Ледяная дорога

Исторический роман

1. САРА

Лето 38 года в Лигурии выдалось жарким. Все живое, начиная с раннего утра, искало спасения в море, плескаясь в его лазурной пене, и вся узкая полоса пляжей, петляющая вдоль подножия высоких гор, была усеяна отдыхающими до самого позднего вечера. Чаще всего, оккупировав самые лучшие места, под зонтами на шезлонгах располагались богатые еврейские семьи, и словно в назидание им, беспечно жарившим на солнце свои жирные ляжки, по пляжу слонялись никуда не спешащие, увешанные орденами ветераны, часто калеки с утерянными конечностями, выжившие каким-то чудом после Первой Мировой. Если бы не покровительство дуче, все они, возможно, были бы обречены на нищенское существование, но сейчас итальянское общество боготворило их и ставило в пример подрастающему поколению. И это поколение абсолютно новых, амбициозных людей уже заявляло о себе. Основной костяк его составляли молодые, хорошо подтянутые офицеры, держащиеся часто больших компаний. Эти щеголяли обычно в светлых бриджах и, несмотря на жару, носили рубашки и галстуки. Недавно вкусившие крови при Май-Чоу и жаждущие скорейшего возрождения Италии или «рисорджименто» (их неуемные амбиции распространялись на все Средиземное море), эти парни держались вызывающе, особенно по отношению к местному населению.

Сара редко выходила на пляж, предпочитая оставаться на вилле и рисовать часами эскизы мужу, который часто во время своих длительных командировок нагружал ее непыльной работой, чтобы она не скучала. Она не была профессиональной художницей, но у нее был явный талант, и, вдохновленную помпейскими фресками, ее без сомнения можно было считать новой последовательницей Антонио Кановы.

Кроме того, ее тяготило общество всей этой сумасбродной мужской праздности и какой-то опьяняющей и глупой эйфории от предстоящих легких побед. А как раздражали ее все эти пошлые пьяные вздохи, бросаемые в ее адрес и адрес ее подруг, ничего не обязывающие ухаживания, выражающиеся обычно воздушными поцелуями, животным смехом или в лучшем случае шутовским поцелуем руки и преподнесением букета с интимной запиской. С тех пор она буквально возненавидела кафешки, и все летние террасы в деревне, и этих несносных сосунков в униформе, которые ничего не умели, кроме как хлестать самбуку и хвастаться порабощением и убийством других…

Но иногда, в предрассветный час мучительного одиночества, оставив храпящего мужа на хорошо взбитых перинах, Сара все же расчесывала свои шикарные черные волосы, и, покрыв их соломенной шляпкой так, чтобы тень от широких полов скрывала ее грустный взгляд и румянец зардевшихся щек, выпархивала из душной и ненавистной виллы. Точно птичка из клетки, неслась она по каменистой тропе навстречу лучам южного солнца, влекомая чем-то необъяснимым и одновременно тревожно-манящим, а ее чудные соблазнительные ножки, обличенные в каблучки, едва касаясь земли, так сладко и упоительно сливались со звоном хрустального горного эха. И если ей на пути встречалась отара, то набожные пастухи невольно восклицали «Santa Maria!», а увешанные колючками козы расступались сами собой и блеяли, точно спрашивали ее удивленно «Но куда ты? Куда ты, Сара, на этот раз?».

И Сара даже удивлялась той беспросветной животной глупости, ведь ответ, казалось бы, для всех был очевиден. Вся ее трепещущая душа в столь ранний час могла устремляться только в одно, самое романтичное и самое прекрасное место на свете — на тропу влюбленных, связывающую Манаролу с Риомаджоре. Только там эта отлучившаяся от мужа женщина могла ненадолго забыться и побродить пару часов по украшенному цветами и еще безлюдному бульвару, где сладко-ядовитый аромат олеандра смешивается с морским бризом. От всего этого контраста у нее кружилась голова, и она часто останавливаясь у перил набережной с закрытыми глазами и слушала, как шумит рядом море, играя с прибрежной галькой. В такие моменты Сара казалась себе посланницей мира, спустившейся с Монте Пего с пальмовой ветвью, которой она как веером размахивала перед своей учащенно дышащей грудью. Иногда компанию ей составлял ушастый кокер-спаниель Капучино, подарок мужа Джузеппо на пятую годовщину их свадьбы, но сегодня она предпочла быть без сопровождения чемпиона мира по вытаскиванию уток из воды. Дело было даже не в излишней суетливости этого пса, бросающегося на каждого прохожего с радостным лаем, а в том, что, прославляя американскую моду, когда за океаном только-только стали избавляться от корсета, а подол юбки взлетел до не приличия вверх, Сара хотела сосредоточиться именно на внутренних ощущениях своего ищущего любовь сердца, и ничто в эти сакральные минуты не должно было напоминать ей о муже.

Закрывая глаза, она представляла, как обнимают ее сзади горячо и страстно руки другого мужчины, мужчины, которого она еще реально не знала, но этот человек уже существовал в ее воображении и всегда любил ее, и она как будто тоже любила его и ждала всю жизнь. И каждый раз, прибегая рано утром на аллею влюбленных, Сара интуитивно чувствовала, что вот-вот встретит его и никогда больше не расстанется с ним. О, как она его любила, Боже, как! Только при мысли о нем по ее изнемогающему от предвкушения ласк телу шла приятная волна, часто до дрожи, и женщина, представляя и ощущая любимого, кусала губы, чтобы не застонать или не упасть в обморок. Она даже придумала ему имя, Агапето… и каждый раз, когда воображаемый Агапето подходил к ней сзади на аллее влюбленных, когда она стояла с закрытыми глазами, это имя срывалось с ее искусанных губ, точно песня под шум волны и завывание ветра.

— O Agapeto, se solo sapeste da quanto tempo vi stavo aspettando! (О, Агапето, если бы ты знал, как долго я тебя ждала…)

Сегодня пекло уже с утра, и народ с перекинутыми через плечо полотенцами потихоньку тянулся к террасам и пляжу. Чтобы не встретиться со знакомыми взглядами, Сара подошла к газетному киоску, только что отворившему перед ней с жутким пробуждающим скрипом ставни.

— Dammene uno, per favore… (дайте мне одну, пожалуйста), — бросила она мелочь на прилавок и указала поспешно на свежую стопку «Il Popolo d’Italia» (Народ Италии) в расчете на то, что окружающие сочтут целью ее ранней прогулки именно желание узнать последние новости.

Продавец, молодой мужчина, раньше Сара где-то видела его среди работников рынка, подозрительно посмотрел на нее и ухмыльнулся. Он был как-то странно одет для газетчика, и только сейчас женщина обратила внимание, что перед ней стоит обыкновенный мясник. По крайней мере, он слегка оттянул от своего живота двумя руками окровавленный фартук и зевнул во весь рот, показывая всем своим видом пренебрежение ко всему, что его окружало.

— А где сеньор Мойша? — спросила она, пытаясь понять, в чем дело.

— Я точно не знаю, сеньора. Меня срочно вызвали в мэрию и попросили заменить его. Как видите, я только успел перерезать горло козленку старика Андиано, и кто сейчас разделывает тушу, ума не приложу. А ведь посмотрите, какая стоит жара!

Народ вокруг киоска начинал собираться и галдеть. Все бурно обсуждали, куда делся газетчик. Предлагались просто неправдоподобные версии от ареста за скрытый гомосексуализм (якобы Мойша таким образом был завербован английской разведкой) и до похищения несчастного марсианами-коммунистами.

— Да, что Вы чушь городите! — возмутилась только что подошедшая Кончитта. — Какие марсиане-коммунисты?

Собравшиеся в очередь крестьяне встрепенулись и повернули в ее сторону головы, так уж повелось, что все прислушивались к мнению этой уважаемой прачки. Пожалуй, все грязное белье Риомаджоре прошло через ее огрубевшие и красные от хронического артрита руки, и кто, если не она, знал настоящую правду о всех и вся.

— Газетчик просто сошел с ума, буквально сразу, как в деревню прискакал первый почтовый экспресс. Потом он понесся в порт, даже не забежав к больной жене попрощаться! — продолжала она, рассказывая все это толпе зевак таким спокойным тоном, как будто это было привычное происшествие. — Лодочник Джулио всю ночь катал пьяного Марио и очень удивился, когда ему высыпали в ладони всю свою недельную выручку. «Гони в Аргентину, Джулио. Сдачи не надо!», — велел ему весь мокрый Мойша. Ведь этот псих доплыл до лодки и вцепился зубами в весло, точно готов был перегрызть его. Естественно Джулио не мог отказать, к тому же безумный страх в глазах газетчика передался и ему, и даже пьяный Марио, а все мы знаем буяна Марио, так ведь? — толпа одобрительно закивала. — Не рискнул возражать против смены курса, и они втроем отчалили еще до того, как солнце проснулось над бухтой.

Многие слушатели с недоверием отнеслись к рассказу прачки, и даже некоторые попробовали устыдить ее раскатистым смехом.

— А кто же тогда поведал тебе, Кончитта, всю эту историю, если они взяли билет до Аргентины в один конец? — засмеялся кто-то.

— Болван! — разозлилась прачка. — Ты не знаешь патриота Марио! Как только огни фонарей на тропе влюбленных стали скрываться в тумане, тоска по отчему краю стала такой невыносимой, что он свалился в море, и, как полагают спасатели, еще какое-то время барахтался в нем, пока ему не откусила ногу акула.

— Санта Мария! — ахнули все.

— Бедный Марио, — послышались вздохи и возгласы.

— И понимая, что конец его близок, — продолжала Кончитта, — он успел крикнуть «Il Duce ha sempre ragione» (Вождь всегда прав!)

— Какая прекрасная смерть!

— Этот сволочь мне должен тысячу лир! — опомнился кто-то.

Потом возникла тишина, и все присутствующие у газетного ларька почтительно склонили головы, и слышно было, как шумит Лигурийское море, и словно сквозь этот шум раздавался едва уловимый и тонущий в пучине волн последний крик патриота Марио.

— Да что ты брешешь, Кончитта! — возмутилась вдруг одна итальянка. — Если что и орал пьяный Марио, так это «Gloria, gloria alla grazia di Dio!» (Слава, слава! Благодать Божья!)

— А я тебе говорю, «Il Duce ha sempre ragione» (Вождь всегда прав!) — наставила на своем прачка, чуть ли не замахиваясь на спорщицу корзиной с бельем. — Ночевавшие на северном склоне пастухи, наверняка, подтвердят мои слова.

— Но послушай, Кончитта, — уточнил еще один сомневающийся, — но если Марио утонул, то откуда ты все это знаешь? Уж не шальная ли акула тебе все это рассказала?

Все опять засмеялись.

— Болван! — пыталась перекричать смех Кончитта. — Разве Марио пьет один? Разве ты видел когда-нибудь Марио без какой-нибудь вертихвостки? Цветочница Марта спала с задернутой на лицо юбкой в лодке. Она спала так крепко, что ее целый час не смогли растолкать карабинеры, и я боюсь, что теперь она помимо двойни, обзаведется еще и тройней, и дети так и никогда не узнают родного отца. О, Святая дева Мария!

— Так откуда же взялись карабинеры в море? — не выдержал уже сам мясник.

Все хватали из его рук газеты, точно вкусные пирожки.

— И ты тоже болван, Лука, — покачала головой раздосадованная прачка. — Такой большой, а не знаешь, что все дрейфующие лодки вышвыривает на берег у Манаролы. Так что проходивший мимо патруль карабинеров принял спящую Марту за контрабандистку.

— А куда же тогда подевались Мойша и Джулио? — спросили ее уже все хором, на что рассказчица, явно ожидавшая этого вопроса, еще больше удивила народ ответом. — Известно куда… Их подобрала американская подлодка, идущая за пингвинами в Антарктиду.

Сара отошла в сторону, чтобы не слушать всю эту пустозвонную болтовню и развернула газету.

Новости оказались неутешительными. На первой странице, на которой отпечатался кровавый след от пальца мясника, был изображен в окружении ветеранов сам лучезарный дуче. Он стоял в штатском, в какой-то надменной позе, со стиснутыми губами, недовольный и страшный, с упиравшимися в бока руками. Ниже был опубликован манифест о «высшей итальянской расе», под которым подписались видные преподаватели, известные ученые, а также представители католической церкви. Сара бегло пробежалась глазами по этой фашисткой статье, призывающей ограничить права евреев, и, ужаснувшись, поспешила прочь. Романтическое настроение было испорчено, и его даже не поднял пьяный, душераздирающий ор двух мужчин, бредущих по пляжу в обнимку, в которых все признали лодочника Джулио и знаменитого пьянчужку Марио, невредимого и на двух ногах.

— Giovinezza, giovinezza, primavera di bellezza! (Юность, юность, весна красоты и счастья!) — распевали они со слезами на глазах гимн отважных, часто спотыкаясь и поднимая друг друга. — Della vita nell’asprezza, il tuo canto squilla e va!! (Среди жизни, полной испытаний, песня твоя звонкая летит!)

2. РАЗГОВОР С МУЖЕМ

Вилла Джузеппо или Сasa di Ingegnere (дом инженера), как называли ее местные жители, располагалась на скальной, обласканной солнцем возвышенности вблизи Риомаджоре. Она выделялась на фоне живописных террас и разноцветных деревенек Лигурии особой отчужденностью и даже серостью и больше походила на опустевший средневековый замок. К вилле вела одна единственная извилистая дорога, мощенная из камня, и по ней поутру можно было наблюдать, как ползет, тарахтя на каждом изгибе, поднимаясь в гору, древненький Isotta Fraschini, везущий свежую рыбу и корреспонденцию для Джузеппо. Правда, были и другие малоизвестные тропы через скалы, уходящие к мелким, труднодоступным пляжам, но Сара ими не пользовалась, опасаясь нападения со стороны разбойников — потомков сарацин, прячущихся от карабинеров и поныне.

Сара еще издалека услышала гудок Антонио, водителя Джузеппо и остановилась, ожидая приближение машины. Это был молодой, компанейский парень, которого ее муж присмотрел еще в порту пару лет назад.

— Прыгайте, сеньора! — крикнули ей, не сбавляя скорость на подъеме, и женщина на ходу с поразительной легкостью запрыгнула в приоткрытую для нее дверь.

Зазвучал мощный рев мотора, и машина в клубах дыма вышла на финишную прямую. Почти сразу благоговейно подул встречный ветер, и Сара про себя отметила комфортность передвижения на автомобиле. Несколько крестьян в оливковой роще почтительно сняли шляпы, завидев хозяйку, и провожали машину долгим, каким-то внимательным взглядом.

— Сегодня будет жарко, сеньора, — улыбнулся Антонио, целуя нательный крестик, так как каждый раз при подъеме боялся заглохнуть и опрокинуться в пропасть. — Я бы даже сказал, что будет, пожалуй, пожарче, чем в печи у тетушки Костанцо.

Сара улыбнулась. Не было ни одного человека в мире, кто не пробовал бы выпечки этой прославленной тетушки, чье имя давно стало нарицательным не только в Риомаджоре, но и за его пределами.

— Да уж, — согласилась она, отлепляя с колен кружева своего платья. — Хорошо, что ты появился, Антонио, а то я вся взмокла.

Дорога под палящим солнцем, действительно, утомила ее. Для удобства она даже сняла туфли.

— А Вы никак опять ходили на бульвар влюбленных, сеньора, — заметил водитель и кивнул на газету в руке своей хозяйки. — Ох, уж достанется Вам от мужа.

В его голосе явно было сочувствие. Все знали деспотический нрав Джузеппо, не требующий особого пояснения. Вот почему Сара вздохнула и решила промолчать. К тому же, водитель стал отчаянно жать на клаксон, медленно подъезжая к вилле, так как ворота явно не спешили открывать.

— Вот набрали Вы прислугу, сеньора, — ругался он, намекая на то, что Джузеппо слишком часто меняет работников. — Ну, куда годятся для этой работы крестьяне? Им бы коз выращивать да просить милостыню на паперти у Иоанна Крестителя. O Святая Дева Мария! Легок на помине!

Наконец, через приоткрывающуюся щель выскочил кокер-спаниель цвета нежного шоколада и сразу с радостным лаем бросился к двери, где сидела его хозяйка.

— Тише, тише, Капучино! — засмеялась Сара. — Автомобиль оцарапаешь. Твой папочка не простит тебе такого!

Но собака не слушалась, лаяла, бегала кругами и чуть не сбила Антонио, который вышел из машины и пошел к новому «дворецкому», как он иронично называл бывшего пастуха Абеле, непутевого парня, лентяя и тунеядца. Они стали на повышенных тонах выяснять друг с другом отношения и громко ругаться, активно жестикулируя.

— Еще раз не откроешь ворота, болван, я тебе всю бороду выщипаю! — пригрозил Антонио. — Ты видишь, какая жара! Дорога каждая минута! Что скажет хозяин, когда будет есть тухлую рыбу?

— Если он что-то и скажет, — отвечал «дворецкий», не уступая Антонио в гоноре, — то скажет это мне, а не тебе, сукин сын. Ты так со своими портовыми шлюхами трепись. Или твоя Марта опять прокатила тебя с Марио…?

Сара с собакой прошла мимо ругающихся друг с другом слуг, едва сдерживая смех. Такая забавная сцена немного отвлекла ее от тревожных мыслей. К тому же, она прекрасно знала, что до драки у них дело не дойдет. Покричат, спустят пар и пойдут вечером в обнимку в одну кафешку заливать тоску дешевым вином.

— Прекрасно выглядите, сеньора! — раздался со ступенек виллы звонкий забористый голос.

— Привяжи собаку! — приказала она выбегающему к ней двенадцатилетнему мальчишке. — И скажи Джузеппо, что я иду плескаться в бассейн.

Она не хотела сегодня встречаться ни с мужем, ни с кем-нибудь еще, предпочитая провести время до вечера в меланхолии скучающей женушки. Положив газету и туфли на столик, женщина быстро сбросила с себя взмокшее платье и с нескрываемым удовольствием вошла в прохладу бассейна. Ее обнаженный, переливающийся в лучах солнца профиль с откинутыми назад распущенными волосами вызвал восторг у повара Беттино, который наблюдал за ней через узкое окошко своей кухни.

— Une polpetta con formaggio e uovo…! (Фрикаделька с сыром и яйцом) — поднес он восторженно три пальца к жирным губам и поцеловал их с чмоканьем.

Тем временем его соблазнительная хозяйка спокойно поплыла, совсем никого не стесняясь, перевернулась на спину, и какое-то время ее красивая грудь возвышалась над бирюзой, точно два островка надежды для тех, кто терпит кораблекрушение.

— Ай-ай, что творит, что творит! — приговаривал Беттино, и тут же схлопотал по шапке от Терезы, его жены весом не менее в два центнера, тоже работающей на кухне.

— Идиот, болван! — ругалась Тереза. — Когда же сеньор Джузеппо выколет тебе глаза!? Смотри, лук подгорел!

И пока шипящие сковородки остывали в бочке с водой, а лающая, как цепная собака, Тереза лезла за новой корзиной лука, у Беттино возник соблазн закрыть свою сварливую жену в погребе, и только директива хозяина, что нужно срочно приготовить обед на несколько персон и поварской долг перед собственным именем, а Беттино считался лучшим знатоком своего дела во всей Лигурии, не дали свершиться преступлению. Ему только что привезли протухшего тунца, и он размышлял, чем его приправить, чтобы скрыть неприятный запах.

В этот момент на кухню подошел вездесущий Джузеппо и стал давать распоряжения, нетерпеливо постукивая по паркету набалдашником своей трости.

— Тереза, достань самое лучшее вино и варенье из грецких орехов! Да не забудь еще сыр, что привез Антонио на прошлой неделе, он в бумажной обертке.

Это был невысокий сеньор, средних лет, с аккуратной бородкой, всегда являющийся на публику в деловом двубортном костюме, сильно напоминающем военный френч, и в лакированных ботинках, начищенных до безупречного блеска. Пожалуй, его знали все чистильщики обуви Италии. Самодовольное лицо его, изъеденное оспой, всегда выражало какую-то чрезмерную значимость, и когда его о чем-то спрашивали, он не спешил сразу с ответом и хмурил брови так, что вводил окружающих в ступор или по крайней мере в смятение. Джузеппо по профессии был инженером газового оборудования — очень перспективного и инновационного направления, поэтому был довольно богат не только для здешних краев, но и для Рима, и многих погоревших на кризисе дельцов того времени даже ссужал незначительными суммами. Правда, давал он их не всем, а только политически перспективным. Недавно он вернулся из деловой поездки из Восточной Африки, где провел долгих шесть месяцев, работая над секретным правительственным заказом, и, судя по всему, прекрасно справился с работой.

Сегодня к успешному инженеру приезжали важные гости, среди которых был свой человек из Правительства, и хозяин самой роскошной виллы во всей Лигурии не хотел ударить в грязь лицом. Все понимали и чувствовали важность события. Даже слуги назойливыми мухами крутились вокруг Джузеппо и уточняли его приказания, сыпавшиеся на них, точно манна небесная, а он, как всегда, хмурился, постукивал своим набалдашником и сердито повторял, что рассчитает всех к ядреной матери к заходу солнца.

Все это время Сара нежилась в тени высокого тиса, лежа на гамаке, сотканным из шелковых нитей, и, казалось, спала. Легкий ветерок, прокравшийся с гор, осторожно обдувал ее обсыхающее тело, словно убаюкивал, как ребенка. Ни звон посуды, ни ругань толстушки Терезы, ни вечное ворчание на слуг хозяина виллы не трогали струн ее сердца. Но все это была видимая безмятежность кошки, готовой при подозрительном шорохе мгновенно выпустить когти. В забытьи Сара вдруг улыбнулась. Ей снова почудился ее таинственный Агапета. На этот раз он не обнимал ее сзади, а обхватил ее лицо руками и смотрел прямо в глаза, и от этого проникновенного взгляда у нее подкашивались ноги и кружилась голова…

Наконец, она услышала приближающиеся шаги мужа и приподнялась, гневно сверкая глазами. Джузеппо не подошел к ней близко, не рискуя попасть под горячую руку, а, откинув назад шлицы своего пиджака, присел поодаль за столик, где лежали утренняя газета и туфли жены.

— Милая, — сказал он, не глядя на Сару, рассматривая свой маникюр, — хотя бы ради приличия оденься и выйди к гостям в самом лучшем своем наряде. Мне нужно торжество, блеск, шик! Думаю, то платье, в котором ты блистала на Пасху, будет лучшим вариантом… И надень мое колье… Нет, лучше диадему. А, черт! Лучше и то, и другое.

Она посмотрела на него безучастно и прикрыла ладошкой зевоту.

— Я понимаю, — продолжал он, по-прежнему рассматривая свой маникюр, — наши отношения сейчас переживают не самые лучшие времена, но я прошу тебя, Сара… Умоляю! Хочешь, я встану перед тобой на колени? Ну, хоть раз войди в мое положение! К нам приезжают наши немецкие друзья, настоящие герои, будущие боги Большой Италии! Их сопровождает правая рука самого дуче, сеньор Джиорджино. Для тебя, дорогая, не секрет, что именно он спас мою фирму от банкротства, и именно благодаря ему у меня есть работа, а ты имеешь все, что пожелаешь…

Видно было, что мужчина пытался держать себя в руках. Слова у него выходили через сильно сжатые губы какими-то обрывочными, жесткими фразами. Часто во время сцен с женой он переходил на крайности и даже в последний раз ударил ее в пылу неконтролируемой горячности при слугах. Сара знала, что сейчас не в его интересах показывать гостям разлад в семье, и поэтому вела себя чрезмерно вызывающе, отыгрываясь на прошлых неудачах.

Сейчас она, замотавшись широким полотенцем, презрительно фыркнула и подошла к столику, где сидел муж.

— Сеньор Джиорджино? Это не тот ли старый вонючий сводник, поставляющий нашему лучезарному дуче из провинции молодых девок? Что он забыл в наших краях? Разве ни для кого не секрет, что в Риомаджоре благодаря нашествию сеньоров офицеров еще два года назад не осталось ни одной приличной девственницы, не считая, конечно, нашей тетки Костанцо?

— Сара, прекрати! — даже побледнел, а потом покраснел Джузеппо, стиснув со всей силой трость. — Ты не справедлива к сеньору Джиорджино. И если так будет продолжаться дальше, то не обижайся на меня… — тут он запнулся и фальшиво закашлял, понимая, что перегибает палку.

— Ты хотел сказать, милый, что если так пойдет дальше, то меня придется изолировать в твоем семейном склепе, как твою предыдущую женушку? — подначивала мужа Сара, ухмыляясь.

Инженер схватился за голову.

— Бедная, бедная Ульрико, — простонал он. — Пожалуйста, сколько раз я просил не упоминать ее ангельское имя всуе.

— Не делай вид, что тебе так невыносимо больно при упоминании о ней, Джузеппо! Уж мне-то можешь не врать, я тебя насквозь вижу. Эта миланская шлюха, если бы вовремя не перевернулась в лодке с двумя абиссинскими матросами, разорила бы тебя в пух и прах, — продолжала жалить Сара.

— Сара, прошу! — умоляюще воскликнул Джузеппо. — Ты жестока, как никогда…

— Я жестока? Это мир жесток, милый! Вот полюбуйся, к чему все движется! — и Сара бросила свой гневный взгляд на «Il Popolo d’Italia» на столике. — Настоящий позор Италии! Они теперь официально объявили себя высшей кастой.

— Позор Италии? Заметь, я этого не говорил! — выдавил он из себя сдержанную улыбку и с каким-то одолжением взял в руки газету.

Затем инженер развернул ее, и при этом позволил себе закинуть ногу на ногу, слегка покачивая ею. Сара с отвращением посмотрела на этот начищенный до блеска мысок ботинка.

— Скоро ты будешь стыдиться меня, Джузеппо, как своего прошлогоднего сифилиса после полугодичной командировки в Африку, — добавила она. — Читай, читай!

— Потише, Сара, умоляю! Кругом уши! — оторвался от чтения муж и шепотом добавил. — К тому же, это был не сифилис, а обычная аллергия на черепашье мясо, и доктор Когенман выдал мне справку…

— Боюсь, что скоро справки, выданные доктором Когенманом, не помогут и ему самому.

— Дорогая, ну что ты! Ты все это сильно преувеличиваешь. Все эти расовые законы нашего обожаемого дуче одна профанация. Они никогда не коснутся евреев, пока всем этим заправляет Царфати. Да, безусловно, сама статья написана грамотным журналистом и, безусловно, я не отрицаю, попахивает антисемитизмом, но это все сделано больше по соображениям политическим. Просто мы собираемся дружить с фюрером, и следует…

Но Сара не стала дослушивать слабые аргументы Джузеппо. Она оставила его у бассейна, а сама с грациозной гордостью кошки босиком стала подниматься к себе по внешней лестнице на второй этаж. Ничего, ничего! Она еще покажет всем этим ненормальным воякам, зацикленным на превосходстве своей расовой исключительности. Широкие бедра женщины с каждой новой ступенью покачивались в каком-то гипнотическом танце, и у повара Беттино, подглядывающего через окошко, казалось, вот-вот лопнут глаза от натуги, а в рот уже залетела ни одна муха, и снова на кухне запахло горелым.

3. ГОСТИ НА ВИЛЛЕ

Сара слышала, как просигналила машина гостей у ворот виллы, последующую за этим беготню шагов навстречу, радостные возгласы, немецкую грубую речь, из которой можно было понять только «Хайль Гитлер» и ответный «Зиг хайль!» мужа и его похвальные реверансы гостям… Какое-то время она так и не решалась подняться с кровати, хотя была полностью готова к выходу. На ней было великолепное, подчеркивающее ее естественный силуэт платье от Мадлен Вионы. То самое с утонченной талией из приятной на ощупь, воздушной и просвечивающей материи цвета бирюзового моря, и самый писк сезона 30-го года — косой, вычурный срез подола, оголяющий довольно откровенно левую часть бедер так, что можно было не сомневаться, что обладательница сего платья не носит нижнего белья. Свои ножки Сара решила облечь в довольно высокие сапожки из тончайшей матовой кожи фирмы Testony. Они ей нравились тем, что скрывали, как она несправедливо считала, изъян ее слишком острых колен, хотя никто, пожалуй, из представленных ей мужчин не смог заподозрить такой незначительной мелочи, ибо общее очарование Сары производило на всех буквально одурманивающее действие. Даже диадема, сделанная в виде лаврового венка из белого золота с блестящими камушками, венчавшая сейчас ее убранные в хвост волосы, точно корона на голове великой царицы, не производила такого яркого впечатления, как V-образное, очень острое, оголяющее даже ее пупок, декольте. Колье она, вопреки уговорам мужа, не стала надевать, но не потому, что хотела как-то насолить ему, а потому, что хотела, чтобы все взоры гостей были обращены на ее пышущую буйством тайных страстей грудь, и это ей легко удалось.

