Глава 2. Око земли

Сделав первые шаги под кронами деревьев, я понял, что мы забрались в центр настоящего грибного рая. Грибы были повсюду: они кучковались у подножия стволов, их шляпки покрывали трухлявые пни и толстые обломанные ветви у меня под ногами, а на редких лесных полянах красовались «ведьмины круги» всевозможных размеров. Какая-то мутация, вызванная радиоактивным излучением? Как будто в ответ на мои мысли послышался противный писк дозиметра в нагрудном кармане. Я извлек его и взглянул на экранчик. Почти один микрозиверт в час. Не опасно, но заметно выше среднего уровня для этих мест: даже рядом с ЧАЭС фон вдвое ниже.

На протяжении следующего получаса радиационный фон неуклонно рос. Когда дозиметр стал показывать два микрозиверта в час, а его предупреждающий писк превратился в не менее гадкое подвывание, я вдруг обнаружил, что море грибов, расстилавшееся передо мной, выглядит несколько необычно. Среди поредевших деревьев тут и там выделялись продолговатые холмики, каждый из которых густо порос странными белесыми грибами с радужным отливом. Выключив надоедливый звук дозиметра, я подошел к одному из этих холмиков, и увиденное заставило меня испытать неприятный холодок по коже. Я никогда не считал себя суеверным, но есть обстоятельства, способные даже в рационалиста вселить мистический страх. То, что я считал обломанными ветвями странной формы, оказалось совершенно заросшим лишайниками и грибами покосившимся деревянным крестом. Я находился в центре старого кладбища.

Судорожно вдохнув, я двинулся вперед. Если здесь кладбище, значит недалеко должно быть и человеческое поселение, так что мой друг не ошибся. Так оно и оказалось: минут через пятнадцать лес закончился, и я увидел неподалеку группу старых деревянных домов, в стороне от которых виднелось небольшое распаханное поле. Жизнь в деревушке явно не бурлила: ни лая собак, ни криков домашних птиц, ни голосов. Откуда-то доносились мерные удары топора, да ковылял между домов, сильно подволакивая правую ногу, сгорбленный седовласый старик — вот и все, что не позволяло отнести поселение к разряду покинутых людьми.

Выбирать мне не приходилось. Я приблизился к старику и собрался было обратиться к нему, но, взглянув ему в лицо, невольно отшатнулся. Вся его правая половина была поражена какой-то жуткой кожной болезнью, сделавшей его лицо похожим на бугристую красную маску. Один глаз совсем заплыл и подслеповато щурился сквозь оставшуюся тонкую щель. Преодолев оцепенение, я все же решился начать разговор первым.

— Доброе утро. Вы не подскажете, где я нахожусь?

— Х-хы… — прохрипел изуродованный беззубый рот, от застарелого гнилостного дыхания которого меня чуть не стошнило. — Уйди от меня. Уйди от меня, бес.

Старик отмахнулся от меня скрюченной рукой и двинулся в сторону, бросая в мою сторону злобные взгляды.

— Простите его, — услышал я глубокий женский голос позади себя и обернулся, увидев его обладательницу — полную женщину лет сорока в выцветшем зеленом свитере и длинной серой юбке. — Лазарь давно потерял связь с реальностью. Близость к Господу накладывает свой отпечаток, сами понимаете.

Я мало что понял, кроме того, что несчастного деда зовут Лазарь. Где-то на периферии сознания мелькнула отдающая богохульством мысль, что сложно придумать для этого ходячего трупа более подходящее имя, но я сразу же мысленно одернул себя. Нельзя допускать, чтобы животное отвращение брало верх над христианским состраданием к ближнему. Я было раскрыл рот, чтобы вновь задать свой вопрос, но моя новая собеседница опередила меня.

— Это деревня Багнюки. Почти пустая: сейчас тут уже мало кто остался, нас человек тридцать всего. Какими судьбами вы здесь? Сбились с дороги?

— Можно и так сказать, — ответил я, невольно улыбнувшись — название деревни показалось мне на редкость комичным. — У нас кончился бензин, и мой друг отправился в этом направлении за помощью. Вчера вечером к вам в деревню никто не приходил?

— Хм, — женщина явно помедлила с ответом. — Если кто и приходил, я ничего об этом не знаю. Надо вам в церковь зайти, к отцу Илариону, он у нас вместо старосты. Вас как звать-то?

