Ожидала мать с войны сына

                ДОЛГОЕ  ВОЗВРАЩЕНИЕ  ДОМОЙ

                Повесть.
                Автор Василь Быков.

 Василь Владимирович Быков(белор. Васіль Уладзіміравіч Быкаў(1924-2003).
Советский и белорусский писатель, общественный деятель.
Участник Великой Отечественной войны. Член Союза писателей СССР.
Герой Социалистического Труда (1984). Народный писатель Беларуси (1980).
Лауреат Ленинской премии (1986).
Лауреат Государственной премии СССР (1974).
Лауреат Государственной премии Белорусской ССР (1978).

 «Отгремели сражения. Люди вернулись к мирной жизни. Но для многих война так и осталась незаживающей раной в сердце.
«Проходят года – исчезают руины,
Взлетает с полей вороньё.
Но раны войны так же всё кровоточат
На ноющем сердце моём».
           Михась Василёк.

 «Дует над просторами студёный осенний ветер, заметает под завалинки пожелтевшие листья, ворошит мокрый хворост в саду. Озорным сорванцом выскакивает из-за угла в тесный дворик, теребит соломенную кровлю сарая, словно дурачась, раздувает по Феклиной спине спутанную бахрому её платка. От ветра и холода у старухи слезятся запавшие глаза, она то и дело выпрямляется и, приставив к чурбану гладкое топорище, вытирает щёки краем платка. Потом устало вздыхает и окидывает взглядом те дрова, что уже отсечены от жерделы. Фёкла очень устала, а нарубленного не хватит и на раз протопить печь. Постояв с минуту и отдышавшись, она снова наступает ногой на жерделу и взмахивает зазубренным топором.

 Над пустым картофельным огородом, над пастбищем и дорогой, что взбегает на холм, скрываясь в серой дали, медленно ползёт осенний вечер. Куда-то спешат стремительные кудлатые тучи в небе, за домами в деревне тревожно блеет овца и важно гогочут гуси. Фёкла рубит, недолго отдыхает и постоянно посматривает на дорогу. Судя по всему, она кого-то ждёт, и это ожидание болезненным отпечатком тоски и надежды светится в её слезящихся глазах. Наконец на холме появляется фигура велосипедиста, и Фекла по каким-то ей одной известным приметам узнаёт в нём колхозного почтальона. Велосипедист спускается по обочине дороги, потом внизу, под холмом, слезает с велосипеда, выводит его из колдобины и снова садится, локтем откинув на спину тяжёлую сумку. Чем он ближе, тем больше старуху охватывает нетерпение.

 Она кладёт топор и выходит с неогороженного двора на грязную улицу. Руки её нервно шарят по груди, без надобности ощупывают свитку, лицо сморщилось в мучительном выражении ожидания, а в глазах – нестерпимая тоска надежды. Вот почтальон свернул с дороги на улицу, и Фекла по грязи ковыляет навстречу, словно боясь, что он, не обратив внимания, проедет мимо.
Почтальон притормаживает, но не останавливается, и, подняв мрачное усталое лицо, грубо упрекает старуху:
– Ну что ты меня всё стережёшь? Нет ведь тебе ничего. Ничего нет! – кричит он ей в лицо и исчезает за углом.

 Старуха точно каменеет на месте, долго ещё смотрит вслед проезжающим, и в глазах её – боль и удивление. Какое-то время она стоит, молча и неподвижно, оглушённая жестокостью человека. «Ничего нет», – шепчет пересохшими бледными губами и потихоньку вникает в смысл этих грубых слов. Разбитой тяжелой походкой она возвращается во двор к своему топору, но не поднимает его, а долго стоит над чурбаном и всё смотрит в туманную даль. По её обветренным коричневым щекам тихо катятся слёзы. Фекла долго ещё смотрит на печальный холм, на грязную дорогу и словно наяву видит тёплый июльский день, высокое ясное небо и густую рожь по обе стороны дороги. Это было в тот, уже далёкий, памятный год, когда началась война. И тогда она тоже стояла здесь и с отчаянием в сердце смотрела на него, а ноги её хотели бежать туда, за ним, за единственным сыном, её Васей.

 Он легко и упруго шагал прочь, по самые плечи закрытый несжатыми высокими хлебами, не обернулся, до тех пор пока не отошёл далеко. А она, не отрывая от него взгляда, без умолку причитала, глаза застилали слёзы и не давали насмотреться в последний раз на свою восемнадцатилетнюю надежду, на своё счастье, часть её материнского сердца. Только там он повернулся к матери, к родному дому и селу, постоял так, помахал рукой, словно навек прощался со всем родным, своим детством, молодостью, и потом быстро исчез за холмом. И исчез, видимо, навсегда…