Старика Джиорджино просто схватил удар, когда жена инженера все же соизволила спуститься в приемный зал, и два сопровождающих его немецких офицера, которых женщине успели представить как братьев-близнецов Фрица и Курта, подхватили его под руки и кое-как усадили впопыхах за стол. При этом потребовалась довольно внушительная порция самбуки, чтобы он смог выдавить из себя жалкую улыбку и принести какие-то неподобающие в таком случае извинения. Джузеппо был напуган этим неловким происшествием и одновременно доволен и горд. Для проформы он тут же велел послать за доктором Когенманом, а заодно привезти из Манаролы музыкантов, так как сеньоры офицеры одним патефоном явно не ограничатся.

— Да, Антонио, — шепнул напоследок хозяин виллы водителю. — Заедь обязательно в порт и захвати там парочку симпатичных албанок. Скажи им, что намечается чудная милонга, выпивка и еда за мой счет. Пусть немного разбавят нашу мужскую компанию.

Антонио поклонился и, подмигнув весело Саре, вышел, и уже скоро древненький Isotta Fraschini в клубах дыма катился вниз, скрепя на поворотах тормозами.

В это время, пока готовился обед, а гости приехали чуть раньше, хозяин виллы посчитал нужным развлекать их разговорами о политике, но офицеры дали понять, что они не говорят по-итальянски, и часть из них даже со смехом удалилась в бильярдную.

— Нынче я слышал, хороший урожай мидий, — только начинал приходить в себя Джиорджино, вытирая свои влажные губы рукавом сутаны.

И хотя все знали, что к истинной церкви этот человек имеет лишь отдаленное отношение, к нему обращались «Падре». Это был маленький, лысый старичок со сморщенным лицом и лисьим взглядом. Двое братьев-близнецов опекали его по краям, точно преданные церковные мальчики, хотя по их скучающим лицам было видно, что они не прочь присоединиться к своим друзьям в бильярдной. Там уже слышалось, как с грохотом залетают шары в лунку.

— Беттино-кретино! — заорал вдруг хозяин, поняв намек хитрого падре. — Сколько можно ждать?

Из дверей кухни высунулась голова повара, показывающая понятными только хозяину знаками, что фирменное блюдо — паста с тунцом и шпинатом — готово, и его будут подавать. Джузеппо кивнул в ответ. А через минуту с полными подносами появилась Тереза, и дело двинулось с мертвой точки.

— Сеньоры офицеры, прошу, пожалуйста, к столу, — созывал он заигравшихся офицеров. — Нет, они меня, кажется, ни черта не понимают…. — жаловался он падре, пожимая плечами.

— Дорогой мой друг Джузеппо, — лилейно мурлыкал тот, принимая угощение из рук Сары. — Наши немецкие друзья привыкли к более жестким командам.

И лжепадре со знанием дела выкрикнул по-немецки что-то ужасное, от чего у Сары невольно возникло чувство тревоги, и она даже положила порцию шпината мимо тарелки гостя.

— Ничего страшного, дорогая, — успокаивал ее лилейный старик, жадно поглощая пищу. — Древние этруски говорили, что лучше промахнуться ложкой мимо рта, чем получить ею по лбу. Я слышал от Вашего мужа, что Вы увлекаетесь историей древней Италии, и это очень похвально. Мои лучшие немецкие друзья Рудольф и Курт, — и он почтительно кивнул им, — очень заинтересованы в возрождении арийского спорта в наших добрососедских странах и полностью одобряют постулат нашего дуче «В здоровом теле здоровый дух». Рудольф и Курт — прирожденные спортсмены, умерены в алкоголе, хорошо начитаны, не замечены в обществе дурных женщин, знают итальянский и немного английский…

Во всей этой как бы «ненароком» сказанной слащавой манере проглядывались черты профессионального сводничества, и будь это иная встреча, и в другое время, Сара ушла бы, но она интуитивно чувствовала опасность от этого человека и вынуждена была мириться с этим и улыбаться ему. Муж Джузеппо поддерживал ее, и когда она все же забывалась и не оказывала падре должного внимания любезной и послушной слушательницы, под столом предупреждающе постукивал по ее сапогу тростью.

Запах вкусной пищи постепенно разнесся по комнате, и сеньоры офицеры, отложив кии, довольные, потянулись к столу. Хорошие манеры им были чужды, и некоторые из них позволяли при сеньоре Саре недопустимые вольности кишечника и отрыжки. Она непонимающе смотрела на мужа, но тот, едва сдерживая глупый смешок, лишь пожимал плечами.

— Вы не должны сердиться, сеньора Сара, на наших друзей, — успокаивал хозяйку виллы Джиорджино. — Как видите, они довольно прямолинейны в вопросах приличия и немного наивны, как дети. Но за этой наивностью скрывается душа настоящего воина. Ведь большую часть своей жизни они провели в суровой военной аскезе, добывая кровью и потом победу своему фюреру.

При упоминании фюрера гости как будто сошли с ума и, резко сделав зигу, фанатично прокричали «Хайль Гитлер!» Все это еще больше напугало Сару, и она уже хотела сослаться на головную боль и покинуть застолье, но муж, хорошо изучивший ее за все пять лет совместного брака, не позволил ей это сделать, больно ущипнув за локоть.

— Каким же видом спорта Вы занимаетесь? — спросила любезно Сара у Курта, сидящего слева от падре со скучающим видом.

— У этого спорта нет названия, — ответил он с ярко выраженным немецким акцентом.

По холодному темпу голосу Сара поняла, что этот человек явно недолюбливает ее, но она постаралась не замечать этого.

— Нет названия? — переспросила она. — Как это?

— Я, может, неправильно высказался, сеньора. Название, может, и было, но оно утерялось в анналах истории. Мы с Рудольфом между собой называем эту спортивную игру «Ледяная дорога».

— И какие же правила?

— Правила простые. Нужно спустить большую льдину как можно быстрее по специальному горному маршруту. Побеждает тот, кто первый придет к финишу.

— Какая забавная игра, — улыбнулась Сара, — но боюсь, в Италии Вы не найдете подходящих условий, разве что в Альпах…

— Именно там мы и практикуемся, сеньора, — кивнул Курт. — И очень рассчитываем, что данная игра завоюет весь прогрессивный мир и ее введут в Зимние олимпийские игры.

Сара опять вздрогнула, так как трепавшие по-немецки гости громко засмеялись. По каким-то догадкам она поняла, что их заинтересовали три картины кисти Фредерико Андреотти, висящие на стене.

Этот современный, к сожалению, уже почивший, мастер кисти искусно рисовал миленьких женщин, передавая их кокетливое настроение, и Джузеппо, будучи его страстным поклонником, не скупился и при первой возможности скупал его работы у разорившихся во время экономического кризиса коллекционеров. Он даже планировал устроить в Риме выставку по случаю дня рождения дуче с широким оглашением в СМИ.

— Нет, все-таки итальянки — самые красивые женщины! — сладострастно отозвался один высокий офицер на ломанном итальянском.

Он встал из-за стола спиной ко всем и с закинутыми назад руками стал рассматривать портрет одной веселой сеньоры в традиционно итальянской одежде с кувшином молока.

— А мне больше по душе наши немки, я патриот, — тут же парировал ему Курт, открывающий уже вторую бутылку шампанского.

Раздался хлопок вышибленной пробки, и она через секунду ударилась об одно из полотен, чуть не прорвав его, вызвав тем самым новый приступ смеха у гостей. Сара не знала, сделал ли Курт это намерено или так получилось случайно, но несколько рук с бокалами уже потянулось к стрелку, и все одобрительно поздравляли его с метким попаданием, а он даже не извинился перед Джузеппо за порчу имущества.

Саре сразу не понравились эти мальчишеские усики, этот блеск глаз, вся эта напускная бравада молодого бога, и она, сидя напротив, едва сдерживалась, чтобы под столом не вдавить каблуком этому невежественному усачу между ног. Его брат близнец Рудольф был более тактичен.

— Не важно, какой крови тот, кого ты любишь. Важно то, что он твой и только твой, — сказал он на хорошем итальянском, обращаясь куда-то в пустоту, но у Сары вздрогнуло сердце.

Это были единственные слова этого офицера за весь вечер, но они запомнились хозяйке виллы, точно были обращены к ней и только к ней. Во время коротких бесед с другими гостями, к счастью или сожалению, немногие говорили по-итальянски, она украдкой вглядывалась в Рудольфа, и поражалась, как несмотря на схожую природу с братом и, возможно, даже на одно общее воспитание, он разительно отличается от него духовно. Чего стоил этот глубокий и осмысленный взгляд голубых, словно специально подобранных под цвет ее платья, глаз, а этот волевой, слегка скошенный подбородок, ну и, конечно, открытый умный лоб, свойственный всем талантливым полководцам. Как он был похож на ее сказочного Агапето! В тот миг, когда прозвучали эти справедливые, полные мудрости слова, она постаралась скрыть волнение, звонко чокнувшись со всеми и следом до умопомрачения осушив бокал шампанского до дна. И только потом она с ужасом для себя поняла, что все пили за здоровье фюрера, и она невольно была соучастницей этого всеобщего безумия.

Алкоголь придал ей немного развязности, и вся окружающая ее грязь притерлась и уже не казалась такой безобразной. Она вдруг захотела угостить Рудольфа чем-то особенно вкусным и преподнесла гостям блюдечко с разломленной на дольки плиткой шоколада.

— Угощайтесь, сеньоры офицеры, и Вы, сеньор падре, — сказала она, кокетливо улыбаясь. — Все взрослые шалости в Париже начинаются именно с хорошего шоколада.

И каково же было ее первое маленькое разочарование: когда все потянули руки за лакомством, Рудольф сделал вид, что увлечен рассматриванием спорной картины.

— О, Париж! — ухмыльнулся Курт, проглатывая с аппетитом дольку. — Эти глупые лягушатники в спешке заливают болота бетоном и слепо уповают на линию Мажино. Готов держать пари на целый ящик французского шоколада, что через год, максимум два под музыку и барабанный бой наши доблестные парни промаршируют по Елисейским Полям к Триумфальной арке, а в домах моды выстроятся бесконечные очереди из мадмуазелей и мадам за чулками.

Кто-то из офицеров даже высказал свое несогласие с хвастуном, но жену хозяина виллы удивило не это, а то, что сам спор зиждился не на невозможности такого явления, а всего лишь на незначительной разнице в сроках, зависящих больше от того, когда фюрер и Советы подпишут пакт о ненападении.

— Чемберлен вас всех переиграет, — ударила по рукам Сара, подзадоривая спорщиков, и Джузеппо сильно напрягся от этой развязности жены.

— Сара, прошу тебя уймись… — нашептывал он ей на ухо. — С сеньорами немцами шутки плохи.

Но его постоянная опека, контролирующая каждое ее движение и даже мысли, опротивела ей настолько, что она, выждав удачный момент, когда все ушли играть в бильярдную, демонстративно подсела к оставленному в одиночестве Джиорджино и громко смеялась, шутя о политике. Дело дошло до того, что старый сводник, охмелев, стал клевать носом в открытое декольте Сары и так вошел во вкус, что нашептывал туда сладкие дифирамбы.

— Италия нуждается в таких женщинах, как Вы, пожалуй, больше, чем в новых колониях. И скажу по большому секрету, как лучший друг Вашей семьи, — бубнил он, путаясь в мыслях, — что в Риме после бегства любовницы Муссолини вилла Торлония опустела, и Вам, моя дорогуша, нужно спешить, пока лучезарный дуче не вернул с севера свою опальную жену с отпрысками…

Сара продолжала хохотать, не смотря уже на явные протесты мужа, делающего ей тайные знаки замолчать, и шутливо шлепала слюнявого старика по лысине, позволяя при этом держать его дряблую и дрожащую руку у себя на колене.

— Разве Маргарита (Царфати) сбежала? — удивился Джузеппо, подслушавший разговор захмелевшего сводника.

— Т-сс, — прошептал Джиорджино, приложив указательный палец к губам, — и захватила с собой тысячу двести семьдесят два любовных письма от самого дуче.

— Зачем же ей столько писем? — воскликнула Сара.

Старик посмотрел на нее мутными и уже плохо понимающими глазами.

— Т-сс. Пока письма у нее, это гарантия ее безопасности.

В этот момент все услышали настойчивый гудок клаксона у ворот и ругань Антонио на бывшего пастуха Абеле, который опять «проспал» его приезд. Все, кроме падре, под конец упавшего лицом в тарелку, бросились к окну, и увидели, как из въехавшего во двор автомобиля с трудом выползают тучно набитые, как сардины в бочке, с оголенными плечами красотки с перекинутыми через шею разноцветными шалями. Сразу послышался шелест пышных салонных юбок, в воздухе запахло французским шармом.

— Путаны! — захлопали радостно в ладоши офицеры, наделяя каждую из этих продажных женщин непереводимыми эпитетами.

В ответ раскованные девочки, кокетливо улыбаясь, подтягивали свои чулочки и слали горячие воздушные поцелуи. Одна из них, с прической каре и восточными чертами лица, посасывала длинный мундштук, держа его элегантно в руке, облаченной в белую перчатку, и вела себя непринужденно. У нее был едва выступавший животик, и Сара заметила, как ее муж побледнел и спрятался за занавеску.

— Кто это? — спросила Сара у него. — Она не похожа на проститутку.

— Это албанка Замира, певица из кабаре, она приезжает к нам на лето, — ответил он, стараясь не придавать сказанному большое значение, но интуиция жены подсказывала ей, что он спал с этой женщиной.

Как странно, но Сара симпатизировала Замире. К тому же, все чувства, испытываемые когда-либо к мужу, давно остыли, и она считала ниже человеческого достоинства устраивать скандалы на ревностной почве.

— Красивая, — прошептала она.

— Ты так считаешь? — удивился Джузеппо, всматриваясь в новых гостей. — Да, она молода и красива. Я пригласил ее для Джиорджино. А где же наш друг? — и хозяин виллы словно опомнился и, обернувшись, увидел уткнувшегося в тарелку старика. — О, черт! Сеньор Курт, помогите мне, пожалуйста, сопроводить падре в гостиную. Сеньор Джиорджино, сейчас мы Вас положим на кушетку, Вас осмотрит доктор… Сара, пожалуйста, прими музыкантов… Я очень надеюсь, что пианино не расстроено. Тереза, принеси кувшин прохладной воды!

Пока шла суета вокруг падре, который почему-то сопротивлялся идти на покой, из автомобиля выбрались два стройных молодых человека в черных рубашках, похожих на те, что носят фашисты на факельных шествиях, но только с расстёгнутым воротом и с широкими красными подтяжками. Кудрявые длинноволосые головы украшали артистичные шляпы, что делало их сходство с какими-то цыганами или румынами. К тому же, один из них был со скрипичным футляром, другой с бандонеоном.

— Музыканты, — догадалась Сара. — Наконец-то хоть что-то стоящее на сегодняшний день! Идите же к нам! Поднимайтесь!

Молодые ребята, казалось, не слышали восторженный призыв хозяйки виллы. Они продолжали озираться по сторонам, словно ожидая особого приглашения, пока Антонио не показал им направление, куда следовать.

— Ну что Вы стоите, точно бараны перед новыми воротами! — хмурился он. — Вас ждут.

Но они не спешили и терпеливо ждали, когда спустившиеся во двор наиболее прыткие офицеры не расхватают всех визжащих от смеха путан, некоторых из которых понесли на руках. Замира же шла сама, гордо отклонив предложенную ей руку. Она встретилась глазами с Сарой и все поняла.

— Добро пожаловать! Добро пожаловать! — повторял мельтешащий перед ней мальчишка-собачник. — Сеньор Джузеппо поручил мне посадить Вас на лучшее место.

Когда двор опустел, тот, что с бандонеоном, вытащил на свет божий из автомобиля неказистого сгорбленного старичка в сильно поношенном смокинге, с заплатками на локтях, который, поправив белую розочку в петличке, стал стряхивать дорожную пыль, блески и пудру с примятых брюк. На его коленях, очевидно, из-за нехватки свободного места в салоне сидела одна из этих упругих виляющих попок. Сара узнала в нем маэстро Валенсио — талантливого пианиста, дающего концерты на частных милонгах и активного борца за отмену автомобильного движения в Риоманджоре. Он галантно кивнул ей.

Самым последним из вновь прибывших оказался степенный, невысокого роста мужчина с седой бородкой, в солидном английском котелке. Это был доктор Когенмен. В руках он держал большой кожаный саквояж и не выпускал его даже тогда, когда один из слуг Джузеппо предложил ему свою помощь. Поправив запотевшее пенсне, доктор осведомился у слуги, как здоровье гостей, и, услышав исчерпывающий ответ, что сеньоры только что заказали третий ящик шампанского, деловито отправился по ступенькам в холл. Вакханалия продолжилась.

4. ГОСТЕПРИИМСТВО ДЖУЗЕППО

То, что происходило потом на вилле инженера Джузеппо, принимавшего своих нацистских друзей, сохранилось в воспоминаниях очевидцев какими-то смутными очертаниями, разве что с редкими вспышками просветления, хорошо сдобренными байками прачки Кончитты. Мы приведем лишь некоторые правдоподобные эпизоды того вечера, которые приблизят нас невольно к развязке и, может быть, лучше объяснят мотивы наших главных героев. Но, прежде всего, стоит сказать, что для проницательной Сары это был пир во время чумы, и она являлась несомненно восходящей звездой этого безумного, во многом чудовищного своей беспощадностью вечера. Или даже, вернее сказать, подобно загнанному зверю в клетке, металась она из угла в угол под прицелом охотников, облаянная и обруганная сворой шакалов, ощущая всем своим существом, как бешено стучит ее сердце в сладко-болезненной, никогда прежде неведанной ей истоме, сердце, которое находилось сейчас на тонкой грани между страстью и смертью. Будь то занесенное случайным ветром перышко из крыла ангела или сброшенный ненароком щелчком указательного пальца пепел с сигареты дьявола, любое провидение могло склонить эти судьбоносные чаши весов в ту или иную сторону. Пожалуй, смерть для Сары была даже лучшим избавлением, тем спасительным усмирением проснувшейся в миг природы женщины, которая жаждет захлебнуться в пучине овладеваемых ею страстей и еще по инерции хватается за соломинку морали, и если и выпускает ее из рук, то только уже в обреченном падении в эту манящую бездну. Да, она вдруг поняла, что страстно желает Рудольфа, что без него вся ее жизнь не имеет смысла, что весь этот брак с Джузеппо давно опошлен его многочисленными изменами, и ей стало страшно за бесцельно потраченные прежде годы, в которых пропала ее юность и гибла молодость.

— О, Агапетто… — прошептали ее губы под звуки Кумпарсито, и Рудольф, прочитав этот страстный призыв по губам этой красивой женщины, смотрел на нее, уже не отводя взгляда, точно великий провидец, понимая каждое движение ее мысли и плоти и знающий заранее, чем все это может закончиться.

Пока муж с доктором Когенманом были заняты здоровьем хватившего лишнего падре, этот широкоплечий, рослый офицер Вермахта сделал шаг вперед и протянул ей свою сильную руку, и она взяла ее, уже не колеблясь. Две противоположности соединились, между ними пробежал электрический ток, и Сара даже не заметила, как подкосились ее колени, но Рудольф подхватил ее, точно пушинку, и увлек на центр танцпола. Взвизгнула скрипка, пробуждая даже самую черствую душу, и фашистские палачи превратились в галантных кавалеров, а увязшие в трясине разврата путаны — в чувственных, благородных сеньорит. По паркету брызнула и разлилась, точно теплое материнское молоко, родная мелодия танго.

Кто-то из зрителей захлопал шумно в ладоши, подбадривая танцоров, уже разделившихся и вставших друг напротив друг друга. Офицеры, которые танцевали, приняли вид мачо с какой-то наглой насмешливостью, даже Рудольф скрестил руки на груди и взялся за подбородок, ухмыляясь глазами. Сеньориты же, приняв навязанные им правила игры, двинулись в такт вызывающе, очень умело перебирая ногами и обходя оценивающих их движения партнеров. Так не могло долго продолжаться, и мужские руки грубо остановили их и отбросили перед собой.

— О, Агапетто… — успела прошептать Сара, ощутив широкую ладонь Рудольфа на своей оголенной спине, и, ведомая им, понеслась в ритме танго, едва сдерживая себя от переполняющих чувств.

Все замелькало перед глазами, быстро забываясь в счастливейшем миге от долгожданной встречи. Бандонеонист, беспечно присевший на край стола, заиграл, как в последний раз, помогая стуком каблука правого ботинка отбивать нужный такт, а сгорбленный старик-маэстро, склонившись над черно-белыми клавишами, стал похож на мага-волшебника, творившего свои великие чары. И словно вспыхнувший факел в ночи по залу прозвучал восхитительный голос Замиры и никогда нетленные слова Карлоса Гарделя.

«Si supieras que a;n dentro de mi alma

Conservo aquel cari;o que tuve para ti

Quien sabe si supieras

Que nunca te he olvidado»

(О, если бы ты знала, что я в своей душе все еще храню нежность, которую испытывал к тебе… О, если бы ты знала, что я тебя никогда не забывал.)

Сара искусно крутила бедрами, великолепно кружилась, умело перебирая ногами так, что ее каблуки практически не касались паркета. При этом платье от Мадлен Вионы при каждом повороте красивой бирюзовой волной поднималось, показывая жадно созерцающим зрителям стройность ног этой женщины.

Она хорошо чувствовала поддержку партнера, плавно изгибалась, обнимая его за плечи, оголяя свою чувственную шею для поцелуя. Он наклонялся к ней для этого поцелуя, но она тут же отстранялась, дразнила его пальчиком и вдруг сама бросалась в объятия, страстно обвивая его мощный торс ногами, точно голодная змея. И вся непредсказуемость, пугающая, острая, как клинок убийцы, не теряла при этом всей своей нежности. В какие-то моменты Сара словно сдавалась, и, делая в головокружительном кручении красиво ногами, покорялась ласкам мужчины, но на этот раз уже Рудольф грубо отшвыривал ее, точно не желая больше видеть, а она снова настаивала, падала на него, приподнимая один каблук вверх, и так повторялось до бесконечности, пока под аплодисменты восторженных зрителей они, наконец, не обнялись и не соприкоснулись губами. Потом пошла веселая «Рио-Рита», и кажется тогда и прозвучал первый выстрел. Хотя немногие свидетели тех событий уверяли, что выстрел произошел чуть раньше: в самый момент поцелуя. Но так или иначе, гости, занятые шумным весельем, не очень-то и обратили на все это внимания, и всполошились только тогда, когда раздался второй. Стреляли где-то наверху, в гостиной, куда отвели несколько минут назад почивать падре. Музыка смолкла, лишь маэстро по инерции нажимал на отдельные клавиши и прикладывал ухо, точно проверяя рояль на настроенность. Все в тревоге переглядывались. Женщины прятались за спины офицеров. Ситуация стал проясняться, когда с лестницы кубарем скатился сначала котелок, а потом и сам сеньор доктор. Следом, практически одновременно, полетел его саквояж, и на самой низкой ступени догнал своего хозяина, больно ударив того по голове.

— В чем дело, Джузеппо? — закричала в тревоге Сара, когда наверху показался ее бледный муж, все еще пытающийся вырвать из рук осатаневшего Курта пистолет.

— Выведите этого сеньора во двор. Ему надо освежиться… — пыхтел в нелегкой борьбе хозяин виллы, вдавливая немца в стену и помогая себе резко коленом.

— Es ist ein guter Grund, dir ins Gesicht zu schie;en, (О, это хороший довод выстрелить тебе в рожу!) — шипел от злости согнувшийся от боли немец. — Как можешь ты, потомственный ариец, защищать этого грязного еврея!

В зале раздались возгласы на немецком замешкавшихся офицеров, пытающихся успокоить дерущихся, но никто не спешил броситься к Джузеппо на помощь. Между тем, хотя и силы схватившихся были практически равны, итальянский инженер, не обладающей армейской выносливостью, начинал заметно сдавать, и неизвестно чем все могло бы кончиться, если бы Курту удалось завладеть оружием. Перепуганный до смерти доктор Когенман так и сидел на полу, вздыхая и охая, теребя разбитое пенсне, точно расстроившись именно из-за треснувшего стекла.

— Сеньоры, господа офицеры, что же вы… — шептал он, вздыхая и охая, не находя у последних никакого сочувствия. — Да-с, типичная белая горячка. Очень запущенный случай.

В этот миг Рудольф уловил умоляющий взгляд Сары, сомкнувшей свои ладони перед грудью, и отважно бросился наверх к дерущимся. Ни беспокойство за судьбу его родного брата, ни элементарный инстинкт безопасности побудил его к такому решительному действию, когда он в два-три прыжка оказался на лестнице. Им двигало, и он признавался себе потом в этом, только одно желание — угодить этой женщине. Он готов был разорвать всё и вся ради нее, и это его одновременно и удивляло, и настораживало. Когда третий оглушительный выстрел застал его где-то на середине лестницы и заставил инстинктивно пригнуться, он думал только о Саре, опасаясь шальной пули, направленной в зал. Именно тогда Сара вскрикнула и упала на паркет, и Рудольф на мгновение стал самым несчастным человеком на свете, испытав неописуемое горькое опустошение и боль. И только когда кто-то из залы прокричал «Воды! Это обморок!», он облегченно вздохнул и ринулся в самый разгар битвы и помог Джузеппо выкрутить из рук брата оружие.

Когда Сара очнулась у себя в комнате, то увидела, как доктор Когенман держит ее руку и пытается нащупать пульс. Со своим треснутым пенсне и примятым от недавнего падения с лестницы видом он выглядел комично. Окна были открыты настежь, и со двора слышалась бранная, на повышенных тонах речь офицеров и ответное ворчание мужа, который ни черта не смыслил в немецком и всеми возможными способами пытался втолковать, чтобы они как можно скорее проваливали отсюда. Но гости упрямились. Потом его терпение, очевидно, закончилось, и он завопил, гневно топая ногами.

— Tutti quanti. Forza, via di qua! (Все убирайтесь прочь, пошли вон!)

Этот истерический сорвавшийся тон, возможно, мог оскорбить любого, для кого он предназначался, и была большая вероятность никому ненужной толкучки, но подбежавшие на помощь многочисленные слуги морально поддержали своего хозяина и буквально заслонили его своими телами. Особенно в этом патриотичном порыве проявила себя толстушка Тереза.

— La festa ; finite! (Вечеринка закончена!) — объясняла она на пальцах неугомонным немцам то, что их больше не желают здесь видеть.

— Mi ascolti, — твердил воспрянутый духом Джузеппо и выглядывал из-за ее широкой спины. — Ripeto per quelli che non lo capiscano… (Послушайте меня, повторяю для тех, кто не понял…).

— Komm her, stinkiger Jud! (Иди сюда, грязный жид!) — все еще шипел от злости так и не утихомирившийся Курт, очевидно, едва сдерживаемый своими боевыми товарищами. — Всех Вас прихлебателей надо вздернуть на первой же пальме. Нет, лучше, на кипарисе, тьфу ты черт, на грецком орехе, ай, какая разница… — путался он в мыслях, его язык заплетался.

— Лучше на макаронном дереве, — поддакивал кто-то ему в спину.

— Сеньоры офицеры, не забывайте, что вы в гостях, — настаивал на уважительном отношении к Италии инженер. — Антонио, увези всех отсюда! Иначе придется вызвать полицию, а я не хочу дипломатического скандала. Сеньор падре останется у нас с ночевкой.

В этот момент Курт сделал ловкое движение плечами и, вырвавшись из объятий, бросился с кулаками на хозяина виллы. Дело могло принять нехороший поворот, но, к счастью, на пути пьяному офицеру встал мальчик-собачник, который подставил вперед ногу. Буян запнулся о нее и упал под смех товарищей, которые снова подхватили его под локти и поволокли в машину.

— Какой дерзкий мальчишка! Э-э-э.. — грозил пальцем молодому слуге Курт, все время оглядываясь.

— Хитрый партизан растет, гляди в оба, Курт, — подначивали, хохоча, немцы, фамильярно хлопая его по плечу. — Сегодня подножка, завтра бомбежка.

Наконец, послышался шум заведенных моторов и матерные проклятия в адрес хозяина виллы, разбавленные глупыми хихиканьями путан. Последние напоминали о себе всяческим образом, бесстыже повиснув на руках офицеров и неподобающе задирая юбки. Немцы, очевидно, ни в какую не хотели прощаться на такой пораженческой ноте, и, чтобы сохранить им лицо, горяченьких девочек буквально впихнули им в машины.