— Владимир. А моего друга — Максим.

— Ну а я Татьяна, — она приблизилась, протянув мне руку, и я обратил внимание на горсть красноватых пятен у нее под левым глазом. Такое же кожное заболевание, что и у старика, только в начальной стадии? Последствия лучевой болезни? — Я провожу вас до церкви. Только знаете… Отец Иларион очень набожен. Святой человек — не случайно именно ему первому открылся Господь в нашем поколении. Не говорите ничего богохульного в его присутствии.

— Как можно? Я сам всем сердцем верую в Христа, мне и в голову не придет хулить Его, — заверил я Татьяну, но сам призадумался. Господь открылся какому-то отцу Илариону? Похоже, что здесь обосновались сектанты, а то и вовсе какой-то антихристианский культ. Нужно быть предельно осторожным, иначе я ничем не смогу помочь Максу, да и сам сгину ни за грош в этой глуши. Со времен Нерона мир стал настолько сложнее, что простые черно-белые решения уже не кажутся правильными. Да и было ли когда-нибудь такое время? Что правильнее: принять мученическую смерть от рук еретиков, проповедуя им Слово Божие, или спасти человека, своего друга, пусть и безбожника, ценой молчания? Что сказал бы мне Иисус, окажись он рядом? Впрочем, я знаю, что бы Он сказал.

Женщина, пристально посмотрев мне в глаза, медленно кивнула, сделала приглашающий жест рукой и двинулась вдоль обветшалых домов туда, где за кронами деревьев виднелся купол церкви. Шагая вслед за ней, я с любопытством осматривал деревню. Увы, сразу было видно, что Багнюки знали лучшие времена. Больше половины домов по всем признакам были давно покинуты, а на остальные хозяева, как видно, махнули рукой. Покосившиеся заборы, растресканные пыльные стекла, облупившаяся краска, ржавчина, плесень — у тех немногих людей, которые продолжали здесь жить, каких-либо надежд на будущее не было. Да, люди с таким мироощущением есть, и их немало. Но вся деревня? Что с ними случилось?

Вблизи храм оказался маленьким и простым, хотя и добротно изготовленным, деревянным строением с минимумом декоративных элементов. Что любопытно, выглядел он заметно новее любых домов, которые я видел по дороге. Это, казалось, подтверждало мое предположение относительно сектантов. Обычная история: местный житель сбрендил, объявил себя Божьим пророком и основал новый культ, адепты которого на волне рвения воздвигли для своего лидера храм. Судя по состоянию последнего, произошло это немногим более двадцати лет назад. Этого времени достаточно, чтобы безумие отца Илариона зашло очень далеко, так что нет ничего удивительного в предупреждении Татьяны. В присутствии «пророка» и впрямь не следует говорить лишнего — лучше уж я по возвращении в Киев сообщу о ситуации властям.

Татьяна остановилась у входа.

— Отца Илариона вы найдете внутри. Он редко покидает церковь в последнее время, — с этими словами она развернулась и пошла обратно, даже не попрощавшись.

Я посмотрел ей вслед и толкнул массивную дверь. Первое, что я ощутил, войдя в полумрак храмового помещения, — запах. Это не был запах смолы и древесной стружки, характерный для новых деревянных часовен. В нем не было ничего от запаха многовековой пыли древних соборов. Не было даже запаха застарелого пота, который так часто ощущается в культовых сооружениях, к несчастью ставших центрами наплыва туристов. Запах, царивший в храме Багнюков, был напитан тлением. Вездесущая плесень, источавшая едкие миазмы в окружающую атмосферу до рези в глазах, — вот какие ассоциации рождало пребывание в этом помещении, которое в остальном ничем не отличалось от интерьера любого сельского храма.

Ждать не пришлось. Стоило мне сделать несколько шагов от двери, как ворота иконостаса отворились, и на амвон вышел священнослужитель, облаченный в черную рясу традиционного киевского покроя. Бросив короткий взгляд на меня, он издал неопределенный звук и поспешил мне навстречу.

— Добрый день. Отец Иларион, я полагаю? — обратился я к нему.

— Так и есть, — кивнул головой священник, остановившись в паре шагов от меня. — Что привело вас в Багнюки? У нас крайне редко бывают гости.

