и воткнул жердь в рыхлую землю.
И земля приняла всё.

18.

Обычная семья, отец, мать и дочь, шла вдоль домов словно бродячие музыканты в новом городе – изредка поднимая глаза, настороженно поглядывая на окружающих и подбадривающе улыбаясь друг другу. Они были опрятны и горды, и обувь их была чиста и волосы у женщины были просто, но аккуратно уложены. Глава семьи был высок, грузен и уже немолод, из-за чего при ходьбе опирался на трость. Жена его казалась стройнее и изящнее даже несмотря на бесформенное платье с пышной юбкой с зелёными полосами. Женщина постоянно строго окрикивала дочь, выбегающую на дорогу, впрочем, строгость эта в голосе вполне могла оказаться усталостью. Глядя на них, можно было уверенно сказать, что жизнь их и их предков была необычной, и даже яркой, но сохранялась она только в одном поколении, отчего воспоминания никогда не стали историей. Так они и ходили кругами, хромая на одну и ту же ногу и почему-то не вызывая у окружающих должного сочувствия и понимания, словно при рождении вечные путники сами добровольно избирают свою судьбу.
- Нас ждут, - говорил он жене. – Они обещали, что будут ждать.
- Но ведь мы должны были приехать ещё вчера, - отвечала жена, глядя на взволнованного мужа.
- Мы не виделись пять лет и три месяца, - горячо протестовал мужчина, - они обещали, что будут ждать.
- Шесть лет, - поправила женщина мужа. – У нас тогда ведь ещё не было детей.
Может мужчина и правда не слышал слов жены из-за своей задумчивости, а может и посчитал один год недостойным споров.
- Ты надела самое красивое платье, - продолжал он, шумно выдыхая. – Мы заплели цветные банты дочери. А мои братья, два этих непоседы, на это наплюют? Ну, нет, они будут выглядывать в окно, пока я не приду. А уж потом они могут отправляться ещё пять лет рубить лес, пасти коров или чем они там занимаются.
- Шесть лет, дорогой, - ласково прошептала жена, а мужчина лишь недовольно вздохнул.
Нуллус сидел на крыльце и смотрел на прохожих. Итальянка разместилась на ступеньку ниже и притаптывала пыль в расщелине асфальта.
- Интересно, кто его убил? – Задумчиво произнесла она.
- Тот, кому не нравилось, чем он занимается, – ответил Нуллус.
- Мне не нравилось, но это не повод убивать, – возразила Итальянка. – И зачем было всё сжигать? Говорят, зарево от огня было видно на другом берегу, а люди толпились под горящими окнами, несмотря на глубокую ночь. Прохожий увидел дым из открытого окна и закричал, и несколько человек побежали наверх и увидели, как дым валит из квартиры Идта. А сам Идт словно присел от усталости у стены рядом с дверью, и все сначала подумали, что он пьян и чуть ли не с кулаками на него кинулись, но, подойдя, увидели кровь. Кто-то не давал его трогать, чтобы не помешать искать убийцу. Но большинство воспротивилось, говоря, что так может и тело сгореть, а убийцу теперь уже всё равно не найдут. И когда Идта выносили, пламя уже освещало улицу. И люди отвлеклись от огня и замолчали, видно, поняв, что это не просто квартира горит, а что жил в ней такой простой и внешне непримечательный человек, как и они сами.
- Это всё люди говорят?
- Да, и в газете уже написали. Я-то сама спала. А ты ничего не видел?
- Нет, я тоже спал.
- Сложно понять, почему мы крепко спали, а некто так бесчеловечно бодрствовал. Неужели люди разучились отличать плохое от хорошего?
- Помнишь, я рассказывал, как украл часы?
- Конечно.
- Я искренне понимал, что это плохо. Но всё равно украл, потому что мне было без разницы. И тому, кто убил Идта без разницы, что это бесчеловечно. Даже самому Идту без разницы, что его убийство само по себе бесчеловечно. Понимание, оно мало от чего предостерегает.
- И как быть?
- Верить. И держать свою веру при себе.
- В Бога?
- Нет. Точнее, необязательно. Хоть во что. Можно верить в семью. Хочешь – верь в искусство.
- Тогда я буду верить в семью, - улыбнулась Итальянка. – Но искусство я тоже люблю. А можно несколько выбрать?
- Конечно, у тебя большое сердце, - улыбнулся в ответ Нуллус и поднялся со ступеней, - Схожу к Джотто. Может у него найдётся работа для меня. Да и надо ему рассказать про одного его работника, если тот, конечно, сам не вернулся. Пойдёшь со мной?
- Пойдём, - встала следом Итальянка, отряхивая платье. – Только не торопись, я ведь надеюсь, что в этот раз у меня будет девочка. А ты сам во что веришь?
- В то, что нужно просто идти, даже если не знаешь куда. А если знаешь, то нужно идти в два раза быстрее.
- Я всё равно сейчас пойду медленно.
Нуллус обернулся с улыбкой, Итальянка посмотрела на небо и зажмурилась, и они не спеша зашагали – Итальянка по тротуару, а Нуллус справа от неё, прямо по краю дороги.
На опустевшее крыльцо прибежали дети и принялись прыгать по ступеням, и из карманов падали монеты, расплющенные пивные крышки, да спичечные коробки с различной живностью. И раздавалось по округе:
- Три, пятнадцать, десять, двадцать!
И дружный топот и смех никому не мешали.
А в квартире в доме напротив сидели люди и третий день вспоминали о женщине, жившей там. Вспоминали её родителей и сестёр и спорили, какого цвета были её волосы и глаза.
Катерина умерла. Умирает часто не тот, кто должен. Это закон жизни. Как говорят живые.