— Meine Herren, wir m;ssen gehen! In die Autos! (Господа офицеры, нам пора, по машинам!) — прозвучала наконец команда, и затем, чтобы скрыть горький привкус неудавшегося застолья, последовало ироническое замечание. — Sag, auf Wiedersehen, Beatrice. (Скажи «до свидания», Биатрис).

Путана, поняв, что от нее просят, послала прощальный поцелуй Джузеппо и, давясь от смеха, шутливо пригрозила ему пальчиком, но тот уже отмахнулся от наваждения и подошел к Антонио давать новые распоряжения. Ему было неудобно и неприятно принимать решения без Джиорджино, и он злился на него, что тот втянул его в нехорошую историю, а сам спокойно дрыхнет на подушках.

— Зачем ты вообще привез эту шушеру в юбках? — сорвался он на Антонио, отведя его в сторонку и доставая из бокового кармана обшитый бисером кошель.

— Но как же сеньор, Вы же сами просили, — оправдывался водитель, недоуменно глядя, как перед его носом отсчитывают крупные купюры.

— Отвезешь всех в порт, — вздохнул инженер, глянув на стоящих в нерешительности музыкантов. — Найдешь приличный кабак, и пусть сеньоры офицеры выпьют за Большую Италию… Останешься с ними до утра, пока старик Джиорджино не протрезвеет…

Тут Джузеппо запнулся, потому что в этот момент на пороге виллы появилась Замира с мундштуком в руке. Она поднесла его к губам и надменно взглянула на хозяина виллы.

— Лучше поцеловать змею, чем довериться женатому мужчине, — выпустила она облако дыма, и в этом дыму Джузеппо так и застыл с пачкой денег.

— Замира, прошу, не устраивай сцен! — и он в спешке стал засовывать часть денег в ее открытое декольте.

При этом он каждый раз смотрел на беременную албанку, и, видя ее недоброжелательный взгляд, быстро избавлялся от следующей бумажки.

— По-моему, достаточно, девочка! — вымолвил он и вдруг получил сильную пощечину.

Затем он вдруг взял за грудки Антонио и было хотел вытрясти из него всю душу, но в присутствии наблюдавших за ним с любопытством гостей передумал.

— От тебя пахнет рыбой, Антонио! — принюхался он к водителю и неприятно поморщился. — Молчи! Зачем ты привез ее, дурья башка!?

— Так Вы сами велели еще вчера заехать на утренний привоз, сеньор…

— Я не про рыбу, кретин! — и Джузеппо кивнул в сторону женщины с дымящимся мундштуком.

— Она сама напросилась. Я ничего не смог сделать… Вы же ее знаете… Упертая, как танк. Сеньоры музыканты, садитесь ко мне, пожалуйста, — высвободился, наконец, из тисков босса Антонио, и, как ни в чем не бывало, открыл дверцу перед подошедшей к автомобилю певицей. — Мы едем с сеньорами офицерами в порт. По милости девы Марии вечеринка будет продолжена. Нет, сеньор Джузеппо с нами не поедет. Да, я передам ваши искренние пожелания скорейшего выздоровления сеньоре Саре. Итак, никого не забыли? Сеньор Рудольф, садитесь лучше к нам. У нас свободнее…

— О, Пресвятая дева Мария! — вскрикнула Сара, услышав имя офицера, и понимая, что гости сейчас уедут, и она больше никогда не увидит своего Агапетто.

Она мигом вскочила с кровати и, даже забыв обуться, стремительно побежала вниз.

— Куда же Вы, сеньора? — крикнул с тревогой доктор. — Не ходите туда! Там опасно.

Но женщина не слушала предостережений.

5. ПРИЕЗЖАЙ ЕЩЕ, Я БЕЗ ТЕБЯ СКУЧАЮ

Абеле уже со скрипом открыл тяжелые ворота, выпуская машины гостей, и они вереницей поползли по извилистой дороге в сторону Риоманджоре. Кто-то из офицеров доверил распутной Биатрис свой пистолет, и та, высунувшись из окна, целилась по стае чаек, пока ее аппетитный зад щупали несколько пьяных рук. Над бухтой уже заходило солнце, а часть гор покрыла тень. Когда Сара выскочила во двор, то увидела, как Рудольф, докуривая сигарету, последним садится в автомобиль мужа. Сам Джузеппо, удивленный тем, что его упавшей на вечере в глубокий обморок жене значительно лучше, попробовал остановить ее, упрашивая вернуться в дом, но она ускользнула из его объятий.

Рудольф заметил спешащую к нему босиком Сару и, выбросив непотушенный бычок, остановился, ожидая, пока она подбежит к нему. Он не произнес ни единого слова, ни бросился ей навстречу, очевидно, посчитав, что все это может усугубить отношения с хозяином виллы, и без того подпорченные антисемитской выходкой Курта. Да и сама Сара остановилась на расстоянии вытянутой руки и ничего не сказала, тяжело дыша от быстрого бега. Их пламенные, полные нежности и печали взгляды утопали друг в друге, и если для окружающих такое молчаливое прощание показалось мгновением, то для них, внезапно осознавших невозможность существования друг без друга, эта была целая вечность.

— Сара, тебе нельзя находиться на улице! — крикнул Джузеппо с порога, стукнув в сердцах набалдашником трости по мыску своего правого ботинка.

Он был больше обеспокоен не здоровьем жены, а той жгучей ревностью, что начинала душить его и мутить рассудок. И, когда он чуть не взвыл от боли, Сара, словно убоявшись его сдержанного рычания, точно покорившись этой строгой воле, побежала обратно в дом, и, не замечая ничего под ногами, даже столкнулась с мужем в проеме и, не поднимая глаз, спешно поднялась к себе наверх, где ее ждал взволнованный доктор.

— Сара, да что с тобой! — лишь успел вымолвить Джузеппо, оставшись вдруг один на один с ноющей болью в ноге, но с каким-то необъяснимым облегчением отмечая про себя, что машина Антонио рванулась с места, догоняя остальных гостей.

Ему никто не ответил, лишь Тереза, сочувственно ухмыльнувшись, взяла метлу и начала сметать сор с дорожки да новый «дворецкий» Абеле, достав из-за пазухи рожок пастуха и выбрав самый высокий камень в альпийской горке, стал тоскливо дудеть по привычке, вспоминая своих разбредшихся коз.

Тем временем Сара вбежала в свою комнату и рухнула на кровать, потрясённая столь внезапным уездом друга, и потребовала у Когенмана дать ей какое-нибудь сильное успокоительное или даже морфий. Но кроме валерианы и пустырника у доктора ничего не оказалось, и пришлось ждать еще полчаса, пока Тереза не заварит хороший чай из предложенных трав для сеньоры Сары. После этого хозяйка Виллы благополучно задремала, а доктор и Джузеппо решили сыграть внизу в брисколу и заодно приватно обсудить за бокалом вина так и неудавшуюся вечеринку. Где-то под утро к ним присоединился падре Джиорджино, явно не в духе и проклинающий тот день, когда его впервые причастили в базилике святого Павла в Риме. И даже когда в предрассветную рань все они услышали за воротами протяжный гудок возвратившегося Антонио, никто из них не догадывался, как далеко могли зайти чувства нациста Рудольфа и еврейки Сары, жены богатого итальянского инженера.

А между тем, между Сарой и немецким офицером, когда они молча прощались у заведенной машины, произошел невербальный разговор, в самом конце которого, перед тем, как жена инженера Джузеппо бросилась прочь, чтобы не показать никому свои слезы, с ее пламенных губ слетела одна единственная фраза.

— Приезжай еще, я без тебя скучаю….

Эти сакральные, полные искренности и нежности слова прозвучали так тихо и незаметно, что, пожалуй, даже маэстро Валенсио, сидящий ближе всех к открытой двери и всегда чуткий ухом к любому проявлению звука, смог расслышать лишь ветер за ревом мотора. Рудольф все понял по взгляду, по мимике встревоженного лица и той едва уловимой энергии, которую излучает влюбленная женщина, и этого было достаточно, чтобы он осознал по учащенному стуку собственного сердца, что любит эту еврейку вопреки здравому смыслу, предостерегающему его от опасной связи. Но именно это чувство опасности возбудило в нем, прирожденном воине, желание бороться до последней капли крови, и он мысленно схватил любимую за руку, и его глаза, как горный, сливающийся с бирюзой моря туман, пытливо искали спасения. И сама Сара тоже устремила свой взгляд на потаенные тропы, ведущие к диким пляжам Лигурии, и она маленькой перепуганной девочкой побежала с Рудольфом по одной из них, спасаясь от жестоких преследователей.

Дорога была камениста и узка. Босые ноги изранились в кровь, и сбежавшая хозяйка виллы начинала прихрамывать и отставать. За спинами беглецов слышался лай фашистских собак, но, к счастью для влюбленных, враги пошли ложным путем и заблудились в вечернем тумане. Море уже было близко, и на одном горном выступе можно было передохнуть. Рудольф первым вскарабкался туда, осмотрелся. Где-то вдали, в море, мерцали огоньками рыбацкие лодки. Как ему хотелось очутиться с Сарой на одной из них и дрейфовать всю ночь, забываясь во взаимных ласках. Он подал руку и потянул легкое гибкое тело женщины к себе на выступ, и там его любимая обняла за шею и на секунду закрыла глаза.

— Агапетто, — прошептала она, — никогда раньше я не испытывала столько блаженства, и, даже если ты сейчас бросишь меня с этого обрыва в море, я буду счастлива!

Офицер крепко ее обнял, и они слились в долгом упоительном поцелуе, жажда которого была столь велика, что не хватило бы целого озера Гарда, чтобы утолить ее.

— Агаппетто, мой Агаппетто, — извивалась она под его ласками.

Тысячи нежных поцелуев покрывали ее оголенную шею, и одновременно с этим трещало по швам бирюзовое платье. Где-то внизу шумело море, поблескивая уходящим за горизонт солнцем. Золотые блики тихо и безмятежно колыхались на поверхности, манили к себе, завораживали. И когда разгоряченные любовью тела соединились в одно целое и стоны плоти заглушили прибрежную волну, сильный порыв ветра, взявшийся из ниоткуда, обрушился на утес и сбросил их вниз. Раздался плеск волн.

— Какая теплая вода… — воскликнула Сара, выныривая из воды.

Со сверкающей на голове диадемой и распущенными волосами она была похожа на прекрасную русалку из сказок.

— Она напомнила мне сейчас молоко… — грустно улыбнулся Рудольф, подплывая к любимой и сжимая ее в своих объятиях. — Когда мы были маленькие, наша семья едва сводила концы с концами… И нас с Куртом мать отправила в деревню к двоюродной тетке Эльзе, где хоть как-то можно было прокормиться. С тех пор мы не слышали о маме никаких новостей, и я не знаю даже, жива ли она и где ее могила. Помню, как в печи сгорала последняя ножка стула, чтобы хоть как-то обогреть нас. За заиндевевшим окном мела метель, и тихий пар струился на дне железной кружки. Тетка часто разбавляла молоко кипятком, но мы не были в обиде, отхлебывая по маленькому глотку и передавая кружку друг другу с такой сыновьей трепетностью, будучи уверенными в том, что это наша родная мать нацедила его из своей скудной тощей груди…

У Сары потекли слезы. За маской состоявшегося и уверенного в себе офицера она увидела маленького, рано осиротевшего мальчика, и ей захотелось еще больше приласкать его. Но Рудольф не хотел таким образом вызвать у нее жалость. Он просто делился воспоминаниями, чтобы она хоть что-то знала о нем.

— Я не помню отца, — признался он. — Его убила в Рождественское перемирие французская пуля, когда он пошел меняться своей фляжкой шнапса. С тех пор я не ем шоколад… О, Боже, Сара! Так странно, я не могу наглядеться на тебя…

— Все будет хорошо! Дева Мария не оставит нас! — поцеловала она его соленые губы. — Я люблю тебя, Рудольф!

Тут она впервые назвала его по имени, и он даже вздрогнул.

— И я люблю тебя, Сара. И кажется, любил всю жизнь… Но я хочу признаться. Мне тяжело и стыдно, но ты должна знать, что до тебя у меня были другие женщины, женщины, которых я никогда не любил, но проводил с ними долгие ночи. Но больше всего на свете мне тяжело и стыдно за Хрустальную ночь, ночь разбитых витрин…. Мне все время мерещатся эти полные непередаваемого ужаса лица кричащих женщин, их несчастных орущих детей, склонившихся над трупами забитых до смерти их отцов. Нет, нет, мне никогда не забыть ноябрь 38-го…

— Не надо, милый! Я не верю тебе…

— Но можешь ли ты простить меня?

— Глупый, разве может по-настоящему любящая женщина не простить любимого, однажды оступившегося во мраке ночи? Давай пообещаем друг другу, что никогда больше не предадим этого чувства…

— Клянусь всем самым святым, что есть на Земле!

— Клянусь счастьем своей многострадальной Родины!

Их светящиеся от полного взаимопонимания глаза смотрели друг на друга, и они снова слились в одно целое, и ни лай свирепых собак где-то затерявшихся в скалах, ни мрачное нависшее темными тучами будущее, сулящее им ничего, кроме смерти, не смогли погасить этот свет. Лишь когда далеко-далеко, подобно раскатам грома, раздался глас Джузеппо «Сара, ты можешь простыть!», море вдруг отступило, а туман несбыточных грез рассеялся…

6. ДАР МОНАСТЫРЮ РУСАНО

После той злополучной вечеринки на вилле инженера гости в срочном порядке уехали за границу, напоследок хорошо покуролесив в порту Риоманджоре и набив морду трактирщику Джованни. Тот на свою беду отказался петь с ними бравую солдатскую песню и имел дерзость потребовать расчет, за что и потерял почти все зубы.

«Wenn die Soldaten

durch die Stadt marschieren,

;ffnen die M;dchen

die Fenster und die T;ren».

(Когда солдаты по городу шагают, девушки окна и двери открывают…) — продолжали петь немцы, дубася его ногами, и ни окрик осторожного карабинера, ни визг официанток, пытающих закрыть бедного Джованни грудью, долго не могли остановить избиение. Это были «первые звоночки» надвигающейся катастрофы.

Хотя по прошествии некоторого времени после введения расовых законов для небольшой рыбацкой деревушки Джиоманджаро, какой она была до войны, ничего собственно не изменилось. По-прежнему в порт по утрам заходили суда, груженные рыбой, пляжи ломились от изобилия туристов, а в многочисленных кафешках звучала веселая «Рио-Рита» и все танцевали.

Но все же, если присмотреться, кое-какие изменения были. Они больше касались каких-то незначительных происшествий, на которые никто собственно старался не обращать никакого внимания. Например, в школе неожиданно уволили директора и почти всех учителей, прослуживших в ней несколько лет, и в сложившейся анархии долго не могли подобрать достойных кандидатур, так что дети продолжали слоняться без дела до глубокой осени и часто были замечены за хулиганскими поступками и другими безобразиями. Кроме того, одно время Джиоманджаро просто накрыла целая серия возмутительных явлений. Кто-то под покровом ночи спускал шины автомобилям, принадлежащим еврейским семьям, пока уважаемый всеми карабинер Гаспар не поймал за этим недостойным занятием к своему великому удивлению не менее уважаемого маэстро Валенсио. Дети карабинера брали у последнего уроки фортепиано и как раз разучивали наизусть «Luna malinconica» (Моя печальная луна), и все могло быть улажено на месте, но горбатый старик, застигнутый врасплох, набросился на карабинера и сильно истерзал тому казенный мундир. Когда же дело дошло до суда, то Валенсио был оправдан присяжными, а Гаспар с позором уволен из полиции, так как в то время в рядах проходила чистка, и его по чьему-то наушничеству признали еврейской полукровкой. Та же нехорошая история произошла и с прачкой Кончиттой, которая наотрез отказалась стирать портки местному алтарщику, ошибочно обвиненному в поддержке сионистов. Стоит сказать, что это было не совсем обосновано, просто несчастный, будучи блюстителем чистоты не только нравственной, прогнал от ворот дома лавочника мальчишек, чертивших на них мелом звезду Давида.

Разношёрстное итальянское общество от млада до стара наэлектризовывалось от постоянной профашистской пропаганды, прославляющей везде и всюду заслуги лучезарного дуче и обвиняющей евреев во всех его неудачах. Движущиеся поезда без опозданий, грандиозные стройки века, дороги, успехи итальянского оружия в Восточной Африке… и заговорщицкая политика врагов Италии, призыв к бдительности, ложный патриотизм, основанный на расовой дискриминации… Все это смешивалось в сердцах простых итальянцев гремучей смесью бетона и крови.

Никогда прежде не обладала пресса такой внушаемой и внушительной силой. «Il Popolo d’Italia» стала единственным рупором наиболее радикальных сторонников фашистов, продвигавших свои античеловеческие идеи даже в самые отдаленные уголки страны. Мясник, заменяющий Мойшу по распоряжению мэрии, так вошел во вкус, что подобно городским мальчишкам-газетчикам громко выкрикивал новости и размахивал веером газет. То там, то тут, в его зазывающем лексиконе проскальзывали нотки его основной профессии.

— Сеньорита, не проходите мимо! Сеньор, последние новости мясной лавки от Дарио! 29 сентября 1938 года — Пока четыре охотника в Мюнхене всю ночь делили тушу чехословацкой козы, пани гиена утащила Тешен…. март 1939 года — Гитлер внезапно потребовал селезенку у бешеной польской коровы. Слово за Чемберленом…. 10 мая 1940 года — Парижский окорок оказался очень кстати по зубам голодной немецкой овчарке и, чтобы не быть сгрызенным, объявил себя свободным от мяса…. Январь 1941 — Намечается новый крестовый поход за медвежьей большевистской шкурой…

Кстати, настоящий газетчик Мойша, действительно доплыл до Аргентины, что подтвердило письмо, присланное его жене с маркой Буэнос-Айреса. В этом письме, зачитанном торжественно вслух прачкой Кончиттой на базарной площади, он слезно просил простить его за дезертирство и умолял, как можно скорее, окрестить его детей во избежание в дальнейшем дискриминации по религиозному признаку. Вот такие были дела в Риоманджоре и его окрестностях до января 1941 года.

Сара долгое время пребывала в глубокой депрессии и практически не вставала с кровати. Дело было в том, что от Рудольфа не было никаких новостей. Она все же, как любая самолюбивая женщина, рассчитывала, что после того «что у них было» ее любимый при первой же возможности постарается передать или оставить для нее записку, где поделится своими планами на счет их общего будущего. В первые недели после нашумевшей вечеринки на вилле она еще была активна, буквально затерроризировав почтальона Кирино, каждое утро бросаясь на него и расспрашивая с каким-то нервным надрывом, нет ли для нее хороших новостей. Все это привело даже к тому, что он прятался при ее появлении и требовал от начальства, чтобы его перевели на другой участок.

— Но сеньора, оставьте меня в покое! Если будет письмо, мы непременно сообщим Вам! — наконец он собрался с духом и высказал взволнованной женщине, все что он думает об этой ситуации. — Ну, право, какие могут быть хорошие новости, когда даже полоумный Мойша понял, что дело идет к большой войне!

Но и это не остановило Сару, и ее часто могли видеть на тропе любви, где она вечерами стояла у перил, с тоской и надеждой всматриваясь вдаль, куда-то на запад, где кровавое солнце тонет в бирюзовой неге Лигурии. И каждый раз, когда она слышала шаги по набережной и громкую немецкую речь, то сердце ее вздрагивало. Но увы, Рудольф бесследно исчез, а эта зловещая тишина угнетала и убивала ее с каждым прожитым впустую для нее днем. Она даже делала неловкие попытки расспросить мужа и после категорического отказа помочь ей, обратилась к Джиорджино с просьбой дать ей хотя бы слабый намек, как сложилась судьба «наших общих немецких друзей» и не держат ли они зла за негостеприимство Джузеппо. Но письмо в Рим осталось без ответа. И лишь по счастливой случайности Сара наткнулась в порту на дымящую, как паровоз, Замиру, и та сообщила ей, что разыскиваемые ею офицеры, судя по всему, находятся сейчас на перевалах в Альпах, готовясь к Зимней Олимпиаде в Швейцарии.

— У них должно быть усиленные тренировки. Обкатывают новый вид спорта. По крайней мере, так говорит Биатрис. И, скорее всего, там ужасные проблемы с почтой… — сказала певица, с нескрываемым любопытством рассматривая жену инженера в облаке густого сигаретного дыма.

Сара, ужасно бледная и худая, тяжело вздохнула и закашляла.

— Не волнуйтесь, душечка, — продолжила Замира, проникаясь сочувствием. — После игр в Санкт-Морице им дадут хороший отпуск, и они непременно вернутся сюда…

Эти новости немного обнадежили хозяйку виллы.

— Как поживает Ваш малыш? — спросила она деликатно.

— Малыш? — засмеялась албанка, гладя себя по заметно округлившемуся животику. — Думаю, там двойня или даже тройня. В большой виноградник не идут с маленькой корзиной.

Новость о том, что Джузеппо скоро станет многодетным отцом, огорчила Сару. Но не потому, что она как-то злилась на гулящего мужа, а потому, что дети всегда были для нее болезненной темой. Сделав по настоянию мужа аборт в первый год брака, она, по мнению врачей, навсегда потеряла способность рожать.

— Стоит поздравить отца их ребенка… — ухмыльнулась она, из-за всех сил выказывая равнодушие к данной теме.

Сара постаралась сразу уйти, но беременная албанка остановила ее.

— Послушайте, душечка. Не сердитесь на нас. То, что произошло, то произошло. Я сама виновата, что однажды доверилась женатому мужчине. Он предлагал мне деньги, чтобы я сделала чистку, но я все медлила, злилась, выводя его из себя, и вот уже поздно, — и Замира вдруг обняла жену инженера и затем посмотрела ей в глаза. — Каждый раз, когда я слышу «Domani, bruto tempo» (завтра будет дождь и холодно), я не отчаиваюсь, потому что всегда будет радуга! И Вы не отчаивайтесь.

— Какие же у вас планы?

— Планы? Да какие могут быть планы, душечка, у профессиональной певицы, такой, как я, абсолютно безнадежной к семейной жизни? Один импресарио, американец, зовет меня с собой в Штаты. Это прекрасная возможность переждать сложные времена и сколотить немного денег на старость. Говорят, банкиры в Нью-Йорке принимают вклады под десять процентов! Осталось только родить этих сорванцов. Почему-то мне кажется, что они будут мальчиками…

— Но куда же Вы денете детей? — удивилась Сара, представляя Замиру, активно размахивающую ногами в одном из кабаре по ту сторону океана.

— Хороший вопрос, душечка. Скажу Вам по секрету, и только Вам, — и албанка перешла вдруг на шепот. — Однажды я наткнулась во время гастролей по Греции на удивительное место. Там веет колоссальным спокойствием, которого всем нам никогда не хватает. Это монастырь Русану, он точно неприступная крепость. Он возвышается на одном из скальных метеоров и подобно птице парит над пропастью. Поразительное спокойствие… Неописуемая красота… Но больше всего меня тронули умиротворенные лица монашек, продающих на входе свечки и всякие травы. Эти лица точно застывший слепок глины. Ничто мирское не трогает их. И мне бы очень хотелось оставить детей именно там, прямо на этих каменных ступенях. Только вот зимой монастырь закрыт…

Рассказ Замиры растрогал бедную Сару. На глаза у нее опять накатились слезы.

— Вы можете сделать для меня одну маленькую услугу, — сказала она, снимая с головы своей диадему. — Я знаю, что Вы гордая, и никогда не возьмете от нас денег. Но если Вы будете там, если вдруг судьба так решит, что эти ни в чем повинные дети от моего глупого мужа окажутся под покровительством святой Варвары, передайте в дар вот это. Скажите, что одна несчастная итальянская женщина, еврейка по крови, просит молиться о всех нас грешных.

Албанка нехотя взяла диадему из рук жены инженера и прикоснулась тыльной стороной ладони к влажной щеке Сары.

— Хорошо, душечка. Только не надо плакать. Слезою моря не наполнишь.

7. НЕПРИСТОЙНОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ

— Воткни, дурень, ровнее! — ругался Джузеппо на «дворецкого», который насаживал на шест оранжевую тыкву. — Антонио, ну помоги дураку!

Тыква была большая, необъемная, и Абеле облегченно вздохнул, когда к нему на помощь подбежал всегда легкий на подъем водитель. Затем они оба воткнули шест в яму, прикопав его землей и камнями, и для придания более точного сходства с человеком накинули поверх старый халат Терезы. Такая нехитрая конструкция предназначалась для отрабатывания навыков стрельбы по мишени.

Сам хозяин виллы только недавно вернулся из Рима, где сглаживал острые углы с Правительством. Газовое оборудование, спроектированное его фирмой и предназначенное для убоя крупнорогатого скота, в жарком климате Эфиопии давало сбой. Часто при испытаниях выходили какие-то счетчики компрессорного давления, и Джузеппо грозили разрывом контракта, если он не устранит проблему в ближайшее время. Но все же он посчитал нужным немного задержаться в Риме и с большим размахом отпраздновал с бывшими однокашниками из Сапиенцы свое сорокалетие в старом добром Caff; antico. Вот почему сейчас в руке инженера Джузеппо сверкала на солнце новенькая Беретта 38 модели, своеобразный подарок от самого Туллио Мареньони.

Отойдя на несколько метров, он прицелился и выстрелил очередью. Псевдо оранжевая голова разлетелась вдребезги, разметав по земле семечки, и слуги уже спешили с новой тыквой к месту расстрела.

— Очень стоящая вещь, Антонио, и главное, своевременная! — остался доволен точностью выстрела инженер. — Пожалуй, такую игрушку стоит прикупить и для тебя. Думаю, в местном комиссариате проблем не будет.

— Я бы с удовольствием, сеньор, вышиб из такой штуки мозги прачке Кончитте за ее поганый язык…, — заметил водитель, присаживаясь недалеко на стриженую лужайку. Во рту он жевал соломинку и посмеивался. — Но боюсь, в таком случае в Риоманджоре в скором времени завоняет, как изо рта Марио.

— Да, действительно, эта полоскуха чужого белья заслуживает и куда большего наказания, — кивнул Джузеппо, одобряя подобное применение своей уже любимой Беретты.

Раньше он особо не имел дела с оружием, и удивлялся, как приятно и покладисто оно лежит сейчас в его руке. Красота дизайна, даже какая-то завораживающая сексуальность и одновременно простота конструкции, помимо надежности и точности попадания в цель, впечатляли его не только как талантливого инженера, но и как мужчину, знающего толк в женщинах. Пожалуй, обладай хоть одна красотка Италии хотя бы одним из таких чудесных свойств, он бы, не задумываясь, взял бы ее в любовницы. И когда Абеле поставил новую мишень с хорошей увесистой тыквой, Джузеппо разрядил в нее всю обойму, стреляя с такой упоительность жестокостью, что даже у бесшабашного Антонио мурашки пошли по всему телу.

— Так тебе и надо болтливая полоскуха! — ухмыльнулся хозяин виллы, сдувая с удлиненного дула пистолета струйку порохового дыма.

Дело в том, что после скандального переполоха с немецкими офицерами по деревне поползли сплетни, явно или косвенно порочащие репутацию семьи Джузеппо, что было собственно не удивительно. Прачка Кончитта, наверно, бесновалась на каждом углу, будоража общественность, о том, что на вилле инженера с недавних пор проходят масонские оргии и будто ее саму тайно приглашали, но она отказалась, оставшись верна идеалам Большой Италии.

Такие дела бесспорно не способствовали примирению супругов, и сцены между ними происходили постоянно. В конце концов, Сара вынуждена была отказаться от всех прогулок по набережной и официально объявила голодовку. Никто сначала не предал этому значения, тем более Джузеппо опять по делам срочно вызвали в Рим. Но если бы он остался, то непременно бы ощутил на себе всеобщую солидарность слуг, которые открыто симпатизировали хозяйке, а не ему.

— Этот человек без сердца, — качала головой Тереза, заходя в комнату хозяйки. — И Вам не стоит из-за него так убиваться. Посмотрите, как Вы похудели. Уж простите меня, что я вмешиваюсь, но это никуда не годится. В хорошем человеке тела должно быть много. Отведайте моих оладушек.

— Ах, моя милая Тереза, — вздыхала Сара. — Дело не в Джузеппо, а в том, что я его не люблю, и он злится. Но как ему объяснить, что любовь — эта не винтик и не болтик, ее не вкрутишь в чью-то живую грудь, чтобы она пылала, как пламя камина…

— Это верно, сеньора! — Добродушная служанка пыталась накормить похудевшую и все чаще отказывающую от еды хозяйку различными сладостями. — Я своего Беттино тоже не люблю. Ну как можно любить человека, который тебя закрывает в погребе, а сам глазеет на Вас, сеньора, когда Вы купаетесь в бассейне. Какие же они болваны, мужчины!

Сара улыбнулась.

