ТОТ двор 1

            Бэлка
«Ну наконец! До тебя, как до министерства культуры, не дозвонишься. Мы тебя с утра ищем. С подругой говорить будешь?» - вечером позвонил Фантик, приятель юности, а сейчас известный в городе хирург. В трубке слышны были звуки застолья: много мужских и женских голосов, смех и музыка, потом в трубке возник знакомый голос с неповторимыми интонациями – вот уж, действительно, «через годы, через расстояния»… А с другой стороны: ну, Америка, подумаешь, Америка! Это ж тебе не сто лет назад! Она сегодня здесь, а завтра будет в Осло! Впрочем, причем здесь Америка и фантикова квартира?
- Бэлка! Ты здесь? Ты приехала?
- Врубилась наконец. Ты что-то рано стала тормозить, Молдавская! Раньше за секунду бы въехала!
- В общем мы тебя ждем. Воссоединились наконец – Украина с Россией, - влез Фантиков голос. Да и я тебя давно не видел. Ты как, в форме еще? – Фантикова многозначительные смешки всегда были забавны и всерьез никем не воспринимались никогда.
- Фантик, хоть жены побойся, если не Бога! О душе уже думать надо, сладострастник!
- Сейчас материал додиктую и буду, а то я машинистку задержала после работы.

  Она положила трубку и выглянула в окно на оживленную трассу. Налево, за мостом, прямо напротив ее кабинета, - дорога спускалась (город "семь холмов") к острову ее детства «где-то за тем углом детство куда-то там бежит». Там были ее дворы. Ее дом, дом Рейчушки и Бэлки, дом Киды… Обычные кирпичные четырех-пятиэтажки времен «оттепели». Ее дом выделялся. Он был первым среди них и в отличие от своих белолицых братьев, был краснокожим, как и положено аборигенам. Его так и называли все – Красный дом. Первый дом обычного оборонного завода,  в просторечии – «радиозавод» (ей долго было невдомек его прямое предназначение, хотя на нем работали родители). Когда они въехали в Красный, вокруг были пустыри, которые в первые годы щедро использовались жильцами под огороды, но потом один за другим стали появляться соседи:  сначала «Колос» (по имени продуктового магазина, размещенного в этом доме), а потом появился Бэлкин дом, Кидин дом… А вскоре и улицу, незамысловато и поэтично называемую Выгонная (коров там выгуливали когда-то), стали называть громоздко и неудобоваримо – «50 лет Октября», а соседнюю Беговую (бега, скачки) – улицей Асеева. Против земляка Асеева Ника ничего против не имела, хотя к улице он никакого отношения не имел, родился в маленьком городке Льгове(родине ее свекрови намбер один), но все-таки Выгонная и Беговая звучали куда лучше.
   
   Что касается Бэлкиного дома… Сначала, в младших классах, он был скорее Рейчушкиным домом, по имени подружки-одноклассницы Зины Рейчук, чей подъезд находился прямо напротив окна ее кухни, и это давало возможность им перекрикиваться. Зинка - на крыльце, Ника - на подоконнике  кухни: «В школу пойдем? – Да ну ее! – А в кино? – Приходи!» А в дни частых размолвок с торжеством и азартом переругиваться: «Козлиха! –  Сама ослиха! – От дуры слышу!»…
Бэлка была тогда приходящей подружкой. Их с мамой  крошечная двухкомнатная кооперативная квартирка принадлежала тогда ее тетке Доре – аппетитной молодой блондинке с роскошной гривой вьющихся от природы русых волос. Тетя Дора была учительницей английского в кооперативном техникуме. Ее обожали студентки, здоровые сельские девчонки, у которых она была куратором. Обращалась тетя Дора с ними бесцеремонно-насмешливо, но с большой заботой: постоянно устраивала всякие вечера-огоньки и КВНы, куда-то водила и заботилась об их кавалерах. Например, на огоньки приглашала ребят из строительного техникума, или солдат из соседней с их домом воинской части. Девчонки поверяли ей свои секреты, которыми тетя Дора потом щедро делилась с подругами и родными, интерпретируя и пересказывая эти незамысловатые любовные истории с неподражаемым юмором, используя лексику первоисточника, диалектизмы и всякие «г-фрикативные». Но в трудную минуту тетя Дора всегда была рядом, защищала своих воспитанниц от злых преподавателей, заступалась перед родителями, добывала общежития, стипендии, выясняла отношения с их квартирными хозяйками, давала советы по поводу личной жизни и была поверенной их интимных тайн. Последствия этих самых тайн она тоже помогала улаживать.
      
