Александр Македонский. Погибший замысел. Глава 24

      Глава 24

      На исходе диоса у стен великого града Александра встречал Мазей со своими сыновьями. Сатрап Вавилонии задействовал свои организаторские способности и устроил новому властителю пышнейший приём. Перед победителем прогоняли поднесённые в дар стада мелкого скота и табуны лошадей, в клетках везли львов и барсов, знать, по обыкновению разодевшаяся в роскошные одеяния, приветствовала нового владыку, жители попроще вышли ещё раньше. Хранитель городской крепости и казны Багофан тоже не ударил в грязь лицом: по пути следования Александра были установлены серебряные алтари, воскуривали фимиам и другие благовония, шли маги со своими песнопениями, халдеи, прорицатели, звездочёты.

      Копыта Буцефала ступали по усыпавшим всю дорогу цветам. Добрый старый конь переглядывался со своим товарищем Гектором. «Ну как тебе, приятель, нравится?» — спрашивал боевого друга самый знаменитый в мире конь. «Недурственно», — отвечал ему второй в Ойкумене.

      Хозяева тоже обсуждали торжественный въезд:

      — Я вступаю в Вавилон на Буцефале, бок о бок с тобой, восседающим на Гекторе. Их головы достойны первыми, на мгновение раньше нас, войти в ворота Энлиля.

      — А летописцы, пуская пыль в глаза, водрузят тебя на колесницу, и то же две тысячи лет спустя будут изображать знаменитые живописцы…

      — Да хрен с ними!..

      — Надеюсь, не твой? Он мне сегодня понадобится…

      Ликующие жители приветствовали нового царя. Дария в Вавилоне не любили: все помнили о том, как непочтителен он был к исповедуемой жителями религии и воспеваемым ими богам, не заботился о храмах, а разве это не Ксеркс, его предок, разрушил святилище Бела, основавшего этот город*! Александр же уважает веру народов стран, в которые вступает, — пусть он и правит!

-------------------------------
      * Вавилон основала Семирамида, а не Бел, как многие думали.
-------------------------------

      Уже в самом городе царя Македонии и Малой Азии ждали ещё одни знаменитые ворота — Иштар, богини войны, плодородия и плотской любви. Полукруглая арка, выходящая на Дорогу процессий, была сооружена из покрытого цветной глазурью кирпича; для получения сине-зелёного отенка использовали медь; львы, туры и быки, изображённые на воротах, замерли и в причудливых, и в естественных позах; великолепная мозаика, створы из драгоценного кедра… Окаймлявшие открывавшуюся за воротами улицу стены были украшены барельефами, изображающими львов, их статуи тянулись далее и далее.

      — Как тебе торжественный въезд?

      — Это какой-то окаменевший зверинец. Мне больше нравится вход в твою задницу.

      Александр только рассмеялся:

      — Это будет сегодня ночью, причём многократно, и я убеждён в том, что спальня, предоставленная нам, не будет уступать опочивальне Ады, которую ты до сих пор с печальным вздохом вспоминаешь.

      — Надеюсь… Не гляди так восхищённо по сторонам! — склонившись к Александру, тихо произнёс Гефестион. — Тебя примут за варвара.

      — Нет: сочтут, что я приветствую горожан. — Александр не мог скрыть своего изумления: легенды, ходящие о городе, оправдывали себя, Вавилон потрясал любое воображение. Городские стены замыкали огромную площадь, включающую в себя даже пахотные земли, чтобы в случае войны осаждённые не испытывали недостатка в провианте. Течение Евфрата, источника воды, контролировалось сложной инженерной системой береговых сооружений. Стены, обносившие огромную территорию, имели протяжённость в триста шестьдесят пять стадиев и были такой толщины, что на них свободно могли разъехаться две колесницы, они возносились на пятьдесят локтей, башни устремлялись ещё выше. Великолепные висячие сады Семирамиды представляли чудо человеческого разума: какой вес надо было выдержать опорам, чтобы, не зная недостатка в воде, на настиле из обтёсанных камней, несущих на себе толстый слой земли, росли и плодоносили деревья со стволами в восемь локтей толщины, возносившие свои кроны на тридцать пять! — Подумать только, что они здесь понастроили, а ведь варварами мы считали их!

      — И не ошибались, — охладил любимого Гефестион. — Всё это создали не персы. Сады дал указание разбить какой-то сирийский царь из любви к своей супруге, ворота Иштар сооружены ещё при Навуходоносоре, о чём повествует клинопись на выставленной на всеобщее обозрение табличке. Здесь жил другой народ, здесь и сейчас живут египтяне, греки, финикийцы, а персы — пришли и ушли, теперь всё это принадлежит тебе.