— Ну хоть один оладушек, сеньора! Ради святой всепрощающей любви девы Марии, которая любит нас грешных ни за что и вопреки. И послушайте, какая чудесная музыка льется за окном! Специально для Вас, сеньора.

Опека слуг трогала хозяйку виллы до слез. Только ради них она улыбалась и иногда позволяла себе скромно угоститься от щедрого стола Терезы. Абеле с утра до вечера дудел на своей свирели веселые мотивы, а Антонио, сошедшийся с цветочницей Мартой, каждый раз привозил ей из деревни букеты ярких цветов.

Даже суетливый Капучино, когда инженер вернулся из командировки, не встретил его у ворот, как обычно забористым лаем, а бесцеремонно запрыгнул в кровать к Саре, чтобы выразить ей свою собачью верность. Огорченный таким скверным приемом Джузеппо весь день в опальном одиночестве ждал, раскладывая пасьянс в зале. Он в глубине души надеялся на примирение и объяснял все эти семейные разлады местью Сары за его измену, но, когда жена не вышла к ужину, который подала Тереза, якобы случайно опрокинув томатный сок ему на рубашку, он забеспокоился по-настоящему.

Сара по-прежнему не выходила из комнаты. Груда пирожков, различных сладостей, каких-то жаренных кальмаров в кляре лежала у нее на столе, но не сильно-то убавлялась, несмотря на упреки толстушки-служанки. Джузеппо несколько раз заходил к Саре, но она не разговаривала с ним, а смотрела в потолок, точно там были ответы на все вопросы.

— Что ж, дорогая! Я вынужден буду вызвать доктора, — сокрушался инженер. — Он быстро поставит тебя на ноги.

Он, действительно, упросил доктора Когенмана какое-то время пожить на вилле, и тот с радостью принял приглашение. Ибо медицинская практика в Риоманджоре с введением расовых законов, очевидно, прекращалась, людей потянуло в какие-то страшные дебри: парамедицину, колдовство и шаманство, а власти поддерживали всю эту ересь и даже не думали продлевать лицензию для дипломных врачей в следующем году.

Стоит сказать, что приезд доктора все на вилле восприняли с облегчением.

— Что же с ней? — спросил как-то раз Джузеппо, кроша на мелкие части очередную тыкву.

— Типичное нервное истощение, мой дорогой друг, — сказал доктор, поглаживая бородку.

Инженер опять выстрелил. Осечки были редкостью, но он все же находил, к своему удовлетворению, один маленький изъян в оружии — это чрезмерное нагревание ствола при частом применении. И этот факт так радовал его, будто в такой мелочи был весь смысл его жизни. Вот от чего в последнее время некогда обширный и украшенный цветущими лужайками двор поместья превратился в один сплошной тир.

— Сеньоре Саре нужен покой и строгая диета из куриного бульона, — затыкал уши Когенмен. Выстрелы пугали его. — Прошу Вас, мой дорогой друг, прекратить немедленно уничтожение овощей. Громкие и резкие звуки только могут усугубить болезнь Вашей горячо любимой супруги. Слушайтесь меня во всем, и через неделю-полторы я верну в Ваш дом счастье.

И, верно, благодаря особой диете, убедительности слов и общим усилиям всех заинтересованных сторон, Сара в скором времени стала интересоваться погодой и в один прекрасный осенний день отважилась на прогулку с Кончиттой. Сопровождал ослабшую женщину доктор, а сам Джузеппо, воспользовавшись отсутствием жены, сильно заскучавший по Беретте, снова стал практиковаться по мишеням, и отдаленные выстрелы, доносящиеся с виллы, то и дело напоминали о нем.

За оливковыми посадками был большой пустырь с прекрасной панорамой на море, где собака могла спокойно бегать без поводка, и именно туда Сара, поддерживаемая под локоть доктором, и отправилась. Неожиданно заморосил мелкий дождик, и Когенмен, всю дорогу насвистывающий себе что-то под нос, заботливо раскрыл над своей бедной больной предусмотрительно взятый из дома большой черный зонтик.

— Сара, простите меня, что выбрал не самый подходящий момент для разговора, — сказал он вполне откровенно, когда они отошли на значительное расстояние от виллы. — Но я давно хотел поговорить с Вами по душам, и боюсь, что скоро более удобного случая нам не представится.

— Продолжайте, сеньор доктор. Вы можете доверять мне.

Мужчина в примятом котелке кивнул, собираясь с мыслями.

— Вы знаете, что я холост…

— О, эта не такая уж страшная тайна, — едва заметно улыбнулась женщина.

Несмотря на то, что лицо у нее было уставшим и бледным, на ее щеках выступили симпатичные ямочки. Затем она подобрала небольшую палку и с кличем «Апорт, Капа!», бросила ее вперед. Собака с лаем понеслась по пустырю и в кувырке поймала цель, радостно завиляв хвостом, но отдавать не спешила, а прилегла на пригорке и довольная стала грызть ее.

— И так, Вы холосты, сеньор доктор, — напомнила Сара разговор и опять улыбнулась, показывая симпатичные ямочки на щеках.

— О да…. — грустно вздохнул мужчина. — Я холост, а Вы замужем.

— Вы так говорите, доктор, будто я виновата в том, что Вы холосты, а я замужем, — уже засмеялась она. — Вот видите, Вы меня уже рассмешили. Признайтесь, Вы на мне пробуете психоаналитический метод своего коллеги — профессора Фрейда?

— О, что Вы, Сара… простите, сеньора Сара… Я просто хочу сказать, что ситуация для нас двоих неприемлемая.

— Не приемлемая? Ну право, Вы как будто сейчас, доктор, признаетесь мне в любви.

Мужчина смутился. Затем его лицо стало серьезным.

— Безусловно, сеньора, мои признания для Вас не новость. Что скрывать очевидность. Я давно люблю Вас и каждый раз при встрече напоминаю об этом, но при всем уважении к моему другу Джузеппо я никогда не переходил дозволенные грани.

— Наша семья ценит Вашу деликатность… — и женщина опять прыснула от смеха и, подобрав новую палку, стала подзывать собаку. — Капа! Капучино! Иди ко мне! Смотри, какая у меня палочка.

— Вы смеетесь, Сара. Да, пожалуй, это лучшее лекарство от Вашей хандры, но сейчас особая ситуация. Мы окружены со всех сторон гидрой…

— Гидрой?

— Да, гидрой… — настаивал доктор. — И если поначалу мы пробовали с ней хоть как-то бороться, то сейчас ситуация катастрофическая. На месте каждой отсеченной головы выросли тысячи, и скоро мы окажемся бессильны…

— Кто это мы, мой дорогой друг? — и Сара вновь бросила палку подбежавшей к ней собаке.

Доктор посмотрел внимательно на женщину, точно пытаясь понять, в здравом она уме или нет, и поправил, волнуясь, пенсне.

— Мы — это евреи, Сара, а гидра — это фашисты, которые исходят кровавой ненавистью к нам. Скоро, уже скоро мы станем разменной монетой в этой, потерявшей достоинство человека, стране… И только бегство может спасти нас от ужасов нацисткой тирании!

Она удивленно посмотрела на мужчину, и он продолжил, словно не давая ей опомнится.

— Правда, это будет не так просто… Мышеловка захлопнута, во всех портах и пунктах пропуска дежурят люди дуче. Но у меня пока еще есть связи, и я верю в удачу… В моем кармане уже лежит греческий паспорт, и я очень хочу спасти Вас, пока еще не слишком поздно…

— О чем Вы, доктор? — и глаза Сары сверкнули тревогой.

— Я сделаю Вам документы на имя своей жены, и мы, благоприличная супружеская греческая пара, путешествующая по Европе в поисках развлечений, попробуем пробраться и затеряться где-нибудь в порту крупного итальянского города, а там, договорившись с капитаном, у меня есть деньги, Сара, пока еще их не отняли эти убийцы… Мы вырвемся в Англию или в Америку. Куда хотите? Слава богу, еще есть выбор, еще есть возможность выбора…

И доктор вдруг опустил глаза.

— Нет, нет! Что Вы! — испугалась хозяйка виллы. — Вы делаете мне непристойное предложение. Давайте забудем этот разговор, доктор! Я не хочу быть какой-то беглянкой. Италия — это моя страна, и пока еще Джузеппо — мой муж. Прошу Вас больше не предлагайте мне это безумие…

Доктор Когенман почтительно кивнул. Больше они к этой теме не возвращались и шли всю обратную дорогу молча. Дождь усиливался, и он по-прежнему держал над ней зонтик. Мокрая чумазая собака плелась следом, увязая лапами в глине. Где-то в роще они вдруг наткнулись на шалаш из свежих сломанных веток оливы и небольшое кострище. Но никого возле не было.

— Надо сказать Джузепппо, — решила по себя Сара… — Наверняка, опять эти противные мальчишки из деревни.

8. ОПАСНЫЕ МАЛЬЧИШКИ

Когда доктор уехал, Сара почувствовала большое облегчение. Не то, что ее тяготило общество человека, который предложил ей, пусть и по подложным документам, стать его женой и срочно бежать из Италии. Нет! В конце концов, он предлагал ей спасение. Просто женщина испытывала неприятное чувство, что предает Рудольфа, и если вдруг ее любимый объявится, то, что он скажет, узнав обо всем этом? Мнение Джузеппо, конечно, в расчет не ставилось, хотя общение с ним и даже отношения, что, собственно, было неудивительно, зная настойчивость и недюжинную хитрость в этих пикантно-скользких делах ее мужа, возобновились. Да, она спала с ним, но не испытывала той безграничной радости, которая испытывает влюбленная, счастливая жена. Просто долг любой жены, плохой или хорошей, спать с мужем. Он же, восприняв ее вынужденный шаг по отношению к нему, как очередную победу, снова бил тыквы из Беретты и даже планировал совместный заграничный отдых на асьенде у своего испанского друга, бывшего однокашника по Сапиенце, как только решатся проблемы с новым газовым индикатором.

— Сара, любовь моя! — признался он ей как-то под утро.

Женщина лежала, отвернувшись в сторону окна и, казалось, спала. Солнечный свет пробирался сквозь щель между шторами и падал на ее обнаженную спину. Его пальцы нежно тронули прядь ее черных волос, раскинутых по подушке, бегло прошлись, едва касаясь поверхности кожи, несколько раз по изгибу позвоночника. Потом он припал губами к теплым ягодицам жены и стал целовать их, точно икону.

— Сара… Сара…. У меня возникла прекрасная идея пожить какое-то время у Мигеля. Я встречался с ним в Риме, и он любезно пригласил нас в гости. Франко в благодарность за проявленное мужество в отчаянной борьбе с республиканцами подарил ему шикарную асьенду под Мадридом. Как ты на это смотришь? Корридо, фламенко, тортилья с курицей, наивкуснейший хлеб с помидором… Не зря говорят: в доме друга всегда забываешь о бедах.

Но она не ответила ему и притворилась спящей, и он, все еще рассчитывая в скором времени загладить свою вину подобными подарками судьбы, овладел ей, точно бездыханной тряпичной куклой, лишь слабый стон которой да слезы, обильно льющиеся в подушку, выдавали в ней живую и ранимую душу.

— О, да! Мадрид, только Мадрид! — пыхтел он. — И к черту все! Сто лет не ел настоящую картофельную тортилью…

Но этим грандиозным и многообещающим планам не суждено было сбыться. Правительство дуче требовало от талантливого инженера отдачи всех своих жизненных сил. Незаметно, но планомерно его втянули в грязные подковерные игры, выйти из которых уже не представлялось возможным. К тому же, его влиятельный друг и покровитель Джиорджино, всегда симпатизирующий дуче, но на свою беду увлекшийся совращением молодого капрала, бесследно исчез на острове Сан-Домино на другом конце Италии, и это чрезмерно взволновало и напугало Джузеппо, но не потому что он сам каким-то образом сочувствовал скрытым бисексуалам, а потому, что он впервые увидел, как четко и отлажено работает смертоносная фашистская машина, не взирая ни на ранги, ни на социальный статус своих намеченных жертв. Он словно вмиг уяснил, что в этой стране уже никто не может чувствовать себя в безопасности и уж тем более гарантировать ее.

В декабре 1938 года Джузеппо уехал в командировку в Африку. Все слуги и жена торжественно проводили его до вокзала в Генуе, а он, словно предчувствуя длительность расставания, велел Антонио, как самому надежному человеку в своем окружении, заботиться о Саре.

— Учти, Антонио, — сказал он, отведя водителя в сторонку и давая ценные указания. — Отвечаешь за нее головой! Так и знай!

— Когда же Вы вернетесь, сеньор?

— Думаю, на этот раз дело затянется… — вздохнул инженер немного растерянно, и когда поезд тронулся, издав тревожный гудок, а все отъезжающие в нем прильнули к окнам вагонов, он даже позабыл на прощанье помахать рукой жене, о чем очень сожалел всю дорогу.

Джузеппо уже тогда понимал, что бизнес, который он ведет с Правительством, все четче и явственней принимает преступные черты, что и сам он давно стал некой встроенной шестеренкой в сложной и уже никем не управляемом гильотине, а газовое оборудование, так искусно проектированное им, уже используется не только в сельском хозяйстве новых колоний…

Великое уныние охватило его, и ни крепкий эфиопский кофе, ни местное медовое вино, ни даже украшенные татуировками вместо одежды чернокожие красотки не могли исправить ситуацию. Он затосковал по дому, по Саре и по ее ушастому кокер-спаниелю, и даже по тупице Абеле, которого он бы обнял не задумываясь, если бы встретил случайно где-нибудь на рынке Меркато… Как скоро просторная вилла, вечно утопающая в зелени оливковых рощ Риоманжоре, сменилась на дурно пахнущие солдатским потом казармы под Аддис-Абеба! В дальнейшем же его занесло на полигон, затерянный в труднодоступной пустынной области Даникиль, где в строгой секретности и проходили последние испытания. Но, даже когда он словил там желтую лихорадку и лежал без памяти несколько дней под соломенной крышей обмазанного глиной тукуля, под его подушкой всегда лежала верная Беретта, снятая с предохранителя. Там же его и застали последние новости, что 1 сентября 1939 немецкие войска вошли в Польшу.

После отъезда мужа все хозяйственные дела полностью легли на Антонио, и он с ними прекрасно справлялся, пополнел и даже сшил себе приличный костюм с застежкой на две пуговицы у портного Жанлуки. От Рудольфа по-прежнему не было ни одного письма, ни одной весточки, и Сара словно смирилась с этим удручающим ее фактом и вместо того, чтобы воспользоваться неограниченной свободой от мужа, предпочла глухое затворничество. Аллея любви в Риоманджоре больше не манила ее, все новости она черпала из газет, которые привозил водитель, и большую часть времени проводила одна на пустыре, бросая своей обожаемой Чапе, как она ее называла, очередную палочку. Какое-то болезненное равнодушие охватило Сару, и однажды, чтобы ее как-то взбодрить, Антонио решил поделиться своими планами.

— Неужели ты все же решился? Как же так? — улыбнулась она, не веря, что вечный холостяк, коим был ее слуга, все же решил жениться. — И кто же твоя счастливая невеста?

— Цветочница Марта, — признался мужчина, поправляя на себе очень хороший галстук. — Как Вы считаете, сеньора Сара, я для нее достойная партия?

— Антонио, о чем речь? Ты классный парень, у тебя завидная работа. Каждая девушка мечтает о тебе. И Марта очень мила… Приятная внешность, но…

— Я знаю, сеньора, что Вы хотите сказать… Да, про нее ходят порочащие слухи, будто она еще девицей связалась с Марио, но мне плевать на ее темное прошлое. О, если бы Вы знали, сеньора, какая она на самом деле, добрая и скромная! И все эти толки… А как она испугалась, когда я сделал ей предложение и умоляла меня повременить с этим необдуманным шагом… Я было согласился, ну знаете эти женские слезы…, и у нее потом буквально целый час была истерика. Признаюсь, тут черт ногу сломает, пытаясь понять, что хочет женщина. И я ее ни в чем не виню. Так и сказал ей. Это все чертова бедность, но я дам ей все, мы купим дом в Генуе, у меня будет свое дело…

— О, неужели ты решил покинуть нас, Антонио? — даже испугалась Сара, хотя была безумно рада за него, и, судя по его светящимся глазам, знала, что он был по-настоящему влюблен.

Никогда прежде она не видела его таким счастливым и одновременно таким наивным.

— А как же наша вилла? Она осиротеет без тебя… Да Бог с ней, с виллой. А я, Антонио, нет, нет, я не перенесу расставания… — смеялась хозяйка.

К ней вернулось ее прежнее кокетство, придающее какую-то особую утонченность каждому жесту, та искорка, которая внезапно потухла с исчезновением Рудольфа. Водитель почувствовал это. Они как раз сидели на поваленном ветром дереве, а впереди, вниз по склону, носилась с шумным лаем Капучино. Какое-то жуткое искушение овладело мужчиной, все эти грани приличия, разница в социальном положении, даже предстоящая свадьба едва удерживали его от порыва. Он видел сейчас в Саре просто красивую женщину, может быть, того единственного друга, которого у него так и не было в жизни. Она сидела рядом с ним, словно не замечая его мужественности и силы, слишком доверяя ему. Какая-то необъяснимая лень в ее неспешных и даже небрежных движениях, та легкая одурманивающая сладость разливалась на него, точно Благодать Божья, и он не смог устоять, чтобы не взять ее слабую руку в свою.

Она посмотрела на него с насмешливым укором, будто говоря глазами, «Ну, я же знала, Антонио, что ты неисправимый бабник», но не убрала руку.

— Когда-нибудь ведь нужно покидать родную гавань… — ответил он с неким чувством вины. — Но я обещал сеньору Джузеппо дождаться его возвращения из Африки…

При упоминании о муже Сара поморщилась.

— Венчание состоится в эту субботу, сеньора, и я буду очень признателен, если увижу Вас в церкви ровно в десять утра.

— Ах, Антонио… Я не могу…

— Обещайте мне, обещайте, сеньора! — настаивал он, встав перед смущающейся женщиной на колени и целуя ее обнаженные лодыжки, и она, опасливо оглядываясь по сторонам, даже поклялась, что будет у церкви Ионна Крестителя в положенный срок и затем лукаво пригрозила ему пальчиком.

— Хорошо, Антонио! Я приду, но и ты не опаздывай…

— За мной не заржавеет… — усмехнулся он, довольный тем, что выпросил таким образом обещание, и что теперь по Риоманджоре не будут ползти дурацкие слухи о том, что его хозяйка чуждается появляться в людных местах, потому что якобы ревнивый муж Джузеппо в гневе сломал ей нос. — Полоскуху Кончитту схватит удар от той грязной лжи, которую она выливает на Вас. Обещаю, сеньора!

Они продолжили путь к обрыву, чтобы получше полюбоваться морем, какие-то умиротворенные и счастливые, полные любви и надежд, совсем забывшие о приближении войны. И знали бы они тогда, что оба сдержат свое обещание прийти к церкви Святого Ионна, что никто из жителей Риоманджоре не опоздает в тот день, но что вместо смеха и поздравлений будут слезы и плач, а лучшим свадебным подарком Сары — великолепный гроб из красного дерева, и в нем под музыку органа и пение хора будет лежать набальзамированный жених в элегантном костюме…

Приготовления к свадьбе шли полным ходом, и счастливый жених часто советовался с хозяйкой виллы по тем или иным вопросам. Она даже полушутя-полуиграя упрекнула его, не будет ли он просить у нее интимного совета, как провести свою первую брачную ночь. Все в Риоманджоре знали, для чего Марта и Антонио, обнимаясь и целуясь, часто катаются за горами.

Через два дня к хозяйке виллы подошел «дворецкий» Абеле и предостерег ее.

— Сеньора, не ходите одна больше через рощу с собакой.

— О чем ты? — спросила она, удивившись.

— Я не хотел Вас расстраивать, но вот уже месяца два, как я стираю с ворот эти странные знаки, и думаю, это все те бестолковые мальчишки из шалаша…

— Какие знаки? — удивилась хозяйка, не воспринимая предостережение слуги всерьез.

— Вот, полюбуйтесь, — и Абеле провел Сару к воротам и показал ей начерченную мелом звезду Давида — еврейский символ. — Эти мальчишки с каждым днем все смелее и агрессивнее. Сначала я не обращал внимания на это, думал баловство, ну, Вы знаете, они сейчас не ходят в школу, все учителя уволились из-за расовых законов, и кто-то видимо вскружил им головы всей этой дурью… А вчера я заметил одного из них, он даже не боялся меня, презрительно плюнул в мою сторону и продолжил осквернять ворота своим поганым мелом, пока я не дал ему пинка…

— Что же ты молчал, Абеле! — пожурила слугу хозяйка. — Надо сказать Антонио, чтобы он выгнал этих противных мальчишек и снес им шалаш. Я давно терпела их, но сейчас вижу — пора немедленно действовать. Антонио, Антонио! — позвала она водителя.

Потом встревоженная женщина в двух словах объяснила ситуацию прибежавшему на ее зов мужчине, и они тут же отправились вместе к оливковым деревьям, где она еще недавно ходила в дождь с доктором Когенманом. Еще издалека они почувствовали запах костра и ускорили шаг. Вид у Антонио был внушительный, он даже оголил рубашку до локтя и сжал кулаки, изрыгая проклятия.

— Никто не имеет права Вас оскорблять, сеньора! — ругался он. — Я проучу этих сорванцов, заставлю извиниться, и они навсегда забудут дорогу в эту рощу.

— О, Антонио, прошу только без рук. Они всего лишь дети. Просто выгони их и все, — даже пугалась она такой решительности.

Гурьба босоногих и каких-то оборванных мальчишек, им было около десяти-двенадцати лет, сидели вокруг костра и жарили хлеб на палочках. Заслышав приближение взрослых, они тут же смекнули в чем дело и быстро разбежались врассыпную, но Антонио успел схватить одного из них и оттаскать за ухо.

— А сейчас мерзавец, извинись перед сеньорой! — потребовал он от визжащего от боли мальчика и подвел его к Саре.

— Антонио, прошу тебя! Отпусти его! — стала умолять женщина.

Но вместо извинений мальчишка грозился расправой. Особенно досталось сеньоре Саре.

— Еврейская шлюха, грязная полукровка! — орал он, хватаясь за красное ухо. — Ты у меня еще за все ответишь…

— Где ты набрался таких плохих слов, мальчик? Кто тебя всему этому научил? — была ошарашена Сара.

— А ну извиняйся, гаденыш! А то я оторву тебе ухо! — требовал Антонио, еще сильнее потянув за него.

Мальчик взвизгнул от боли и, понимая бесперспективность своего положения, закричал что-то о пощаде.

В этот момент из шалаша на крик выскочил местный дурачок Базилио. Это был страшный уродец с оттопыренной губой, подросток, никогда не ходивший в школу и не имеющий крова над головой. Его часто можно было видеть в деревне, попрошайничающего на паперти святого Иоанна, жалостливые крестьяне подкармливали его. Он всегда был безобидный, и деревенские мальчишки брали его с собой в поход вместо какой-то бездомной собаки, но сейчас в его руке был нож и, подбежав к Антонио, он молниеносно ударил его в спину. Все это произошло столь стремительно, что даже пойманный мальчик не сразу понял, что его больше не держит стальная хватка водителя. Он сразу бросился наутек. Дурачек же, увидев в своей руке окровавленный нож, бросил его на землю и рассмеявшись пустился следом. Этот громкий раскатистый смех так напугал Сару, что она даже забыла на мгновение об Антонио, и лишь когда тот обессиленный прилег на траву, поняла, что случилось нечто ужасное и непоправимое.

— Антонио… — вскринула она, склонившись над раненным, пытаясь ему хоть чем-то помочь. Затем она стала звать на помощь, и с виллы уже бежали слуги. — Сейчас тебе помогут, мой друг. Не умирай. Как же так…

Антонио печально улыбнулся. Из-за рта его пошла кровь, и женщина положила его голову себе на колени.

— Сеньора, простите меня…

— О чем ты, держись.

— Я виноват… Рудольф…

Сара вздрогнула.

— Рудольф просил меня передать Вам письмо… — прошептали губы умирающего. — Но Джузеппо, предугадал все это, он набросился на меня, точно лев, буквально забрал его у меня силой и запретил, чтобы я распространялся об этом. Вы же знаете Джузеппо, — усмехнулся он печально. — Теперь он меня уж точно не уволит.

Глаза мужчины закрылись… Ему тяжело было шевелить губами.

— Я молчал, как рыба. Ради Вашего счастья, думал, что так будет лучше. О нет, я оправдывал свою трусость… Но я вижу, как Вы страдаете… Сара… Простите, что не говорил Вам раньше… Рудольф любит Вас…

9. ПИСЬМО

Именно на этом трагическом происшествии сюжетная линия романа, связанная с событиями предвоенного Риоманджоре, резко оборвется, и мы вернемся сюда лишь весной 1941 года, когда радостный лай Капучино возвестит округу о возвращении хозяина виллы, сильно потрепанного в африканских пустынях. Это будет уже другое время, и об этом чуть позже. Сейчас же автор считает, что будет не справедлив к читателям, если хоть чуть-чуть не приоткроет завесу тайны и не расскажет о том, что же случилось с Рудольфом после внезапного отъезда из Италии, и о тех его весомых причинах молчания и даже кажущегося на первый взгляд преступного бездействия по отношению к Саре.

Стоит сказать, что первая и главная мысль, которая мучила его весь вечер и особенно истязала, точно неутолимый жестокий палач, в ту последнюю бессонную ночь и даже под утро, это была мысль о том, чтобы бросить все к чертовой матери. Он оставлял друзей, брата и главное все то, к чему он шел долгие год. Мечта каждого молодого человека в Германии — офицерский мундир Вермахта — стал ему вдруг ненавистен, оставалось его лишь сменить на гражданку и выкрасть любимую женщину из золотой клетки с неясными перспективами дальнейшего существования. Но вырваться из привычного круга жизни оказалось не так просто. Во-первых, стоило подумать о личной безопасности и безопасности той, которая отважится разделить с тобой судьбу. Не возвратись после отпуска в положенный срок в часть, он автоматически становился бы дезертиром и обрекал себя и своих близких на серьезную опасность в случае, если вдруг попадется в лапы военного патруля. Между Германией и Италией давно действовала негласная договоренность об обмене дезертирами, к которым принимали самые серьезные меры, вплоть до расстрела. Во-вторых, Рудольф был еще не совсем уверен в Саре и не знал точно, как она отнесется к такому побегу. Этот побег предполагал жизнь на чужбине и требовал серьезных финансовых средств, которых у него не было. Безусловно, его женщина привыкла к роскоши и ни в чем себе не отказывала. Не обвинит ли она его потом во всех бедах в случае неудачи, как это часто бывало с его предыдущими женщинами? Что будет с ней после недели скитаний «через тернии к звездам»? Как это все отразится на ее чувствах к нему и, вообще, отношениях друг к другу? Ведь они даже не поговорили толком как следует.

В этом письме на двух листах он давал время замужней женщине все хорошенько взвесить и обдумать и даже признавался честно и без каких-либо прикрас, что в сложившейся ситуации ему опрометчиво рисковать без ее согласия, принимая всю ответственность на себя. И уже тем более он не мог гарантировать ей те блага, которые она получает сейчас в браке с богатеем Джузеппо. «Что же ты можешь дать мне, милый?» — словно обращалась она к нему, и он тут же отвечал, что со своей стороны готов предложить только любовь и статус неофициальной жены изгнанника. Ведь в его стране союз между ним, немецким офицером, и еврейкой вообще не уместен, и если бы она знала, что творят с евреями и им сочувствующими в лагерях смерти, то поняла бы его…

Затем, продолжая свою мысль в лучших традициях позднего романтизма Гейне, он с легкой долей иронии признавался ей в любви, возносил ее красоту до небес и сравнивал ее даже с родной и ныне стоящей на перепутье Германией, патриотом которой он, бесспорно, всегда был и является. Также он непременно указывал, описывая, пожалуй, в сильно ярких эмоциональных красках, те возможные страдания, разлуку и одиночество, к которым может подвести их обоих столь необдуманный шаг, и подчеркивал, что сам он не страшится ничего, кроме того, что она его разлюбит.

«Моя любовь к тебе, моя милая, моя хорошая Сара, как видишь, стоит в резком противоречии с тем патриотическим подъемом национального самосознания немецкого народа и его священным лозунгом «juden frei» (нет евреям), и, я, как неотъемлемая часть этого народа, вскормленная духом эпохи, всегда поддерживал то стремление немецкой аристократии к воссоединению Германии «сверху». И ты должна понять, на какую колоссальную жертву я иду, прежде, чем примешь это, как я надеюсь, хорошо взвешенное решение — бросить все и отправиться со мной хоть на край света. Но даже если ты скажешь «нет», я все равно буду любить тебя и каждую секунду своей тщетной жизни думать, как можно скорее разрубить этот Гордиев узел, накинутый на мою шею, точно удавка на эшафоте. Будучи офицером Вермахта и подающим большие перспективы спортсменом, на которого миллионы моих соотечественников возлагают большие надежды в зимних играх в Сан-Мориц, я невольно, хочешь ты этого и нет, являюсь в их сердцах верным солдатом, призванным возродить и продолжить лучшие традиции «Священной Римской империи германской нации».