    Тетя Дора была весьма колоритной личностью – пруха и оптимизм просто «перли» из нее, она так заразительно смеялась, так весело сплетничала, ее юмор в сочетании с природным артистизмом был просто неподражаем. По пол вечера она висела на телефоне и обсуждала с подружками очередного любовника (их или своего) или потенциальную жертву.
- Как живете-можете? Говорят, уже не можете? – невинно интересовалась она, обращаясь к кому-то из них, ее чуть хрипловатый голос переливался радостью жизни.
- Вино хорошее, обстановка располагающая. И не совсем вроде дурак, и руки красивые, и лысина так умело зачесана. Совсем уже было отдалась, да вспомнила – штаны на мне неподходящие! –  Весело рассказывала она кому-то сценарий вчерашнего вечера. По поводу штанов тетя Дора наверняка говорила правду: предметы дамского туалета,   те которые не парадные, не для особых случаев, видеть  мог каждый желающий, поскольку валялись они  и тут, и там – на кровати в спальне, на кресле в большой комнате, и даже на пианино. В Белкиной семье не делали культа из мелочей – они были выше этого. Зато все были начитанными, образованными, музыкально и языково. Им очень нравилось жить, заводить романы и флиртовать, весело сплетничать и ездить на курорты.

    Ника с ностальгией вспоминала запах Бэлкиного дома,далекий от запаха образцовых жилищ – смешанный запах книжной пыли с аппетитным запахом всяких еврейских блюд. Так что сказать, будто Бэлкины тетка, мать или бабка были плохими балабустами – нельзя – готовили они все, особенно бабка Рива, вкусно и изобретательно. Остальные занимались готовкой изредка, но вдохновенно и талантливо. Если и из чего делали в этой семье культ, так это из еды, вернее, жратвы, и детей. Дети обязательно должны быть накормлены до невозможности дышать, накачаны знаниями, умением музицировать и нагуляны по-максимуму.
- Ника, ты знаешь, у нас на Суговоской годились котята. Пгавда, Игочка?
- Правда, - Ирочка опрометчиво открывала на секунду сопротивляющийся еде сжатый рот – и в него мгновенно внедрялась еще одна котлета.
Педагогические приемы в отношении жратвы в семье были весьма патриархальными: годились любые методы, включая обман, шантаж, подкуп.
- Ника, а Ира сейчас съест суп и мы пойдем с ней на «огонек» к солдатам. - На этот раз ребенка "накушивает" сама мама. -  Ника, ты хочешь к солдатам? Вот видишь, Ира, все хотят к солдатам, но мы их не возьмем. А Иру возьмем с девками, потому что она съест еще три ложки.
Ирка рыдала, вырывалась, но ела, потому что хотела к солдатам, где ей с девками  покажут казарму, танк, ружье, где «девки» будут танцевать с солдатами, а самые красивый пригласит ее, Ирку.

    Сексуальное воспитание начиналось в этой семье рано, интерес к противоположному полу был (нет, не жгучий, это не то слово), просто перманентный, вполне, как воздух, естественный.
С Бэлкой было легко говорить о животрепещущем, обо всем том, что является главной темой, лейтмотивом жизни всех девочек мира в возрасте от 12 до 18. Она была девицей начитанной, весьма, как все гуманитарные барышни (хотя оба полученных впоследствии Бэлкиных образования никакого отношения к гуманитарщине не имели), романтической и вместе с тем ироничной. То бишь, все разговоры на тему «любовь-морковь» облекались в ироничную форму – они обе страсть как боялись сентиментальщины. Поэтому разговаривать или вообще общаться с Бэлкой было легко и интересно: взгляды на многое в жизни у них совпадали, они обе были жизнерадостные, остроумные, и еще они  учились в разных школах, что тоже способствовало расширению границ.
   Тетя Дора и  никина сестра, не сговариваясь, звали Бэлку Хасильдой. Наверное, по аналогии с Брунгильдой. Внешне Бэлка была похожа на героиню какого-нибудь скандинавского эпоса – белокурая, голубоглазая, крупная дива.  Светлые свои ресницы красила так, что они удивленно загибались вверх, касаясь чуть ли не Бэлкиного лба. При этом она умело «тупила взор», эффектно опуская роскошные густые ресницы в пол-лица, и умела смеяться то громко и бесстыдно-завлекательно, то застенчиво-невинно. Словом, Бэлка была эффектной натуральной блондинкой с бьющей через край сексапильностью и прухой.