Отец Иларион был невысоким и невероятно худым — почти изможденным — человеком лет шестидесяти. Ввалившиеся бледно-серые глаза отрешенно смотрели сквозь меня. Однако не это привлекло мое внимание. Его подбородок и шею покрывали такие же красные пятна ороговевшей кожи, которые я видел на щеке Татьяны. Не заразно ли это? Невольно сделав шаг назад, я представился и вкратце пересказал ему нашу с Максом историю вплоть до момента моего появления в Багнюках. Отец Иларион внимательно выслушал меня не перебивая, и я наконец задал заключительный вопрос.

— Не приходил ли вчера вечером в деревню мой друг? Может быть, поблизости есть другие поселения, куда он мог отправиться?

Он помедлил с ответом, и выражение его лица мне категорически не понравилось. Очевидно, он что-то знал, но по какой-то причине желал скрыть это. Я уже собрался повторить свой вопрос, как священник наконец принял решение.

— Возможно, он был здесь. Видите ли… Позвольте задать вам для начала пару вопросов, даже если они покажутся вам не совсем обычными. Скажите мне, Владимир, верите ли вы в Бога?

— Конечно. Я с детства воспитывался в православной вере.

— Хорошо, — удовлетворенно кивнул отец Иларион. — А верите ли вы во второе пришествие Господа нашего и в Страшный Суд?

— Д-да, — с запинкой ответил я. Не то чтобы я подвергал сомнению один из главных догматов своей веры, но разговоры на апокалиптическую тематику частенько предваряют предложение вступить в секту. Отец Иларион, похоже, не собирался обмануть моих ожиданий.

— Я вижу вашу неуверенность. Но это правда, Владимир, и это уже началось. Господь наконец-то сошел к нам во плоти. Сюда, на проклятую землю, к людям, отравленным отчаянием и не ожидавшим ничего, кроме смерти, — он поднял на меня взгляд, пылающий такой безусловной верой, какую мне не доводилось видеть доселе ни у кого из христиан. — Этим вечером мы служим Евхаристию. Будете ли вы присутствовать?

— Послушайте, мой друг в беде…

— Вы христианин. Вы знаете, что судьба каждого из нас в Его руках. Имейте веру хотя бы с горчичное зерно, и тогда вы сможете найти своего друга. Просите — и дано вам будет. Просите Его во время сегодняшней Вечери: еще не было случая, чтобы Он отказал в искренней просьбе верующему в Него.

— Но как же исповедь? Разве в вашей церкви не требуется исповедоваться, чтобы быть допущенным к таинству Причастия?

— Христос видит наши грехи. Он знает все о нас. Достаточно помнить о своей греховной природе, вкушая Его безгрешную плоть.

На пару секунд я задумался. Мне не следует упускать возможность узнать что-то о судьбе Максима, поскольку этот священник явно знает больше, чем говорит. Но также мне не следует тратить свое время впустую, дожидаясь Вечери. Однако никто и не предлагает мне все это время сидеть на месте. Я попробую разузнать как можно больше, а если мои поиски ничего не дадут, вернусь сюда.

— Хорошо, отец Иларион. Я приду.

— Буду ждать вас, — кивнул священник. — Начало службы — в восемь вечера. Постарайтесь не опоздать.

Первое, что я увидел, выйдя за порог, — лица. Два-три десятка человек выстроились полукругом у входа, явно ожидая моего появления, — должно быть, все население деревни. В их взглядах не было ничего — в буквальном смысле. Ни любопытство, ни агрессия, ни страх не отражались на этих лицах — просто отрешенные взгляды, впивающиеся в меня подобно иглам акупунктурщика. Я застыл, ожидая нападения, но никто из них даже не шелохнулся. Что им от меня надо? Я вздохнул и, стараясь избежать дрожи в голосе, обратился к ним:

— Позволите мне пройти?

Собравшиеся молча расступились, продолжая буравить меня взглядами. Проходя по образовавшемуся живому коридору, я еще раз оглядел их. Татьяны в толпе не было, и почему-то это заставило меня почувствовать облегчение. Что мне теперь делать? Ответов от этих зомбиподобных поселенцев я вряд ли дождусь, разве что вечером меня ждет какое-то представление. Пока я бесцельно шел вдоль деревенской улицы, мои мысли невольно переключились на предстоящий обряд. Будет ли грехом участие в сектантской версии Евхаристии? Я склонялся к тому, что Господь простит мне это вынужденное прегрешение, но все во мне по-прежнему восставало против самой идеи присутствия на чуждом религиозном обряде. Я решил, что ближе к делу обдумаю все еще раз и тогда уже приму окончательное решение. В конце концов, Макс может найтись и раньше, и тогда я без сожалений покину это Богом забытое место. Мои размышления прервал знакомый окрик с левой стороны дороги:

— Бес! Что тебе нужно у нас, дьяволово отродье?