Вот так и в подобном духе, в лихом пьяном угаре осознавшего свой постыдный путь нациста, но еще колеблющегося и осторожничающего, и было написано это размашистое письмо с указанием обратного адреса своей тетки Эльзы и передано без свидетелей Антонио, водителю мужа Сары. При этом Рудольф понимал, что невольно дает компромат на себя, если вдруг все эти амурные бумаги попадут не в те руки. Но другого выхода у него не было, голова раскалывалась, чувства переполняли его, а доверять почте он не рискнул, зная наперед, как прослеживается подобная корреспонденция. Также он советовал Саре сжечь после прочтения «весь этот амурный бред», а ответ, проявив все меры предосторожности, отправить его тетке под Гамбург, надеясь, что это вызовет куда меньший интерес у спецслужб обоих стран. Причем в письме достаточно будет написать лишь «да» или «нет», чтобы он, Рудольф, действовал наиболее корректно с учетом сложившихся обстоятельств.

После Италии военная служба закружила его, но он еще выпросил неделю у начальства и съездил в Гамбург, к, якобы, больной тетке. Там он рассчитывал получить письмо от Сары, а заодно попробовать занять денег у родственников, но ответ не приходил, а жадная тетка наотрез отказалась спонсировать племянника, учитывая бешеные темпы инфляции и непостоянство человеческой жизни в Германии. Когда же его перевели в Кельштайнхаус в районе Орлиной горы, он с головой погрузился в усиленные тренировки и подготовку других немецких спортсменов для участия в Зимних Олимпийских играх 1939 года. Особое значение уделялось военному патрулю, прародителю биатлона, а также «eisige Stra;e» (ледяной дороге), возрождаемой общими усилиями энтузиастов из глубин истории некогда популярной арийской зимней игры. Все очень надеялись, что фюрер продавит в МОК (Международный Олимпийский Комитет) эти бесспорно выдающиеся и заслуживающие внимания виды спорта, и на это были все шансы и предпосылки. Тем более, скоро стало ясно, что запланированные игры, из-за разногласий со швейцарским комитетом, повторно переносятся в немецкий Гармиш-Партенкирхен.

— В своем пруду и рак рыба, — говорил его брат Курт, усмехаясь. — Ты знаешь, сколько призовых полагается за золотую медаль? Я слышал от Мартина, фюрер не пожалеет средств на это, а звание полковника с приличным жалованием гарантировано. Лишь бы высоко и ярче сияло арийское солнце!

— Надеюсь, мы сделаем австрийцев, — хмурился Рудольф, прикидывая, как мало времени уже осталось.

— Швейцарцы тоже сильны. Не забывай, в их команде непобедимый Кристофелл. Ты помнишь, как он катал у тебя под носом лед, точно шайбу? Правда, поговаривают, он получил серьезную травму колена… И если он не поправится, мы можем рассчитывать минимум на серебро.

Да, деньги были не лишние для Рудольфа, они мотивировали его на победу, после которой он планировал вновь посетить Италию и встретиться с Сарой уже состоявшимся и обеспеченным героем. И если она скажет «да», то чем черт не шутит! Можно попробовать убежать с ней из пораженной фашисткой чумой Европы… Например, в США. Действующего олимпийского чемпиона с радостью примут за океаном, будет работа, дом и все наладится…

В этот момент, когда он мечтательно размышлял о будущей своей жизни за океаном, Сара искала в кабинете своего мужа заветное письмо, отчаянно роясь в бумагах и каких-то сложных непонятных чертежах. Ей очень хотелось прочитать признание любимого, и она не находила себе места. Наконец, разочарованный взгляд женщины упал на камин и на небольшую горстку пепла за решеткой, и она решила, что оно, скорее всего, в пылу неконтролируемой ярости было скомкано и сожжено ее ревнивым мужем.

10. СПАСЕНИЕ БРАТА

Кто-то из мудрых сказал «Альпы могут сотрясаться, но они не падают…», и он был прав. Что бы не происходило здесь, в горах, какие бы цивилизации и люди не приходили и не покоряли их вершины, эти горы остались в своей девственной чистоте, всего лишь горами, как миллионы лет назад.

Так исторически сложилось, что Германии вместе с баварскими равнинами достался и маленький, но очень лакомый, кусочек Альп, точно вырванный у зазевавшегося австрийского Зальцбурга. Эти места всегда привлекали внимание своей первозданной красотой и кристально чистым воздухом, а также вздымающимися в небо, почти отвесными скалами. Со временем здесь, на крайнем юге страны, появилась мирная альпийская деревушка Оберсдорф, обслуживающая богатых бюргеров, а начиная с 1934 года сюда устремились строить свои укрепленные резиденции нацистские лидеры, такие как Мартин Борман и Герман Геринг. Правда, для этого пришлось насильно выгнать всех местных жителей, оцепить всю местность колючей проволокой и заборами, а на въездах поставить вооруженные блок-посты со шлагбаумами. Кроме того, для строительства коммуникаций и сооружений фашисты активно использовали труд узников концлагерей, погибающих сотнями и даже тысячами от невыносимых условий.

Рудольф в полном снаряжении горного егеря стоял на вершине выступа и смотрел вниз на новую, петляющую, точно змея, трассу, которую недавно вручную очистили от снега заключенные. За его плечом виднелась снайперская винтовка с 4-х кратным прицелом. Курт сидел рядом на огромном рюкзаке и не спеша выкуривал сигарету, не снимая перчаток. Перед ними стояла задача первыми опробовать «ледяную дорогу», прежде чем основная группа спортсменов присоединится к ним для тренировок. Стоит сказать, что задача была не из легких. Недавно для верности все полили водой на морозе, и трасса на прямых участках сильно скользила, так что устоять было невозможно. И спортсменам, толкающим перед собой изо всех сил кусок льда, оставалось уповать только на чудеса собственной эквилибристики и альпийские кошки, прицепленные к сапогам. Помимо прочего, ледяная дорога имела не только спуски, но и свои подъемы, и если участникам соревнования не получалось разогнаться и по инерции преодолеть их вершину, то им ничего не оставалось, как скатиться назад и пытаться собственными усилиями рук и плеч протолкнуть тяжелую глыбу снова наверх.

— Может повременить? — спросил Рудольф брата, который резко поднялся и выволок из-под снега, пыхтя и буксуя, заранее приготовленную льдину.

Она была внушительна, весом не менее двадцати килограмм. К тому же, в лицо им дул сильный морозный ветер, от которого не спасал ни хороший глоток шнапса, ни шерстяной шарф, несколько раз обмотанный вокруг горла.

— Aller Anfang ist schwer, (Лиха беда — начало) — прорычал Курт, выплевывая из зубов сигарету.

Рудольф присоединился к брату, и они стали толкать глыбу к стартовой площадке мимо раскинувших свои пушистые, заиндевевшие на морозе лапы елей. Потом, сверив часы, братья кивнули друг другу и усилиями плеч сдвинули льдину вниз. Глыба, почувствовав наклон, легко заскользила, увеличивая скорость, а они побежали за ней следом, на ходу корректируя ее направление.

— Держи ее влево, там впереди двухметровый подъем… — кричал Рудольф, отставая. — Отлично, Курт! Вот, молодчина…

Все шло прекрасно, и братья довольно быстро преодолели треть трассы. Сказывался предыдущий опыт подобных состязаний и слаженность действий, но скоро начались частые подъемы, а на одном сложном повороте, где дорога виляла резко вправо, их глыба сошла с дистанции и, ударившись о камни, раскололась на две части.

— Scheiss drauf! (Не страшно…) — вымолвил Рудольф, пытаясь оправдать промах, хотя прекрасно знал, что в игре это означало потерянные очки и дополнительное время.

— Если на трассе будет Кристофелл, он не простит нам ошибок… — заметил Курт, выбирая из двух осколков наиболее крупный. Это было нелегко сделать. Льдина раскололась почти поровну. — Да, пожалуй, ты, парень! — хлопнул он наконец ладонью по льду, словно друга по плечу.

Они снова ринулись вниз, уже заметно взмокшие и уставшие, и скоро вышли на финишную прямую. Осколок глыбы прекрасно скользил и, не останавливаясь, пересек красную линию. Рудольф посмотрел на часы.

— Три минуты сорок семь секунд, и это далеко не олимпийский рекорд… — заметил он. — Нужно повторить попытку. Если бы мы были в команде швейцарцев, нас бы засмеяли.

Недовольные результатами братья подошли к проложенной параллельно канатной дороге. Там был довольно примитивный подъемник, специально придуманный для подобного вида соревнований, с открытыми сиденьями, страховочными тросами и лебедкой, уходящей ввысь. Рудольф снял с плеча винтовку и взвел ее. Ему нужно было попасть в особую мишень, после чего подъемный механизм автоматически включался и начинал тянуть спортсменов на второй круг. Когда он целился, то вдруг случайно увидел прятавшееся в ельнике исхудалое и серое лицо человека и вздрогнул от неожиданности. Откуда оно могло взяться? Но лицо быстро исчезло. Рудольфа одолевали сомнения. Может быть, кто-то из спортсменов пришел из лагеря посмотреть на испытание новой трассы? Но зачем тогда прятаться? Раздался хлопок, и лебедка взвизгнула и медленно потянула спортсменов наверх.

— Отличный выстрел! — похвалил брата Курт. — Но если ты так долго будешь целиться, Кристофелл опередит нас. В этой игре важны секунды, брат. Как ты этого не понимаешь!

Рудольф промолчал. Он знал, что лучше его в команде никто не стреляет, и все нарекания в свой адрес связывал с намерением брата разжечь в нем дух соперничества. Разгоряченный от движений и чрезмерных усилий, он скоро стал ощущать, как мороз начинает сковывать одежду и студить конечности. Захотелось срочно принять горячую ванну, и мужчина даже представил, как лежит в ней, блаженствуя, в одной из благоустроенных здешних гостинец.

Но настойчивый и непрекращающийся скрип колесика, крутящегося по лебедке, все время возвращал его в жестокую реальность. Этот ужасный, действующий на нервы скрип был единственным звуком в абсолютной тишине высокогорья, и чем выше поднимались братья, тем чаще их головы с тревогой задирались вверх, жмурясь от яркого солнца. Они, доверившиеся судьбе, увлеченные азартом игры, медленно парящие над макушками елей и заснеженными скалами, как будто понимали, что сейчас вся их жизнь зависит только от движения этого колеса.

«Вот так погибнуть, нелепо сорвавшись в пропасть… — подумал Рудольф, сдвинув брови. — И Сара даже не узнает, что со мной приключилось, подумает, наверно, что я спутался с какой-нибудь глупой пышногрудой баваркой…»

С высоты подъема показались соседние трассы. На них хорошо были видны полосатые пятна заключенных, молотящих лед кирками и лопатами. Поодаль с неприступной высоты за ними следили расставленные умелой рукой вооруженные солдатики Третьего Рейха. Все это нагнетало на Рудольфа дурное предчувствие надвигающейся катастрофы, и словно в подтверждении всему этому он вдруг увидел, как одно полосатое пятно — очевидно, отчаявшийся терпеть унижения страдалец — отделилось от остальной массы своих собратьев по несчастью и поползло медленно вниз по узкой кромке. Затем раздалась короткая автоматная очередь, точно взорвавшиеся хлопушки на утреннике, но пятно упорно продолжало движение, пытаясь слиться с серо-белым массивом леса. Еще немного бы, и, казалось, что беглый узник спасется, но его скорость заметно замедлилась. Либо он был сильно истощен и силы внезапно оставили его, либо ранен, а, может быть, и то и другое, да начинающийся после трассы глубокий пласт снега затруднял передвижение. Вдогонку ему немцы уже спустили овчарок, и те наперегонки бежали к теряющей на глазах силы жертве. Рудольф не мог смотреть безучастно, как собаки будут раздирать беглеца. Он снял с плеча винтовку и прицелился.

— Что ты делаешь? — удивился Курт. — Тут очень далеко. Напрасно потратишь пулю.

— Не говори под руку!

— Du erschie;t gern Juden, von hier? (Ты можешь отсюда застрелить еврея?) — усомнился Курт. — Ставлю бутылку хорошего шнапса, что ты промажешь.

Раздался выстрел, и полосатая точка замерла, дожидаясь стремительно приближающихся к ней собак. Курт с проклятиями схватился за голову. Бутылка шнапса мысленно выскользнула из его рук.

— Интересно, куда они девают трупы узников? — спросил Рудольф как-то отвлеченно, точно недовольный метким выстрелом. — Неужели просто закапывают в снег?

— Что ты! Никто не хочет, чтобы по весне здесь воняло евреями, — засмеялся брат. — Живых и мертвых, весь отработавший материал отвозят за гору в специальном фургоне. В окрестностях Зальцбурга выстроили новые печи, и есть вполне комфортные газовые камеры, замаскированные под душевые. Все цивилизованно и довольно демократично. Я бывал там в прошлую среду. Если бы не торчащие трубы, то принял бы все это за сносную гостиницу. Там есть даже кафе для военных, уже действующее. Правда, хозяин — сущий жмот. При мне у него случился конфликт с одним нашим парнем, который наотрез отказался платить за стакан воды…

Но Рудольф уже не слушал брата. Высота канатной дороги, на которую они поднялись, была в этой точке подъема максимальна, и величие гор захватило его настолько, что он быстро позабыл все плохое и тревожное, все, что было ранее. Его даже не волновали больше ни скрип колесика над головой, ни сыпавшийся на шиворот с лебедки заиндевевший снег, ни судьба несчастных евреев, попавших в лапы нацизму. Горы, только горы вставали перед ним, неприступной величественной стеной, заставляя невольно содрогнуться и отступить любого, кто дерзнет бросить им вызов. И хотя здесь были далеко не Гималаи, и даже не Монблан с наивысшей отметкой в 4810 метров, но при беглом взгляде на эту застывшую в полете каменно-снежную глыбу создавалось поистине упоительное впечатление от небывалой высоты. Только потом Рудольф понял, что дело было в визуальном обманном эффекте, так как в отличие от надвигающихся друг на друга, спешащих куда-то, словно в давке за хлебом, австрийских Альп, к немецким горам подходит равнина, создающая резкий контраст с ними.

Когда они спрыгнули с сидений ничто не предвещало беды, но Курт вдруг бросился в сторону ели, и Рудольф не сразу понял, что произошло. Дело в том, что оставшийся на стартовой площадке рюкзак брата был кем-то распотрошен, точно пустая консервная банка. Вещи были разбросаны по снегу. Не теряя ни секунды, спортсмены бросились осматривать место происшествия и увидели следы, уходящие вверх к нетронутым расщелинам, спрятанными наростами снежно-ледяных корок. Кое-где краснели, развевающиеся на ветру сигнальные флажки, предупреждающие об опасности.

— Этот мерзавец забрал термос и надел мой запасной свитер! — заорал, как сумасшедший, Курт и двинулся по оставленным в снегу следам к этим расщелинам.

У Рудольфа замерло сердце.

— Не ходи туда! — пытался остановить он брата. — Оставь, он все равно погибнет!

Но Курт, лишившийся своих вещей, был неутолим в своей решительности нагнать вора и не слушал предостережений.

— Откуда они только набрали этих болванов!? — ругался он на охрану, доставая из кобуры пистолет. — Я непременно напишу жалобу коменданту базы. Пусть хорошо вздрючат всех виновных!

Пройдя метров пятьдесят от стартовой площадки, они вдруг встретили сильный ветер, внезапно вынырнувший из-за угла отвесного камня, и невольно повернулись к нему спиной. Здесь уже было мало снега, и следы беглеца терялись. Тогда, чтобы лучше осмотреться, Курт полез на каменный выступ. Рудольф помог ему взобраться, подставив спину.

— Никого! Такое ощущение, что эта сволочь провалилась под землю!

— Оставь его, Курт. Может, он и провалился.

— Да? Тебе легко рассуждать. Но он провалился с моим походным термосом, я даже не отпил глотка кофе, и на нем мой любимый свитер!

В этот момент Курта оступился и с криком скатился вниз, напрасно пытаясь ухватиться руками за скользкие камни. К несчастью, падение было по другую сторону возвышенности, и Рудольф не смог поймать брата.

— Курт! Курт! — закричал он, обегая за каменный выступ, и резко замер, побледнев, точно наступил на пехотную мину.

Впереди перед ним сияла дыра в потрескавшемся пласте снега, обнажая глубокую расщелину, куда очевидно и провалился брат… Оттуда шло нечеловеческое рычание, по которому можно было без труда определить, что кто-то борется за свою жизнь изо всех сил.

Рудольф упал на живот и медленно стал подползать к брату. Он уже видел скользящую руку Курта, успевшего ухватиться за ветку какого-то куста на отвесе. Другой рукой и всеми ногами упавший пытался удержаться за небольшие каменные выступы. Но это не могло продолжаться долго. Из-за мороза конечности предательски леденели, а под тяжестью тела уже крошились камни и лед, с грохотом падая в темную бездну.

— Verpiss dich! (Вали отсюда!) — прорычал Курт, заметив тень брата. — Ты погибнешь вместе со мной! Я утащу тебя!

— Не глупи! Хватай за ремень! — приказал Рудольф, максимально трезво оценивая ситуацию. — Живо!

Но Курт отвергал всяческую помощь, практически смиряясь с обреченностью. Он уже запел народную песню, которую они часто слышали в деревне у тетки, и Рудольф не смог сдержать слез.

— Wir sind durch Deutschland gefahren

Vom Meer bis zum Alpenschnee.

Wir haben noch Wind in den Haaren

Den Wind von Bergen und Seen.

(Мы проехали по Германии от моря до снежных Альп. У нас в волосах еще шумит ветер гор, и они влажны от озер.) — подпевал он.

Снова упал из-под ног камень, с грохотом увлекая за собой и другие. Рудольф все же рискнул и подполз еще ближе, бросая брезентовый ремень от винтовки, точно удочку, и Курт вдруг отпустил куст и схватился за него двумя руками.

— Wir sind durch Deutschland gefahren

Vom Meer bis zum Alpenschnee…

(Мы проехали по Германии от моря до снежных Альп) — прохрипел он, словно никакая опасность не грозила ему, хотя именно в этот момент его ноги соскользнули с выступа и повисли над пропастью.

— Wir werden noch weiter fahren,

Um neue Lande zu seh’n.

(Мы поедем еще дальше, нас ждут новые земли…) — и бицепс правой руки Рудольфа напрягся изо всех сил.

Уже потом, в течение пары недель, запивая чудесное спасение не одной бутылкой шнапса и распевая эту песню в более комфортной обстановке, они вспоминали все это с долей улыбки. К тому же, вся команда ушла в запой. Сильный снегопад в горах спутал все планы, и тренировки перенесли на неопределенный срок.

— Честно признаюсь, брат, — говорил Курт, едва шевеля языком, — я как будто заново родился.

— Я чувствую себя тоже заново родившимся, — соглашался Рудольф, глуша шнапс из бутылки.

— И это не мудрено, мы же близнецы… И судьба видать у нас на двоих.

— И золотая медаль Гармиш-Партенкирхена тоже на двоих! — и они звонко чокнулись бутылками.

— Мне вот интересно, брат, что ты будешь делать с призовыми? — спросил Курт, развязно откинувшись на спинку стула и закинув ноги на стол.

— А сам что скажешь?

— Я вот ума не приложу, что с ними делать. Мы же солдаты фюрера, а не капиталисты… Отправлю их лучше в Гамбург. Пусть тетушка сделает себе хороший ремонт на старости лет, пусть знает, что ее племянничек Курт умеет быть благодарным!

— Хорошая идея, брат! — кивнул Рудольф. — Сколько мы ее помним, она всю жизнь мечтает о хорошем ремонте. Хотя по мне, я бы лучше снес ее хибару и построил новую.

— Это верно…

Приятная волна от ностальгии по дому прошла по телу, и Курт даже крякнул.

— Ну а ты? Давай, колись, как воспользуешься призовыми?

— Я лучше попридержу их при себе, — как-то неохотно ответил Рудольф, отводя взгляд.

— О, колись! Наверняка, у тебя есть на примете хорошая цыпочка, которая ждет своего ненаглядного петушка с золотыми семечками… — и его брат громко рассмеялся.

Дверь вдруг распахнулась, и в комнату ворвался вместе с осенней вьюгой один из офицеров, недавно прибывших из города на ротацию.

— Парни, налейте и мне! Игры отменяются!

В его хрипловатом от простуды голосе чувствовалась неподдельная радость, и братья не сразу поняли, в чем состоит ее причина. Ведь все они ждали начала Олимпиады с замиранием сердца, рассчитывая только на успех.

— Halt die Fotze, der Dummschw;tzer! (Что ты городишь, болтун!) — вскочил из-за стола Курт, чуть не двинув принесшего дурные новости по морде. Но Рудольф удержал его замахнувшийся кулак.

Вошедший, не обращая никакого внимания на пьяную стычку, стряхнул с мундира запорошенный снег и усмехнулся.

— Очнитесь, парни! Вы тут в горах совсем одичали. Включите радио… Ах да, у вас тут ни черта не ловит…. Вы так и Париж провороните… Дай мне, жадюга, отхлебнуть… — вырвал он вдруг бутылку у Курта и, сделав хороший долгий глоток, продолжил. — Олимпиада накрывается медным тазом. Наш фюрер все же решил проучить этих наглых поляков!

— Это безумие! Фриц, дружище, скажи, что ты нас разыгрываешь! — не поверил Рудольф. — Лондон и Париж объявят нам войну!

— Уже объявили, но только через два дня, — все в той же насмешливой манере отвечал Фриц, осушая до конца бутылку. — Правда, все это было очень похоже на тявканье шавок! Они бы и промолчали трусливо, но общественное мнение требовало от них их поганого лая.

— Ненавижу этих грязных свиней, — все еще сжимал кулаки Курт, но видно было, что новость о войне производит на него благоприятное впечатление. — Ты знаешь, Фриц, почему поляки не пользуются кулинарными книгами? — икнул он, снова опускаясь на стул, и потянулся за новой бутылкой. — Просто каждый рецепт начинается словами «возьмите чистую посуду»…

— Поляки такие же скоты, как евреи, только с оружием и злые, как черти… Не хотел бы, я парни, попасть на восточный фронт, — с отвращением фыркнул Фриц. — Уж лучше хруст французской булки…

— Неужели война?! — наконец-то поверил Рудольф и осознал жестокую реальность, мгновенно трезвея.

— Война, парни, война! Быстрая, победоносная война… — убеждал его по инерции Фриц, неприятно посмеиваясь. — Так что готовьтесь, парни!

11. РАЗВОД

Весной 41 года хозяин Сasa di Ingegnere (дом инженера) вернулся в Риоманджоре. Это был уже другой человек, и ни новый костюм, ни гладко побритые скулы не смогли скрыть те разительные перемены во внешности, которые отложились, прежде всего, на его уставшем, измученном лице. Оно сильно похудело, осунулось, а взгляд ястребиных глаз приобрел еще пущую суровость. Кроме того, расшатанные нервы давали о себе знать, и на Джузеппо часто нападала какая-то трясучка в моменты пустяковых волнений. Он уже не бранился, как раньше со слугами, не устраивал истерик на пустом месте и не стучал тростью по паркету. Обычно в его руке появлялась верная Беретта, и, сделав два или три предупредительных выстрела в воздух, он успокаивался. Это был человек, точно однажды выбравшийся из сопла извергающегося вулкана и навсегда отравленный ядовитыми испарениями. Он как будто поплавал в озерах из нефти и серной кислоты, а вместо порционной свинины и пасты все эти полтора года глодал и рвал с кости плохо прожаренное мясо дикого осла, заедая его вонючесть кислой лепешкой из тефовой муки. Но, несмотря на все эти испытания, вылившиеся на его голову потоком раскаленной магмы, Джузеппо не унывал, а выпячивал грудь, на которой в области сердца блестела памятная медаль союза военных инженеров сбора 1940 в Эритрее с изображением итальянского солдата в каске и противогазе и с надписью на реверсе «Chi osa vince» (Кто отваживается, побеждает). Эта награда говорила всем, что дуче ценит каждого своего героя, и действовала безотказно даже на тех, кто не был в курсе подобного рода «заслуг» перед Родиной.

Около недели после приезда инженер не разговаривал с Сарой, показывая всем своим видом свою непрощенную злобу за то, что она не писала ему.

— Уж лучше бы ты мне изменяла все это время, чем игнорировала мои письма, — сказал он ей при встрече.

Скудными новостями из Риоманджоре инженер был обязан лишь Терезе, которая неграмотным почерком рассказывала ему все то, что считала нужным. Это была обычная кухарская стряпня из плохо сочетающихся и ничего особо не значащих слов, например, сколько стоит зелень нынче на рынке и почему у Беттино вскочил гнойный чирей на заднице. Там не было ни слова о своей хозяйке, лишь вскользь упоминалась трагическая смерть водителя Антонио и последующие за этим пышные похороны, которые ему оказала вся деревня.

«А знали бы Вы, сеньор, как убивалась его невеста? Она просто спятила! Представляете, пришла на похороны в том же подвенечном платье, с фатой на лице, и никто, и даже много почитаемый священник не сделал ей замечания! Он был пьян вдрызг настолько, что, и в правду, думал, что это венчание, и так и спросил мертвеца: „Согласен ли он взять в жены Марту, дочь цветочника“, — писала Тереза в одном из писем. — Уж не сочтите меня за прачку Кончитту, такое сравнения явно не уместно, но думаю, все это враки, сеньор! Сама я не была в церкви в то утро, у Беттино разболелся зуб, и он орал, как кастрированный кот, только еще громче! Так что пришлось мне взять ситуацию в свои руки… Ведь доктор уехал (тут шло довольно длинное повествование, как Тереза удаляла зуб своему мужу при помощи веревки, садовых клещей и чего-то еще, потом как похудел бедный Беттино и до сих пор не ест цыпленка Парминьяна). Так вот поговаривают, сеньор Джузеппо, — продолжала она, — будто Антонио, Царство ему небесное, а какой был человек сеньор, ни в чем мне не отказывал, помню, как закончились листья базилика на кухне, сеньор, ну а какая панини без листьев базилика….. (опять шло повествование на всю страницу, каким хорошим и отзывчивым человеком был покойник). Так вот он открыл левый глаз, хотя Кончитта утверждает, что правый, но это не важно, и сказал „Eja, Eja, Eja, Alal;!“ (Гип-гип, ура!). Все, кто был в церкви ахнули. Когда же спросили согласие у невесты, ее уже не было в Божьем храме… И все бросились искать ее и якобы не нашли, хотя чего искать!? Уже через два дня я сама лично видела эту потаскушку, спутавшуюся вновь с Марио в лодке Джулио, да разрази эту троицу небесный огонь!»

Стоит сказать, что Джузеппо, несмотря на «откровенную воду», зачитывался этими письмами, перечитывал их несколько раз и бессонными ночами рыдал в страшном одиночестве и отчаянии, окруженный со всех сторон смертельной опасностью. Можно сказать, что эти письма спасали его от того, чтобы он не пустил себе пулю в лоб. Своей служанке в благодарность за это он даже привез накидку из шкуры зебры, в которой она первое время щеголяла по деревне, вызывая смех даже у самых мрачных ее жителей.

— Смотрите, зебра идет! — кричали ей вслед мальчишки.

— Кажется, эта зебра проглотила целого бегемота!

— Тетя Тереза, а можно Вас подоить? Я никогда не пил полосатое молоко.

Так что специфический подарок из Африки она все же решила вернуть Джузеппо с робкими извинениями, что не может больше носить это, и лепной потолок якобы руки самого Джованни Стаццы в гостевом зале отметился несколькими пробоинами. В тот же день проработавшая больше тридцати лет на вилле инженера заплаканная Тереза со своим схуднувшим мужем получила расчет, и это было только начало семейной трагедии. Очередь плакать подошла и у Сары, когда на столик перед Джузеппо упала очередная «Il Popolo d’Italia». В газете пока еще туманными, прощупывающими реакцию общества намеками сообщалось, что все имущество итальянских евреев и тех, кто женат на еврейках, планируется конфисковать в пользу государства в независимости от рангов и званий перед дуче, и ставился успешный опыт Германии, валовый продукт которой в результате подобных действий вырос в несколько раз, что, несомненно, очень полезно и своевременно в условиях военного положения.