  В 9-м классе Ника с Бэлкой искали достойный их внимания объект противоположного пола, вернее, просто мечтали влюбиться, примеривая на себя то одного, то другого из имевшихся в наличии и под рукой однокашников, соседей и знакомых. Не подходил решительно никто. «Если бы губы Никанора Ивановича да приставить к носу Ивана Кузьмича, да взять сколько-нибудь развязности, какая у Балтазара Балтазарыча, да, пожалуй, прибавить к этому еще дородности Ивана Павловича  …» Свою, дремавшую до поры эротическую энергию предощущений, они сублимировали в энергию творческую – писали  стишки и поэмы, на весенних каникулах придумали журнал «Издрасти вам через окно!» , или просто –  «Издрасьти!», а 1 апреля изводили учителей и знакомых теток изощренными розыгрышами, а еще перемывали кости мальчишкам и знакомым парочкам и пели без конца песенку из недавнего фильма о старшеклассниках:
«Который уж раз ты мне снишься мальчишка,
Но только уж ты задавайся не слишком.
Я гордая очень, но кроме того
Влюбиться – не значит еще ничего…»

  Бэлка влюбилась первой. Влюбилась, а, может, просто придумала наконец «достойный объект». Объект нашелся недалеко от никиной квартиры - на 40 ступенек вниз в ее же подъезде.
   В  любимой Никой школьной пионерской была в то время  веселая компания: маленькая, порывистая Катенька Островская, добрейший Леша Симоненко, веселый Витя Шеховцов… До позднего вечера они просиживали в пионерской, а потом, расставаясь на углу 50 лет Октября, напротив трамвайной остановки (трамвай увозил к себе в Стрелецкую вожатую Полину), пели прощальное, заговорщицким шепотом, на мотив «Трех поросят» - куплет из Белкиной поэмы "Грызлиана":
 "Ах, мой милый граф де Грыз, Ты мне сердце все прогрыз!.. "

...Белкина поэма начиналась многозначительно, игриво и в прозе: «Моя любовь началась   с  падения».  И  это  было  чистой  правдой.  Отправляясь  на  восьмимартовский  вечер  в  Никиной  школе,  Бель  Изабель  упала  –  поскользнулась  на  крыльце,  едва  выйдя  за  дверь  никиного третьего  подъезда.  Никин сосед со второго этажа (солидный,  при  костюме  и  галстуке),  который  как  раз  направлял  стопы на  тот  же  праздничный  вечер,  был  весьма  удивлен,  сначала  не  сумев  с первого раза открыть дверь подъезда, а потом увидев на крыльце незнакомую «белокурую Жизель» – особу отнюдь не дюймовочного калибра. Белка сидела и хлопала  накрашенными ресницами, а ошарашенный де Грыз отнюдь не по-графски (с внешними проявлениями джентльменства в обычной жизни  у  него  было  все  в  порядке)  не  только не подал даме руку, чтобы помочь подняться, но пробормотав что-то невнятное вроде «извините», перешагнул через длинные Белкины ноги и скрылся в глубине двора.
    Короткая сцена почему-то произвела на Белку такое неизгладимое впечатление, что она тут же, «не отходя от кассы», разразилась первой главой поэмы. Посвящена поэма была никиной  школе: «Ах, школа, седьмая школа, люблю я тебя за то, за то, что взрастила ты, школа...».
  Кстати, вечер в школе был восхитителен! Мальчишки расстарались на славу: они готовили сценарий втайне от девочек, и он был полон сюрпризов. 12 парней, изображавших «12 месяцев», 12  корзин  с  крымскими  подснежниками,  которые  они  разносили  по  залу и дарили девушкам и дамам… Белка замерла, когда Никин сосед  направился  в  их  сторону, но…  Их уже успел одарить другой «Месяц».