ЭПИЛОГ

Уже на подходе к Джотто, Итальянка остановилась и схватила брата за руку, отчего тот едва заметно вздрогнул.
- Смотри, какой дом, - воскликнула она и указала на заброшенное здание с металлическим прутом вместо замка.
- Да, я уже видел его, - кивнул Нуллус. – Мрачновато выглядит.
- А, по-моему, прекрасный дом. Жаль, что зарос весь.
- Странно, что его вообще не снесли. Можно спросить у Джотто про это место, он наверняка найдёт, что рассказать.
- Спроси. А давай туда залезем?
- В дом? - Удивился Нуллус. – Он же заперт. Да и в нашем возрасте просто так по чужим домам уже не лазают.
- В каком это – нашем возрасте? – Шутя, возмутилась Итальянка и направилась к дому.
Нуллус с улыбкой покачал головой и пошёл за сестрой вслед.
- Действительно, заперто. – Разочаровано произнесла Итальянка, несколько раз дёрнув за металлический прут. – Давай, хотя бы вокруг обойдём.
Они зашли за угол и Нуллус шёл впереди, приминая высохшую траву.
- Ты чувствуешь? – Спросила Итальянка.
- Что?
- Эх, ты. Что здесь жили люди.
- В любом доме когда-то жили люди.
- Нет, ты не понимаешь! Кто-то провёл здесь свою жизнь!
И Нуллус это почувствовал, но промолчал и притоптал следующие несколько сухих стеблей. Местами стебли и ветки уже были сломаны, и Нуллуса охватило секундное беспокойство за сестру, и он обернулся. Сестра шла по пятам, задрав голову и, рассматривая дом.
- Смотри, - вдруг сказала она, - а у них все стены разного цвета.
- И правда, - улыбнулся Нуллус. – Наверное, дети.
- А помнишь, мы в детстве тоже красили дом и ты держал лестницу, чтобы я не упала? – Засмеялась Итальянка.
- Да, помню, - ответил Нуллус. – И ты намеренно меня пугала, что вот-вот упадёшь.
- Не припомню ничего такого. Просто ты был заботливым.
- Может и был. Ладно, пошли уже к Джотто, пока он не ушёл. Тут где-то была тропинка.
И два человека вышли на дорогу, особо никуда не ведущую и настолько старую, что складывалась она уже из отдельных небольших камней, которые упорно теснила трава.