      — Я принимаю это, что передать в дар тебе, любовь моя! Я обещал — я делаю.

      — Спасибо, но смотри: Филота, кажется, уже выбрал для себя дворец — не выгоню же я твоих приближённых…

      Александр продолжал бросать восхищённые взоры на огромные бассейны, трёхэтажные здания и величественные зиккураты*;

------------------------------
      * Зиккура;т — многоступенчатое культовое сооружение в Древней Месопотамии и Эламе, типичное для шумерской, ассирийской, вавилонской и эламской архитектуры.
------------------------------

если в ходе движения процессии его взгляды и верчение головой в разные стороны можно было замаскировать под приветствия жителям, то, войдя в царский дворец, он лишился этой возможности. Казалось, в обители, куда Дарию уже не суждено было вернуться, золота и самоцветов было больше, чем собственно кирпича: ими перехватывались драпировки из парчи с серебряным шитьём, ими инкрустировалась мебель из редчайших пород дерева, ими были украшены изящные столбики с затейливо вьющимися по ним змейками, они были вкраплены в стены. Искусная роспись, эмаль, оружие в ножнах, выточенных из цельных драгоценных и полудрагоценных камней и не известных Александру минералов, глазурь на изразцах, бесчисленные статуи, табуреты с инкрустациями из слоновой кости и какие-то диковинные сиденья с огромными спинками — мягкими, так и манившими тело, и везде — жемчуга, хрусталь, перламутр, золото, золото, золото… Александр посмотрел себе под ноги — а не более ли приличествует скользить по выложенному изумрудами и агатами мрамору в пышных персидских одеяниях, ступать по нему расшитыми сапожками? Вот он, Багофан — как величественно плывёт, как небрежно метёт полами своего балахона царские покои! Александр кинул испытующий взгляд на хранителя казны, сатрапа Мазея и остальное сопровождение: да, все гнутся в поклонах перед вступившим в Вавилон победителем, но не насмешничают ли в душе? — ведь многие из них, несомненно, посещали Пеллу ещё в правление Филиппа, одно время приёмы заморских послов проходили регулярно — кто-то должен вспомнить, кто-то может подумать, что резиденция, доставшаяся царю Македонии и Малой Азии в наследство от отца, слишком бедна, что мозаика на её полах не выдерживает никакого сравнения с этим мрамором… Не топит ли Багофан усмешку, не смеётся ли про себя, прикрываясь льстивыми речами, не считает ли царя Македонии варваром, как это до сих пор делают греки? Хорошо, что ступающий рядом Гефестион сдержан и невозмутим и взирает на всё это критически.

      — Твой утончённый вкус не приемлет азиатскую роскошь? — Александр спросил любимого вполголоса, но с таким расчётом, чтобы персы могли его услышать.

      — Почему же? Некоторые инженерные решения достаточно оригинальны, особенно если учесть, что были приняты ещё во времена Семирамиды, оконные витражи удались, попадаются не известные мне минералы — не забыть бы написать Аристотелю: он любитель таких коллекций, но в цветовой гамме несчастный Дарий явно не преуспел. Видимо, дороговизна пурпура заставила его забыть о чувстве умеренности. Кроме того, слишком много мебели создаёт гнетущее впечатление, да и воздух в загромождённых покоях может быть затхлым, а при частом проветривании мухи не залетят разве что зимой… Надо сравнить здешнюю систему охлаждения с принятой в Риме… Впрочем, ты меня знаешь. Я грек, но никогда не перестану скучать по Македонии. Мне по душе простор наших пиршественных зал, а подчёркнутая аскетичность наших жилищ наводит на мысль о том, что наши запросы более связаны с нематериальным и с полётом ума, нежели с плотским и удовлетворением животных инстинктов. Я буду только благодарен нашему милейшему Багофану, если он передаст нам свитки, повествующие об истории Вавилона и всех его правителях. — Гефестион прекрасно понял, что творится в душе Александра, сын Аминтора говорил с хранителем крепости рассчитанно лениво и нарочито задумчиво и с удовлетворением отметил, что в словах «наш милейший» опытный Багофан, конечно, услышал «знай своё место, варвар, и не гордись награбленным, разжирев на нём, чтобы сорокатысячная армия не явила тебе то, что творили персы на этих землях, когда их захватывали». И Гефестион обернулся к Багофану: — Персидским он стал не очень давно, не так ли, друг наш? — «Так-так, слушай и дави своё высокомерие». — Впрочем, от простых радостей жизни мы тоже не отказываемся, и я надеюсь, что ванна, постель и устроение сегодня вечером пира для победителей оставят у нас самые приятные впечатления.