   Вскоре после окончания школы Сережка вдруг стал проявлять к  Нике неподдельный интерес. Правда, весьма своеобразно – так ухаживают за девочками в 5-м классе, не знающие, как обратить на себя внимание подростки. Дело в том, что Сережка принадлежал к породе тех, кто принимает форму сосуда, в который его наливают, а в данный момент он был перелит в форму  Полещука.
Был такой великовозрастный лоботряс в их «колосовсском» дворе, высокий и стройный, холеный красавец, генеральский сын, про которого его жена Галка, сидя на скамейке во дворе и качая коляску и горячо оправдывая мужа перед бабами-соседками, говорила, что у него «переходный возраст». «Переходный возраст» затянулся на десятилетия.

Но в ту пору  Полещук был студентом последних курсов, лет на семь старше своих «птенцов». Он играл с ними в преферанс на деньги (порнографическими картами), а еще в хоккей и футбол (при этом коляска с полещуковским сыном Сашкой стояла рядом с полем и в нее порой залетали мячи, чудом не погубившие полещуковского наследника), демонстрировал «Камасутру» в диафильмах, давал читать всякие любопытные принтерные «клубничные» издания, и вообще всячески участвовал в процессе полового воспитания подростков.

 Иногда  Полещук выходил со своей свитой в свет – на футбол, в кинотеатр, разыгрывая изо дня в день какой-нибудь смешной (порой и впрямь, смешной) спектакль, вернее цирковое представление, главная прелесть которого состояла в том, что вид у всей компании был интеллигентный: приличные мальчики из приличных семей, все как на подбор симпатичные. Амплуа у цирковых артистов было одно – клоунское, в ход шли и дурацкие шуточки, и идиотский смех, но основные номера были поизощренней.

Например, в кафетерии центрального гастронома худой и бледный Толяшка  Егоров, с выразительно пухлыми губами, и небольшими умными глазками, в бархатном вельветовом пиджаке-лапсердаке, заводил беседу с незамысловатой продавщицей:
- Девушка, а вы слышали что-нибудь о сексуальной революции?
Девица хлопала глазами, а Толяшка  иже с ним начинали вешать ей на уши такую лапшу, что просто жаль становилось девушку – так силилась она  понять хоть что-то и поддержать разговор.

- Дело в том, что каждый индивидуум, критически метафизирующий абстракцию, не может игнорировать критерий трансцендентальности…- И прочие идиотские наборы слов. Вид у Толяшки был столь интеллигентен, он был так серьезен и хорош собой, с ним так хотелось познакомиться любой девушке, что  заподозрить в стебе его честные глаза и безупречные манеры было невозможно.
Иногда «айзены» (от дурацкого непонятного происхождения их позывных «айзен!») любили порезвиться в бельевом отделе универмага, с серьезным видом измеряя кулаками объем бюстгальтеров, которые в заключение обязательно надевались друг другу на головы. Такие представления, безусловно, были разовыми, поскольку повторить на бис их ни разу не просили. Да и сами они не любили повторяться.
   
    С некоторых пор любимым номером дворового цирка стал клоунский номер «В ожидании Ники» и выездные представления почти прекратились. «Айзенам» ужасно весело почему-то стало наблюдать, как бдительная Ника, озираясь, чуть не на цыпочках, крадется к собственному подъезду, и все равно в конце-концов напарывается на засаду. С воплями -  «Айзен! Не ждали?» - они материализовывались из клумб,  из соседних подъездов, сваливались с чердака, если бедная жертва уже успела дойти до своего этажа. Ника взвизгивала, они (надо сказать, достаточно вежливо) усаживали ее на скамейку (убеги от таких!) и начиналось принудительное светское общение. Им нравилось, как она краснеет от их анекдотов, туманных эротических намеков и прочих скользких тем – «гормон» играл вовсю! Мама возмущалась: «Только твой голос слышен! Все девки дома сидят.» "Сидят, поскольку их беспрепятственно пропускают",  - огрызалась про себя Ника и вздыхала. «Айзены» так вошли в азарт, что не в силах дождаться Нику во дворе, стали ходить за ней по пятам: в их родную школу, к подругам – вожатым Поле и Светке, в соседний со школой дом, в кино, в Никин «кулек». Вдруг появлялись в их 30-м режиссерском классе с черной стеной «для пространства», когда уже прозвенел звонок.               
 