Обернувшись на голос, я увидел Лазаря, который, скрючившись за трухлявым штакетником, потрясал кулаком и щерил гнилые обломки зубов. Что ж, хотя бы у одного человека изо всей этой деревни есть живые человеческие чувства, пусть и неадекватные. Я принял самое миролюбивое выражение лица, какое только сумел, и направился к Лазарю, заставив того в испуге отшатнуться назад.

— Спокойно, милейший, ничего плохого у меня и в мыслях нет, — обратился я к нему с улыбкой.

— Уйди от меня! — взвизгнул Лазарь, закашлявшись. — Я знаю, они зовут тебя на Причастие… Всех туда зовут… И они убивают Христа. Они убивают моего сына, бесы, проклятые бесы, гореть вам в аду, уйди от нас, оставь моего сына, я не дам убивать его, бесы, бесы…

Истерические выкрики старика перешли в невнятное бормотание. Громко всхлипнув, он вдруг опустился на покосившуся скамейку с обломанной спинкой и склонил голову, сотрясаясь от беззвучных рыданий. В смятении я сделал еще один шаг к нему, не вызвав на сей раз никакой реакции на мое приближение.

— Что случилось с вашим сыном, Лазарь? — спросил я. — Кто его убивает?

Лазарь не ответил. Его рыдания стихли, и теперь он лишь аутично покачивался вперед и назад, пронзая пространство перед собой невидящим взором.

— Я же сказала, с ним бесполезно говорить, — послышался голос за моей спиной.

Обернувшись, я увидел Татьяну, державшую в руке объемистую авоську с какими-то свертками. Как она все время ухитряется подкрасться ко мне незаметно? Ее лицо казалось более живым по сравнению с этими восковыми масками, которые мне демонстрировали местные жители, но и в ее взгляде клубилось что-то чуждое, подобное туману, медленно заполняющему пространство и выравнивающему краски мира до состояния беспросветной аморфной серости.

— Он первым обратился ко мне, — пожал я плечами. — И рассказывал что-то странное о своем сыне.

— Пойдемте, — сказала Татьяна, разворачиваясь. — До вечерней службы несколько часов, не слоняться же вам по улице. Пообедаете, а я расскажу вам про Лазаря, раз уж старик вам покоя не дает.

Наглядевшись на остальных, я был несколько удивлен таким радушием с ее стороны, но перечить не стал. Мы прошли несколько домов вдоль улицы, свернули в поросший высокими грабами переулок и оказались напротив небольшого глинобитного дома, обнесенного выцветшим забором со следами зеленой краски. На ржавых петлях покачивалась от порывов ветра полуоткрытая дверь. Татьяна толкнула ее, и мы вошли в крохотный дворик с засохшими кустами крыжовника по периметру и собачьей будкой, на которой сиротливо висел обрывок поводка.

— Присаживайтесь, — показала хозяйка на деревянный обеденный стол посреди двора. — В дом не приглашаю — он знавал лучшие времена, да и воздух сейчас на улице — самое то. Сейчас разогрею вам что-нибудь.

Она вошла в дом, затворив за собой дверь, а я в задумчивости откинулся на спинку стула, отчего тот угрожающе заскрипел и покосился. Что могло случиться с Максом? Люди, которые здесь живут, конечно, выглядят и ведут себя странно, но никакой агрессии не проявляют. С другой стороны, Макс — не я. Если он позволил себе неосторожное высказывание в присутствии отца Илариона… Кто знает, как этот служитель церкви может воспринять то, что счел бы богохульством? Кто знает, как отреагировали бы его прихожане? В таких маленьких захолустных поселениях часто формируется своя культурная среда и своя общественная мораль. Одно мне ясно: Максим в беде, и отцу Илариону что-то известно. Надеюсь, он не солгал и во время вечерней службы я смогу выяснить подробности.

Татьяна вернулась с плетеным подносом, на котором стояла тарелка горячего борща и корзинка хлеба, увы, явно не первой свежести, и без особых церемоний расставила все это передо мной на стол. Затем, сходив в дом, доставила в точности такой же обеденный набор и для себя, после чего села напротив.