В один прекрасный вечер он пригласил Сару на откровенный разговор в гостиную.

— Пожалуйста, спустись, милая. Мне нужно тебе кое-что сказать… — позвал он ее.

В тот момент на диван к нему запрыгнул Капучино, о котором с уходом Терезы все словно забыли. Поэтому собака в последнее время часто скулила, пытаясь ласкаться, заглядывала в глаза и своим заискивающим поведением пыталась вызвать симпатию у каждого, кого видела на вилле. Сейчас она надкусила тихонько медаль инженера, брякнувшую у того на груди, как будто это была для нее сладкая манящая печенка.

— Я слушаю тебя, Джузеппо, — раздался наверху холодный голос.

Джузеппо вздрогнул. Вся напускная уверенность в нем исчезла. Сара спускалась с лестницы в том же красивом бирюзовом платье, в котором она некогда танцевала с Рудольфом, и муж опять почувствовал, как сильно ревнует ее. Он на миг представил даже, как она извивается под ласками немецкого офицера, и его даже передернуло.

— Садись, Сара. Прошу! — указал он на одно из кресел, но жена не стала приближаться к мужу, а остановилась на ступеньках.

Такое возвышающее положение в пространстве давало женщине преимущество в разговоре, и Джузеппо невольно почувствовал благоговейный страх, смешанный с каким-то обожествлением супруги. Он хотел даже встать с дивана и какую-то долю секунды боролся с искушением, чтобы не броситься к ней в ноги и не лобызать их, вымаливая прощение, но у него от волнения снова начиналась трясучка, и он решил воздержаться. К тому же, он был уверен, что правда на его стороне, что именно жена должна чувствовать вину перед ним за то, что не писала письма и не интересовалась, хотя бы из вежливости, как тяжело ему было в Восточной Африке.

— Ты хорошо выглядишь, Сара, — ухмыльнулся он, продолжая трепать собаку за ухом. — Но боюсь, что тебе придется изменить внешность.

— Что ты имеешь ввиду?

— Остричь волосы, покраситься в блондинку… Надеть менее бросающуюся в глаза одежду, — он достал из кармана пиджака какие-то бумаги и нервно взмахнул ими. — Это твои новые документы, сеньора Алессандро. Там не хватает только твоей новой фотокарточки, заверенной в комиссариате Рима, но мои люди уладят все формальности в считанные минуты…

— Ты не первый, кто предлагает мне такую подлость… — ответила она и уже хотела отвернуться и уйти к себе, но Джузеппо остановил ее.

— Твой Рудольф сейчас не в лучшем положении, милая…

Теперь пришла ее очередь вздрагивать. Она побледнела и медленно стала спускаться к мужу, точно пантера, готовая к прыжку во время охоты.

— Что ты о нем знаешь? Говори! — приказала она, сверкая глазами и готовая впиться в ненавистное, насмехающееся лицо мужа.

Он знал, что она способна на такое, и сейчас впервые ревность, которую он испытывал последние полтора года, ничего не значила для него. Им овладевала ненависть к этой женщине, и он отметил про себя, как заразительна бывает эта ненависть, и тоже вскочил, чтобы погубить ее.

— Я наводил справки, Алессандро…

— Не называй меня так!

— Хорошо, хорошо… но учти, Сара, — и он выговорил ее имя со скрежетом на зубах, будто ему опять попал на них соленый песок Даникили, — что с таким именем тебя схватят на первом же кордоне и отправят в фильтрационный лагерь.

Она вдруг поняла, что ее муж прав и, словно обреченная, присела на последней ступеньке. Он тоже отступил и снова сел на диван, все еще взволнованный и красный от гнева. Капучино вновь завилял хвостом и положил свою морду ему на колени.

— Пойми меня правильно, Сара. В Генуе уже был прецедент, — и хозяин погладил собаку за ухом, как в старые добрые времена. — Лавочника Сильвио средь бела дня поставили на колени и заставили прилюдно отречься от своей жены-еврейки. Но даже когда он это сделал, воспевая хвалу великому дуче, толпа все равно пошла крушить его лавку, а затем по инерции разграбила и соседние, причем больше всех отличились карабинеры.

Она посмотрела на мужа, прекрасно понимая, к чему он клонит, и хотела ему что-то сказать, но не стала, давая ему высказаться.

— Я долго думал о тебе там, в пустыне… — продолжил инженер. — Вспоминал, сколько хорошего сделал я тебе, как любил тебя…

— Неправда! — не выдержала она вдруг. — Ты никогда не любил меня! А если бы и любил, то застрелился бы в первую брачную ночь!

Джузеппо побагровел, и в его руке моментально появилась Беретта.

— Молчи, сука! — заорал он в бешенстве и стал палить в потолок. — Неблагодарная еврейская тварь!

Никогда раньше он не опускался до такой низости. Штукатурка сыпалась на него, точно снег, а испуганная всем этим собака бросилась из гостиной в приоткрытую во двор дверь. Видно было, что он совсем не контролировал себя, но женщина даже не шелохнулась и с абсолютным хладнокровием наблюдала за ненавистным ей мужем. Ей было, как будто все равно, стреляет он в потолок или целится в нее. Мужчина вдруг заметил ее презрительную апатию, и ствол Беретты сам собой направился в ее сторону. Потом он как будто спохватился и схватился за голову, надрывно всхлипывая.

— Сара… Сара… Что же с нами делается, Сара… — точно взмолился он.

Она подошла к нему. Он только слышал, как в этой злобной тишине стучат ее каблуки по паркету. Потом он почувствовал, как ее нежная ладонь нависла над его головой, точно пытаясь погладить его шевелюру и успокоить его, но она так и не осмелилась сделать это. Когда же он убрал руки со своего лица, взгляд его снова принял суровость.

— Мне срочно нужен развод, Сара… Ты должна покинуть Риоманджаро, как можно скорее… Я дам тебе надежные документы и, если хочешь, адрес Рудольфа. Я наводил справки, тебе надо спешить. Его отправляют на восточный фронт. Грядет большая война с русскими. И уж поверь мне, она не будет похожа на избиение младенцев, как это было в Польше, или на легкую прогулку по Провансалю под хоровое пение Мийо и Дюреля. Русские будут драться до победы, без еды и припасов, умирать под бомбежками и артиллерийскими обстрелами, но не сдаваться, до последней капли крови. Надеюсь, ты это понимаешь, Сара; и я не удивлюсь, что твой Рудольф получит вместо железного креста на груди другую награду — березовый крест в изголовье, воткнутый где-нибудь на болотах Пскова или Новгорода.

Когда Джузеппо учился в Риме у него был преподаватель-русский эмигрант, который однажды на его глазах разогнал целую толпу негодяев, пристающих к молодой студентке. Силы были неравны, но его неистовая решимость и умение драться испугали их, и они бросились в рассыпную. Поэтому Джузеппо знал, о чем говорил.

Потом он замолчал, с любопытством разглядывая сидящую перед ним на ступеньках красивую женщину, которую некогда он даже ревновал и любил. Его уже не пугала больше пустота в своем очерствевшем сердце, способном на подлость. На его лице так и застыла улыбка, словно говорившая ей «Посмотрим, дорогая, насколько, ты его любишь…».

— Я согласна, Джузеппо, подписать все, что ты хочешь, — поднялась Сара, поправляя на себе полы платья. — Я поеду к нему…

Когда улаживались все формальности по бракоразводному процессу, бывшие супруги старались как можно реже показываться друг другу на глаза. Джузеппо обедал и ужинал в ресторане у моря, а Сара проводила время на пустыре с собакой, бросая ей палки. Она изменила свою внешность, отстригла и покрасила в блондинистый цвет волосы, так что Абеле с трудом узнавал ее, когда она возвращалась под вечер и подолгу стучалась в ворота.

— Если бы не Капучино, я принял бы Вас за другую женщину, — говорил он, светя в лицо фонариком. — Честно признаться, сеньора Сара, Вы мне нравились больше с длинными волосами… Ох, уж эта современная мода… Даже коз мы так коротко не стрижем.

Он суетился, приглашая хозяйку в гостиную, и накрывал стол с каким-то предвзятым пафосом, с закинутой за спину левой рукой, получая от этого явное удовольствие.

— Что у нас на ужин, Абеле? — смеялась Сара, когда ей подносили тарелку с легкими закусками и бокал вина. — По-моему, вчера были тоже сыр и вино?

— Ну что Вы, сеньора! — искренно возмущался бывший пастух, на долю которого теперь выпали и обязанности кухарки. Он едва справлялся с этим, так как кроме как резать сыр, ничего не смыслил в стряпне. — Хотя в какой-то мере на Вашем месте каждый может ошибиться. Но только, разрешите напомнить Вам, вчера сыр был порезан крупными ломтиками, а не тонкими, а вино было красным, но из другой бутылки.

Каждый раз, когда хозяйка уходила на пустырь, он провожал ее печальным взглядом полным сожаления… Абеле давно догадался, что она навсегда покидает Риоманджоре.

— Даже самая сильная буря рано или поздно уляжется, сеньора… — сказал он, когда ранним мартовским утром от ворот виллы отъезжало вызванное из города такси.

— Спасибо тебе за все, Абеле! Прощай. Береги мою Капу! — протянула ему свою руку сеньора, и он припал к ней.

— О, об этом не беспокойтесь. Завтра с Петраркой поищем для нее говяжью косточку.

Петрарка, мальчишка лет шестнадцати, тощий и неряшливый, в кепке, стоял поодаль от отъезжающей машины и держал на привязи Капучино, который рвался к хозяйке и сильно скулил. Незадолго до этого, пока он выносил из дома сумки и грузил их в багажник, Сара обняла своего четвероногого друга и пожала протянутую им переднюю лапу.

Самих вещей было немного. Бывшая хозяйка все оставила Джузеппо, а он сам, точно стесняясь чего-то, тайком выглядывал из окна рабочего кабинета через приоткрытые занавески. Когда же новоявленная Алессандро уже из машины махнула ему рукой на прощание, он совсем смутился и задернул их.

Потом, когда такси тронулось, Сара как будто забыла о вилле и всем том, что было связано с ней. Она поклялась себе никогда больше не оборачиваться, едва сдерживая слезы, и тут же нарушила свою клятву, когда услышала лай бежавшей за машиной собаки. Видимо, Капучино вырвался с поводка у мальчишки. Водитель такси хотел остановиться, но Сара дала ему знак, чтобы он продолжал движение. Собака бежала за ними с высунутым языком, растрепанная, навстречу ветру, пока не отстала, выбившись из сил, и скрылась за поворотом в облаке пыли.

Тем временем, инженер уже подошел к столу и с трудом приподнял край тяжелой столешницы, под которым лежали важные, спрятанные от постороннего взгляда бумаги. В них мужчина быстро отыскал знакомый конверт, на котором размашистым почерком было написано по-немецки «In Liebe, jetzt und f;r immer…. dein Rudolph». (С любовью здесь и навсегда… твой Рудольф)

— Что ж, Сара, посмотрим, как ты его любишь… — твердил одну и ту же фразу Джузеппо.

Затем он взял трубку телефона, вдохнул немного воздуха, точно перед прыжком в воду, и набрал номер.

— Geben Sie mir Herr Barbu (Соедините меня с господином Барбу). Господин Барбу? — перешел он уже на итальянский шепот. — Простите, что опять отвлекаю Вас. У меня есть важная информация для Гестапо. Я уже говорил Вам о том, что один офицер Вермахта замешен в связях с еврейкой… Да, да, господин Барбу, Вы говорили, что нужны весомые доказательства, что одних слов не достаточно. Так вот я нашел их. И я вышлю их сразу с завтрашней утренней почтой.

12. ТАНЕЦ ПЛЕННЫХ

«Не оставлю вас сиротами; приду к вам»,

Евангелие от Иоанна 14:18.

Всю дорогу Сара дремала, словно переборщив со снотворным. Она объясняла такое свое состояние страхом перед неизвестностью, подсознательным нежеланием видеть этот страх, который все больше проникал в ее душу и окончательно завладел в Брессаноне, в 45 километрах от австрийской границы. Через Верону-Больцано-Инсбрук она ехать не решилась, хотя дорога там по заверению водителя была лучше, но итальянско-германский пропускной пункт под Обераудорфом вселял ей панический ужас. На нем часто разоблачали и ловили всяческих перебежчиков и шпионов, в частности, спасающихся от немецкого нацизма евреев с поддельными паспортами, все газеты трубили об этом. И хотя Сара направлялась в обратном направлении, так сказать, прямиком в ад, гарантий, что все пойдет гладко, никто не давал. Куда гораздо безопаснее был путь напрямую в Зальцбург, по приграничной территории, минуя немцев. Почему-то Сара наивно считала, что австрийцы более сдержаны в вопросах антисемитизма и менее бдительны. Такими смутными надеждами в забытье полудремы ее истощенный последними событиями организм защищал от излишних волнений.

«Куда она едет, зачем? Одна, в чужую, пропитанную нацизмом страну, с ненадежными документами. Джузеппо в этом плане она не очень доверяла, но все же выбора у нее не было. Да, она едет к Рудольфу с билетом в один конец, несомненно, она доверяется судьбе, понимая, что сильно рискует, но хочет увидеть его и остановить. Слова бывшего мужа, что в Советском Союзе нацистских вояк ждет одна лишь смерть, головной болью стучали у нее в висках. Лишь бы доехать, успеть, хотя бы взглянуть в глаза друг другу… А там они решат, что делать. Господь не оставит их…»

Да, Господь не оставит их… Когда она на многочисленных блокпостах представлялась, как Алессандра, и показывала документы, которые сделал ей Джузеппо, то ее некогда милая улыбка искажалась нервозностью, а голос предательски дрожал, читая молитву. Для конспирации и во избежание лишних вопросов ей пришлось сменить машину с итальянскими номерами на более благонадежную с пожилым австрийцем. Благо у нее еще были средства, но в паническом волнении и спешке она совсем забыла о своих вещах, и на заправке в Брессаноне осталась только с сумочкой и без зонта. Ее утешало только одно — уже видны были заснеженные горы, за которыми ждал ее любимый.

Старик же ехал в попутном направлении с прицепом, на котором стучали друг о друга бидоны с оливковым маслом, и согласился помочь одинокой женщине, таксующей на заправке.

— Сеньор, пожалуйста, перевезите меня вон за те горы! — бросилась она к нему, уже изрядно продрогшая.

«Странная фрау, — подумал он тогда, замечая в блеске ее красивых глаз испуг и отчаяние. — Все бегут оттуда, точно крысы с тонущего корабля, а эта стремится туда, точно ей там самое место».

Когда же она назвала точный адрес, он понял, что имеет отношение с ненормальной.

— Садитесь, — сухо сказал он, все же больше одолеваемый любопытством, чем жалостью. — Надеюсь, дорога будет недолгой.

— Спасибо огромное, сеньор. Вы посланы мне самим Господом, — нырнула она в его машину, сев рядом.

Его рыжая, хорошо ухоженная, совсем не покрывшаяся сединой борода внушала ей доверие. К тому же, водитель неплохо болтал на итальянском и, по-видимому, хорошо знал окрестности Зальцбурга, куда она направлялась.

— Цель поездки, фрау Алессандра, — спросил ее на подступах к Зальцбургу один из немецких солдат, проверявших въезжающий транспорт.

Ему показалось подозрительным, что у пассажирки «Жука» практически нет багажа. Был уже поздний вечер, мокрый снег ложился на лобовое окно автомобиля и таял, скатываясь точно слезы.

— Я так долго была взрослой девочкой, что хочу отдохнуть малость от этого, — сказала она давно заученную фразу на-немецком, стараясь придать своему дрожащему голосу немного кокетства.

Солдат нахмурился, и, не убирая руки со своего автомата, повторил вопрос:

— Was ist das Ziel Ihrer Reise?

На ломанном немецком Сара попыталась объяснить свою цель поездки — желанием увидеть красоты Австрии и подлечить расшатанные нервы после смерти мужа. Ведь в документах она значилась, как вдова какого-то венецианского купца, слава богу, с типичной итальянской фамилией. Но что-то не устраивало проверяющих солдат, они переговаривались между собой, ругались, пока не пришел господин офицер, в плаще, с накинутым на голову капюшоном, и не приказал съехать на обочину, где уже стояли несколько остановленных для проверки документов машин.

— Придется немного задержаться, сеньора! — тихо прошептал водитель «Жука», доставая из бардачка костяной гребень. Он всегда расчесывал свою роскошную бороду перед сном. — Видимо, им не понравился Ваш итальянский акцент.

Она тревожно посмотрела на него, нервно прижимая руки к груди, точно молилась. Затем он выключил мотор и дал женщине свой шерстяной плед.

— Возможно, придется ждать утра в машине. Будет чертовски холодно, сеньора, — сказал он, зевая. — Здесь в горах были случаи, когда люди в подобных ситуациях замерзали насмерть. И никто не несет ответственность! Не удивляйтесь особо. Эти немецкие парни повсюду считают себя полноправными хозяевами Австрии и делают, все что хотят.

Зловещая темнота наползала со всех сторон. Сквозь ее густую, вязкую толщу слышались резкие команды на-немецком. Может быть, говорили о ней, может быть, они заподозрили что-то неладное с документами? Вся эта неизвестность устрашала ожидавшую вердикта женщину, выжимала из нее остатки сил, сковывала движения, тормозила рефлексы.

«Как можно сейчас так беззаботно спать?» — дивилась Сара, слушая совсем близко от своего уха раскатистый храп водителя.

Он, очевидно, спал с открытым ртом, опрокинувшись на спинку сиденья. И в какой-то момент пассажирке показалось, что и она сама спит, что все, что ее окружает сейчас — это дурной кошмар, и стоит только как следует ущипнуть себя, и она окажется в своей мягкой кровати на вилле, а за окном будет зеленеть оливковая роща. И она щипала себя за колено, потом за щеку, где больнее, но не просыпалась.

Мимо проехала военная мотоциклетная колонна, и серые мужские лица под капюшонами равнодушно всматривались в бледнеющий профиль Сары. Это холодное равнодушие толкало ее на непредсказуемые поступки, адреналин зашкаливал в ее отравленной страхом крови, еще чуть-чуть и она бы не выдержала и выбежала из машины. И чтобы хоть как-то остановиться и не сойти с ума от страха, она на ощупь в темноте дотронулась до спящего водителя, хотела растолкать его, растормошить, чтобы он побыстрее проснулся и хоть как-то успокоил ее. Но потом она передумала, убоявшись вдруг, что борода окажется фальшивой, и, затаившись, стуча громко зубами, ждала чего-то, пока для убедительности резко не дернула ее за один волосок. Храп на секунду затих, старик что-то несвязанное проворчал во сне: «Oliven;l, hundert Briefmarken» (оливковое масло, сто марок), и напуганная до смерти Сара вдруг испытала сильное сексуальное возбуждение, долго не оставляющее ее, точно в мучительной предсмертной агонии, и даже прикусила губы, чтобы не застонать. А когда волна прошла, испуганно накрылась пледом больше от стыда, чем от холода.

Именно тогда ей показалось, что в храпе австрийского старика есть какой-то такт, в котором улавливаются даже три четвертные ноты. Сара, обладающая хорошим музыкальным слухом, закрыла начинающиеся слипаться глаза, и вдруг уловила отдаленную вальсирующую музыку. Она доносилась далеким эхом, очевидно, из Зальцбурга через горы.

«Может быть, сейчас, когда она замерзает в машине на перевале, Рудольф танцует с другой женщиной, совсем забыв о ней, о Саре? Как можно так слепо доверяться чувствам, которые в большинстве своем лишь фантазии уставшей от брака женщины, которой так хочется элементарного тепла и просто взгляда добрых, проникновенных глаз… И ради всего этого она рискует своей жизнью, отправляясь в самое логово убийц и злодеев?»

— Не оставлю вас сиротами; приду к вам, — прошептали ее губы слова из Евангелие, и страх прошел.

Мгла начинала светиться завораживающим светом, и Саре стало ясно, что от решения незаметно выбраться из машины, нырнув с головой в эту мглу, точно в колдовской омут, и плыть и плыть, во чтобы это не стало, на зов этой чудесной музыки, зависит ее собственное спасение. Ведь так может случиться, что поутру немцы обнаружат, что документы ненастоящие, и выдернут их из машины, точно редиску из грядки.

— Sie haben gewusst, dass das ’ne J;din ist! (Ты знал, что она еврейка!) — заорут они на бородатого австрийца, угрожая автоматами.

Он попытается образумить солдат, но получит удар прикладом под дых. Затем они возьмутся за нее, втопчут в грязь, изнасилуют, а потом пустят в расход… Или еще хуже отправят в ближайший концлагерь терпеть голод, унижения и пытки…

И все это как будто в ее жизни уже произошло. Она вдруг очутилась за колючей проволокой на сильно истоптанной территории, освещенной яркими прожекторами с вышек. На этот раз музыка звучала еще громче, и несколько пар в каких-то ужасных полосатых пижамах, с нашитыми на груди звездами Давида, танцевали венский вальс, кружась по кругу. Что больше удивило Сару, так это то, что головы у них были острижены, а руки связаны за спинами, так что партнеры-танцоры только соприкасались друг с другом телами, делая по сцене большие квадраты. И так это лихо у них получалось, что ограниченность рук совсем не мешала красоте танца, а напротив, придавала утонченный страдальческий привкус драматургии и усиливала общий эффект передачи чувств, что любому, кто смотрел на них и любовался, было понятно, что люди в паре несомненно любят друг друга сильнее жизни и смерти.

«Как проникновенно и хорошо они движутся!» — невольно восторгалась Сара, уже стреляя глазами, чтобы найти себе партнера.

Толпа измученных и исхудалых узников в полосатых пижамах стояла безучастно в отдалении, и кто-то высокий выделился из нее и подошел к Саре. Она не сразу узнала Рудольфа, и ее сердце забилось в невыносимой тревоге.

— Рудольф, что с тобой? Почему ты среди них?

Мужчина печально улыбнулся, весь бледный, с окровавленными губами. Руки у него, как и у остальных заключенных, были туго связаны бечевкой, и Сара из солидарности не стала класть свои ладони ему на плечи, а также завела их назад.

— Я давно ждал тебя, Сара… Как долго ты ехала ко мне… — вздохнул он.

— Мы выбрали другую дорогу, милый, думали так безопаснее… Но на посту у Зальцбурга нас схватили… Я могла убежать, но разве далеко убежишь на этих каблуках? Но что же с тобой? Ты разве тоже еврей?

Они прижались друг к другу телами и закружились в такт вальсу, вставая в общий круг… Иногда взгляд Сары падал на Рудольфа, но он как будто стеснялся ее и отводил виновато глаза. В какой-то момент им захотелось заплакать, и слезы потекли по щекам обоих.

— Я счастлив, что люблю тебя, Сара, — признался он.

— И я счастлива, милый. Все плохое непременно пройдет, и как сказал на прощанье мой друг Абеле, «даже самая сильная буря рано или поздно стихает…»

Какое-то время они так и танцевали, изнеженные чувствами друг к другу, но танец начинал сбиваться, ей начинали наступать на ноги, сначала как будто случайно, потом преднамеренно, грубо отталкивать. И когда она взглянула вопросительно на Рудольфа, то поняла, что его нет рядом с ней, а вместо него ее ведет минотавр, ужасный клыкастый монстр с головой быка. Она захотела закричать и проснулась.

Сильный луч прожектора ослепил ее. Кто-то постучал по стеклу машины, и Сара с ужасом открыла глаза. Снова блеснул фонарик, и она зажмурилась с непривычки.

— Счастливой дороги, фрау. Все в порядке! — сказали ей, возвращая бумаги.

Водитель приятно потянулся. Его густая борода совсем не заметила потери одного рыжего волоска, и он по привычке расчесал ее гребнем, затем попробовал завести мотор с первого раза. Но остывший за ночь двигатель не слушался. Через запотевшее и покрытое мокрым снегом окно машины уже виднелись австрийские горы. Несколько огоньков, ползущих по ним, выдавали дорогу на Зальцбург. Мгла рассеивались. Скоро и «Жук» бородача тронулся с места, прощупывая осторожно фарами, словно на прочность, эту серебреную мглу, а Сара, еще не отошедшая ото сна, в каком-то наваждении наблюдала, как медленно поднимается над нею длинная тень шлагбаума.

13. НА ПОДВОДЕ АЛОНСА

В утреннем тумане Зальцбург предстал во всей красоте. Вовсю на только-только распускающихся вишнях щебетали птицы, и от их заводных трелей хотелось петь и порхать. К тому же везде и повсюду звучала прекрасная классическая музыка, льющаяся по городу из Кафедрального собора. Бородач, высадив пассажирку на центральной площади у еще неработающего фонтана в стиле барокко, объяснил, что после Пасхи здесь открывается музыкальный фестиваль, посвященный Моцарту, уроженцу этих мест.

— Посмотрите на Зальцах, сеньора! Вон там, на ее крутых берегах он и провел лучшие дни своего прекрасного детства…

— Спасибо Вам, Петер, за все, — улыбнулась женщина, бросив беглый взгляд через реку.

Потом ее взор обратился на возвышающуюся над городом крепость Хоэнзальцбург. Небольшая серая туча висела над ней, и казалось, зацепилась за шпиль, точно рваная тряпка, а на одной из круглых башен реяла нацистская свастика. Рыжеволосый старик тоже посмотрел в ту сторону.

— О нет! — отмахнулся он. — Туда я с Вами не ходок. Господа офицеры, оккупировавшие ее, не любят, когда местные суют к ним свой нос. А мое дело маленькое — торговать оливковым маслом. Вы всегда можете меня найти в бакалейной лавке «У Питера», здесь на Гетрайдегассе, у церкви Святого Власия. Также я все же советую Вам зарегистрироваться в городской ратуше, в конце улицы. До свидания, сеньора.

Когда они попрощались, «Жук» быстро покатил по брусчатке, гремя бидонами. Водитель его часто оглядывался, точно проверяя, не свалилось ли что-нибудь у него из прицепа от тряски. Но истинной целью беспокойства была его бывшая пассажирка. За все время поездки он с ней как будто бы сроднился, и какая-то хмурая тоска одолевала его. Когда бородач оглянулся в последний раз, эта женщина все еще стояла у фонтана, укутанная в предрассветной дымке, красивая и неразгаданная, точно одна из его великолепных статуй.

Когда солнце встало из-за гор и осветило площадь, казалось, все растаяло в золотых лучах и блеске крыш этого древнего австрийского города. Постепенно улица, украшенная всевозможными табличками и вывесками, стала заполняться никуда не спешащими людьми. Казалось, что все ходят без дела и смотрят на эти таблички, будто видя их впервые. Среди этой праздной массы особой организованностью выделялись лютеране, чей приход, скорее всего, располагался в тонкой, заточенной кверху, точно карандаш, церкви, куда они устремлялись на утреннюю молитву. Но первыми, кто встретился Саре, были нелегальные продавцы сувениров. Обычно они рассаживались по углам улиц, в каких-нибудь укромных местах, выкладывая свой товар прямо перед собой, в слабой надежде, что какой-нибудь турист подойдет к ним, прежде чем раздастся свист полицейского. Уличная торговля была запрещена фашистами и строго контролировалась. Сара немного прошлась. Ее привлекли забавные кованые игрушки — оригинальные веселые мышки, в лапках которых было по музыкальному инструменту — барабаны, дудочки и громовые тарелки. Чувствовалась рука мастера. Одноногий инвалид, торгующий у старых клаузенторских ворот, предложил ей что-нибудь купить у него.

— Konnen Sie mir bitte, helfen? (Не могли бы вы мне помочь, пожалуйста), — спросила она его, сразу переходя на итальянский. — Ich suche… (Я ищу…) Как кратчайшим путем попасть на Хоэнзальцбург?

Инвалид промычал что-то в ответ, показывая спросившей свой укороченный язык.

— Навряд ли Вы добьетесь от него хоть слова. Крепость закрыта с конца зимы, сеньора! — раздалась за ее спиной родная итальянская речь. — Они все уехали.

— Как уехали? — испугалась Сара и обернулась.

Перед ней стояла немолодая суховатая женщина с белым фартуком горничной и в благопристойном чепчике. На сгибе локтя у нее висело лукошко, на дне которого была видна сморщенная после зимы морковка.

— Да, уехали. Вы же знаете, эти военные — подневольные люди, получили приказ и уехали, — продолжала она, с любопытством разглядывая Сару.

Та стояла в растерянности, не зная, что и делать.

— Я сразу поняла, что Вы итальянка, сеньора. Такие классные сапожки можно купить только в Милане или Риме. Вы видите, что мы тут носим? — и она выставила вперед свою ногу в убогой галоше. — Вот полюбуйтесь, сеньора, до чего опускаются женщины, когда мужчины заняты не ими, а войной.

— Откуда Вы так хорошо знаете итальянский? — удивилась Сара, начиная выходить из внезапного оцепенения.