  Толстый приземистый Шурик с огромными живыми армянскими глазами, подходит к учительскому столу, и все режиссерки встают в приветствии «нового педагога». Остальные "айзены" солидно усаживаются за последним столом – типа какая-то комиссия. Шурик начинает урок, вызывая к доске и критически оглядывая каждую барышню с ног до головы. Девичья группа кокетничает (сразу столько симпатичных молодых людей), в класс входит застенчивая преподавательница по истории КПСС Людмила Петровна, однокурсница Сережкиного брата, жена их куратора. Увидев свое место занятым, она краснеет и собирается ретироваться, но тут в ее поле зрения попадает Сережка, и она улыбается «Здравствуй, Сережа».
 
  После взаимного расшаркивания, «айзенам» разрешается присутствовать на лекции, где «айзены» серьезно педагога слушают, а  на перемене за фоно (инструменты стоят в каждом классе) садится второй Шурик - Кандыба и начинает играть что-нибудь галопирующее, канканообразное, «айзены» поют дурными голосами, потом кому-нибудь из них завязывают глаза и начинаются «жмурки». Натыкаясь на очередную девицу, пытаются визуализировировать ее по выпуклым частям тела, извиняются и снова «натыкаются».               
   
   Все это было, хотя  порой и забавно, но порядком уже надоело  Нике. «Айзены» добрались уже и до ее кавалеров. Очередной провожатый редко материализизовался вновь – причем «айзены» вряд ли прибегали к хулиганским разборкам, они, видимо, действовали изощренней. Не то, чтобы   Нике было жаль случайных, как выяснилось, трусливых провожатых-«хвостистов». Но, по какому, собственно говоря, праву?..

 Больше всего ее бесло, что каждый из «айзенов» поодиночке вел себя как человек – адекватный и неглупый, и  по очереди пытался с ней объясниться. «Это у вас стадное чувство», -  объясняла она очередному разоблаченному воздыхателю, - вы заигрались, юноши. Тет-а-тет они что-то сбивчиво объясняли, пытались оправдаться и объяснить свое участие в дворовых шоу,  обнаруживали нормальные человеческие чувства. Сережка был убедительнее всех. И, пожалуй, понятней. Ника звала его «Манная каша». Не видя в Никиных глазах сочувствия, он уходил домой такой несчастный и потерянный, а на следующий день снова вместе со всеми прятался в клумбовых кустах.               
   
    Бэлка  обсуждала с   Никой «айзенские выходки» весело. Сейчас поэма «Грызлиана» уже перестала быть актуальной("А я как чужая от Ники шла. Таранова семечки ела"...- Это про то, как она столкнулась в подъезде с Де Грызовой  одноклассницей с коньками в руках, пришедшей звать его на каток, и весело взревновала...)
     Бэлка было перекинулась на «Кондыбиану». Что-то помнится  про то, как она наблюдала за тем, или все-таки другим (оба герои ее поэм из никиного дома для Хасильды  тет а тет: "наши окна друг на друга смотрят вечером и днем"), вышедшим покурить на свой балкон, но быстро ретировавшимся: " Но как легко меня ты променял на дым от папиросы "Беломор-Канал!" (айзены, суровые парни,  принципиально не курили всякие "Мальборо"). А порой наблюдала, но они ее видеть не могли, потому что(самокритично  детализировала Белка)"шторы у меня , белые, как лебедь черный цвета"... 
   ....Но что там в ее комментариях порой все же  настораживало. И в поведении. Например, Ника как то пошла к ней занести тете Полине книгу об Андрее Рублеве, взятую на предмет реферата по истории искусств и застала Бэлку за телефонным общением с Айзеном: ...«Кстати, ты собираешься отдавать мне «Кухаркин учебник»(Краткий курс истории КПСС)?.. Ника из-за вас скоро летать будет, пришла – отдышаться не может». Сережка, видимо, переспросил что-то вроде: «А что, она у тебя?», - потому что Бэлка захихикала: «Нет, она уже убежала». Тем не менее, ровно через 3 минуты, Айзен уже звонил в дверь.