      Намеренно затянув свою речь, Гефестион добился желаемого: Александр вернул себе самообладание, глаза его заблестели, а по движениям губ стало ясно, что сын Зевса прилагает большие усилия, чтобы не расхохотаться.

      — Ты прав, филе, ванна прежде всего: очистим тело, чтобы душе было легче над ним воспарить. — Процессия уже вошла в опочивальню Дария, в ней всё дышало сумрачным диковатым великолепием. Гефестион без долгих разговоров растянулся на огромном ложе и, опять-таки с удовлетворением, отметил, что оставил на пурпурном покрывале великолепного шёлка след от своих запылённых сандалий, вызвав в стане персов лёгкое замешательство. Александр непринуждённо возлёг рядом и положил царскую длань на бедро любимого. — Я надеюсь, мой добрый Багофан, на то, что ты споро распорядишься насчёт омовения. А после прикажи своим людям позвать канцеляриста Эвмена, врача Филиппа и командира конницы Филоту.

      — А щитоносцев на часы прямо сейчас: охрана прежде всего, — добавил Гефестион. — Да, и смените это покрывало на что-нибудь более умиротворяющее, а то его пурпур так и рождает мальчиков обкорнанных в глазах. — И сын Аминтора, положив руку на голову Александра, склонил её на своё плечо: — Отдыхай, мой божественный…

      Персы вышли в тихом ужасе и переглядывались с застывшим на губах, но не осмеливающимся быть высказанным недоумением: Александр, гордость которого вошла в пословицу, так старавшийся только что скрыть, как поражён великолепием Вавилона и царского дворца, позволяет своему другу в присутствии других себя трогать, отдавать приказания, когда сам находится рядом, — так кто они, эти македоняне? Азиаты столкнулись с другим миром.

      Азиаты столкнулись с другим миром — но и Александр встретился с неизведанным. Первый раз он входил победителем не в какую-нибудь очередную сатрапию — ныне он воцарился в сердце Азии, в самом Вавилоне.

      Шестой год Александр был царём Македонии, пять лет продолжался его победный марш. Приходя в очередную страну, покоряя очередной народ, он устанавливал там правление, которое считал уместным: когда прибегал к услугам коренных, когда вручал бразды правления своим; уладив всё это, постаравшись приучить завоёванных к эллинскому образу жизни, он покидал уже лояльную территорию, дальнейшая её судьба его интересовала мало: его ждали новые земли и города; захватывая шатёр Дария или сундук с талантами, оценивая пышные одеяния персов, он встречался лишь с фрагментами восточного образа жизни — но, войдя в Вавилон и увидев его во всей красе, он был поражён. Взор его не мог не быть жадным: ничтожный Дарий, гонимый Александром уже третий год, владел всеми этими дворцами, исполинскими зиккуратами, бассейнами. Владел — и проигрывал, сдавал их. Уступал молодому амбициозному врагу — и бежал. Так разве не Александр более чем кто-либо иной достоин всем этим обладать — и будет править лучше? Сам он был уверен: да, конечно — но вышедшие навстречу персы внушили стратегу-автократору Коринфского союза сомнения, он не мог забыть, как они переглядывались между собой, словно говоря друг другу: «Дарий был наш, свой, он привык в этом жить, он умел этим править, он взирал на это, как на естественное, он органично входил в этот круг, он вписывался и в этот дворец, и в этот Вавилон, и во все четыре столицы Персии, а ты чужеземец, ты покорил нас, но не умеешь обращаться с тем, что захватил, — куда тебе, никогда не знавшему этого уровня, этого великолепия! Тебе не хватает ни ума, ни опыта, ни привычки, ни рассудительности, ни известной доли умеренности, потому что управлять огромными владениями надо с холодной головой. Ты алчно взираешь на то, что для Дария было повседневностью, ты простолюдин, дикий царёк, пришедший издалека и почитающийся только там, на окраине Ойкумены, а не в этой благодатной, полной золота и драгоценностей стране. Ты обречён: её величие пожрёт тебя до того, как ты её завоюешь. Ты ещё не понял этого? — значит, ты глуп. Тебя хватает только на то, чтобы почувствовать, как ты пристыжен, ты ничего не сумеешь, ты не добьёшься ни нашей любви, ни нашего трепета — мы только будем изображать его». С этим Александр согласиться не мог. Вавилон его пленил — а он привык получать желаемое. Филипп умер — Александр добился короны, ему присягнули на верность, его признали. Македоняне верили ему, Кратер любил Александра-царя, Гефестион любил просто Александра, персы простирались перед ним ниц. Александр шёл напролом — его величие возносило его вверх, его слава гремела по всему миру, он грезил о новых завоеваниях, городах, которые надо было возвести, разум помышлял о крае Ойкумены и выходе к Большой воде. Его сердце было соразмерно его амбициям, целям и пришедшему ему в руки, оно было огромно — и возжелало любви недавних врагов, Александр чувствовал, что он может это вместить, он страстно хотел этого. Было практически невозможно, чтобы ты полюбил того, кто гонится за твоим царём и жаждет его убить (пусть царь и плохой); было практически невозможно полюбить того, кто захватил золото твоей страны (пусть оно не принадлежало тебе лично); было практически невозможно признать соотечественника в чужеземце. Это было невозможно — и оттого манило ещё больше. Разве Александр не сын Зевса, разве он не послан самым могущественным богом на землю, чтобы совершить невероятное? Если он уже стал фараоном, «Высокими вратами» в Египте, если он уже взобрался на такую высоту, разве он не сможет сделать гораздо менее сложное — добиться простой любви смертных?