 Шестнадцать страшных, нестерпимых лет ежечасной болью отмерили свой счёт в материнском сердце. Шестнадцать лет ожидания, надежд, неизбывной тревоги. Иногда приходили письма в разных конвертах и с совершенно одинаковым содержанием: рядовой Сподак Василий Иванович в списках убитых и пропавших без вести не значится. Они смущали и обнадёживали, эти письма, но время шло, а надежды не сбывались. Соседи иногда говорили такое, против чего со всей материнской силой протестовало сердце. Фекла верила и ждала, днём и ночью. Эта вера поддерживала старуху в жизни, побуждала заботиться о себе, но год за годом проходили зря…

 Тем временем медленно темнело, даль подёрнулась серой дымкой, в воздухе повисла надоедливая осенняя сырость. Пробудившись от задумчивости, старуха собрала заготовленные дрова и, коснувшись закрутки сеней, вошла в дом. Здесь было уже темно, чуть светилась в полумраке облупленная, закопчёная печь, притулились в углу стол и две скамьи – вся домашняя обстановка. Светлыми квадратами синели два окошка, в одном не хватало стекла, и проём был просто заткнут. Старуха сложила дрова возле печи, прислушалась к знакомой тишине пустого дома и, не раздеваясь, опустилась на скамью. Так она ещё долго сидела, думала всё об одном и том же: где он, жив или нет?

 Постепенно мрак совсем затянул комнату, только всё ещё белела у порога печь да серели окна. Фекла все сидела, не двигаясь, сложив на коленях руки и склонив в задумчивости голову.
На крыльце послышались чьи-то шаги. Она вздрогнула, и, как всегда на всякий стук, замерло сердце. «Он!» Не имея уже сил вскочить и броситься навстречу, она застыла в напряжённом мучительном ожидании. Кто-то вошёл в сени, зашкрябав рукой по стене, ища щеколду, и открыл дверь. «Неужели, неужели, неужели?» – в немом вопросе стучало сердце и молилось, чтобы было так. Но надежды старухи рухнули.
– Вы здесь, тётя? – раздался с порога знакомый голос соседской девушки Ульянки.
Сбитая с толку Фекла молчала, не в состоянии успокоить давнюю привычную боль.
– Что же это вы лампы не зажигаете? А я за спичками, если есть. У нас эти курильщики, будь они неладны, за день все потаскали. Не накупишься на них, дымокуров.

 Фекла молча слушала и не слышала девичьего щебета, в голове её плыли унылые давние мысли. Бессознательно старуха нащупала на припечке неполный коробок спичек и отдала соседке. Та всё болтала о том да о сём, а потом, словно почувствовав, как далеко от её разговора сердце Феклы, замолчала и, уже взявшись за ручку двери, вздохнула:
– Не мучьтесь вы уже. Что ж делать? Если где жив, то вернётся. А если нет… Если нет, то пора уже забыть.
– Разве ж можно забыть? – мучительно откликнулась Фекла. – Если б хоть знала, что нет его, то легче было бы. А так… Он же как раз в завтрашний денёк народился, перед покровами. На белый свет народился, а счастья, видимо, не суждено было узнать. Лежат, может, где одни косточки – знать бы хоть, в которой землице – в своей или – не дай бог – в немецкой.

 Ульянка неловко переступила порог, боясь, что старуха расплачется, и непонятно, как тогда успокоить её материнское горе. Но долгая боль уже высушила слёзы старой Феклы, только сердце горело от нестерпимой муки. В этот вечер она не топила и не зажгла лампы. Лишь взобралась на печь, ещё немного тёплую с утра и, укрывшись свиткой, съёжилась на краю. Она не спала, да и не пыталась сделать это, а лежала так, не смыкая глаз, и в сумраке дома перед ней вставали давние, но памятные картины…
Он родился в такой же, как сегодня, ветреный осенний день – маленький кричащий мальчик.

 Отец только что переболел тифом, уже поднялся, ходил, но был ещё слаб. Первый сынок стал большим утешением в этой стоявшей на краю деревни хижине. Они с отцом вдвоём выпестовали, выходили его, радовались его первым шагам и первым словам. Шло незаметно время, и рос белокурый, послушный мальчик – ласковый, смышлёный, резвый. В пять лет он ездил с отцом в поле на ночлег, пас гусей, а потом, когда родилась Маруська, стал её нянчить. Учился он хорошо, на праздники приносил маленькие школьные премии: тетради, пенал, цветные карандаши. Соседи хвалили сына, и материнское сердце чаще билось от радости. После школы Василёк поступил в городской техникум, чтобы стать учителем.

 Тогда же мать узнала первую боль разлуки и первую волшебную радость встречи. Он был совсем ещё подросток, а уже его уважали в деревне, соседки завидовали Фекле, мужчины хвалили сына, а он всё, как и в детстве, был скромным, застенчивым и сдержанно ласковым с матерью. Она тогда уже осталась одна – отец немного прожил со слабым здоровьем и умер по весне. В тот год Василёк оканчивал учебу, повзрослел, подрос, раздался в плечах. И однажды, на какой-то праздник, во время его короткого приезда домой, почувствовала мать, что уже закончилось детство её белоголового мальчика и с ним – её материнская власть над сыном».

 Продолжение повести в следующей публикации.