— Вы обещали посвятить меня в историю с Лазарем? — напомнил я, когда мы приступили к трапезе.

— Я расскажу вам… Но люди из внешнего мира редко принимают всерьез мои рассказы. А впрочем, в свое время вы все увидите своими глазами.

— Что ж, мне доводилось видеть немало странного. Расскажите мне, что случилось. Да и о поселении вашем я бы тоже не отказался послушать.

— До аварии это была самая обычная деревня, — пожала плечами Татьяна, рассеянно помешивая борщ в своей тарелке. — Поначалу, еще в середине семидесятых, предполагалось построить здесь рабочий поселок для добычи торфа — к западу от нас, знаете ли, располагается несколько болот. Но потом от этой идеи отказались, уж не знаю почему. Говорят, залежи торфа оказались много меньше, чем предполагали. К этому времени здесь уже были построены первые дома, обосновались несколько семей. Возвращаться они не стали, продолжали жить здесь дальше. Потом родились первые дети, включая и меня, да еще немало народу поселилось здесь позднее. Так и жили до самого взрыва на станции.

— Вас эвакуировали?

— Да, многих вывезли в первые же дни. Некоторые с самого начала никуда не поехали, кто-то вернулся позже. Мы с мужем вернулись. Напрасно, наверное. С этого дня деревня стала вымирать. Молодые все чаще уезжали, особенно, если заводили детей — что, впрочем, было редко. Многие получили дозу, сами понимаете, — она вздохнула. — Спустя три года я забеременела. У нас родился мертвый ребенок без головы. Муж, узнав об этом, выстрелил себе в рот из двустволки. Он похоронен к востоку от Багнюков, вы, наверное, видели кладбище по дороге.

— Господи Боже! — воскликнул я.

— Дело давнее, — отозвалась Татьяна. Казалось, ей и впрямь совершенно безразлична ее жуткая история. — Сын Лазаря — его звали Олег, — был одним из нормальных, здоровых детей, родившихся в этот период. Тринадцать лет назад, когда ему исполнилось восемнадцать, он отправился за торфом в западные болота и пропал. Все тогда решили, что он утонул в трясине, даже собирались на поиски, хотя места там гиблые. Но через три дня он вернулся. Вернулся… совсем другим.

— Через три дня? Где он был все это время?

— Он был с Богом. Там, на болотах он встретил Его.

— Что вы имеете в виду? Бога нельзя просто так встретить по дороге.

— Моисею это удалось, верно? — усмехнулась моя собеседница. — Но я не говорю, что Олег встретил Бога во плоти. Нет. Просто Бог избрал его и воплотился в нем. Слово стало плотью, и тот, кто вернулся в деревню, больше не был прежним человеком. Мы встретили живого Христа, который пришел, как и обещано, в последние дни. Конец уже близок, вы знаете?

Я вздохнул, но никак не откомментировал эту еретическую проповедь. С сектантами сложно вести разговоры — уж точно это надо делать не в таких условиях. Однако ее рассказ навел меня на одну мысль. Если что-то подобное здесь рассказали Максу, не мог ли он отправиться на эти самые западные болота для проверки своих теорий? Но нет, вряд ли — он же пришел сюда поздним вечером. Но, возможно, он прошел мимо Багнюков и угодил прямиком на одно из болот? Не хотелось думать о том, что с ним могло там случиться — ночью-то.

Мне вспомнилась история о женщине, провалившейся в трясину по самую шею. Ее нашли спустя трое суток, когда она уже умирала от переохлаждения, но спасти так и не смогли. Одно ясно: не следует больше терять время. Я должен сходить на болота и проверить эту версию самолично. Если же я ничего не смогу найти, к вечеру я вернусь и продолжу поиски в деревне.

— Большое спасибо за рассказ и за обед, Татьяна. Покажете мне дорогу к западным болотам?

— Конечно. Но если вы намерены встретить истинного Бога, на болота ходить не обязательно. Лучше приходите вечером на службу, примите дар Христа и живите вечно в грядущем царстве Его.

Распрощавшись с радушной хозяйкой, я отправился по дороге в указанном направлении, и вскоре оказался за пределами деревни. Но чем ближе я подходил к стене зарослей, отмечавшей начало заболоченной территории, тем в большей степени мне становилась ясной тщетность моей затеи. Болота могут простираться на десятки квадратных километров во всех направлениях. В одиночку найти в них человека, который, возможно, за ночь сорвал голос и неспосбен позвать меня, — практически невозможно. Я мог только надеяться на то, что найду следы Максима или какие-то оставленные им знаки.