      Но если бы только об этом мечтал Александр! Нет, ему было этого мало: как хотел он присовокупить к поклонению персов их любовь, так он и желал прибавить к любви македонян преклонение перед ним. Это было намного труднее — заставить вольных товарищей, видящих в царе старшего брата, признать в нём бога и господина, но тот же максимализм вёл Александра и в этом, а сердце просто заходилось, когда представляло, что перед тобой преклоняют колени все…

      — Гефа, ты знаешь, что я хочу тебе сказать?

      — Ещё не знаю, но уже страшно.

      — Почему?

      — Слишком туманное начало. Похоже на то, что ты сам боишься к этому приступить.

      — Нет, я просто соображаю… Как ты думаешь, персы могут меня полюбить?

      — Что?! — Гефестион дёрнулся, развернулся и сел перед любимым, поджав под себя ноги; голова Александра упала на пышную подушку великолепного ложа.

      — Я хочу, чтобы они меня полюбили.

      — Ты сошёл с ума: полюбить тебя — завоевателя, захватчика, поработителя!

      — Да, вот именно! — Глаза Александра блестели. — Не изумляйся: я всё рассчитал. Послушай, что я сделаю!

      — Ну?

      — Я прикажу нашим головорезам не разорять Вавилон. Я раздам им деньги, их жалованье — и они будут не насильничать, а покупать ласки женщин, вино, барахло.

      — И поэтому жители тебя полюбят?

      — Да, когда я явлюсь им не великим и ужасным, а великим и прекрасным. Я покажу им своё благородство — и они меня полюбят.

      — Ты начитался небылиц и насмотрелся пьес. Может быть, лучше оставить Фессалу изображать благородных разбойников?

      — Нет, Гефа! Я же говорю, что всё рассчитал! Помнишь слова Дария, которые мне передали, когда он узнал, как я повёл себя со Статирой? Он не ожидал, что я похороню её со всеми почестями, и сказал, что если судьба распорядится сменить в империи Ахеменидов царя, пусть новым буду я, то есть практически провозгласил меня своим преемником.

      — Это сделал только он, но не народ. Тебе повторить простую истину, что насильно мил не будешь? Ты не сможешь заставить себя полюбить.

      — Я смогу, Гефа, я смогу. Я сын Зевса…

      — Даже Зевс не властвует надо всеми. Здесь молятся другим богам. Мы поклоняемся Зевсу, но мы его не любим, а боимся.

      — Вот и меня сейчас боятся, но я буду добрым — и меня полюбят.

      — Сколько тебе лет? Ты рассуждаешь, как восторженный полностью оторванный от действительности двадцатилетний юнец…

      — Полюбят, потому что никак не могут ожидать, что я буду таким мирным, благожелательным и щедрым.