  Сначала Ника было думала, что Бэлке просто нравится выступать в роли сводницы, но потом засомневалась. Она, Ника, была лишь приманкой. Айзен по-прежнему нравился Бэлке,  и ей по прежнему хотелось получить его любым путем. Ничего крамольного в этом не было: Нике он не нужен, а ей, наоборот, так что…
               
    Как-то накануне ноябрьских праздников Ника вместо первой пары зашла к Хасильде. Та с однокурсницами активно готовила праздничный стол для завтрашней гулянки на Бэлкиной территории.
- Кто так режет лук, ты, в ботах? – возмущалась Бэлка, командуя однокурсницей Натой  Лещенко. - А ты яблоки зеленые для салата принесла иди сладкие? - встречала в дверях другую, Ленку Столыпыну.

- Ну, что там у вас в храме самодеятельных муз? Над «зерном» коровы трудишься, или свинку изображаешь?
- Сама ты корова, - огрызнулась Ника и тут же устыдилась: коровой и без того приласкивали Бэлку часто. «Куда ты, корова?» - визжала, например, какая-то тетка в трамвае на Бэлкину гордую поступь вглубь вагона( при этом Хасильда не замечала таких мелочей, как отдавленные ею чужие ноги). Бегейма – в переводе с идиша. Так звала ее иногда(для обозначения, незлобно) никина мама.

   - Что там ваш единственный самец Леша Ткачев? Его еще в армию не забрали?
- У нас хоть Леша, а у вас, крутильщиц-мотальщиц, и того нет.               
Посмеялись, попикировались, и  лишь  вскользь Белка спросила про планы на завтра:" Небось  со своей Тигрой куда-то  гульбанить собрались или девичник у Лоры?.." Странно, что не предложила присоединиться и о кавалерах своих технологичек ("женский факультет в мужском вузе")завтрашних тоже не упоминала, - констатировала про себя Ника.
               
 ...7 ноября Ника вместе с однокурсницей Львицей (грива длинных кудрявых гидроперитовых волос, немилосердно накрашенные глаза, немыслимые мини, меняющиеся каждый день) были в львициной компании где-то на окраине города. Компания оказалась на редкость скучной, они убежали, и Львица потащила ее в новую. Там было чуть веселее, но Ника не любила «нагибаться» (становиться на чужой, неинтересный ей, уровень) и  быстро засобиралась домой.

   Львица увязалась за ней. Она была авантюристкой, и ее душа требовала продолжения банкета. «Ладно, давай зайдем к Бэлке», – нехотя согласилась Ника. В Бэлкиной квартире были приглушены огни, горели свечи. Во-первых, так принято в любой уважающей себя компании, а во-вторых, удобней – незаметно «какого лебедя» цвета шторы и скатерть. Пылкая «недотрога» Столыпина танцевала с Толяшкой и трепетала так сильно, что пламя двух свечей трепетало вместе с ней, как сумасшедшее.
  Шурик дремал, утомившись от выпитого и съеденного. Лещенко целовалась с женихом, остальные чему-то дружно смеялись. Их с Львицей появление на секунду вызвало сцену из «Ревизора», но компания тут же взяла себя в руки. Кондыба стал приставать к Львице, Шурик проснулся и завладел Никиной рукой, засверкал кавказскими очами и стал нести свою привычную лабуду на тему гименейных планов по поводу себя и  Ники. Сережка не сводил с нее глаз и неудачно шутил. Толяшка пригласил танцевать. Ревнивые взгляды – и мужские, и женские – прожигали насквозь – их было слишком много (задумчивый Толяшка – был предметом вожделения многих Бэлкиных однокурсниц).