— О, эта старая песня! — ухмыльнулась та. — Мы приграничный город, тут много выходцев из Италии, и я сейчас работаю в семье одного итальянца. Его зовут Марко. Может, знаете? Он чиновник из Ратуши по делам исторического наследия.

— Нет, я у Вас впервые… — призналась Сара, понимая вдруг, что она оказалась в чужом городе одна и ее главная цель — застать Рудольфа — не увенчалась успехом.

— Вам, наверно, нужна гостиница, сеньора?

— Если честно, я не рассчитывала оставаться в Вашем городе надолго.

— Так все говорят, когда приезжают к нам. Но чистый воздух, красота гор меняют планы. К сожалению, в связи с этим чертовым музыкальным фестивалем все гостиницы заняты, а частникам строго-настрого запретили принимать на дом туристов даже с временной регистрацией. Наши власти боятся чего-то, ждут каких-то диверсий. Поговаривают, видели тут в лесах цыган, и они якобы шли на Вену. Но какие могут быть цыгане, сеньора, в самом сердце австрийского нацизма?

— Но где же тогда можно переночевать?

— Не волнуйтесь, сеньора. В окрестностях, недалеко от Халльштатта немцы строят новый гостиничный комплекс, и там уже сдаются комнаты. Моя младшая сестра работает там. Если хотите, дам адресок. К тому же, там рядом стоит резервный полк, и Вы можете разузнать судьбу Вашего любимого, если разговоритесь с каким-нибудь ихним офицером.

— Откуда Вы знаете, что я кого-то ищу?

— Не трудно догадаться, сеньора. Одна, такая красивая, молодая, а сколько тут таких до вас было, да и по Вашему взгляду все видно.

— Что верно, то верно, — вздохнула Сара.

— Ох уж все такие мужчины! Поматросят и бросят, а мы их ищем потом по всему миру, как полные дуры, страдаем. Надеюсь, Ваш любимый — порядочный человек. Вот мой недавно сбежал от меня да еще зачем-то чулки рваные упер, паразит. Ну думала, ладно, черт с тобой, переживу как-нибудь, а нет. Приходит, роттенфюрер Конрад и говорит «Не Ваш ли дурак на фонаре болтается у «Старого мельника»? Вот такие тут страсти, сеньора. А знаете, на рынке сейчас стоит подвода с двумя белыми лошадями. Обычно до полудня крестьяне торгуют овощами, а потом разъезжаются. Спросите Алоиса и скажите, что Вы — подруга Ивоны, моей сестры. Просто скажите «Ивона», и он подбросит Вас до Халльштатта бесплатно.

Поблагодарив женщину за любезность и взяв у нее адрес новой гостиницы, Сара отправилась на рынок, где без труда отыскала нужного ей извозчика. Он совсем не говорил по-итальянски, но потом, примерно смекнув, что от него хотят, наотрез замотал головой.

— Oh, nein, nein, nein… (О нет, нет…) — все твердил он, возмущаясь, будто она уговаривала его на что-то непристойное.

Сара, и правда, стала уже рыться в свой сумочке, чтобы предложить хоть какие-нибудь деньги, лишь бы добраться до гостиницы и привести себя в надлежащий вид, но и тогда этот противный крестьянин демонстративно отвернулся, показав ей с каким-то презрением свою сгорбленную, утыканную соломой спину. Только имя «Ивона», которое она, было, произнесла, уже отчаявшись, произвело на него магическое действие.

— Nun, das ist was anderes, (А, это другое дело) — повернулся он к ней опять и указал на свою побитую временем подводу.

Через три или четыре часа, трясясь в такой телеге с начинающими уже гнить кочанами капусты, Сара, наконец, увидела гладь горного озера с совершенно чистой прозрачной водой.

— Hallstatt, — обронил Алоис одно единственное за всю дорогу слово.

Сам городок и окружающая его панорама отражались в этой безветренной глади, как в зеркале. Казалось, чудное место, но крестьянин стегнул кнутом лошадь и взял еще круче на гору. Кочаны капусты посыпались на Сару, и она едва успела схватиться за края подводы, чтобы не вылететь. Потом она так и сидела, пока лошади не вывезли ее на вершину и не начали спускаться вниз к небольшой долине, спрятанной среди густых хвойных лесов. Тут действительно было красиво, точно в сказке, и душа Сары на миг успокоилась и умиротворилась, позабыв об опасностях. Скоро из зелени леса показались высокие трубы. При приближении к ним Сара подумала даже, что это какой-то секретный завод, неприглядные бетонные коробки за колючей проволокой подтверждали ее мнение. Потом показались вытянутые низкорослые казармы с треугольными черепичными крышами, а за ними — вполне уютный новый гостиничный комплекс, о котором, судя по всему, упоминала горничная Марко. Если бы не военная техника, то здесь, то там попадавшаяся при въезде на территорию, можно было бы подумать, что это Баден-Баден или другой известный курорт европейского уровня.

Подъехав, крестьянин почтительно снял свою кепку перед плакатом Адольфа Гитлера, развешенным над входом, точно для него это был образ бога, и показал пассажирке знаками, что они приехали.

— Danke! (Спасибо!) — сказала Сара и спрыгнула вниз, утопая каблуками в грязевую жижу.

— Keine Ursache (Не стоит благодарностей), — ухмыльнулся он и, развернув подводу, двинулся обратно в гору.

Саре стало немного не по себе. Несмотря на окружающую ее красоту природы, она интуитивно почувствовала себя не в своей тарелке. Снова страх овладел ею, и она пыталась найти хоть какое-то убежище или человека, который ее утешит и защитит. Но вокруг никого не было. Казалось, все вымерли или были заняты каким-то важным делом, что совсем не заметили приезд такой интересной и красивой гостьи. Только злые глаза нацистского диктатора смотрели на Сару с плаката да кирпичные трубы, торчащие из зелени леса, едва клубились слабым серым дымком.

«А как же я вернусь отсюда?» — пронеслась у нее мысль, и она устремила свой взгляд, полный тревоги, на быстро поднимающуюся в гору подводу Алонса.

Сейчас он стегал кнутом своих лошадей так, будто за ним гнались волки. И это еще больше насторожило Сару. Не решившись зайти в гостиницу, она решила немного осмотреться и прогуляться по территории. Внимание ее сразу привлекла стоянка одинаковых фургонов перед небольшой пристройкой, напоминающей всем своим видом кафе. Только сейчас незваная гостья поняла, как устала и измоталась за все эти дни и ночи. Запах очень хорошего кофе витал в воздухе и приятно щекотал ноздри. Ничего уже не понимая, она подошла к вывеске «Warmen Ofen» (Теплая печь) и робко дернула ручку. Тяжелая дверь долго не поддавалась, но потом Сара услышала, как кто-то спешит к ней, и сердце ее застучало от страха.

В этот момент на стоянку подъехал фургон, из которого вышли, переговариваясь на высоких тонах, двое немецких солдат в касках. Они то ли не заметили Сару, то ли приняли ее за обслуживающий персонал. Она же с ужасом для себя заметила шевроны с изображением двух молний на их плечах. Это были войска СС, сомнений никаких не было.

— ;ffne es nicht, ehe ich weitere Anweisungen gebe, (Не открывай его, пока я не дам дальнейшие указания), — говорил один, долго раскуривая.

— Fahr zur H;lle, Hans! Ich will das einfach hinter mich bringen, (Пошел к черту, Ганс! Я хочу побыстрее закончить с этим) — отвечал другой.

После недолгих препираний задняя дверца фургона все же открылась, и затем оттуда стали спрыгивать люди с сумками и чемоданами. Судя по всему, эта были цыганские семьи. Среди них было много детей, женщины и старики. Все они тревожно оглядывались по сторонам, а одна маленькая девочка на руках громко плакала.

— Sschnell (Быстрее!) — подгоняли их дулами автомата, и Сару обуял ужас.

14. WARMEN OFEN (ТЕПЛАЯ ПЕЧЬ)

Дверь кафе со скрипом отворилась, и на пороге показалась молодая симпатичная девушка с зачесанными назад вьющимися волосами, но, несмотря на белый аккуратный фартучек, она больше походила даже не на официантку из придорожных кафе, а на военную служащую: строгий маскировочный китель с крупными пуговицами, мешковатые штаны такого же цвета, заправленные в тяжелые армейские сапоги, серые кожаные перчатки и нацистская пилотка, немного сдвинутая вбок. Сразу бросалась в глаза белая нашивка на рукаве с черными латинскими буквами. Сара прочитала «Warmen Ofen» и поняла, что перед нею надзирательница концлагеря.

К тому времени солдаты подогнали ко входу цыган и поприветствовали встречающую их на пороге девушку.

— Yvonne, sieh mal! Deine h;bsche Sch;rze geht auf… (Посмотри-ка, Ивона! Твой симпатичный передник распускается…) — решил пофлиртовать один из них и попытался дернуть ее за фартук. — Willst du mit mir ausgehen? (Хочешь пойти куда-нибудь со мной?)

— Sehr gern, Hanz. Aber Ich habe schon einen Termin, (С удовольствием, Ганс. Но у меня уже назначена встреча) — ответила она, играючи стукнув костяшками пальцев наглеца по каске.

Затем девушка, явно довольная оказанным ей вниманием, расплылась перед испуганными гостями в едкой усмешке и придержала дверь, чтобы они все зашли.

— Добро пожаловать в нашу гостиницу! — говорила она, раздавая при входе каждому новому «постояльцу», включая даже плачущую на руках матери девочку, по карточке-номерку. — Цены у нас демократичные, все практически даром. Не теряй это, малышка, пожалуйста. Отдашь после обязательной дезинфекции. Ганс, проводи их во второй бокс. Там уже убрались.

Когда второй сопровождающий солдат зашел последним и шлепнул ее по заду, надзирательница, смеясь, взвизгнула и, было, уже хотела закрыть дверь за ним, как вдруг увидела побледневшую и вжавшуюся в стену Сару.

— А, это Вы, сеньора! — перешла нацистка на итальянский. — Вас, наверно, привез Алонс. Я слышала ржанье его лошадей. Моя сестра, должно быть, направила Вас сюда. Меня зовут Ивона. Проходите.

Затем Ивона все же оставила тяжелую дверь в покое, которая все время пыталась закрыться из-за слишком тугой пружины, и стала осторожно спускаться, точно боясь оступиться и спугнуть гостью. Но начищенные гуталином сапоги, напротив, угрожающе поскрипывали на каждой ступеньке. Не знаю, каким особым чутьем может обладать человек, оказавшись в критической ситуации, современные познания об органах чувств не дают развертывающего ответа и больше говорят об обратном, но Сара была уверена, как никогда и ни в чем, что от этой аккуратной девушки, пытающейся изобразить на своей симпатичной мордашке саму фрау Доброжелательность и мисс Гостеприимство, сейчас веет холодной смертью. Этот холод будто сковывал гостью, точно яд, парализовывал волю к сопротивлению. Да, направляясь в Германию, она ожидала нечто подобное, слухи о концлагерях, куда отправляют неугодных системе людей, то и дело просачивались в соседнюю Италию, но одно дело было воспринимать их на расстоянии, доверять им или подвергать сомнению, а другое — столкнуться с таким откровенным фашизмом прямо сейчас лицом к лицу. И, в конце концов, Сара почувствовала полную обреченность и даже беспомощность, когда ее ласково взяли под локоть и сопроводили внутрь помещения.

— Да что Вы так растерялись… — неприятно улыбнулась Ивона, пытаясь казаться, как можно любезнее. — Да не обращайте внимания на эту сволоту. Город устал от их безнаказанного воровства и попрошайничества. Тут их отмоют, дадут работу, накормят. У каждой семьи будет своя благоустроенная комната с душевой и туалетом.

К удивлению Сары внутри действительно располагалось кафе, которое было больше похоже на столовую, разве что без барной стойки и привычных очередей. По крайней мере, за длинными столами в дыму сигаретного дыма со всех сторон сидели военные и обедали, стуча ложками и вилками, и, если они не обратили внимания на ведомую мимо них вереницу цыган, то появление красивой молодой блондинки, прибывшей, очевидно, только что из города, заставил их невольно отвлечься от трапезы. Кто-то даже подмигнул ей, аппетитно уплетая фрикадельку из супа, когда шокированную гостью усадили у окна.

— Простите за бардак, сеньора, — точно оправдывалась Ивона. Она как раз убрала перед бывшей женой инженера пепельницу с окурками и очистила с жирными пятнами скатерть, стряхнув со стола крошки. — Вам пока нужно подождать немного. Номер готовится. Хотите что-нибудь заказать? Вот офицерское меню. Рекомендую сочную форель с рисом и овощами. Вообще-то у нас не принято обслуживать посторонних. Сами понимаете, режимный объект, но пока корпуса еще не все сданы, начальство закрывает глаза и разрешает обслуживающему персоналу немного подзаработать. Деньги не лишние, сеньора.

— Простите, где у вас туалетная комната? — начинала приходить в себя Сара.

— Ах да, простите. Слева по коридору. Вас сопроводить?

— Нет, спасибо. Я дойду сама. Видимо, с дороги укачало.

— Ох, сеньора! — закачала головой Ивона. — Уж Вы не волнуйтесь, сеньора, уж задам я взбучку этому Алонсу за скачки. Сколько раз ему говорила, дураку, что он везет не дрова, а благовоспитанных граждан Империи. Тупой крестьянин, пропахший гнилой капустой, что Вы хотите. Все бесполезно, как с гуся вода.

Сара в каком-то полупьяном тумане приподнялась со стула. Она чувствовала всей своей покрывающейся мурашками кожей, как сверлят ее спину эти ледяные, веющие жутким холодом взгляды. Смерть окружала ее, смерть…

— О, Боже, куда я попала… — шептала она, стараясь не упасть в обморок.

Ей нужно было срочно бежать отсюда, спасаться, не глядя, пока фашисты не разоблачили в ней еврейку. Нужна была какая-то весомая причина, чтобы они не заподозрили ничего такого, почему она так быстро покидает их «гостиницу».

Открутив бронзовый кран, она умылась холодной водой и долго вслушивалась, как бежит поток под напором. Все, что окружало ее: и это сияющее блеском беде, и кафельная плитка на полу, и вкрученный в стену светильник, и даже вот эта деревянная тумба с туалетными принадлежностями — все это делали, скорее всего, руки заключенных. Фашисты с первых дней своего правления использовали рабский труд неугодных режиму. И среди этих фашистов маячил едва уловимый образ Рудольфа, ее ускользающего Агапетто, которого нужно было спасать из этого ада… Но сперва нужно было отважиться и расспросить кого-то из обедающих офицеров о судьбе части, стоявшей недавно в крепости Хоэнзальцбург. Все эти расспросы были довольно опасны для Сары, так как кто-нибудь из опрашиваемых мог заподозрить во всем этом и шпионский контекст.

— А с какой целью Вы интересуетесь, сеньора? — спросят ее, прищурившись. — Уж не работаете ли Вы на сербских партизан?

«Трудное решение, Сара, трудное, — шептала она, все еще глядя, как водоворот уходит в воронку. — Все равно, что подплыть в открытом море к акуле и спросить, не голодна ли она сегодня. И неважно, что хищник прячет свой убийственный взгляд за перепонками. Лодочник Джулио как-то рассказывал, что акулы, когда нападают, именно так и делают — инстинктивно закрывают глаза, чтобы бьющаяся добыча их не поранила».

Кто-то дернул ручку закрытой на щеколду двери, но Сара постаралась абстрагироваться от внешних раздражителей.

«Сейчас я выйду и сяду, как ни в чем не бывало, за стол, закажу что-нибудь из меню, улыбнусь офицерам напротив, заведу беседу о красоте здешних гор… Может быть, достану из сумочки тосканскую сигару, заранее приготовленную для таких случаев, томно вздохну, подожду, пока кто-нибудь не поднесет огня…» — настраивала она себя перед зеркалом, и ей как-будто становилось немножечко легче.

Но вдруг вся уверенность куда-то улетучилась. Сара услышала голос, родной, знакомый голос. Нет, ей не могло это показаться. Она не ослышалась.

— Рудольф… — обезумила она от радости и побежала к двери.

Она чуть не сшибла двух беседующих мирно мужчин. Они стояли к ней спиной и уже направлялись к выходу.

— Рудольф! — крикнула Сара, и, когда они обернулись, вдруг поняла свой промах.

Один из мужчин в шляпе и кожаном длинном плаще с нашивками СС, был незнаком ей, флегматичный и огромный, напоминающий старого немецкого дога. В его уставшем взгляде не было ничего, кроме этой усталости. Все что говорили ему, нашептывали и выпрашивали, его как будто не волновало. Единственно, он мог только вставить едва слышное «Tut mir so leid..» (Как печально…) или «Tja, was soll ich dazu sagen?» (ну что мне на это сказать?) Видно было, что он большой начальник, так как Ивона сразу начала лебезить перед ним, что-то объясняя про свободные комнаты и показывая на Сару. Другой же мужчина внешне был очень похож на Рудольфа, высокий, красивый, но с какими-то пошлыми усиками. Он сразу узнал Сару, и лицо его перекосилось от злости.

— Вот полюбуйтесь, господин лагерляйтер, — прошипел он, почти задыхаясь. — Эта та самая итальянская еврейка, из-за которой мой брат несправедливо пострадал по доносу ее мужа, а я получил позорную отсрочку на Восточный фронт. Из-за таких, как она, Вермахт теряет двух отличных бойцов!

— Симпатичная особа, — заметил комендант лагеря, зевая. — Жаль, что еврейка. У нее долихоцефальный череп и правильный лоб, хотя может быть, на полтора сантиметра ниже, чем положено. Ивона, измерьте его для меня штативом Моллисона и сообщите о результатах.

— Слушаюсь, господин лагерляйтер! — встала надсмотрщица по стойке смирно, опустив руки по швам.

Сара, осознав, что обозналась и услышав о подлости своего бывшего мужа Джузеппо, отправившего компрометирующее Рудольфа письмо в Гестапо, вдруг бросилась с кулаками на Курта и, когда он пытался защититься, хватая ее запястья, ударила его по щеке ладонью. Удар был столь сильный, что фашист пошатнулся, схватившись за пылающую щеку.

— Что с Рудольфом? Что Вы, сволочи, с ним сделали? Ненавижу! Фашисты! — кричала она, бившись в истерике, пока несколько вскочивших из-за стола солдат и офицеров не схватили ее и не оттащили в сторону.

— Простите, господин Лагерляйтер, я не знала, что она еврейка, честное слово, не знала, — оправдывалась Ивона. — Я никогда и не думала, что эта бешенная сучка способна на такую вопиющую наглость явиться к нам, в «Warmen Ofen». Вы же сами дали добро использовать пока незанятые номера для туристов из Зальцбурга… и я даже ни разу не усомнилась в том, что передо мной порядочная арийка. Во всем виновата моя старшая сестра Хельга, отправляет к нам всякий сброд. В следующий раз я буду очень внимательна…

Но комендант концлагеря уже никого не слушал. Сцена у туалета, прервавшая его беседу, точно прошла мимо него, не оставив никаких эмоций на лице. Насвистывая своими выпяченными в трубочку губами немного затянутый мотив, в котором угадывалась ария Вольфрама из оперы «Тангейзер», этот страшный человек вальяжной походкой направился к выходу, лишь вяло отвечая кивком головы на зигующих ему офицерам. Его собеседник с покрасневшей от пощечины щекой поспешил за ним следом, бросив на прощание свой ненавистнический взгляд на схваченную женщину.

Кто-то подбежал, чтобы услужливо открыть дверь.

— O du, mein holder Abendstern, wohl gr;sst’ ich immer dich so gern… (О, нежный луч, вечерний свет! Я шлю звезде моей привет!) — пропел лагерляйтер довольно душевно, выходя на улицу и вглядываясь в небо над горами.

Он улыбнулся, точно путник, получая эстетическое удовольствие от созерцания природы. В разливающемся багряном зареве летали ласточки. Несколько птиц, очевидно, свили гнезда на трубах строящегося крематория. Близнец Рудольфа, запыхавшись, только-только нагнал начальника лагеря и намеривался возобновить прерванную беседу.

— Вы не находите, Курт, что австрийские закаты располагают к романтике.

— Полностью согласен с Вами, господин лагерляйтер. Вот почему я настоятельно советую Вам посещать, как можно чаще, Зальцбург. Работа отнимает у Вас много сил.

— Что верно, то верно. Я бы сейчас с удовольствием провел вечер в обществе интеллигентных дам за игрой в скат или Doppel-kopf.

— Больше чем уверен, что австрийки, отдавшие своих мужей великому Вотану, не дадут нам сегодня спасу… Вечер вдов начинается в 18.00, на концерте будут практически все красавицы Зальцбурга, — и Курт посмотрел на часы и махнул кому-то со стоянки. — Мы приедем как раз вовремя.

Двухцилиндровый новенький мотоцикл на трех колесах, тарахтя, подкатил ко входу «Warmen Ofen». Это был BMW R75, удобный для передвижения по горным тропам Австрии… Комендант погрузился в люльку и надел ветрозащитные очки. Курт расположился сзади за водителем.

— У Вас был секс с еврейками, Курт? — вдруг спросил начальник лагеря сквозь рев набирающего скорость мотора.

— Я никогда не марался с такой грязью, господин лагерляйтер. И мой брат тоже. Его оклеветали!

— Хорошо, хорошо, допустим так, Курт, но я-то вижу, что Вы не прочь позабавиться с этой еврейкой… Хотите поучаствовать в ее беспристрастном допросе завтра?

Офицер вздрогнул, точно из кустов показалась засада, и по мотоциклу застрочили крупнокалиберные пулеметы.

— У меня есть одна маленькая слабость, как Вы заметили, — продолжал лагерляйтер, придерживая на ветру свою шляпу. — Я люблю наблюдать подобные сцены под музыку Вагнера. Не говорите сразу «нет». Помните, что если ее будет допрашивать один из моих людей, он выбьет из нее все, что угодно, и главное — это может сильно повредить Вашему брату. Я больше чем уверен, что с этим делом не стоит так спешить, как Вы этого хотите. Лучше вернемся к нему позже, когда утихнут все эти страсти, а я пока постараюсь потихоньку неудобных нам людей отстранить от расследования. Если я что-то забуду или что-то пойдет не так, просто напомните мне свою просьбу в конце мая или даже лучше в июне.

15. ДРУГОЙ РУДОЛЬФ

Компрометирующее письмо, переданное Джузеппо, наделало немало шума в Гестапо и в дальнейшем развязало руки наиболее яростным борцам за чистоту арийской расы. С подобными явлениями в Вермахте решили самым тщательным способом бороться, не спускать «все это» на тормоза, как ранее, и полностью искоренить подобные пороки «лучших сынов империи». В будущем пойманному на связях с еврейкой офицеру грозили не только высоким денежным штрафом, но и строгим выговором с публичным признанием собственной вины и клятвой, что это никогда не повторится, но при повторном обвинении его сразу направляли в Feldstraflager (полевой штрафной лагерь). Если события происходили в непосредственной зоне боевых действий, то арестованного привлекали к тяжелым и опасным работам, таким как разминирование, строительство всевозможных бункеров и рытье окопов, похороны павшего противника, резка проволочных заграждений. Но в случае относительно мирного затишья запятнавший свою репутацию офицер направлялся непосредственно в ближайший по месту службы концлагерь помогать надсмотрщицам.

Уже при первом, тогда еще вполне деликатном, допросе Рудольф наотрез отказался подписываться под тем, что будучи в гостях у инженера Джузеппо летом 1939 года, он не питал к итальянской еврейке Саре особые чувства, кроме животного инстинкта, и что искренно заблуждался под действием паров алкоголя. Учитывая влиятельных друзей и высокое положение в обществе, а также выдающиеся заслуги перед фюрером, ему грозил всего лишь выговор. К тому же, люди, допрашивающие офицера, сами были заинтересованы в сглаживании конфликта. Некоторые из них сами в те или иные годы имели связи с еврейками, и в этом не было ничего предусмотрительного и чего-то преступного. Но сейчас шло другое время, требующее от его современников полного отречения от прошлого и условного признания того «вопиющего факта», как некой глупой и нелепой ошибки, совершенной по молодости. Но молодой человек, возмущенный бестактностью гестаповцев, в какой-то момент заупорствовал, может быть, не совсем отдавая отчет о последствиях такого упорства. Такое поведение вызвало гнев не только у участников расследования, но и у вышестоящего начальства, и Рудольфа, а также всех офицеров, которые были на даче Джузеппо в тот злополучный день наказали годичными исправительными работами в строящимся неподалеку от Халльштатта лагере смерти. Как это ни странно звучит, но в будущем некоторым из них эти непредвиденные перемены спасли жизнь, избавив от ужасов Восточного фронта. Но пока все они были злые, как черти, поселившись во вполне комфортные номера «Warmen Ofen» и открыто обвиняли Рудольфа в неком предательстве, объявив ему бойкот. Лишь брат Курт поддерживал с ним отношения, но и это носило для него больше характер привычки, чем проявление искренних братских чувств.

Стоит также сказать, что прежде чем приступить к своим должностным обязанностям, наказанные офицеры подписали бумагу у лагердяйтера о неразглашении и о том, что они косвенным способом предупреждены о тех работах, с которыми им придется столкнуться. Текст такой зловещей бумаги сводился примерно к следующему. Ниже автор специально приведет читателям небольшой отрывок для лучшего понимания ситуации, в которой оказался наш чистосердечный Рудольф.

«На основании того, что Вы направлены к нам особым распоряжением на исправительный срок для работы надзирателем, мы вкратце сообщаем Вам, какие задания Вы должны будете выполнять. В концлагере будут заключены лица, совершившие какие-либо проступки против народа и изолированные во избежание причинения дальнейшего вреда. За этими лицами необходим надзор при их работе внутри и снаружи лагеря, а также в случае особого распоряжения к ним может быть применена гуманная мера их безболезненного умерщвления и т.д и т.п».

И если Курт, заядлый любитель шнапса и вдовьих австрийских юбок, сразу нашел общий язык с начальством и часто организовывал досуг лагерляйтеру, развлекая последнего чем только можно и нельзя, то Рудольфу не разрешалось покидать пределы лагеря и носить даже офицерское оружие. Большую часть свободного времени он проводил у себя в комнате, с первых же дней атакованный настойчивостью одной из молодых надзирательниц, некой Ивоны. Эта австрийская девушка, нацистская фанатка и паталогическая садистка, явно была неравнодушна к братьям-близнецам и всяческим образом склоняла их к тройственному сексу с ней. Ее извращенный ум буквально помешался на этой мании, которая принимала с каждым днем все более и более настойчивые формы. Особенно такие действия участились, когда работники лагеря впервые испытали печи на душевнобольных Зальцбурга и пойманных в его окрестностях цыганах, и все офицеры, вкусившие запах смерти невинных и скованные общей преступной порукой, оказались, буквально в одной лодке, и тем же вечером все, кроме Рудольфа, устроили пьяную оргию с надзирательницами. На ней и завязались «прочные» отношения между Куртом и Ивоной, от которых первый постарался уже на следующий день избавиться.

Прознав про «многообещающий» вечер вдов, Ивона не находила себе места и пришла к Рудольфу с желанием отомстить его брату. Там она и рассказала ему о предстоящем завтрашнем допросе Сары и показала на своих ножках чудесные итальянские сапожки, отобранные у новой узницы.

— Ну же, лизни, Руди… На них еще лежит пыль твоей Родины… — усмехнулась надзирательница, игриво щелкая в воздухе плетью.

На продаже таких качественных плетей местные австрийские крестьяне буквально озолотились в последнее время. Гигантский спрос вырос одновременно со строительством гостиницы в окрестностях Зальцбурга, но не каждый тогда связал все эти события в один ряд и догадался, для чего на самом деле скупаются все эти лошадиные аксессуары. Но даже если бы и узнал истинное их предназначение, вряд ли бы передумал упустить шанс заработать лишнюю марку.

Рудольф отчетливо услышал резкий свист плети рядом с ухом, но посчитал ниже своего достоинства противостоять таким ударам. Сердце его болезненно клокотало при упоминании о Саре.

«Неужели она и в самом деле здесь? Неужели она приехала в лагерь, чтобы лично убедиться в том, как он низко пал в ее глазах? — проносились в его голове мысли с быстротой пули. — Какое безумие, Сара! Сара, Сара, о Боже!»

— Ну что ты все сидишь и сидишь, как пень! Поцелуй мою сладкую попочку! — улыбнулась ядовито Ивона, едва пересиливая желание хлестнуть офицера плеткой за то, что он игнорирует ее «божественную арийскую» красоту. Она еще раз вильнула задом перед бледным лицом Рудольфа, и, поняв, что никак не трогает его, обиженно вздохнула. — Даже не думай сберечь свой накал в завтрашнем шоу. Тебя не допустят! Сам лагерляйтер интересовался этой еврейкой и просил меня лично измерить высоту ее лба, а твой братец Курт лебезил так, что мне показалось…

— Halt die Fotze! (Заткнись!)