Когда до зарослей оставалось не больше сотни метров, я, повинуясь внезапному порыву, вытащил дозиметр и взглянул на его дисплей. Меня прошиб холодный пот. Двадцать три микрозиверта в час — при такой удаленности от десятикилометровой зоны отчуждения! Должно быть, подземные течения годами выносили сюда радионуклиды, а болота концентрировали их, доводя радиационный фон до безумных значений. Хуже того: фон продолжал расти по мере моего приближения. Тридцать. Тридцать четыре. Тридцать девять. Сорок семь. Я понимал, что с каждым шагом увеличиваю вероятность заработать рак, но все же это оставалось гипотетической возможностью в будущем, а помощь Максу требовалась уже сейчас.

Когда я миновал плотный ряд кустарника, натоптанная тропинка исчезла, сменившись чавкающей грязью, из которой пробивались желтовато-зеленые стебли осоки. Чуть поодаль виднелся ржавый остов какой-то конструкции, вероятно, использовавшейся при добыче торфа. Я огляделся. Темные заросли, грязь, озерца зеленой жижи — и мертвая тишина вокруг, время от времени нарушаемая утробным рыком болотных пузырей глубоко внизу.

— Макс! — заорал я во всю силу своей глотки.

Ответа не последовало, но без видимой причины я почувствовал головокружение и был вынужден опереться на чахлое деревце, напрочь заросшее склизким лишайником, едва не переломив его надвое. Встряхнув головой, я сделал несколько шагов вглубь, но лучше мне не стало. Какие-то ядовитые испарения? Или, того хуже, я уже схлопотал смертельную дозу излучения и теперь моя нервная система попросту разваливается на части?

Я обошел ржавую конструкцию вокруг и очутился перед округлым котлованом, заполненном вязкой зеленой жижей, где, очевидно, и производилась добыча торфа. Едва успев поразиться количеству грибов на его склонах, образующих сплошной белесый слой, я зашатался от второго приступа головокружения и, не удержавшись, рухнул на колени, разбрызгав во все стороны жидкую грязь. Попытавшись подняться, я поскользнулся, и вновь рухнул — на сей раз плашмя, впечатавшись в грязь затылком. И замер.

Желание подняться рассеялось без следа — мной владел странный покой. Я просто лежал на спине, и слой тяжелых сизых облаков беззвучно скользил перед моим взором, заполняя пространство между мерно покачивающимися ветвями. «Полюби эту вечность болот: никогда не иссякнет их мощь…» Откуда эти строки? Александр Блок, кажется. Холодная грязь пропитала одежду и заключила тело в цепкие объятия. Воздух вокруг меня померк, и в нем заплясали разноцветные огоньки. Болотные огни? «Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас», — говорит Господь. Я был спокоен, и Вечность говорила ко мне на тайном языке. Я все еще не мог понять его, но еще немного… Еще немного…

Резкий порыв ветра развеял наваждение. Что со мной? Лежу в грязи, содрогаясь от холода и режущей боли во всем теле. Перевернувшись на живот, я поднялся вначале на четвереньки, а потом, сделав неимоверное усилие, встал в полный рост. При этом я обратил внимание на множество белых нитей, успевших опутать мое тело — вставая, я рвал их десятками, как Гулливер, освобождающийся от веревок лилипутов. Между тем померкший воздух не был частью наваждения — просто солнце действительно клонилось к закату. Я взглянул на заляпанные грязью часы и похолодел. Половина восьмого. Выходит, несколько часов я, как труп, валялся на этом заросшем грибами торфянике.

Не могло ли нечто подобное случиться с Максом? Быть может, и он точно так же лежит на берегу болота, медленно погружаясь в вязкую грязь и не осознавая, что с ним происходит? Было ясно, что воздух здесь насыщен какой-то дрянью. Чем-то ядовитым. Может быть, наркотическим. Я поспешно выбрался из зарослей на открытую местность, где открывался вид на Багнюки с возвышающимся над деревней куполом церкви. Возможно, в деревне найдутся какие-то средства защиты — хотя бы противогаз советских времен. Иначе я ничем не смогу помочь своему другу.