  - Розанчик наш, Никочка, - промурлыкал Толяшка и погладил  Нику по щеке. Прошлым летом Толяшка немного нравился  Нике.  Она подолгу любовалась на его окно напротив, ждала  появления из подъезда, и с трудом справлялась с голосом, когда они оказывались рядом. Готовилась  к вступительном экзаменам (немножко истории, немножко литературы) под бурный и теплый июльский дождь за окном – и вдруг острое «чувство времени» (так она называла эти мгновения сиеминутности, когда ощущение себя живущей так  неожиданно сильно:

А за окном лужи, а за окном ветер.
А за окном деревья, мокрые от дождя.
А за окном – двор мой, мокрый, как все на свете.
Нету сейчас в мире солнечного  островка.
Ну а в окне напротив ветер штору колышет.
И почему не могу я глаз от нее отвести?
Мчатся куда-то быстро мокрые автомобили.
Мокрым скамейкам мокро и неуютно одним.
К черту все войны на свете! К черту Онегина-психа.
Невыносимо над книгами в комнате душной сидеть!
Что же ты не выходишь? Выйди, упрямый мальчишка!
Дождь и терпенье закончатся. Можно ведь не успеть.

  Ника еще не созрела до «неромантической стадии» отношений – она ничем не выдавала себя и сейчас танцевать с Толяшкой  было приятно и нежно, ей нравится высоко поднимать руки, чтобы они доставали до его плеч, нравится слушать его вкрадчивую белиберду. В последнее время ее (не прошло и 18 лет!) волнуют вполне реальные ощущения: Толяшкины руки, Толяшкины пухлые губы… Хочется закрыть глаза, положить голову ему на плечо… Сережка перехватывает руку, ага, уже началась другая мелодия. Ах, какая она испорченная!
    Танцевать с Сережкой ей тоже нравится. Он такой же высокий, но сильнее, больше Толяшки. Его рука крепче держит ее за талию, и он не несет легкий Толяшкин вздор – он просто сходит с ума, она так волнует его, что, кажется, он ее сейчас сломает.
- Мне больно, Сережа, - отстраняется она и тут же его жалеет, – у него такие умоляющие, такие влюбленные глаза!
- Минута поэзии! – Хлопает она в ладоши – Пляски и алкоголь без перерыва – это пошло!
- Массовик-затейник, - смеется Бэлка, но охотно садится на диван и явно что-то задумчиво репетирует про себя. Ника читала Ахматову:

Я сошла с ума, о мальчик странный,
В среду, в три часа!(Ника уже "сошла" однажды в августе, успела,  во время абитуриенства в  прекрасном древнем городе Киеве. Очень романтично и невинно сошла наша барышня с ума. Так что, в настоящий момент в анемнезе у нее был Почтовый роман и лирический герой в юной душе. Чего же боле?)
  Уколола палец безымянный
Мне звенящая оса…»

…«Широк и желт вечерний свет,
Нежна апрельская прохлада.
Ты опоздал на много лет,
Но все-таки тебе я рада.

Сюда ко мне поближе сядь,
Гляди веселыми глазами:
Вот эта синяя тетрадь -
С моими детскими стихами.

Прости, что я жила скорбя
И солнцу радовалась мало.
Прости, прости, что за тебя
Я слишком многих принимала.

 и Цветаеву:
«На заре морозной
Под шестой березой
За углом у церкви
Ждите, Дон-Жуан!
Но, увы, клянусь вам
Женихом и жизнью,
Что в моей отчизне
Негде целовать!
Нет у нас фонтанов,
И замерз колодец,
А у богородиц —
Строгие глаза.
И чтобы не слышать
Пустяков — красоткам,
Есть у нас презвонкий
Колокольный звон.
Так вот и жила бы,
Да боюсь — состарюсь,
Да и вам, красавец,
Край мой не к лицу.
Ах, в дохе медвежьей
И узнать вас трудно,
Если бы не губы
Ваши, Дон-Жуан!

  Она посмотрела на пухлые Толяшкины губы, и улыбнулась про себя: потому что все это заметили и отнеслись по-разному, но равнодушных среди  зрителей не оказалось. Она давно находила вкус к женской игре, ни на одну секунду пока не испытывая женских страстей, – только лишь легкое волнение крови и придуманные романтические истории, которые сама режиссировала по своему усмотрению. Потом что-то читала Бэлка, Лазаренко,потом они опять танцевали. Ника потихоньку, по-английски, выскользнула из квартиры, шепнув Бэлке: «Скажи Львице что я ушла и прикрой меня, пожалуйста, если что».
 Продолжение следует...