Он внимательно посмотрел на эту озабоченную девушку, напрасно задирающую перед ним юбку и оголяющую свои пухлые ягодицы.

«Нет, Ивона не шутит. Сара действительно в лагере, и ей грозит большая опасность. Всем известно, чем кончаются подобные допросы в присутствии лагерляйтера. Но что же можно сделать в такой ситуации? По-видимому, Сара обречена, но еще, правда, можно увидеть ее. Но как и, главное, зачем?» — и это «зачем» повисло сейчас в воздухе вместе со взмахом плети, когда другие мысли буквально плясали в его голове сумасшедшую пляску валькирий.

Он еще раз посмотрел на Ивону, на то, как она пытается всем своим провокационным видом расшевелить в нем огонь, который медленно, несмотря на протесты, разгорался в нем, и ему стало ужасно стыдно. Именно этот стыд буквально остановил его от импульсивного порыва немедленно броситься на помощь Саре.

— Где она? Проведи меня к ней или дай ключ… — попробовал сказать он спокойно, но в его в стальном голосе надзирательница уловила волнение. — А то…

— А то что?

Ей ужасно нравилась пробуждающаяся в нем ответная жестокость. Она вдруг ударила его плеткой по плечу и усмехнулась. Он стерпел боль и сдержался. Она снова замахнулась, и на этот раз плеть оставила красный след на его левом запястье. Он сжал кулаки.

— Ну, ударь меня… ну же, Руди… — взмолилась Ивона, расстегивая верхние пуговицы блузки.

Он вдруг сорвался с места и, схватив ее, словно грязную тряпку, с отвращением швырнул на кровать. Надзирательница откинулась на спину, раздвигая в какой-то забавной только для нее игре свои ножки в сапожках Сары, и один лишь вид ее развратной позы вызвал в нем рвотный рефлекс. Затем мужчина набросился на нее, больше от ненависти, точно эта текущая, как пожарный гидрант des Fotze была виновница всех его бед, впился в ее бесстыжую сочность своим языком и ласкал и тревожил ее, забываясь в каком-то беспамятстве до тех пор, пока не довел под громкими, дикими стонами до оргазма…

В самый последний момент девушка вцепилась в его волосы и, точно падая в бездну, рвала их с каким-то сладким ожесточением, медленно умирая…

— О Руди… ты лучший… Я хочу еще, Руди…

— Номер комнаты, сука… Дай ключ! — встряхнул он надзирательницу, вглядываясь в ее закатившиеся от блаженства глаза. — Ты обещала!

Но Ивона истерически рассмеялась, и тогда его руки сами стиснули ей горло. Нельзя сказать, что он не отдавал себе отчета, что делает, или вдруг потерял власть над собой. Все было довольно осознанно, и когда он даже понял, что переходит границы, а плетка выпала из ослабевших рук девушки, его пальцы ни на секунду не ослабили хватку.

16. ДЕЗИНФЕКЦИЯ

«Где же Сара? Возможно, ее поместили в один бокс с цыганами…», — подумал он, держа в дрожащей от волнения руке связку ключей.

Эхо от его спешных шагов разносилось по коридору, точно он оказался в каком-то подземелье и искал свою спящую красавицу. Он только что преодолел колдовские чары и задушил ведьму, но ее верные слуги — злобные тролли уже учуяли его мятежный дух и шли по пятам, чтобы погубить его.

Два бокса оказались пустые, оставалось еще восемь, но в каком именно располагались новые узники, он точно не знал. На секунду он прислушался. Ему показалось, что где-то плачет ребенок. Так и есть. Это должно быть здесь. Провернув ключ и отворив тяжелый засов, Рудольф зашел в холодное помещение. Заходить ночью в боксы без разрешения лагерляйтера строго настрого запрещалось, но он уже знал, что назад пути нет. Сразу бросился в нос запах хлорки и каких-то моющих реагентов.

— Сара? — прошептал он во тьме, но в ответ он услышал лишь тяжелое дыхание испуганных людей.

Где-то на стене должен был быть переключатель, но возможно он был совмещен с сигналом тревоги. Тогда он щелкнул спичкой, и она сломалась, даже не зажегшись.

— Сара, ты здесь? Я пришел за тобой, — прошептал он по-итальянски.

Кто-то в темноте тихонько дернул его за рукав и потянул в неизвестность. Рудольфу показалось, что это был старик, слишком немощными были движения, но точно определить черты и возраст человека не предоставлялось возможным. Его вели куда-то вглубь бокса, и, передвигаясь на ощупь, он обо что-то запнулся, и только сейчас понял, что перешагивает через спящие на полу тела. В этот момент тот невидимый проводник в царстве мертвых оставил его. Глаза немного привыкали к темноте.

— Сара… — и Рудольф склонился, трогая ладонью холодный бетонный пол.

Перед ним лежала она, хрупкая, беззащитная. Он понял это сразу и, горько заплакав, прилег рядом на пол и обнял ее сзади. Кажется, Сара была без сознания, зверски избитая плетью, уже переодетая в полосатую пижаму, коротко остриженная, прошедшая дезинфекцию. Глаза его сомкнулись, и он как будто провалился в страшный сон.

Уже потом, когда его в толпе мужчин-узников гнали по внутреннему двору концлагеря на тяжелые каторжные работы, он пытался вспомнить, как произошло это мгновенное отключение сознания, почему он заснул, когда нужно было действовать. Конечно, миновать незаметно охрану концлагеря было невозможно. Дежурившие у выхода солдаты сразу бы заметили подозрительного офицера, несущего на руках бесчувственную узницу, и остановили бы его для объяснений. Но он даже не пытался пройти, а просто заснул, обнимая любимую.

Сколько раз он корил себя за эту досаду, самую большую досаду в его жизни, и часто, когда муки самобичевания были нестерпимы, его глаза жадно искали проволоку ограждения, по которой бежал электрический ток. Но такой быстрый уход из жизни казался ему слабостью, и он, стиснув зубы, ставил себе цель — выжить любой ценой, чтобы как-то попытаться помочь Саре. Она, судя по всему, находилась здесь же, в одном из женских бараков.

Если бы не связи Курта, Рудольфа бы, учитывая всю строгость вины, вздернули бы на толстой металлической струне от фортепиано без суда и следствия. Лагерляйтер, наделенный всей полнотой власти, практиковал в концлагере именно этот музыкальный метод «культурного перевоспитания». Но брат отстоял брата и после некоторых унижений даже выхлопотал для Рудольфа сытое и вполне спокойное место татуировщика, который должен был наносить порядковые номера на руки только что прибывших узников. Правда, в новой должности пока не было особой необходимости, так как начальство в этом вопросе придерживалось консервативных взглядов и использовало для идентификации заключенных номерки, вырезанные из обычного картона. Стоит сказать, что утеря такого номера для узника означала верную смерть, так как автоматически лишало его возможности получения ежедневного рациона. Только в редких случаях несчастный мог рассчитывать на помощь своих не менее голодных товарищей.

К зиме 1943 года концлагерь заработал на полную катушку, шло полным ходом строительство новых корпусов, в действующих бараках ощущалось сильное переселение. Рудольф усилиями брата, наконец, получил расположение начальства и был переведен на должность резчика. Пользуясь своим привилегированным положением, бывший офицер Вермахта помогал попавшим в беду узникам, делая им копии утерянных номерков, а также доставал дополнительные пайки, зимнюю одежду и даже лекарства, если кто-то из них сильно нуждался в этом.

Последние события в Италии, погрязшей в войне, арест Муссолини и его триумфальное освобождение гауптштурмфюрером СС Скорцени во время операции «Дуб», — подстегнули нацистов усилить репрессии против населения захваченных территорий и мобилизовать остатки всех своих сил. В ответ на жестокость в лесах активизировались отряды итальянских партизан, мелкими группами переходящих австрийскую границу и устраивающие диверсии. Опасаясь атак на режимный объект и последующего за этим бунта среди заключенных, начальство лагеря решило сократить численность узников ровно в два раза, и был издан внутренний приказ за номером 3034, о котором знали только избранные надсмотрщики. Массовую казнь тщательно готовили. Чтобы не вызвать панику среди узников, в связи с участившимися вспышками тифа была объявлена всеобщая дезинфекция. Данное известие воодушевило многих, так как узники во время гигиенических процедур могли повидаться со своими родственниками и знакомыми, находящимися в других бараках. Рудольф, когда узнал об этом, также рассчитывал увидеть на процедурах Сару и переброситься с ней парой фраз, если это будет возможно. За все время пребывания в лагере ему так и не удалось ее увидеть и даже узнать о ней что-нибудь. Вначале, рассчитывающий на помощь Курта, он понял, что для того это табу и прекратил всякие расспросы.

В понедельник, за день до дезинфекции, Рудольфа подвели к ограждению, за которым стоял, опираясь на костыль, немецкий офицер с рыцарским крестом на груди. От него разило перегаром и каким-то слащавым женским парфюмом, а по лоснящемуся лицу пробегала самодовольная ухмылка. Сейчас эти два смотрящие друг на друга человека уже не сильно походили на братьев-близнецов и глядели первую минуту встречи с неким интересом, как чужие, забыв поздороваться. Каждый из них словно видел свою блеклую тень в кривом искажающем действительность зеркале, тень того, в кого он мог бы превратиться, если бы избрал судьбу брата.

И если Курт, уже начинающий заплывать жирком, несмотря на перебинтованную ногу, казался любимчиком фортуны, то военная выправка Рудольфа куда-то исчезла, а на ее место пришли сутулость и худоба, и это несмотря на то, что ему в качестве особого исключения полагалась в концлагере дополнительная похлебка и возможность вечерней прогулки.

— Что с тобой, брат? — словно вышел из оцепенения Рудольф. — Неудачно катался на лыжах в Зальцбурге?

— Если бы… — ухмыльнулся тот. — Партизаны устроили засаду прямо на дороге в лагерь. Мотоцикл в решето, лагерляйтер и водитель погибли. Я успел выскочить и убить двоих. Ты не представляешь, одному из ублюдков не было и пятнадцати, и ты знаешь, может у меня паранойя, но мне кажется, что это был мальчишка-собачник с виллы Джузеппо. Помнишь, наверно. Проклятое место, все, что с ним связано, приносит смерть…

— Может быть, и собачник, — безразлично зевнул близнец-арестант. — Мне он всегда казался способным малым.

Они опять помолчали немного. Стена из колючей проволоки, разделяющая их, слегка покачивалась на ветру, искрясь электрическими вспышками.

— Послушай. Я не должен говорить, но все же… — как-то полушепотом сказал Курт. — Скажи мне свой идентификационный номер.

Рудольф удивился.

— Ты что уверовал в кабалу? У нас тут тоже был один, все пытался разгадать тайный смысл цифр, которые его окружали. Но нынче его прахом удобрили пшеничные поля вон за этой горой, — и арестант в полосатой пижаме бросил взгляд провалившихся глаз за спину брата.

Но тот даже не повернулся, чтобы проследить, куда взглядом указывали ему. Он так привык к красоте австрийских гор, что, казалось, стал ко всему равнодушен.

— И все же покажи номер! — вполне серьезно сказал Курт, сдвинув брови.

— Ну, если ты так настаиваешь… Вот, смотри…

Глаза новоявленного крестоносца тут же впились в клочок картонки на ладони брата.

— Хорошо, я знал, что ты счастливчик, Руди, — выдохнул он. — Завтра я иду в казино с новым начальством, уж и матерые они пройдохи из Баден-Бадена. Вот решил поставить все на твой «нечетный», чтобы сорвать ва-банк.

На эту пустую беседу Рудольф не обратил бы никакого внимания. Брат часто играл в азартные игры и верил во всякую мистификацию, но на этот раз смысл такого интереса к цифрам стал ясен тогда, когда раздетых узников в независимости от пола и возраста стали загонять в боксы на процедуры и делить по нечетным и четным числам, указанных на их номерках. Холодный липкий пот прошиб по спине бывшего офицера Вермахта, хотя у него был счастливый нечетный. О, если бы он догадался намеку Курта, то сделал бы несколько таких запасных номерков заранее и раздал бы их этим так цинично обманутым фашистами людям. Их худые костлявые тела уже толкались друг о друга под напором холодной хлорированной струи, и этот напор надо было выстоять не менее пятнадцати минут.

Пока первые мылись, вторая партия узников с четными номерами ждала своей очереди. Скоро им также открыли двери свободных боксов, на входе которых встали надсмотрщицы и гестаповцы, и криками и ударами плеток призывали поторопиться и сдавать номерки.

Рудольф давно сбросил с себя ненавистную полосатую пижаму, но заходить в свой бокс не спешил, так как до последнего рассчитывал, что Сара окажется с нечетным номером и ему удастся с ней переговорить. Но его возлюбленной нигде не было видно, и эта затянутая неизвестность все больше пугала его и накручивала. С яростью он отбрасывал все тревожные мысли прочь, но каждый раз они возвращались, и точно хор злодеев нашептывал ему в ухо «Она сгинула из-за тебя!»

«Нет, она спасется!» — уверял он себя, пытаясь отыскать ее в группе галдящих на нескольких языках, тощих женщин, направляющихся к опасным боксам.

Наконец, отчаявшись, он подумал, что Сара должно быть уже прошла внутрь и решил выдернуть кого-то из этой очереди, желающего обменяться с ним номерками, чтобы умереть вместе с ней. Надсмотрщики на такую рокировку закрывали глаза. Им было все равно, кто именно отправляется на верную смерть, а кто продолжает каторжный труд. Главное, что количество несчастных четных и счастливых нечетных номерков совпадало.

— У меня в Вашей группе должна быть жена. Мне очень нужно повидаться с ней, — взмолился Рудольф, тщетно пытаясь договориться с одним узником об обмене.

— Нет, парень! Нашел дурака! — отвечали ему, усмехаясь. — Тут девки покраше будут. Сам видишь. Хоть какая-то отрада после двух лет пыток видеть их тощие задницы!

— Проклятье! — стал ходить по кругу Рудольф, пока на него не обратила внимания одна из надсмотрщиц и больно стегнула по спине плеткой, подгоняя определиться.

— Beeil dich, wir warten! (Давай быстрей, мы ждем!)

Во второй группе действительно оказалось очень много женщин, и все они были очень похожи друг на друга, худые, изнеможенные, со стрижеными головами и отвисшими грудями.

— Сара, я здесь! — закричал Рудольф, пытаясь перекричать весь этот начинающий раздражать его бабский галдеж, и ему даже ответили, но другие женщины, и замахали ему, точно он был их любимый.

Потом один гестаповец, очевидно, слишком нетерпеливый, издал короткую очередь из автомата вверх и погнал оставшийся народ в свободные боксы, так что началась толкучка при сдаче номерков у входа.

Одна из узниц в этой толкучке вдруг упала в обморок.

— Сара… — прошептал Рудольф, расталкивая людей и подбегая к ней. Он едва сдерживал рыдания, приподнимая любимую на руки. — Наконец-то я нашел тебя…

В этом тельце, воздушном, точно оброненное голубиное перышко, сложно было узнать ту заводную, красивую, дышащую живой страстью женщину, с которой он еще совсем недавно танцевал танго на вилле богатого инженера. Разве что остались только глаза, да и то они сейчас были прикрыты или даже скорее полуприкрыты, и Рудольф, как не старался, не смог бы прочитать в этом угасшем блеске ничего, кроме черной болезненной пелены. Но за этой пеленой, сотканной из ужасов фашистского зверства, он точно знал, что где-то там, в глубине давно умершей души, таилась любовь, словно утонувший в грозовой туче луч солнца, ждущий порыва ветра и готовый сиять назло и вопреки.

— Они хотят убить нас, — словно в тумане прошептала Сара. — Я видела минотавра.

Она безжизненно свисала с его рук. Губы едва шевелились.

— Нет, нет… — успокаивал он ее поцелуем в губы, думая, что она уже бредет. — Они не убьют тебя. Я не позволю.

Тогда он еще полагал, что этот внезапный обморок мог быть вызван сильнейшим истощением. Но на самом же деле Сара лишилась чувств, увидев товарный знак фирмы бывшего мужа. На вмонтированном газовом оборудовании, замаскированном под душевые, была изображена голова быка-монстра, свирепая, красная, все пожирающая, над эскизами которой по просьбе Джузеппо работала когда-то и она сама.

17. ЛЕДЯНАЯ ДОРОГА

Обычно человек выбирает дорогу, а не она его. Но есть одна дорога, которая выбирает нас. Эта дорога, где мы уже оступились однажды, дорога, не прощающая ошибок, политая горькими слезами и потом бессмысленного упорства, схваченная холодом от наших угасших сердец. Она начинается с неопределимой горной вершины, на которую нас поднимает тщеславие, и круто спадает вниз, и как бы мы не старались, как бы не цеплялись в этот страшный лед своими острыми кошками, мы обречены на скольжение и невольно несемся к обрыву, к праху последних надежд. И, кажется, уже нет спасения: ветер дико свистит на крутых поворотах, мелькают заснеженные ели, мороз обжигает щеки, но вот солнце на миг выходит из-за тучи, заливая путь золотыми лучами, и все вздрагивает от тепла этой нежности, под напором новой любви трещит и рушится прежняя твердость. И на наших глазах, хотим мы этого или не хотим, пробивается сквозь ледяную толщу молодая трава, а на проталинах распускается первый подснежник. И вот мы уже стоим на этой дороге, словно на перепутье. Она еще скользит и опасна, но в то же время чувствуется уверенность ног. И нужно, конечно, спешить, свернуть, пока греет солнце, пока стих ветер, подгоняющий в спину, но ледяная дорога не отпускает нас, завораживает своей красотой. Кто однажды ступил на нее, уже не сойдет никогда. Ледяная дорога, ледяная…

«Какой странный выбор…, которого словно и нет. Он не может оставить ее здесь, позволить умереть от удушья… Тяжелы объятия минотавра. Зато он может сделать нечто другое, то, что от него всегда требовал долг мужчины, и он сделает это», — думал Рудольф, шагая босиком по ледяному бетонному полу.

Горы полосатой скомканной одежды лежали вдоль стен. Коридор почти обезлюдел, лишь слышно было, как шумит вода в боксах, и кричат от холода изнеможенные люди.

— Mach schnell! (Давай быстрей!) — крикнула недовольно надсмотрщица запозднившимся.

Несколько обороненных в суете номерков с нечетными числами валялись в ее ногах, но она ленилась нагибаться и поднимать их. Ее недавно вызвали из концентрационного лагеря Штуттгоф делиться «опытом», и она, считая себя образцом подражания, а здешних надсмотрщиц излишни мягкотелыми, вела себя, как истинная умалишенная нацистка. Это существо с каменным взглядом сфинкса сейчас важно стояло с закинутыми на груди руками. Начищенные до блеска мыски ее сапог уже имели вмятины от частых ударов о хрупкие человеческие кости. Полуженщина, полузверь с паталогической жаждой убийства задавала каждому, кто входил в эти двери, один и тот же хитроумный вопрос: «Хочет ли он жить?»

— Mach schnell! (Давай быстрей!) — крикнет она своему палачу в мае 45-го за секунду до того, как ее вздернут на бельевой веревке недалеко от Гданьска. Затем еще не успевшее окоченеть тело будет сожжено мстителями ее бесчисленных жертв, а прах публично смоют в уборной того дома, где она родилась.

— Вот ее номер… — сказал виновато Рудольф, протягивая надсмотрщице свою картонную карточку. — Эта женщина плохо себя чувствует.

Надсмотрщица кивком головы указала ему, чтобы он опустил Сару. Та уже пришла в себя и едва держалась на ногах, не совсем понимая, что происходит.

— А где твой номерок?

— Я только что его потерял… — опустил свой взгляд Рудольф.

— Ты же немец! — узнала она его чистый северогерманский акцент. — Разве могут быть немцы такие безалаберные? Интересно, за что ты тут сидишь? Ей Вы там! — приказала она, не дожидаясь ответа и показывая плетенным хлыстом на двух узников, стоящим близко ко входу. — Живо возьмите ее под руки и подведите к шлангу. Если через пять минут она не придет в себя, я забью вас всех до смерти.

Рудольф в последний раз бросил свой взгляд на Сару. Все что он мог сделать, он сделал.

— Так за что ты тут сидишь? — снова спросила надсмотрщица из Польши. — Ты на особом положении? Отвечай, когда тебя спрашивает Ирма «Небесный призрак», и смотри в глаза!

Рудольф колебался, надменный тон этой мегеры выводил его из себя, все вдруг в нем взбунтовалось в эту последнюю минуту. За всеми ее бытовыми вопросами, по блеску этих злых глаз, он видел один главный и важный вопрос: «Хочет ли он жить?», ответить на который сейчас было не так-то просто.

— Я бывший офицер Вермахта, патриот, имел награды, — посмотрел он смело в глаза Ирме «Небесному призраку». — У меня был секс с такой же, как ты, шлюхой, и она визжала, как свинья, умоляя слегка придушить ее, — и он показал ей свои сжимающиеся в кулак руки. — По крайней мере, так считает следствие…

Лицо надсмотрщицы побагровело от злости, она явно не ожидала такой «вопиющей дерзости», и для арестанта все могло закончиться плачевно. Но проходившие мимо гестаповцы грубо толкнули его в спину и пинками погнали в дальний бокс минотавра. И когда за спиной Рудольфа щелкнул засов, он почувствовал радостное облегчение. Толпа узников все еще стояла и ожидала напора воды из шлангов, удивленно оглядываясь по сторонам. Все вокруг напоминало солдатскую душевую при казармах. Ряды душей, две или три ванны, унитаз, но больше всего желающих помыться напрягало то, что в помещении не было ни стоков для слива воды, ни каких-либо вентиляционных отверстий.

Чтобы не видеть ужасов смерти, Рудольф протиснулся мимо их растерянных худощавых тел и лег в одну из пустых декоративных ванн. Чугунная поверхность ее была ужасно холодна, но он знал, что скоро он свыкнется с этим холодом навсегда. Глаза сами закрылись, а когда по трубам пошел шипящий Циклон-5, он лишь печально улыбнулся.

— Не бойся смерти, — сказал он сам себе. — Это всего лишь миг в твоей жизни.

Он вдруг увидел ледяную дорогу, брата, толкающего льдину, себя самого, помогающему ему на сложном повороте. Войны вокруг словно и не было, не было ни концлагеря, ни этих будущих жертв ядовитого газа… Только солнце светило сквозь ветки елей, и где-то вдали звал его чей-то ласковый голос.

— Рудольф, Рудольф…

— Сара…. — отвечал он, щурясь от солнца, радостный и счастливый.

— Рудольф…

18. МЕЧТА ЗАМИРЫ

В июне 1944 англо-американцы высадились в Нормандии, опасаясь, что русские окончательно разобьют Гитлера и провозгласят Советы от Лиссабона до Владивостока. И пока Сталин атаковал с Востока, они довольно успешно ввязались в драку, освободив сначала Францию, а затем заняли западную Германию. До окончательного разгрома над фашистами еще было далеко, а враг, вначале сопротивлявшийся вяло, организовался и сопротивлялся за каждый сантиметр земли. Так что целый год оставшуюся под властью гитлеровцев территорию бомбили и утюжили так, что многие города просто стерли с лица земли, и их после войны пришлось отстраивать заново по сохранившимся историческим картам и воспоминаниям современников. Под горячие бомбы английской авиации попал и секретный концлагерь недалеко от австрийского Халльштатта, и часть узников спаслась, выбежав через разгромленные бреши в заборах.

В апреле 1945 русские ворвались в Берлин, и через несколько дней Германия капитулировала. Примерно в эти же дни война закончилась и в Италии. Диктатора Муссолини со своей последней любовницей Кларой Петаччи поймали итальянские партизаны, когда он с группой единомышленников и немецких солдат пытался спастись бегством. Смерть дуче и его сподвижников была позорной. Окоченевшие, обезображенные тела фашистов долго болтались вниз головой на автозаправке у площади «Пьяцца Лорето», а огромная толпа разгневанных итальянцев слала мертвецам проклятия, забрасывали их камнями и различным мусором. Но мало кто узнал в одном из подвешенных негодяев инженера Джузеппо, вынуждено присоединившегося к дуче еще во времена Итальянской псевдореспублики осенью 43 года.

А Сара выжила, но больше не вернулась в Италию, собираясь эмигрировать в Советский Союз. Но прежде судьба занесла ее в Грецию. Там, в монастыре Русану, воздвигнутом прямо на горном уступе, как гнездо орла, она встретила пятилетнего, довольно бойкого мальчугана, очень похожего на Джузеппо. Малыш сам подбежал к ней и молча обнял женщину в белом покрывающем голову платке, скрывающем только-только начинающие отрастать волосы.

— Простите его, сеньора, — по-доброму улыбнулась пожилая монашка, сидевшая рядом на ступенях церкви. Перед ней стояла корзина с белыми ландышами. Удивительный приятный аромат нежных цветов источался повсюду. — Каждый раз, когда Ираклий видит какую-нибудь итальянку, — продолжала она на неумелом итальянском, — то бежит к ней со всех ног, считая, будто она пришла за ним. Он сирота, сеньора.

— А где же другие дети? — спросила тогда Сара, гладя Ираклия по кудрявой головке. — У этого мальчика должен быть еще брат…

— Сестра, сеньора, — уточнила монашка, и улыбка на ее умиротворенном, морщинистом лице на миг исчезла. — На все воля Божья, — и она вздохнула и с глубокой тоской посмотрела на небо. — Господь смилостивился и сразу забрал ее и ее заблудшую мать. Сейчас они в раю, сеньора, и смотрят на нас оттуда, молясь о нас, грешных…

Сара достала из сумочки деньги и протянула их.

— Я бы очень хотела положить эти чудесные цветы на их могилы…

Сердобольная монашка с трудом поднялась и взяла в руки корзину, точно не желая расставаться с такой красотой.

— Деньги не надо. Кажется, я все поняла. Пойдемте, сеньора. Здесь недалеко. Только помогите мне. Мои ноги еле ходят, а я вижу, Вы добрая женщина.

Сара взяла пожилую женщину за локоть, и они, осторожно спустившись со ступенек, направились за угол церкви по одной из неказистых дорожек. Мальчуган не отставал от них ни на шаг, словно боялся потеряться, хотя ему на этом небольшом клочке каменистой земли все было давно знакомо. Скоро они оказались в тени старого, раскинувшего свои ветви, платана. У его подножия лежал кусок гранита. Две женские перчатки лежали на его покрасневшей и испещренной поверхности, как будто оставленные еще вчера, а в одну из трещин был вставлен дамский утонченный мундштук. Сестра Тереза, как представилась по дороге монашка, передала мальчугану корзину с ландышами, и тот заботливо поставил ее на камень.

— Здесь покоится его мать и сестра, сеньора, — объяснила она итальянской паломнице. — Мы даем всем родившимся детям православные имена, но умирающая при родах женщина перед тем, как испустить дух, произнесла «Сара». По крайней мере, это были ее последние слова… И как видите, мы сдержали слово, — и она указала на выцарапанную надпись. — Только вот отец Дионисий то ли случайно, то ли по велению Господа…

И монашка вдруг замолкла, перекрестившись, предоставляя итальянской паломнице самой разобраться в увиденном. Было символично читать свое высеченное на надгробии имя с совпадающими, но переставленными местами датами рождения и смерти, и в этой символичности Сара уловила глубокий смысл своего воскрешения. Да, та прежняя Сара умерла, но всего лишь на миг, чтобы в тот же день воскреснуть. Жизнь продолжается, несмотря на те жестокие испытания, которые она пронесла через себя все эти годы.

Растроганная всем этим женщина долго стояла в какой-то горькой задумчивости, обнимая и лаская по голове мальчика, который испуганно хватался за ее развевающуюся по ветру юбку. Вокруг было очень спокойно. Ни шелест листвы, ни крик парящего в небе орла не нарушали этого безмятежного спокойствия, которое всю свою шумную жизнь искала Замира и все же нашла тут в этой тихой могиле.

— Поедешь со мной? — присела она на корточки перед малышом и посмотрела в его глаза.

— Куда?

— В страну, где много-много белого снега, и там живут самые сильные и могучие богатыри с добрым сердцем? Ты можешь стать одним из них…

На глаза мальчика навернулись слезы, и он от переполнявших его эмоций опустился на колени и обнял свою новую мать.

— О, сеньора, обещаю Вам, — голос его задрожал, — я буду хорошим сыном…

И в этот момент над небом зазвонил колокол, и его перезвон приятной музыкой разливался над склонами расколотых гор, исцеляя их потрескавшиеся раны нектаром любви и новой надежды.