      — Александр, здесь много народов, за пределами Вавилона — ещё больше. Даже если представить, что это возможно, для каждого племени тебе придётся искать свой подход: люди, знаешь ли, имеют привычку думать разное, даже когда их всего двое…

      — Я никого не трону, я восстановлю их храмы…

      Гефестион только вздохнул:

      — Я не хотел к этому возвращаться, но придётся… Я уже говорил, что ты себя переоцениваешь, — я это повторяю.

      Но и Александра упрямство не покидало:

      — Я добьюсь своего, я покажу и тебе, и остальным, что я это смогу.

      — Всё же подумай хорошенько. Возможно, в принципе это выполнимо, — Гефестион старался быть миролюбивым, — но только в будущем, это дело времени.

      — Вот! Время всё перемелет! Как Месопотамия оказалась под пятой персов, сначала смирилась с ними, а потом признала своей частью, так же персы признают меня, станут относиться, как к привычному. Пройдёт несколько лет, я поймаю Дария, они о нём быстро позабудут, потому что никогда не любили особенно…

      — Не любили здесь, в Вавилоне, а Вавилон не вся Персия…

      — А, и в остальной Персии его быстро предавали… Да, я о времени, не сбивай! Ты сам признал, хотя обычно осторожен, как Парменион. Но вы не любите мыслить шире, вы держите в виду самое плохое, самое минимальное, худший вариант развития событий, а я тебе говорю, что ещё до того времени, которое ты отмерил…

      — Александр, очнись! — снова перебил сына Зевса его любимый. — Оставь будущее будущему, но сейчас между тобой и персами пропасть. Они мстительны, они никогда не забудут, что вынуждены были падать перед тобой ниц, они копят это в себе, они уже полыхают злобой. Ты же видел, как они на тебя смотрели, ты для них ненавистный пришелец — тем нелюбимее, чем успешнее. Они видят в тебе варвара, потому что Македония намного беднее, а для них единственные мерила — деньги и показной блеск. Они хитры, поражение заставило их лучше соображать и многое угадывать, они прекрасно поняли твоё восхищение, воображение нарисовало им, что ты унижен, обозлён — и из зависти и горечи готов писать во все эти распрекрасные вазы…

      — Гефа, ну о чём ты говоришь? Да, я был поражён, когда увидел Вавилон, я был неприятно поражён, когда сравнил его с Пеллой…

      — Так и сделай Пеллу больше и красивей Вавилона! — снова прервал царя Гефестион.

      — Нет. Я здесь, а Пелла далеко. И, потом, там Антипатр сражается со спартанцами. Сейчас не об этом. Я был поражён, персы это заметили, то, что они смотрят на меня со злобой и недоверием, возможно, презирают, я знаю. Но это только первые чувства, и они пройдут. Всё пройдёт, привыкну я, привыкнут они. У нас нет другого выхода, нас толкает история — и мы её сотворим! Если бы ты знал! — Взгляд Александра стал влажным и мечтательным. — Если бы ты только знал, что творится в моём сердце! Я ощущаю его таким огромным, оно способно вместить всё, я готов любить эту страну и её население. Я пришёл завоевателем, а стану правителем. Мудрым, добрым, умным, справедливым — и они меня полюбят! Я наследую Дарию…

      — Во-первых, он ещё жив.

      — Это дело нескольких месяцев.

      — Но, если ты думаешь о его смерти, ты сам его грохнешь — и при этом наследуешь?

      — А что? — Александр посмотрел так наивно, что Гефестион поразился. — Я же наследовал Филиппу.

      На это возразить сыну Аминтора было нечего.

      — Мм… да уж! — пробурчал он.

      — Вот! — торжествующе воскликнул Александр. — Я наследую Дарию, я сделаю Вавилон столицей своего царства, включу в него всю Ойкумену, добьюсь любви, обожания и поклонения всех жителей. Я перемешаю людей, культуры, народы — это будет гигантский плавильный котёл. Все будут обогощаться засчёт друг друга. И новая империя будет прекрасна!

      — Утопия! — заорал Гефестион. — Ты потерял чувство реальности. О чём ты говоришь? О какой любви, о каком обожании? Ты послан сюда Коринфским союзом для того, чтобы отомстить персам — кто тебе дал право подменять это своими мечтами? Почему ты перестал думать о возмездии? Для чего был задуман этот поход? Для твоего величия и этой всеобъемлющей любви всего ко всему?

      — Возмездие будет завершено, когда Дарий будет убит.

      — Тогда почему ты идёшь в Вавилон, а не за ним?

      — Это нужно армии — люди должны отдохнуть, у нас потери — их надо восполнить.

      — А, кроме того, тебе нужны эти дворцы, этот твой «плавильный котёл» — ты опять подменяешь, оборачивая свои интересы общими.

      — Я ничего ничем не подменяю, я уже сделал для греков в десять раз больше того, что было обещано, я сделал для них то, о чём они не смели и мечтать!

      — Хорошо. Сделал? — так они и уйдут. Зачем им здесь находиться, когда всё сделано? Не только греки, но и все остальные: мы, македоняне, фракийцы, фессалийцы, иллирийцы — будут пировать в Вавилоне в полной уверенности, что дело сделано и можно уже разбегаться по домам.

      — А Дарий? — напомнил Александр.

      — Ну, ещё несколько месяцев. Но на край земли никто за тобой не пойдёт.

      — Пойдут, все пойдут. Я найду, чем их заманить. Для начала пообещаю всё золото четырёх персидских столиц.

      — Ты же сказал, что для того, чтобы обратить ненависть персов в их любовь к тебе, ты оставишь города в неприкосновенности.

      — Города не казна, — вывернулся Александр.

      — Ладно, принято, — согласился Гефестион. — Но это всеобщая любовь — как ты её добьёшься? «Буду мудрым, добрым, щедрым, справедливым…» Ну, ты стал таким для греков, сделал для них сверх меры — и что получил в ответ? Как ненавидели, так и ненавидят.

      — Это Демосфен крутит, — пробурчал царь Македонии, Малой Азии и Вавилона. — Я ещё вернусь и сверну ему шею, но сейчас мне недосуг.

      — Даже если бы тебе был «досуг», у тебя ничего не получилось бы. Демосфен уйдёт — кто-то ему наследует, как ты любишь говорить. Греки никогда не упустят возможность над кем-нибудь позубоскалить, они убеждены, что поставлены Зевсом в центр Вселенной, — попробуй их в этом разуверить! У тебя ничего не получится. И, наконец, последнее. «Перемешаю культуры, народы, создам единую империию». Как ты это перемешаешь? Да, они смотрят атлетические состязания, это для них в диковинку, там все красавцы, прекрасно сложены, сильны, быстры. Они ими любуются, а сами примут в этих играх участие? Сомневаюсь. Посмотрел бы я на это зрелище! Коротконогие, волосатые, будут переваливаться на своих кривых лапах и растрясать огромные животы — тьфу! Нет, не будут. Как можно смешать людей? Мы в Зевса верим, персы — в Ахурамазду, вавилоняне Бела почитают, а в Египте — быков и крокодилов. Ты восстанавливаешь их храмы — и правильно делаешь: другая религия им не нужна. Кто сказал, что порядок и обычаи, которые ты выберешь, будут самые благие, кто сказал, что все беспрекословно их примут? Как это всё можно перемешать? Ещё живут племена, где люди приносят человеческие жертвы и питаются человечиной. Принесёшь им цивилизацию — они на неё плюнут, а вот тебя сожрут. Нет. Народ как человек — каждый индивидуален, и смешать всё это нельзя. Жареное мясо прекрасно, и персики восхитительны, и мёд сладок, но по отдельности. А смешать это всё — и выйдет гадость.

      — Самое вкусное блюдо получается из многих ингредиентов, — возразил Александр.

      — Но не из всех подряд. Его готовят повара, которые точно знают, что с чем смешивать, в какой пропорции, в какой последовательности, в каком состоянии, как резать, как варить, как жарить. А ты не имеешь представления о том, что лежит на твоём пути, — где уж там о соразмерности… Есть национальный характер, национальная одежда, национальная вера, обычаи, привычки, образ жизни — всё это разное. У персов раболепие в крови. Ненавидят, скрипят зубами, но простираются ниц — что же, ты хочешь, чтобы македоняне так тебя приветствовали? — коварно поинтересовался Гефестион.

      — А что в этом плохого? — вскричал Александр. — Я сын Зевса…

      — Мой тебе совет: пореже упоминай это родство и не заикайся о проскинезе перед нашими — ни один человек этого не примет.

      — Спасибо! — стараясь придать своему голосу как можно более ядовитые нотки, ответствовал сын божий. — Что ещё мне посоветуешь?

      — Да всё то же. Не зная броду, не суйся в воду, семь раз отмерь перед тем, как отрезать, не при на гору, а обойди её, не веди себя, как слон в посудной лавке. Это всё даже не моя мудрость. И пойдём наконец в ванную: я уверен, что там давно уже всё для нас готово.

      Продолжение выложено.